Сентиментальное путешествие. Начало

                Литературный путеводитель по Италии и Венеции (Издательство «Наивная принцесса», Париж, 1904 год, специально написанный для туристического агентства «Кук интернасьональ»), случайно обнаруженный мной на книжном развале в Париже.







СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПАРИЖА В ВЕНЕЦИЮ И ОБРАТНО, или паломники страсти.

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

— Этри, я уверен, что вам просто необходимо отправиться в очередное путешествие.

Это фраза была обращена к высокой тонкой молодой женщине, одетой во всё белое, из-за чего она походила на длинного гибкого удава, брошенного чей-то небрежной рукой на изящное кресло.

— Вы действительно так думаете?- удивлённо спросила она и,  протянув руки вперёд, сложила их затем за своим затылком на шее. — На самом деле, любимый, вы меня совершенно неправильно поняли… я лишь только чувствую себя немного утомлённой в последнее время.

— Да, да, мне это известно… слуги, новая кухарка, паутина в углах дома… не считая ваших бессмысленных скачек рысью на новой кобыле по окрестным полям и долам под предлогом успокоения нервов… но я их люблю… эти ваши нервы… правда, иногда!...

— Только иногда…?

Этри бросила обеспокоенный взгляд на красивого юношу, только что произнёсшего эту казалось безобидную на первый взгляд фразу. Ах, как она его любила! Как он отвечал всем её вкусам и желаниям! И она боялась не угодить ему, чувствуя, что ей было бы абсолютно невозможно в этот день имитировать хорошее настроение, даже в угоду своему визави.

— Нет же, вы же знаете, что я вас люблю… да…- Ответил он,- Но в тоже время я настаиваю, что вам обязательно нужно путешествовать… хотя бы время от времени.

И став на колени у её ног и обхватив своими руками гибкое тело женщины, он  бросил на неё пылкий взгляд и продолжил:

— Ваши глаза безмятежны, а в ваших губах нет желания. Скоро вы станете "маленьким вялым пустячком", и я вас больше не смогу любить!

Тщетность и честолюбивость этой угрозы искренне рассмешила Этри, ведь этот красивый юноша полностью зависел от неё… по крайней мере материально, и она, обняв его, поцеловала в лоб, словно клеймила свою собственность.

Было уже поздно. Этри поднялась в свою комнату, и вскоре место рядом с ней в большой кровати с витыми колоннами, обрамлённой темно-красными шторами, занял её возлюбленный. Тогда она бросила взгляд на свою просторную комнату, обставленную ею с таким тщанием и вкусом. Глаза женщины задержались на картине с античными руинами Юбера Робера… затем её взор скользнул по двум маленьким полотнам Джованни Каналетто, на которых праздничная Венеция в прекрасных позолоченных рамках соседствовала красивым юношей, который сейчас возлежал возле неё.

Этри посмотрела на него точно также, как только что осматривала на свои картины, с той же снисходительностью и удовлетворением. Эта гармония её очаровывала. Он ей нравился не менее красивого интерьера её спальной комнаты… он абсолютно, идеально вписывался в этот пейзаж и удовлетворял её вкусу. И однако… она всё же действительно чувствовала себя этаким " вялым пустячком "!

— Да, Жан, кажется, вы действительно  правы … мне необходимо совершить путешествие… маленький вояж… И я отправлюсь в Италию.

— Ах! Да, в Италию! В этой стране к вам несомненно вернётся любовь… желания… чувственность… и все остальные чувства, сегодня утомлённые чрезмерным потреблением парижских утех!

— Без сомнения! Какое тонкое замечание! Но вы ведь меня сопроводите в этой поездке.

— Сопровождать Вас…! Я должен вас сопровождать…?

— А разве нет? Италия… это ведь страна опасная… рискованная… и опьяняющая… вам ведь это прекрасно известно, так что вашу последнюю фразу я не могу трактовать иначе, кроме как указание на то, что вы меня посылаете туда "нарочно", чтобы избавиться от меня. Но… как говорится в Писании: «Тот, кто любит опасность, заслуживает того, чтобы от неё погибнуть»... Ведь та, кого посылают искать любовь, может действительно повстречаться с ней и больше не вернуться!

В ответ юноша лишь нечленораздельно пробормотал что-то вроде: «Ох… ох!», обнял её, поцеловал в губы и добавил немного самодовольно:

— Ну нет… нет, это невозможно… мы с вами будем вместе навсегда! Всю жизнь!

И Этри, сияя, ответила:

— Вот в этом вы, возможно, правы!
 
***

Уже не в первый раз Жан пользовался этой уловкой. Когда Этри начинала томиться его обществом и отвлекаясь, буквально на его глазах начинала мечтать о чем-то новом, он начинал беспокоиться… прежде всего о своей судьбе, и тут же заводил разговор о путешествии.

Их любовь была настоль особенной, настоль уникальной… что разве не должен был он прилагать особенные усилия и хлопоты по уходу за таким редким цветком, как Этри?

Но при всем этом Жан оставался рабом своих страстей и удобных привычек. Возможные "Перемещения" в другие города и страны вызывали у него неподдельный ужас. Отели, железные дороги, бродячая жизнь и пара уже совершенных к тому времени поездок за границу полностью лишали его иллюзий о возможности получить удовольствие от путешествий, которыми можно наслаждаться в его понимании смысла определения понятия «наслаждение», в том числе эстетическом. Уже давно Жан отказывался сопровождать Этри в её поездках в другие страны, несмотря на печаль, которую ему причиняла разлука с ней, даже на очень короткое время. Он также нуждался в её присутствии, как в ежедневном кусочке фуа гра и бокале шампанского, светлом и теплом хлебце, от которых никогда невозможно утомиться, и аппетит к таким удовольствиям, напротив, рос у него с каждым днём всё больше и больше.

Жан был юношей не только чувственным и сентиментальным, но и прагматичным, в определённой мере, и знал, что Этри не только обожала путешествия, но и возвращалась из них с новыми силами и эмоциями, более чувственная, любящая и изобретательная в любовных утехах, и это соединение чувств и страсти… разжигающее с новой силой жар желаний молодой женщины неплохо оплачивали ему ту большую жертву, на которую он шёл,  позволяя ей уехать.

******

У Этри была подруга-прелестная, добрая, нежная, немного простоватая, но смышлёная и приятная в общении, которую в Парижском обществе все называли графиней Флош.

Сама же так называемая графиня Флош любила, главным образом, своё собственное тело, свои удовольствия, поддержание своего каждодневного хорошего настроения и свой кошелёк. Именно графиню Флош, между тем, Этри попросила сопровождать её в путешествии.

— Как, дорогая Этри- воскликнула зашедшая к ней на чашку чая Флош,- вы хотите меня увезти с собой в вояж? Но вы ещё не знаете, какую кучу барахла вы потащите за собой в придачу к моей персоне! Кроме того, я по-настоящему неуклюжа, и при этом неприлично скупа... И, мой чемодан… какой мне брать с собой… и сколько? Мне кажется, что у меня нет ни  одного … приемлемого в вашей компании! И затем, вам придётся мне дать список вещей, которые нужно взять с собой. Вы же знаете, что я никогда в жизни не путешествовала!

— Глядя на ваше лицо такого не скажешь!- ответила  Этри, смеясь.

В то время, как Этри катила в фиакре, думая о сборах и чемодане, что в лице Флош навязался в компанию к ней, сама Флош, её будущая компаньонка в путешествии, отдыхала в своей маленькой элегантной квартирке на улице Готье-Виллар, мягко развалившись на уютной тахте, в шелках горы подушек. Длинная тонкая сигаретка немного нервно дрожала в конце её готических и холёных пальцев.

Несмотря на живое удовольствие, которое ей обещала эта поездка, Флош одновременно побаивалась компании Этри. Её в обществе описывали женщиной авторитарной, деспотичной, непримиримой к промахам и болезням других, поскольку у неё самой было железное здоровье! Боязнь, что она не сможет отдохнуть в своё удовольствие, мучила Флош и, кроме того, она мысленно подсчитывала, стольких денег ей будет стоить это удовольствие. Но тщеславная радость от того, что Этри, эта столь особенная подруга, выбрала попутчицей именно её, перевешивала все её опасения, ведь на дружбу Этри было в Париже множество охотниц.

Флош набросала в блокнотике список всего того, что она должна была попросить у Этри в дорогу, после чего одела шляпку и побежала к ней, чтобы поговорить об их теперь уже совместном проекте.

— Ах! Как?! Вы у себя! Какая удача! Мне абсолютно необходимо побеседовать с вами до начала нашей поездки! Во-первых… представьте себе, что я нашла хороший сундук. Так что теперь вы должны мне сказать, чем я должна его заполнить?

— Вам нужно взять с собой как можно меньше вещей,- ответила ей Этри.-Только самое необходимое: вечернее платье, немного украшений, ваш жемчуг, чуть-чуть белья, резиновую грелку, и хорошую обувь...

— А моя аптечка?

— Какая ещё аптечка?

— Ах! Моя дорогая… мы ещё не отправились в путь, а у вас уже появилось на лице строгое выражение… но вы ведь не знаете того, что нужно для такого старого организма, как мой! Мои пакетики с травками от головной боли, мои полоскания для рта, мой маточный раствор, морская соль...

Этри, слушавшая её достаточно рассеянно, медленно процедила сквозь губы:

— Все это глупости. Не забивайте мне голову такими пустяками. Пусть ваш багаж будет обыденным, как этот серый парижский день, но крепким и, главное, с хорошими замками. Кроме того, у вас должен быть хороший чемодан, в который вы положите ваши обычные туалетные принадлежности… и из целлулоида… это намного легче… так что никакого столового серебра, нельзя перегружать багаж, отправляясь в путешествие. Эта элегантность, к которой вы привыкли, хороша для свадебных путешествий, пока ещё ваш новый муж достаточно  свеж… и не утомлённый совместной жизнью, тащит за вами ваш багаж, как лакей!

