С Димой Башмачниковым я учился в одном классе. Он всегда производил на меня несколько странное впечатление. Выше среднего роста, полноватый, но довольно крепкий, с неулыбчивым насупленным лицом. Волосы светлые, черты лица без особых примет, типично славянское лицо, но не крестьянского, а как бы городского типа. Что через некоторое время бросалось в глаза – это некоторая дрожь в руках. Голос тихий, довольно часто насмешливая улыбка при разговоре. Мне всегда казалось, что его что-то или кто-то гнетёт.
Я не могу сказать, что Дима был моим близким другом, но мы регулярно виделись и после окончания школы. Некоторая тревожащая особенность Димы заключалась в том, что его отец заведовал идеологическим отделом обкома партии. Это в семидесятые годы, о которых речь, должность очень и очень высокая и взывающая к осторожности всех, приблизившихся к её исполнителю. Мы впрочем обращали не очень много внимания на это обстоятельство. Дима выражал подчёркнуто антикоммунистические взгляды и нисколько не притворялся. Дома мы у него старались не бывать, а если приходили, то когда его родители куда-нибудь уезжали. Постепенно я начал понимать, хотя Дима никогда не жаловался, что дома у него неладно и он ведёт непрекращающуюся битву со своими идеологически правильными родителями. Родители его ругательски ругали за диссидентские взгляды и боялись, что он их ославит и по миру пустит. Дима, в свою очередь, стыдился родителей и презирал их дремучие взгляды, но никуда не мог от них деться. Других матери и отца у него не было. Так они и грызлись, связанные одной цепью, пока Дима не сделал отчаянную попытку её разорвать. Понятно, что руки у него дрожали именно из-за постоянной гражданской войны. Сначала он хотел уехать в другой город, но не получилось. Он учился на последнем курсе института радиоэлектроники, когда у него с родителями произошёл важный разговор. Это всё он открыл нам позже. Как оказалось, он заявил родителям, что докажет им всю серьёзность своих убеждений. Родители считали его испорченным мальчишкой и баламутом, у которого ни гроша за душой, и вся его фронда на пустом месте. Пусть психологи и психоаналитики разбираются почему детям в ряде случаев необходимо доказать родителям основательность своих взглядов на жизнь. Так или иначе, а Дима не нашёл ничего лучшего, чем забраться на шестой этаж старого шестиэтажного дома, в котором лестница в подъезде была с квадратным пролётом до самого низу, и броситься в этот квадратный пролёт. Он не убился, потому что на уровне второго этажа врезался в деревянный хлипкий навес, который сломал, и уже рикошетом от него упал на пол. Соседи вызвали скорую и Дима очутился в обкомовской больнице, где ему сделали несколько операций. Нас потом таскали на допросы и всё искали зацепку, чтобы обвинить в чём-нибудь. Но Дима уже пришёл в себя и заявил, что повторит свой полёт, если друзей не оставят в покое. Теперь родители с ним не спорили. Он таки их запугал.
Дима остался на всю жизнь с пошатнувшимся здоровьем, но руки у него дрожать перестали, он женился и никаких следов неврастении или депрессии я у него больше не замечал. Впрочем, мы виделись теперь намного реже. Уж очень большое потрясение мы все пережили в связи с этой историей. Я, надо отдать мне должное, тоже не раз спорил с родителями, старался доказать им то или это, но каждый раз мой пыл остывал при воспоминании о Димином демарше. Всех напугал. Что-то во всём этом мне чудилось от самосожжения раскольников в сибирских скитах или эсеров-террористов, взрывавших себя вместе с царскими чиновниками, подобно шахидам, с той только разницей, что шахиды ждут награды от Аллаха, раскольники тоже верили в своё райское посмертие, а эсеры и Дима ни на что не рассчитывали, что делало их фанатизм в моих глазах особенно устрашающим. Но всё же, всё же... Ведь руки у него перестали дрожать и психика стабилизировалась. Он доказал. Со смертью не поспоришь.