— Но… вы мне говорите о чемодане таким образом, как будто он у меня есть!

— А бутики… модные… и не слишком… магазины… как вы думаете, для чего их открывают?

— О! Вы же знаете, что там всё очень дорого… чемодан…! Мой сын Мельхиор мог бы ко мне дать свой, но это не совсем чемодан, а что-то вроде старой «корзины для пикника»...

— Нет…! Это действительно не приемлемо для столь изысканной графини, каковой вы являетесь! Следовательно, извольте отправиться со мной за приличным чемоданом. Мы не можем принести его в жертву. А сначала я вас отвезу на вокзал, нам нужно купить билеты в спальный вагон, а затем уже и хороший английский bag.

В карете, которая везла их к парижскому центру, Флош хранила молчание, а Этри соединяла приятное с полезным, небрежно перелистывая модный журнал.

— Вы действительно думаете, что мне необходимо провести ночь в спальном вагоне?- робко спросила её Флош.- У меня есть одна идея, и возможно, вы её одобрите…? Я хотела бы отказаться от спального вагона… стоит ли это дело доплаты приблизительно в сорок франков? Я предпочитаю на эти деньги купить чемодан получше. Если бы вы знали, сколько легко я обхожусь без сна! Спать? Это совсем не обязательно… я вполне легко перенесу одну ночь без сна!... Мне пришлось пережить много бессонных ночей во времена, когда был жив мой бедный муж… и его мучила неизлечимая страсть ко мне и моему телу! Ночью я и так вряд ли засну даже в спальном вагоне, главным образом, потому, что мы её проведём на железной дороге, к тому же плохо уложенной этими иностранцами… швейцарцами непонятных национальностей и итальянцами... В то время, как чемодан, это - выгодная сделка, которая будет сопровождать меня всю мою оставшуюся жизнь...

Этри позволяла ей нести всю эту многословную чушь, это откровенное пустословие, хотя и посматривала на попутчицу откровенно насмешливо. «Действительно,- думала Этри,- она вполне может провести ночь, погромыхивая своими косточками в 2-ом классе, как « персик на камнях» в утренней тележке зеленщика!

Флош, утверждавшая, что её родословная брала начало от Людовика VI Толстого, была женщиной с тонкой талией, но, что называется, упитанной, с большой грудью и широкими бёдрами, вынужденная в силу этого носить специальный корсет «Докторесса»… одним словом, в совокупности и при некоторой снисходительности её смело можно было назвать миленькой пухленькой женщиной.

В агентстве у Кука Этри и Флош сделали заказ на билеты туда и обратно по маршруту Венеция-Готард-Милан и т.д.... Им пришлось долго ждать, пока клерки оформляли поездку, в окружении разнородного и многоязычного мира, как будто в какой-то парижской брассерии.

— Знаете ли вы, где мы будем жить в Венеции?- Спросила Этри Флош.- Ваши американские друзья, которые там живут… они вас встретят… приютят? Это была бы замечательная экономия средств!

— Разумеется нет! Они сами по себе, а мы сами по себе, моя дорогая подруга,- ответила Этри,- Мои друзья там бывают только на несколько месяцев, и занимают 2-ой этаж величественного дворца, это правда, но… полу-разрушенного и едва меблированного. И к тому же, Фанни очень практична… и я ей уже написала, чтобы она нам нашла хорошие комнаты в удобном отеле.

— И было бы хорошо… лучше всего… чтобы они были с элегантным видом на Большой Канал, Лидо, Побережье Адриатики… на всю Венецию, наконец! Я совершенно точно знаю, что хочу именно этого! Ах! Я уже заранее радуюсь, предвкушая, как я причёсываюсь по утрам, глядя в окно на всё это великолепие!... И затем, если я вдруг повстречаю там моих друзей? Ольтмар мне сказал, что там, вероятно, будет его сын… вы ведь его знаете, этого большого мальчика, влюблённого в одну очаровательную девушку, без единого су в кармане? Его отец, дабы отвлечь сына от этого безумия, заставляет юношу путешествовать. О, этот Ольтмар! Как он прелестен, моя дорогая! Я надеюсь, что мы его встретим в Венеции. Он сразу же безумно влюбится в вас… и в меня,- и тут Флош вздохнула,- когда увидит, что я вас сопровождаю... Ах, нет, черт побери! Он слишком прелестен для меня, хотя и немного авантюрист.. но, впрочем, он не отказался бы от счастья стать любовником такой genuine графини, как я!... Таких немного осталось в наше время. Если он будет мил со мной, то я способна задержаться в Венеции и позволить вам уехать без меня...- И Флош мечтательно вздохнула.

— Ах! Считаете ли Вы такое возможным?...

— Возможным… Да… поскольку никогда ничего не известно заранее!

— Хорошо, посмотрим...
 
***
 
На следующий день, когда Флош снова навестила Этри, она выглядела немного обеспокоенной, и тут же спросила её:

— Вы уже получили ответ от вашей подруги Фанни относительно наших будущих комнат и гостиницы?

— Нет.

— Дело в том… что я всю ночь размышляла над этой проблемой. Мне кажется, что мы вполне могли бы остановиться в маленькой семейной гостинице… с пансионом, очень простым, дешёвым пансионом швейцарского типа. Так как в итоге вся эта роскошь, вид из комнаты (который необходим лишь только в том случае, если только больше делать нечего, кроме как в окно смотреть), и бурная жизнь большого отеля… к чему она нам? Я предпочитаю урезать расходы и на эти деньги купить себе красивый горшок… у меня страсть к горшкам, как вы знаете… или к каким-нибудь симпатичным безделушкам, которые мы можем сохранить навсегда, на всю жизнь.

— Но… а как же тогда ваша симпатия Ольтмар?- намекнула ей без обиняков Этри.

— О! На самом деле, я смеюсь над своими страстями... Это–как раз то, о чём я сама с собой разговаривала этой ночью. Порядок и экономия прежде всего!... Я хотела также у вас спросить… не собираетесь ли вы… не хотите ли вы посмеяться надо мной, если я снова буду с вами откровенна?

— О чем это вы, моя бедная Флош?

— Вам же известно о моей маленькой жёлтой сумке, которую я ласково называю мопсом, потому что кожа на ней, как на этой пухлой смешной собачке, уже лопается от количества любовных писем, которые мне написали мои воздыхатели, превратив её в этакий кожаный бочонок... Я хотела бы взять её с собой в наше путешествие.

Этри немедля взорвалась, как этот самый злобный мопс.

— Везти с собой мопса, набитого любовными письмами, чтобы подшучивать над ними в Италии! Да у вас едва ли хватит времени на это! Это - сущее ребячество!

— Дело, в том, что... Я ещё никогда в жизни не расставалась с ними...

— Поверьте мне, что всё в нашей жизни когда-нибудь происходит в первый раз! А то, что происходит с вами- это рабство! Потом вы будете злиться, что не положили в чемодан лишнюю пару ботинок, и в тоже время вы собираетесь взять с собой вашего монстра Мопса, который весит, по крайней мере, килограммов десять! Ах! Я могу вам сказать кое-что ещё! Вы вполне можете потерять вашего мопса на вокзале, и что тогда…? Понимаете ли вы, что это вас «не-поп-ра-ви-мо ском-про-ме-ти-ру-ет»!

Этри произнесла эту пафосную фразу: «непоправимо скомпрометирует», чтобы испугать Флош, так как не было ничего более банального, чем этот сентиментальный груз, от которого она никогда не сможет избавиться, бедные письма, удручающие своей незначительностью, сентиментальное бремя, написанное на толстой английской бумаге, на которой, элегантные мужчины принимают или отказываются, по обыкновению, от приглашения поужинать.

Между тем, в конце концов, дошло до того, что агенты Кука им вручили билеты, разделив их и уложив в маленькие бумажники с фирменным клеймом этой знаменитой компании «Cook and C°», гарантирующей предоставление необходимого в путешествии определённого набора радостей и удовольствий.

Когда, вечером, снова объединившись дома у Этри под мягким светом зелёного абажура лампы, они разложили свои последние покупки, вуали, перчатки, записные блокнотики и сумочки для золотистых сирийский губок, Флош вновь заговорила о своих огромных тратах на новый большой чемодан:

— Я его купила, в конце концов, у Деви. Но вначале мне пришлось обойти все магазины в городе, чтобы узнать цены на этот эксклюзивный товар. О! Мне пришлось израсходовать для этого шесть франков на фиакр, прежде чем я нашла этот прекрасный чемодан у этого грязного еврея! Но это - великолепная вещь, мой чемодан! Деви за него просил 95 франков, но я сумела сбить цену до 60, потому что он «делал витрину», как говорят, и выгорал на солнце под стеклом витрины. И он не из свиной кожи, а коровьей… и радужного цвета... наверное, из-за солнечных лучей.



                ЧАСТЬ II


Наступил вечер отправления. Этри, поставив свою сумку в "первом классе", шла по длинному коридору поезда в поисках своей подруги, когда заметила в одном купе, выглядевшем, как чёрное логово медведя из-за полностью опущенных черных штор, неясный силуэт дамы, неподвижно сидящей в окружении многочисленных пакетов. Это была Флош собственной персоной.

— Ах! Вот и вы, наконец!- Сказала она тихим гнусавым голосом, словно сообщала страшную тайну.- Вы видите, я все пронесла, сохранила и разместила. Это было совсем непросто… окружающие нас люди всего боятся… они не понимают того, что происходит… принимают мои пакеты за лекарства для больных и боятся подходить к моему купе.

— Мне это совсем не удивительно… Вы ведь путешествуете вторым классом…

— Да, я знаю. Расставшись с вами накануне в агентстве Соok, я много размышляла о предстоящем путешествии и решила ещё более деквалифицировать мой билет. А заодно и ваш. Я посчитала, что было бы слишком абсурдно расходовать деньги на бархатные подушки, если в два раза дешевле почти такие же подушки из репсовой ткани! Тогда я взяла себе подушки из репса.

— Хорошо. Теперь уже ничего изменить нельзя. Но мне, я надеюсь, вы сохранили мои бархатные подушки! Все-таки мы запланировали эту поездку вдвоём… вместе, а не по отдельности, и об этом нужно было подумать!

— Нет, нет, не беспокойтесь я подумала обо всем. Я прекрасно знаю… понимаю, что в первый момент вы будете пребывать в бешенстве… ярости… а затем, напротив, будете очарованы тем изяществом, с которым действовала я в наших общих интересах, и будете рады тему, что я сделала для нас! В конце концов, это было сумасшествие, брать билеты в первый класс! Вы не заставите меня поверить, что вы устроены иначе, чем я, и что вы не выдержите два дня во втором классе, в том числе первую ночь?... И именно я, к тому же, ещё и положу сто франков в ваш карман!

Изумлённая Этри пробормотала про себя: «Какая наглость!», но вслух ничего не сказала. И Флош воспользовалась этим шансом, секундным замешательством Этри… торжествуя, тут же, накинув на голову капюшон, подложив подушку под спину, прямая, как идол с острова Пасхи, графиня Флош заснула. Этри, благодаря многочисленным подушкам, разбросанным повсюду, сделала тоже самое, присоединившись к ней.
 
***
 

Базель. 6 часов утра.

— Tr;ger, Gep;ck?
— Ja wohl.
— Buffet?
— Ja wohl.

Бодрым шагом наши пилигримы вместе спустились с вагона и устремились к обеду. Была пересадка, их вагон дальше не следовал "N 18". Рядом с их чемоданами, с ремнём, перекинутым через его голубую блузу, стоял носильщик, похожий из далека на фаянсовый горшок Дельфтского фарфора или старую сову, застывшую в раздумьях о жизни.

— Итак! И что вы ожидаете?- закричала ему Этри.- Schnell!!! Schnell!!! Быстрее!!!

— Nein. Нет.

— Что, Nein?

— Kann nicht das tragen, zu viel! - сказала он невозмутимо, показывая своим перстом на кучу сумок.

— Позовите товарища.

— Nein, zu viel .

Мозги Этри начали закипать. Старая сова, очевидно,  не хочет ничего знать и понимать… и иметь ничего общего с её багажом. Почему ей достался такой носильщик, неспособный унести её чемоданы? Наверное, так суждено в её жизни, чтобы ей не везло на носильщиков и фиакры, с которыми у неё тоже всегда были проблемы.

В это время, пока Этри пыталась разбудить энергию старого грузчика, обещая ему безумные суммы, чтобы разжалобить его и побудить на служебный подвиг, Флош невозмутимо и безмятежно отправилась на завтрак. В конце концов, отчаявшись, Этри даже стала угрожать носильщику, обещая вообще ничего не заплатить... Старое пожухлое растение в голубой форме в ответ невозмутимо и безучастно развернулось и попросту ушло.

— Да чтоб ты провалился, старый пень, и я тебя больше никогда в жизни не увидела!- воскликнула Этри.

Время, между тем, поджимало. У нее оставалось не больше шести минут для транспортировки многочисленных сумок её багажа. Не отчаиваясь, она стала просить проходящих вокруг неё служащих поездной бригады помочь ей, но, к несчастью, как только эти работники замечали многочисленные изделия из  «свиной кожи», то тут же, и это какой-то рок, они покачивали головой и уходили прочь с загадочным видом, как будто где-то рядом им предстояло спасать мир от неминуемой катастрофы.

Но, однако, этот спектакль было пора заканчивать, и наслаждаясь видом капель пота, проступающих на лбу начальника станции, после вежливого обращения, в соответствии с правилами политеса XVIII-го века при, Этри узнает, что постановление, датированное этим самим сегодняшним утром, запрещает любому носильщику принимать к перемещению «чемоданы, посылки и другой ручной багаж», превосходящий своими размерами 0,80 x 0,50, по угрозой увольнения!

В то время как Флош в буфете поглощала отличный, но дорогой швейцарский завтрак, оповестили об отправлении поезда. Вдруг Этри увидела в окно буфета, как Флош, судорожно засунув целиком в свой, как оказалось, бездонный рот, практически целиком последний пирожок, выскочила на перрон, вложила ей в руку одну из сумок, в другую ручку слишком знаменитого чемодана от Деви, а в свои вставила ручки остального багажа, подняла его над своими дрожащими коленками, и они побрели в сторону своего вагона перед остолбеневшим начальником станции, ошеломлёнными носильщиками и заворожёнными этим зрелищем пассажирами поезда.

Флош, под гнетом груза, сумела выдавить из себя жалобным голосом.

— Боже мой! Ну и поездка! Дорогая, как же я была права, какое это страдание и мучение! И насколько мне было удобнее в моей милой квартирке на улице Готье-Виллар…! Но, тем не менее, вы делаете успехи. Я ведь вас никогда не просила экономить на чаевых для носильщиков… Trinkgeld du Trager! Чаевые за лень!

Потом, свалившись на диван в купе поезда, Флош обнаружила маленький кусочек ароматного швейцарского сыра, застрявший в уголке её десны, и убеждённо добавила:

— Этот швейцарский завтрак пошёл мне пользу. Самый настоящий отдых после ночи на железной дороге. И затем, к счастью, там был чая из Цейлона, потому что я не переношу чай из Китая! Масло… масло было не плохое... Я съел три разновидности чёрного хлеба с маленькими кусочками паштета сверху.

Только заметила ли она, эта добрая Флош, что обращалась к пустому желудку Этри?...

На этом перегоне произошло изменение статуса поезда до скорого на маршруте Люцерн-Сен-Готард. Этри сидела в купе для курильщиков: красный бархат, розовое дерево, английские джентльмены.

— эта Швейцария… как она мне надоела,- тихо произнесла Этри.- К счастью, весна немного скрашивает однообразие этой страны… бледно-жёлтыми иголками лиственниц и цветением вишни на склонах гор. Но все равно… как сера эта страна…как холодная ветка зимней груши!

Флош, которая стояла в коридоре и, по-видимому, не расслышавшая слова подруги, вдруг спросила её:

— Вам нравится Швейцария? А я её не люблю. Для меня эта страна чересчур ухоженная… искусственная.

— О! Я знаю,- ответила Этри,- что вы питаете слабость к банальности.

— Банальности? Но, моя дорогая подруга, вы меня не понимаете… я же вам сказала, что… напротив, я не люблю не Швейцарию, а швейцарцев… и это уже не банально.

— Я тебя прекрасно поняла… и услышала, разумеется,- воскликнула, улыбаясь Этри.

— Значит ты считаешь, что я сказала какую-то глупость?

— Нет. Но я, к сожалению, не в восторге от этих швейцарских соломенных шляп...

— Они прелестны! Бесподобны!

Решительно, Флош любила заурядные места.

В вагоне для курильщиков все было обустроено, как в настоящем салоне для курения в доброй старой Англии, а Этри искренне и непроизвольно тянулась к таким местам, словно в давние времена английские аристократы привнесли немного своей крови в её родословную. У нее с детства была тяга и вкус к таким естественно натуральным местам. И когда она допускала в своей голове такие суждения о стране, то думала, разумеется, и о местных жителях. Однако, её ужасный сосед в этот момент должно быть был берлинцем… его голова биржевого маклера была похожа на головку сыра, и она сразу поняла, что это не к добру, но чтобы немного поболтать и  скрасить время, Этри обратилась к нему с речью на немецком языке. Правда, головка сыра ответила ей на французском языке. Таким образом, они нашли общий язык.

А затем… табак редкой ручной нарезки Homespun… и смесь Heather Mixture торжествовали на кожаных креслах коньячного цвета, и этот запах содержащего опий табака, немного опьянил молодую женщину.

Один старый, но все ещё полный здоровья, джентльмен, краснощёкий после утреннего бокала виски, и блестящий, как первая вишня, что Этри приносили на десерт по весне, увенчанный титулом баронета, держал в своём маленьком, девственном и немного смешном рте короткую вересковую трубку. Его лицо, обрамлённое тонкими белоснежными бакенбардами, подстриженными, как самшитовый бордюр на краю его усадьбы… красная роза в петлице и мягкое от бесконечного удовольствия, начавшегося ещё в утробе его благородной матери, тело, казалось, пребывали в своём собственном доме и были в полном равновесии и гармонии с обстановкой в курительной комнате. Рядом с ним сидел юноша, довольно взрослый… его сын. То же тело, тоже лицо, но только на тридцать лет моложе… и как это обстоятельство красило его! Ах… Какие зубы! Ах! Этри хорошо себя знала… и знала, что произойдёт дальше…! Дальше… Она подумала о сладости поцелуя, который ей дал бы этот слегка арочного абриса рот, немного пухлые губы, прорисовывающие чистую небесную арку с алым языком, как рот Давида работы Микеланджело. Она почти чувствовала, самовнушением, касание этих губ на своём тонком рте и  испытала что-то вроде волнения.

Её взгляд спустился вдоль ног молодого человека… они были сухопары сильны, мускулисты и напряжены под тонкой тканью его брюк. Она чувствовала каждый его мускул, и кожа её рук покрылась пупырышками вожделения.

— Он красив, этот юноша- думала Этри,- и на сколь мало он об этом подозревает! Его занимает только его шотландский жилет и своими  усталыми жестами и позами, которые он принимает, юноша напоминает Марса Сандро Боттичелли? »

Англичанин наконец-то заметил, что за ним наблюдают. Под его естественно трагической аркадой бровей истекал мягкий, но внимательный взгляд. Этри, удовлетворённая тем, что её заметили, поддержала его, постаравшись придать своему поменьше кокетства, а побольше восхищения, что обычно безотказно действовало на мужчин.

— Этот взгляд! Это настоящее событие,- говорит она сама себе,- и это тело…! Он должен быть невероятно красив… обнажённый, в этой великолепной позе чувственной лени!

Этри подумала о рекомендациях Жана… и улыбнулась… ведь она ещё не добралась даже до границ Италии, а его предсказание уже стало сбываться, и пробормотала сама себе:

— Решительно, невозможно скучать в поездке, когда в ней появляется смысл...

За окном один пейзаж сменял другой. «Маленькие ели, и зелёные ставни,- напевала Этри,- знаете ли Вы, где я вас хотела бы увидеть? У входа в дом в новогоднем убранстве!» И она закончила со вздохом: «Желать, мечтать… это- единственная острая приправа в нашей пресной жизни… такая же, как яркое солнце, когда оно выходит из-за облаков.»
 
***

В Люцерне этот английский юноша Дик Стратмор - а именно это имя она прочитала на его чемодане-вышел из поезда вместе со всей своей семьёй. Он простился с Этри в облаках ароматного табака, который окутывал их благодаря порыву ветра его трубки, и это нежное покрывало скрывало его напряжённый взгляд. Внезапно она почувствовала, что крайне удручена этим расставанием… буквально разбита… уничтожена… ей показалось, что солнце исчезает с её горизонта… и надолго, хотя ты рассчитываешь, что оно будет светить до конца дня.

«Кажется, я уже почувствовала вкус к этому молодому британскому самцу,- сказала она себе.- Глядя на его рот хочется оказаться вместе с ним на узком канапе. Он неплохо сложен! И какая походка… какой шаг…! До свидания, Дик! »

У двери она отвернулась, чтобы пройти в своё купе. Услышал ли он звук её слов: «До свидания?» На набережной, англичанин вдруг повернулся, поднял глаза к Этри, посмотрел на нее, затем вновь медленно закрыл свои веки, как будто взор его глаз наткнулся на слишком яркий отблеск солнца.

Этот жест её взволновал. Что он означал… после всего, что между ними… не произошло? А дым его трубки? Всего лишь угольная пыль? Он видел только её, или это действительно был лишь всего лишь только солнечный зайчик?

Но, в глубине души она знала, была уверена, что его глаза остановились на её прекрасном изображении… при виде её образа… в непроизвольном почтении к её красоте... возможно…

Флош вывела её из задумчиво-мечтательного настроения, в то время, когда поезд начал  пробежку по берегу водной глади озера.

— На сколь прекрасно это озеро… Люцерна! Luzerna! Италия! Italia!- Напевала она мелодию на стихи сонета Сорренто Джованни Боккаччо.- Мне бы очень хотелось приобрести почтовые открытки с этими видами для детей. Не могли ли бы Вы мне их купить на ближайшей остановке?

Этри, которая и сама коллекционировала такие почтовые открытки, была чрезвычайно любезна и, спустившись с подножки поезда на первой же станции, она выбрала самые интересные, и оплатив их, принесла в купе.

— Но ведь это дорого!- сказала Флош, с очевидным удовольствием принимая подношение.- И это ради мест, которые мы видели лишь мимоходом, и названия которых даже невозможно прочитать: Кюснахт! Что это такое…. Кюс…Нахт? Мой язык может поломаться, произнося такое. Для названия заурядной станции это просто смешно! Эти швейцарские имена и названия деревенек меня ошеломляют, и затем… это слишком дорогостоящая поездка… моя скупость меня просто душит... О! Как я страдаю!

Эти словесные излияния немного развлекли Этри, и она спросила:

— Вы пойдёте завтракать?

— Я?... Но я совершенно не хочу есть!

— Прошу прощения, моя дорогая… но, зная вас, не могу не полюбопытствовать… есть ли какой-то тайный смысл в вашем нежелании пообедать?

— О чем вы говорите? Тайный смысл? Ах! Я понимаю! Вы имеете в виду мою скупость? Впрочем… я не стыжусь вам в этом признаться, худеть и беречь- вот мой принцип и, как говорят, яйца в моем лукошке- это две заботы, которые никогда не оставляют меня.

— Очарована тем, что, наконец, узнала ваши основные принципы…  впредь я вам буду доверять.

— Вы же так не думаете всерьёз! А как же быть с моей маленькой сумочкой, которую я не смогла оставить!

— Что! Сумка? Какая сумка? (И она ищет глазами Мопса).

— Да, эту, совсем маленькую! Не ругайте меня, я туда положил лишь мои деньги… и только оба письма, которые мне прислал Ольтмар.

— Вы меня начинаете раздражать. Вы обезумели!

— Не совсем и не  настолько! Неужели вы думаете, что я не знаю, что Ольтмар богат? Я его буквально культивирую… как редкое растение… главным образом, ради его подарков… и его автомобилей… ложи в театре и премьер в нем… билетов на бега на ипподроме. Так что… что касается сакральной фразы насчёт «текущей слюны»… да, я отужинала с ним!

И Флош грустно посмотрела на Зелисберг и на Фирвальдште;тское… или Люцернское озеро, как женщина, которая никогда в жизни больше не сядет за обеденный стол. После чего довольно-таки театрально лишилась чувств… Несколькими мгновения спустя, осознав, очевидно, что не добилась ожидаемого успеха, она стала что-то лепетать, будто была по-прежнему была не в себе… по любому поводу… на любую тему, рассуждая по поводу цвета воды в озере, отражений на нем облаков и окрестных вилл, цветов, памятника Шиллеру… после чего неожиданно обратилась к псевдо-берлинцу:

— Герр… не знаете ли вы, это действительно могила Шиллера?

— Нет, мадам, здесь покоится только его сердце.

— Ах! Неужели здесь можно увидеть его сердце! Сердце столь великого человека, такого поэта!... И они его вырвали… его пламенное сердце… из его мёртвого тела… бессердечные! И они его туда засунули… в этот огромный холодный камень на берегу озера. Это бедное сердце! Сколько поэтического вымысла, месье! Только немцы могут себе позволить иметь такую чувствительность. Ах! Любовь, любовь! Разумеется, Ольтмар это оценит, ведь у меня такая увлекающаяся натура. Как я буду прекрасна в своём печальном образе.

— Ах, этот бедный Ольтмар,- продолжила иронично Этри,- вы сделаете его несчастным… ведь он ещё даже не подозревает, что имел возможность… и мог вас реально полюбить.

— Да… именно это так ужасно, и этой малости достаточно, чтобы отравить мою поездку!

Озеро было холодно, серо и туманно в этот утренний час, буквально леденя своей сыростью все вокруг.

Этри ожидала, как в театре, окончательного апофеоза этого действа на фоне красот Готарда, на которые она всерьёз рассчитывала, дабы восстановить своё хорошее настроение… но, когда они появились перед её глазами во всей своей первозданной серой строгости, с пятнами зелени кустов и деревьев, девственными, каменистыми, узкими и глубокими ущельями… величественными, если не принимать во внимание тот факт, что она паталогически не любила зелёный цвет. Всё это её раздражало настолько же, как лицезрение плохой картины.

— Это вас довольно-таки сильно дискредитирует, моя дорогая!- произнесла Флош с упрёком.- Эти вечные снега, эти грандиозные пики, эта невероятная природа, и это необычайное творение человеческих рук-железная дорога… разве эти чудеса не перевернули вашу душу…? И если задуматься над тем, что именно мы, люди, нашли способ победить этих каменных монстров, чудовищ, сделать их полезными для нас… это мне напоминает историю про мышь, которая роет проходы в сыре! Это великолепно! И это ущелье...

— О! А это ущелье... Представьте… Если подумать о прекрасной женской груди… о расселинке между ними… есть с чем сравнить! Не правда ли?

— И это говорите вы…? Хорошо…А эти каскады?

— Что…! Каскады? Зрелище  постоянной «pissevaches».

— Мочится… Кто?

— Я говорю о pissevaches. Справляющих нужду коровах. Разве это не меткое определение. В Швейцарии, как вы действительно знаете, все каскады похожи на pissevaches.

— Нет, я действительно не понимаю, о чем вы… Хотя… если задуматься, ваши слова, кстати, вполне разумны... Действительно – если посмотреть сзади на коров во время этого физиологического акта, мои бедные каскады походят именно на этих прекрасных коров, которые дают так много знаменитого швейцарского молока… из которого пейзанки производят прекрасное швейцарское масло… и столько хорошего мёда!

— О! Главным образом мёда… моя милая Флош!

ЧАСТЬ III

Обед, от которого Флош, экономии ради отказалась, как всегда подавался во время извилистого подъёма на Готард, в то время, когда остальные блаженные туристы, тоже, как обычно, прильнули своими восторженными носами к грязным стёклам окон вагонов.

Только Этри и одна влюблённая пара устранились от участия в массовом любовании швейцарским пейзажем. Пара, как и все влюблённые, выступающие в этом оригинальном жанре, пожирала друг друга глазами, будто голодающие на строгой диете, смотрящие поутру на омлет со специями, зеленью и телятиной, грибами и томатами. Женщина, американка, будучи женщиной достаточно свежей на первый взгляд, но не очень молодой, была не обременена бюстгальтером на груди и смело демонстрировала её великолепие под лёгкой тканью блузки. Когда американка прилагала усилие, чтобы разломать свой немного пережаренный хлеб, её грудь колыхалась, как колокол на соборной колокольне.

— Вот то, что они предпочитают, эти мужчины!- вздохнула Этри, поглаживая и лаская одновременно ладонью худосочную грудь Феллаха, маленького арапчонка, который прислуживал ей.- Боже! На что способен наш мир! Мы готовы сожрать все… и даже этого милого мальчишку в возрасте тринадцати лет!-подумала она!

Этри, неожиданно для себя захотела… возжелала этого ребёнка с неказистой фигурой, скверные манеры которого оскорбляли её красоту. Когда Этри встала, в то время как он старался вежливо помочь ей одеть её пальто, она вполголоса сказала мальчишке:

— Большое спасибо вам, мой маленький господин, и, поскольку вы столь вежливо слушали пожилую даму, могу вам дать один практический совет: имея такое красивое лицо, которым вы уже обладаете, вам впредь следует позаботиться о чистоте ваших ногтей и постараться больше не есть пальцами, используя для этого столовые приборы.- И Этри ушла с гордо поднятой головой.

В купе она увидела Флош, ожидающую прибытия в Гёшенен, на станцию у входа в Сен-Готардский туннель.

— Что!- воскликнула она, увидев Этри- G;schenen! Гёшенен! Опять смешное швейцарское название. Северный вход в туннель, если я не ошибаюсь! И даже пяти минут остановки нам не дают эти швейцарцы, чтобы подготовиться к прохождению поезда под этим ужасным нагромождением скал и льда!... Мои соли! Где мои соли с лавандой?- И Флош стала нервно рыться в своей жёлтой сумке.

— Хватит ли у меня времени найти и достать их…? У меня, вполне возможно, больное сердце, после всех тех несчастий, которые со мной случились в последнее время! Я прочитала в газете, что воздух в этом туннеле столь тяжёл, столь гнетущ и зловонен, что для нормального человека он невыносим... Ах! Мой Бог! Мы  уже в этой дыре… отверстии, а я до сих пор не нашла моих солей… какая фатальность! Ах… Вот и они, наконец-то!

И когда Флош поднесла свои волшебные соли к носу, в купе вновь появился дневной свет. Весеннее солнце взорвалось, воспламеняя ледники итальянского склона гор… окрасив серебром холодные пики Альп, рассевшихся вокруг них в кружок, словно шаманы аборигенов из диких американских племён.

Они, эти горы, были одновременно красивы и мало симпатичны. Этри, испуганная, отвела глаза от окна… ей уже казалось, что это она виновна во всех несчастьях Флош.

Но поезд на полной скорости унёс её вдаль от этих чудовищ. На большом расстоянии, увенчанные лёгкими белыми облаками, они уже не казались ей такими угрожающими. А Флош, между тем, что-то усердно записывала в свой блокнотик: «Я считаю, вполне обоснованно, что французско-швейцарский склон горы- инженерное совершенство. Итальянский же-это сама мать природа и поэзия!! »

И когда, через её плечо Этри прочитала эти строки: «Природа и поэзия», они показались ей этаким невероятным деликатесным пустячком рядом с простоватой Флош. Эти слова прокатились много раз в её рту, оставив в нем вкус леденца. «Природа и поэзия!»- к чему говорить больше? Разве… просто ещё раз произнести итальянское название городка Беллинцона… разве это уже не романс… не поэзия? И этот столь чувственный язык, сотканный, главным образом, из согласных, не придуман ли он для того, чтобы быть приятным для рта и ушей человеческих! И все это во время оглушительной весны… какое Божье благословение! И неужели свершилось… мы уже в Италии?

Стены деревенских домиков тем временем окрасились в розовый цвет, цвет оплетавших стены кустов. Этри отрегулировала свой лорнет. Какой вид? Роза многоцветковая! Маниакально увлечённая пейзажем, она могла увидеть растение и назвать его в соответствии с его классическим обозначением в каталоге. Страсть к природе и ботанике преследовала её всю жизнь, и Этри буквально подавляла своих подруг умением упоминать к месту названия растений, окрашивая их варварские простонародные названия классическими определениями на латыни. Этри жалела весь мир, и в частности, сегодня, Флош, не раня её самолюбие и не пробуя в её присутствии изъясняться латинскими терминами.

В Кьяссо по вагонам распространился слух, что поезд собирается надолго остановиться. Это была официальная граница, итальянская таможня, и забастовка железнодорожников подоспела как раз к этой станции. Несколько военных тянулись уже вдоль перрона вокзала, чтобы оповестить всех о происходящем. Флош принялась оплакивать своё путешествие. Усатые таможенники кричали в специальные раструбы о досмотре багажа. С ключами в руках Этри спускалась с подножки вагона, когда кто-то рядом тихо произнёс её девичью фамилию... Странное ощущение, которое она при этом испытала в это мгновенье, позволило ей ощутить себя на десять лет моложе. Она повернулась и оказалась визави с двумя молодыми женщинами с приветливыми лицами… и по виду они ей показались иностранками.
 
— Неужели это ты, Джозефа…?!- и их голоса угасли в радостных лобызаниях и объятиях.

— Как, ваше Высочество! Какой любопытный случай, какое совпадение привело к тому, что мы с вами встретились в Кьяссо?

Принцессы объяснили, что затеяли эту свою поездку к умирающему дяде. Они говорили об Эдварде, Уильяме, о Умберте и Франце-Иосифе, их всех увенчанных коронами головах, как Этри называла их братьев и кузенов… и это было чрезвычайно странно… эта династическая, иерархическая непринуждённость на набережной Кьяссо.

Никогда ещё эти три молодые женщины не виделись с того самого времени, когда проводили вместе дни и ночи в монастырском пансионе, где Этри приобрела дружбу этих респектабельных и достаточно лестных для её самолюбия подружек.

Она вспомнила воскресенья и каникулярные дни, проведённые у королевы в изгнании, в Пасси, где принцессы ей показывали с гордостью, в уединённом павильоне, портреты короля, их отца, и многочисленные флаги и штандарты былых времён, снятые с древков, спасённые от натиска воспалённых ненавистью к приличным людям люмпенов, к так называемым узурпаторам, кои раньше покоились в их дворцах, выцветшие в долгих доблестных походах, испачканные глиной окопов, пробитые вражескими пулями, и даже испачканные кровью бесстрашных воинов. Этри даже покрывалась мурашками, глядя на них, настоль она верила в эпические чудеса. Там же стояли стеллажи, где под стёклами выстроились рядами коллекции старинных монет и пистолетов. Король, искусный стрелок, коллекционировал оружие и собрал славную коллекцию его образцов. Огромный портрет самого короля в центре зала представлял его в форме генерала, этакого фата и донжуана, правда, немного толстоватого. Этри, тогда ещё ребёнку, хотелось бы, чтобы он выглядел потеатральней, постройнее, как принц из детских сказок. Но блистательная военная форма, кровавые трофеи, прекрасные дамы на заднем плане и её воображение девятилетней девочки делали из него, тем не менее, сказочного героя.

Те времена в Пасси всегда начинались с партий игры в прятки. Затем они отправлялись в комнату принцесс, большую белую и голую комнату, со стойким неприятным, затхлым запахом, который впоследствии у Этри всегда ассоциировался с её детством. Три маленькие железные постели, покрытые белым лаком, были установлены вдоль стены и большая королевская корона с золотой лилией для них служила балдахином.

Одного взгляда на своих старинных подруг хватило Этри для того, чтобы все эти воспоминания промелькнули в её голове. Донья Джозефа, с любезной улыбкой, рассказывала о своих, в то время как Донья Алисия интересовалась жизнью Этри. Их прелестные манеры были сравнимы с художественным произведением, они доставляли эстетическое удовольствие своей красотой и гармонией. Эти инфанты, однако, при всем том были простыми, весёлыми, и немного наивными, как почти все Принцессы, и Этри подумала о красивых нежных экзотических плодах, которые выращивают в оранжереях, оберегая от вредного воздействия местного климата.

Между тем таможенник, остепенённый протоколом, уважительно приблизился к княжеской семье, и, включив в их «свиту» заодно и Этри, присовокупил к их багажу её чемоданы, и даже багаж Флош, после чего, целуя руки сильных мира сего, сообщил, что не им совсем не обязательно открывать чемоданы и предъявлять их содержимое к досмотру.

Время поджимало. Этри почтительно склонилась с к рукам этих небесных аристократок, покрытых крупными драгоценными камнями, и возвратилась в свой вагон.

Флош, которая из окна следил за всеми перипетиями происходящего, ничего не поняла в этом приключении.

— Какие у вас есть красивые знакомые, моя дорогая! А я их принял за немок-гувернанток. Ах! Они удостоены чести путешествовать вместе с вами! Впрочем, из этих трёх женщин, именно вы и только вы казались мне достойном обращения «её Высочество»!

Этри немного презирала свою подругу за этот пассаж, отдающий откровенным подхалимство… но ничего не сказала и лишь посмотрела в окно.

Все устраивается само собой, как говорил один мудрец. Поезд тронулся, несмотря на забастовку, и две подруги, счастливые, что им удалось ускользнуть от крупных неприятностей, следили за меняющимся по мере продвижения поезда пейзажем вдоль голубого цвета озера Кома… рука об руку, нос к носу у окна в коридоре.

— Это действительно Италия, и моё Комо, встречи с которым я так ждала!- воскликнула восторженно Флош,- сколько лет прошло с тех пор, как я гуляла по берегу этого озера. Но сколько утилитарной изобретательности у людей, лишённых поэтичности! Посмотрите на эти меловые сооружения для жизни аборигенов… бесконечные… и почему их там воткнули, я вас спрашиваю? Чтобы есть, спать, производить грязь и прочие отходы своей жизнедеятельности! Что касается меня, то среди такой прекрасной природы я тысячу раз предпочла бы жить лучше обнажённой, как Адам и Ева, заниматься любовью, есть съедобные корни и варёные яйца!... (Тут Этри принялась смеяться.)

— Вы…! Как вы можете! В вас нет ни серьёзности, ни поэтичности…и это меня очень удивляет, так как вы мне очень симпатичны!

Этри была счастлива, узнав, что она симпатична Флош, но главным образом тому, что они с ней все равно остались настоль же далеки, как и раньше… несмотря на такую интимность, к которой их вынуждала находиться обстановка поезда!

Они приближались к Милану, и их нетерпение, связанное с ожиданием этого события, накладывало свой отпечаток на эти однообразные и тягостные последние часы перед прибытием на Миланский вокзал. Впрочем, Ломбардия, которую они пересекали в этот момент, однообразно покрытая зелёными виноградниками… и такими же зелёными коренастые шелковицами, оказывая на них гипнотическое воздействие, вводя в сопорификическое, полусонное состояние. Однако классический энтузиазм Флош вынудил Этри обратить внимание на её подругу. Снисходительно посмотрев на неё, она встала… потом вновь села… поднялась ещё раз, чтобы посмотреть в окно и на свою  подругу… и так несколько раз, после чего изобразила на своём лице усталость.

— Неужели вы заболели, моя дорогая подруга? Боже! Как я довольна. Я вас люблю все больше и больше, несмотря даже на то, что ваше совершенство лишь подчёркивает мои слабости и недостатки. Ах! Вы прелестны и очень симпатичны! Ради вас я готова на все…!- И после небольшой паузы продолжила,- Держите, вот моя подушка, моя шаль и соли лаванды...

В оглушительном ритме тарара-бом-бом-тарара о стыки рельс поезд прибыл на вокзал.

Наши паломницы сошли на Миланский перрон. Отдавая свои билеты они заметили бежевый костюм и шляпу типа "Панама" с торчащим из под неё заострённым носом под тенью её полей.

— Художник! Художник в Милане, моя дорогая Этри, какая радость!

Флош, кудахтая и похихикивая, как потерпевший кораблекрушение путешественник из Лондона в Америку, заметивший вдруг парус в океане. Это был действительно Художник.

— Мы тебя забираем вас с собой!- сказали они ему- Но скажи нам сначала, какой случай тебя привёл сюда?...

— Я знал, что вы уехали… и появитесь здесь… вот я и приехал. Отошлите меня прочь, если у вас нет сердца.

— Вас отослать прочь! Об этом не может быть и речи… Мы, напротив, увезём вас вместе с нами! Возьмите наши пакеты, bags… hold all, все… одним словом!

С тех пор они также путешествовали с пустыми руками, как и их Высочества, с которыми Этри недавно повстречалась. Сама Этри вошла во вкус и нашла прелестным отдых, будучи освобождённой от любой материальной заботы и сохраняя себя открытой для радостей жизни, которые она обещала себе, отправляясь в это путешествие. Художник служил ей отныне каптенармусом и лакеем-грумом.



                ЧАСТЬ IV


Милан, Городской отель.

— Мадам, для вас у нас есть прекрасные апартаменты, две кровати, и всего 12 франков… Но у нас нет никакой свободной «смежной с вашей комнаты» для синьора… и портье указал на Художника.

— M;ssieu? Мусьё, как мы, французы, называем таких надменных типов, неужели вы ничего не можете сделать для нас что-нибудь в таком случае?!- возмутилась Этри.

— Тогда, дамы, давайте поднимемся в ваши комнаты, а уже потом подумаем.

Итак, три часа, эконом-толстяк гордо шествует перед ними, как человек с претензиями, этакий местный трагопан-сатир. Циркулируя по длинным коридорам, Этри читает вначале номера комнат, затем таблички на них: Купальни... Сад...

— Сад? Как, гарсон,-обидела она гордого толстяка,- неужели за этими дверями располагаются сады отеля… как они оказались там?

— О! Да, синьора! Они есть на всех этажах — и его рот в этот момент хотел выдать что-нибудь остроумное- это просто места для хорошего настроения… отхожие места.

— Ах! Вполне непринуждённое отношение к терминам.

И она ещё больше, заранее, полюбила Италию, страну, где туалетные комнаты называют "Садами".

Прибыв в свою комнату, Флош вперемежку, без разбора, раскидала свои пакеты, перчатки и шляпки на кроватях. Затем, даже не смотря по сторонам, выдохнула:

— Ну вот! Пожалуйста! Мы видим наши прекрасные апартаменты за 12 франков… с видом на грязный двор! Приехать из Парижа в Милан… чтобы посмотреть, как жарят камбалу во дворе отеля.... Я от этого умру!

— О! Милая Флош, не могли бы вы оказать мне любезность и подождать несколько дней, прежде чем сделать это? А пока что, побыстрее выберите себе кровать!- Ответила ей Этри.

— Хм, неужели в подобном коровнике какое-то значение имеет, где находится подстилка!

И Флош присела на самую удобную кровать, и уже из этого форпоста она начала раскладывать свои вещи. Вскоре Этри бросила взгляд по сторонам, недоумевая, почему комната показалась ей столь тесной. И увидела, что буквально каждый её сантиметр Флош отметила своим присутствием, разбрасывав на всей мебели губки, шляпы, кисти и покрывала.

— Побыстрее, моя дорогая подруга,- сказала ей Флош торопливо,- нам пора выходить, мы уже и так потеряли столько времени зря… ценного времени… времени, которое нам стоит, откровенно говоря, девять сантимов час. Я сделала точный расчёт, поделив затраченные нами на поездку деньги на длительность нашего путешествия.

Дамы быстро немного подремонтировали свою внешность, привели себя в порядок, попудрив личико, нанеся ярко красную помаду на губки и, поменяв грязные после поездки дорожные платья, на нарядные, как на прогулке по Елисейским полям, спустились по парадной лестнице симпатичного Городского отеля.

Художник уже ожидал их… он арендовал для них фиакр и предложил провести первый час без всякого плана, просто сделав импровизированный "кружок" по городу. Прямо перед ними в узкой и густонаселённой Корсо Витторио Эммануэле открылся вид на внушительный купол церкви Сан Карло аль Корсо.

— Уберите это от меня! Скройте это с глаз моих!- взвыла Флош, заламывая руки перед своими глазами в классическом жесте, изображающем ужас.

Она знала, что следовала правилам хорошего вкуса, дискредитируя произведение современного искусства и архитектуры. Этри, напротив, объективно, посмотрел на храм. Анфилада колонн и её сочетание с куполом показалось ей красивым, несмотря на несколько шокирующих деталей, а площадь перед ней интересной, как лоток для свадебного торта.

Пренебрегая большими улицами, они осмотрели несколько старых домов с неровными каменными лоджиями, опутывающими их, словно кружевами, затем ряд церквей, на которых, в связи ближайшими праздниками, висели гирлянды больших драпировок матово красного цвета, а их нефы походили на брачные альковы, отбрасывая приятный и тёплый пурпурный отблеск.

— Я голодна,- внезапно сказала Флош.

— Прекрасно,- сказал Художник.—Кучер, быстрее, Кафе Балди!

Этри показалось, что она оказалась в Австрии, в Вене- всё та же немного крикливая элегантность богатой европейской провинции - никакой утончённости, рафинированности и изысканности Коломбины и других парижских tea-rooms. На столы из тёмного мрамора облокачивались женщины, головы которых были украшены страусиными и павлиньими перьями.

Флош, с глазами изголодавшегося ребёнка, заказала для своего живота оргию из чая, мороженого, пирожных.... Но, съев одно, она вдруг задрожала, а затем побледнела. Неужели она вспомнила о двух своих принципах: экономия и умеренность?

Но этот разгул, а именно два франка двадцать сантимов, оплатил художник, после чего Флош моментально успокоилась.

— Вы говорите о двух франках двадцати сантимах за нас всех! Два франка двадцать? Он ошибся, этот добрый малый! Это невозможно, это - сумасшествие! Мы просто не смогли бы съесть в Париже 12 пар пирожных, 3 мороженых, 2 разных сорта чая, пиво… и всего за 2 франка 20! Мои друзья, я вполне счастлива! Наша поездка нам не будет стоить ни одного су!

И они встали со словами « Итак, в путь! ».

— Да, да, в дорогу… и побыстрее,- продолжила Флош.- Теперь нужно все это переварить.

И Художник, только что наглядно сыгравший сценку из спектакля под названием «Аттракцион невиданной щедрости», скомандовал кучеру:—«Отель Модрон»

Вдоль длинного замызганного канала, тянувшегося перед домами, стены которых были обтянуты, словно морскими канатами, ветвями виноградной апрельской лозы, и закрывая проходы между домами и скрывая развешанные на верёвках постиранные остатки былой роскоши жильцов этих домов. Немного дальше, Этри, отбросив все плохое, и сконцентрировавшись лишь на положительных эмоциях, воскликнула:

— Ах! Как это красиво, мой дорогой Художник! А что это за балконы? Это что, уже отель Модрон?

На маленьком канале, берега которого были выложены крупными камнями, которые скрывали ветви больших плакучих ив, стояло заброшенное, с виду здание. На его террасе на мраморных подушках присели две прекрасные сирены. Они своими тонкими руками обнимали рог изобилия с экзотическими плодами, склонив над ними свои головы. Их одиночество оживлял заброшенный фонтан. В глубине сада тянулся двойной ряд светлых и стройных колонн, обвитых какими-то безумными нитями плюща и кустами роз. Закрытые ставни скрывали от пылких лучей солнца жёлтые и голубые витражи.

Жизнь остановилась в отеле Модрон с тех самых пор, как завершилась эпоха роскоши. И два старых дерева, омрачавших своим плаксивым видом эту средневековую террасу, лишь удостоверяли их верность весне и двум сиренам, сидящим в их тени на мраморном постаменте.

Паломницы, проникшись аурой Модрона, решили отказаться от дальнейшей экскурсии, чтобы не "разбрасываться" на другие удовольствия, даже на искусство, и возвратились в отель.

Вечером они пошли ужинать в Гамбринус. Там, трое друзей снова окунулись во вселенский шум голосов, стоящий над столиками ресторана, в котором венские дамы на эстраде доминировали над консоме с пашотом и макаронами. Перепоясав свои талии лентами цвета увядших роз, с рассеянным видом, подкрашенные, словно балерины на сцене, эти печальные девушки вполне серьёзно играли роль Коппелии.

Паломники решили съесть что-то сугубо итальянское. Перебрав меню, они выбрали суп Минестроне, равиоли, макароны, ризотто и поленту.

— Что за прекрасное масло подают здесь!- воскликнула Флош, в уголке губ которой таял кусочек этого самого масла,- наш дорогой Антуан Рюмпельмаер в своей кондитерской «Анжелине» постеснялся бы делать свой знаменитый шоколад из другого масла, кроме Миланского, и я думаю, что он стал популярен исключительно благодаря этому. Впрочем, это широко известный факт. Но есть ли что-то ещё, столь же знаменитое, из Милана! Ах! Да, мухи! Миланские мушки! Сеньор! Так это правда… К счастью, сейчас ещё не сезон на эту напасть!

— Вы, наверное, имели ввиду шпанские мушки,- отшутилась Этри, глядя на недоуменное лицо Художника после этих слов Флош, и украшая таким образом ужин, в то время, как Художник стал насвистывать арии из итальянских опер, сопровождая их комментариями по длинному и путаному маршруту меню из итальянских блюд, вин и мелодий, выбранных и сыгранных венскими дамами за соседним столом.

Гамбринус был расположен под огромной стеклянной галереей сомнительного вкуса, но судя по всему, был чрезвычайно ценим миланцами, посвящавшими ему добрую часть своего досуга.

Этри, выходя из ресторана, толкнула бедром маленький столик, замаранный остатками пива и лимонада, и побеспокоив этим движением сидящую за ним одиноко пьющую персону, синьора, отрешённые глаза которого, казалось, следовали лишь за дымом его маленькой вересковой трубки. Господи! Это был Дик! Как она могла забыть о нем?

С той же беззаботностью, а ля Боттичелли, в таком же домотканом костюме, home-spun, и галстуке расцветки, как говорят, «глаз форели», и с таким видом, что глядя на него, можно было сказать, что он еле-еле сдерживается, чтобы не зевнуть, он сидел за грязным столом. Его руки с тонкими запястьями, смешно торчащими из под манжет шёлковой рубашки, бледнели неясной тенью под отблеском клубящейся трубки Курье. Эти мелкие, но важные детали невольно задели душу Этри. Слегка взволнованная, она хотела немного продвинуться вперёд, чтобы показать… разъяснить ему, по крайней мере, что это всего лишь неслыханный случай… их встреча с ним здесь. Но у неё уже не было времени, чтобы действовать таким образом, поскольку два компаньона Этри увлекли её на миг задумавшуюся персону вперёд и вытащили прочь из этого человеческого муравейника.

Тёмная аллея тонула в глубине в ярких отблесках света, и Купол собора, изрезанный тенями вычурных горгулий, словно свадебный торт на фоне неба цвета розового фламинго, вкупе с видом  на соседний грязный переулок был одновременно удивительным и фантастический. Все вместе, втроём, они с наслаждением любовались этой фантасмагорической картиной.

В этот момент, около них, на фоне все того же розового неба, замаячил приближающийся к ним силуэт Дика. Этри больше не сомневалась, что он её узнал и последовал за ней, и кровь прилила к её голове, она ощутила, что «её голова оказалась на земле, а ноги на небесах», и непроизвольно стала падать на мостовую.

— О! Нет!- воскликнула возмущённая Флош,- будьте внимательнее! Кого вы там толкнули? Здесь темно… Это что-то мягкое… ребёнок! Мои друзья, это маленький итальянец… бедный маленький итальянский попрошайка, которых и без того полно в Париже! Стоило ради этого ехать в Милан?

И она бросила ему два су.
 
***
 
В ту ночь Этри мечтала о Дике. Она представляла, как в позе античного японского божка он её обнял и поцеловал. Она почти чувствовала, как тело её пробуждается, осязала его длинные тонкие пальцы, которые, чтобы его губы могли добраться до её рта, приподняли её подбородок. И его взгляд! Где-то она уже видела эту силу, это одновременное выражение грусти и неизмеримого сладострастия? Этот взгляд «который, вмещал в себя всю Троянскую войну в Илиаде Гомера»!

Флош её вытащила из этого вороха воспоминаний и мечтаний:

— Вам хорошо спалось сегодня? Не знаю, как вы, но я превосходно выспалась. И я вас люблю, моя дорогая подруга- продолжила Флош, вытаскивая свой платок- потому что, что вы – как неразумная девушка... О! Что это? Там… Там! Блоха! Этри, Блоха! (Флош выпрыгнула долой из постели)… одна… большая… нет, огромная… коричневая… с длинным туловищем! Что я говорила! Грязная Италия! Приехать сюда за тысячу льё, чтобы тебя искусали итальянские блохи… действительно… в этом нет никакого здравомыслия! Я устала от всего этого... А ведь только что я проснулась настоль счастливая от одной только мысли о том, что нахожусь около вас… в этом номере… в этой гостинице! А сейчас, как только я подумаю, что эти грязные звери будут сосать по очереди нашу кровь, меня это совсем не радует. Если бы ещё у каждой из нас была своя собственная блоха, которая сосала бы кровь индивидуально… исключительно только у каждой из нас… и умирала бы после этого! И какой он сильный и ловкий, этот дикий зверь, его невозможно поймать! Впрочем, таким образом передаются все болезни, это хорошо известно. К тому же, в довершение всего, эти итальянцы… да они же никогда они не моются!

— Успокойтесь,- сказала Этри,- единственно опасные блохи – это те, которые кусают в ухо.

— Это правда? Вы прелестны! Моя дорогая, вы меня поражаете... Ваши исключительные познания в разных сферах, то, что вы знаете о таких вещах, это феноменально…!

— Не преувеличивайте, я просто наблюдательна,- рассмеялась Этри.

— О! Я восхищаюсь вашим умом… и не только им. То, что также прелестно в вас, так это то, что у вас есть свои собственные идеи… собственные мании… такие, как привычка открывать окна по утрам, чтобы чистый воздух дезинфицировал помещение. (И Флош бросила подозрительный взгляд по сторонам). Все это я вижу моим маленьким мозгом. Итак… посмотрите… вот на это, наверху, перед нами. На мой взгляд это фронтон времён Наполеона. Я представляю, что он жил в этом отеле и должен был остановиться в этой комнате.

— Без сомнения… и номер 13 должен был принести ему счастье! 12 франков в день… конечно, он останавливался именно здесь.

И таким образом девушки беседовали вплоть до завтрака, который они съели в постели, перечитывая текущую корреспонденцию.

В десять часов утра, свежие как два горных ручейка, они нашли Художника в музее Брера.

Поражённая увиденным, Этри неожиданно остановилась перед монументальными фресками этого музея, после чего, увлечённая своим воображением, она молча удалилась от своих компаньонов и пошла одна по галереям, пытаясь сделать зарисовки с понравившихся ей картин в свою записную книжку, гибкими движениями рук и с суггестивным выражением лица. Но на что может претендовать художник-любитель перед лицом прекрасных ликов на картинах классиков пятнадцатого века, где отягчённые тайными страстями веки и губы, выражающие сомнение уголками рта лица уже предвещали появление да Винчи? Святой Рох Амброджо Бергоньоне, какое двойственное впечатление произвела его обнажённая нога на бедную девушку, ведь его столь чистые и девственные, немного припухшие губы, очевидно, не знали поцелуя любимой? Хотя он и сам похож на девушку… И какой контраст с тонкими, но, очевидно, умелыми губами стоящего рядом с ним вполне брутального Святого Людовика Тулузского! Хотя, если присмотреться, и в нем было что-то женственное…

Ах! Бедная Этри! Какое это мучение, любоваться творениями итальянских классиков! Перед Аполлоном и Дафной её стали преследовать воспоминания, а не тело ли Дика изобразил Андреи Аппиани в образе молодого Бога? Аполлон, расставивший свои красивые обнажённые ноги под короткой распахнувшейся туникой, с открытой мощной шеей, за которую держалась своей томной рукой Дафна, открыв вид своей прелестной головы и лица. Этри жадно смотрела на этот рот, иронично, легко поднятые углы которого исправляли грусть взгляда, зафиксированного на теле Дафны. Нимфа, в то время как её ноги уже подогнулись под напором Аполлона, недвусмысленно предлагала свою напряжённую грудь губам любовника, и Этри даже слышал, как Аполлон шептал своей возлюбленной:«Я знаю ещё и другие поцелуи и другие сладострастные местечки для них! »

Ах! Да, моя бедная, бедная Этри, во всем мире постоянно рождаются и "другие" поцелуи, но зачастую слишком поздно, чтобы успеть их попробовать. И почему Дик тоже не сказал ей: «Могу ли я показать вам и другие поцелуи?»

Этри вздохнула. «Впрочем, как выясняется в конце концов, все самое важное,- сказала она, наконец, сама себе,- состоит лишь в том, чтобы сохранить как можно дольше красивые ноги. Ах! Боги Олимпа! Не играйте сейчас со мной в те же самые игры, что и с Дафной. Это должно было быть очень жестоко стоять там, рядом с ними, словно какая-то капуста, будь ты хоть Богом или даже человеком.»

Тем не менее, эти мысли, почти лишившие её сил после нахлынувшего на неё при виде этих картин возбуждения, опечалили Паломницу. С тяжёлым сердцем она продолжила ходить по залам музея, но вскоре вновь чувственное влечение захлестнуло её при виде обнажённых тел и сладострастных взглядов их обладателей на полотнах итальянских классиков.

Возле Обручения девы Марии работы Рафаэля и Святым семейством кисти Бернардино Луини Этри обнаружила своих компаньонов. Они громко веселились, довольно интимно, почти прижавшись друг к другу,  перед этим до сих пор столь современным и столь живым шедевром. Флош и Художник посмеивались над тем, как Святой Иосиф занёс свою руку за Богоматерью, словно хороший плотник, забывший ей подрезать волосы. Он, казалось, мягко шепчет ей: «Не пойдёшь ли ты со мной за город?»… и его глаза с поволокой искоса смотрят на неё! Ангелы позади него словно подтверждали: «Да… он первый парень на деревне». Этри также нашла эту картину чрезвычайно приятной и привлекательной, и даже весёлой, особенно после увиденного ранее. А как бы был удивлён Луини, увидев, на сколь белыми и прозрачными стали краски, сошедшие с его палитры, на сколь они побледнели за века, да до такой степени, что Этри поверила, что цвета эти были похищены им у перламутровых и молочных тел англичанок.

Флош пребывала в хорошем настроении после просмотра «произведений искусства, которые своими сочными красками проникли прямо в её мозг»-по крайней мере так она утверждала, и добавила, что хотела бы закончить это прекрасное утро в лавке у старьёвщика.

— Иногда, именно такие дураки, как мы, находят "жемчужину" во всяком хламе… Вдруг нам повезёт, и мы наткнёмся на неизвестного Луини, да Винчи, Беллини! Кто может поклясться, что в углу затрапезной миланской лавки не лежит «Пиета» или «Ex-homme»! (она хотела, вероятно, сказать «Пьета» и «Ecce homo»). И почему именно я не могу попасть в эту точку и не наткнуться на шедевр?... Разве только маркитанткам может доставаться главный приз!

Они вошли в ближайшую от музея лавку антиквара. Сражение между скупостью и любовью к деньгам ясно виделось и читалось в её глазах, и было понятно, что крайне скупая Флош пребывает в нерешительности. Но в конце концов страсть приобретать что угодно быстро победила все остальные её милые качества. Лихорадочно, загнутой крюком рукой, словно веслом, она касалась всего, что было в лавке, беспорядочно бросая кружева на глиняную посуду, рамки картин на безделушки, ткани на бахрому. В одно мгновенье бутик антиквара превратился в лавку, которую долго грабили, разыскивая бриллиантовое колье. Этри и Художник, смущённые этим варварским татаро-монгольским набегом, обеспокоенно смотрели на старьёвщика-антиквара, который, в надежде на удачный день, двумя руками пригоршнями услужливо предлагал свой товар их компаньонше. После долгих и безрезультатных поисков, Флош, с блеском в глазах, стала размахивать перед ними бесформенным предметом, чем-то вроде бубна или барабана в кружевах, покрытого зелёным шёлком, с ободком, инкрустированный мозаикой из слоновой кости, и который продавец-старьёвщик называл «Мажолином».

Он хотел за него пятнадцать франков.

— Пятнадцать франков!- воскликнула Флош,- Да вы сошли с ума, мой добрый малый! Полагаете ли Вы, что я так долго трудилась в вашей лавке, наводя в ней порядок, и потеряв на этом ценный час своей жизни, вместо того, чтобы осматривать шедевры Милана, буду благодарить вас за такое щедрое предложение…? И после всего этого вы мне предлагаете заплатить за эту грязь пятнадцать франков? Вы сошли с ума. Я вам предлагаю щедрые сто су. И то, только по доброте душевной…

— Но, мадам, я не могу согласиться на это предложение. Мне нужно на что-то жить и что-то есть. И не мне одному… У меня пятеро маленьких детей. И я должен их кормить. И вы не знаете, как мне пришлось потрудиться, сколько всего мне пришлось перенести, сколько вещей перелопатить, прежде чем я сам отыскал эту безделушку... И потом… моя "Мажолин" очень красива...

— Нет, нет! Тысячу раз нет! Максимум сто су, говорю я вам! Мне кажется, что вы меня не слышите. Только задумайтесь, это позволит вам дать по восемнадцать су каждому из ваших херувимов… восемнадцать су на нос, на каждого из ваших деток… вы меня слышите? Что касается безделушек, то не нужно мне рассказывать анекдотов. В Италии, таких как эта, все равно, что каштанов в лесу! Всем это известно.

И протягивая ему Мажолину, она сделала жест, как будто собирается уйти. 

— Прошу прощение, мадам, прошу прощения, но я не могу вам столь дёшево уступить эту безделушку. Добавьте, по крайней мере, несколько су мне на табак!

— Хм…!- Флош повернулась к Этри, и шёпотом спросила.- А что вы думаете об этом, моя дорогая подруга? Эта грязная штуковина, стоит ли она такой доплаты? Она не повреждена? Посмотрите, у вас зоркие глаза… а рукоятка? Какой она эпохи?

— Ручка от этого предмета…? Она прелестна… чеканная, и действительно, хозяин прав, только она одна стоит пять франков.

— Браво, браво!

И тогда, обращаясь к торговцу, Флош ласково сказала:

— О! Действительно, мой друг, ваша штуковина мне нравится, и я, пожалуй, соглашусь на предложенное вами повышение цены за счёт табака для вас… упакуйте мне её, а вы, Художник, даёте этому месье несколько сигарет.

Художник предложил пачку сигарет торговцу, а Флош в это время, повернувшись к ним спиной, тихонько прихватила кусок кружев с витрины и засунула их за корсаж своего платья.

Возвратившись в отель, они снова стали собирать свои чемоданы и пакеты.

— Никогда, никогда,- хныкала Флош,- я не смогу разобраться в моей аптечке. Я же вас предупреждала, что мы не сможем обойтись без горничной в поездке. Моя милая Баптистина мне бы мигом привела в порядок… эту настоящую мозаику. А что мне делать со всем этим сейчас? Я такая недотёпа… настоль неуклюжа. Если бы, по крайней мере вам, Этри, вдруг захотелось мне помочь. Но вы – чистейшей воды эгоистка, как и все счастливые женщины, думающие только о себе! Если вы мне не поможете, мне придётся взять это всё в свои руки.

— В свои руки! А что, их у вас нет? Двигайтесь немного энергичней. Призовите на помощь вашу старинную кровь Людовика Толстого, и продолжайте разбирать ваш чемодан.

— О, моя дорогая, не торопите меня! Со мной не следует играть в этом жанре. Когда меня шокируют, давят на меня, я превращаюсь в ёжика, сворачиваюсь клубком, голова между ног, и из меня невозможно больше ничего вытащить.

— В таком случае позвоните и вызовите гарсона.

— Ах! Какая находка!... Какая удачная мысль…Гарсон! Гарсон!

На зов Флош явился какой то старый дылда-увалень с дряблыми руками. Эти руки быстро все уложили, утрамбовали и искусно закрыли чемодан… это был настоящий шедевр.

— Моя дорогая,-воскликнула Этри, этот с виду простофиля… миланский дурачок, сделал свою-твою работу просто прекрасно. Этот процесс… как роды: умная и деликатная помощь… и «Пуф!»-ребёнок появляется на свет....

Готовые к отъезду раньше условленного времени, бездельницы сидели в холле отеля и ждали. Этри спросила Флош:

— А теперь объясните мне, почему вы возите с собой всю эту аптеку на десять дней? Это немного… глуповато.

— Вы все время говорите о том, в чем совершенно не разбираетесь. Во-первых, я обязательно должна была взять с собой бутылки с дезинфицирующем средством и полосканием для рта… а как обойтись без Морской воды, керосина Ринальдо и спирта для спиртовки...

— Что это такое… полоскание для рта и Морская вода?

— Жидкость для полоскания рта? Но это для моего пенька... поломанного зуба. Смотрите… вот этот обломок… он великолепен, не правда ли ? Итак, он нуждается в каждодневном уходе... Там, снаружи. Я должна постоянно обрабатывать его вяжущим лосьоном. Если этого не делать, я вполне могу потерять его за обедом в моем супе, или, что ещё хуже, он провалится в мой желудок, а оттуда в кишечник, который он непременно проткнёт своими острыми краями и я умру от внутреннего кровотечения. И я не понимаю, почему бы мне не заплатить моему аптекарю Берже за то, что он спасает мою жизнь с помощью своего чудодейственного лосьона.

— А «Морская вода»?

— Это, моя дорогая, гениальная находка, которую я сделала в Биаррице прошлым летом. И я похищала понемногу этой чудесной воды в Солончаковых ваннах… совсем немного… но каждый день… и так набрала себе 25 литров воды из Брискуса. Вы смеётесь? Это глупо. Эта вода чудесна для кожи… избавляет от морщин… Вы помещаете кофейную ложку этой чудодейственной воды во впадину морщинок, держите там пять минут и промываете питьевой водой. Великолепная американская леди… миссис… забыла её имя… иначе уже и не моется на протяжении последних двадцати лет… и вот результат-она-икона стиля для всех дам в нашем мире. И я сама уже месяц пользуюсь ей и чувствую, на сколь я окрепла за это время. (И она звонко хлопнула ладонью по своей груди, которая буквально зазвенела, как будто стукнули по пустой коробке и задрожала, пойдя волнами, как желе). Разве вы этого не заметили?

Этри стала внимательно её рассматривать.

— Но… признаюсь...

В этот момент в гостиницу буквально ворвался Художник. Омнибус был уже у входа, и было необходимо срочно погрузить в него багаж путешественниц.

— Счёт!- закричала Флош.- Проверили ли Вы счет? Вы же знаете, что в Италии все мошенники. Внимательно рассмотрите его и проверьте. Здесь одни воры.

Вскоре, снова пережив толкучку Миланского вокзала, они оказались сидящими в переполненном купе поезда.

Внезапно Флош снова закричала Художнику:

— Деньги… Деньги, ветреник вы этакий… я уверена, что вы забыли мои деньги в бюро отеля! И после этого вы снова будете пытаться утверждать, что у вас присутствует здравый смысл! У того, что вы сделали, нет ни имени, ни названия! Это моя "Кубышка"! Как мы доберёмся без денег до Венеции? У меня при себе точно было лишь двадцать сантимов, чтобы доехать до вокзала. Идите… живей! Отправляйтесь на поиски моих денег, и когда вы их найдёте, то сможете присоединиться к нам ночным поездом.

Но Этри ему сделала знак ничего не делать, после чего расстегнула свою блузку и погрузила руку в свой корсет, из которого торчали две маленькие розовые ленты.

— Мои друзья,- сказала она им,- у меня есть своя маленькая кубышка… она приколота к моему корсету... И благодаря мне всё великолепно устроится, вот увидите. Моя кормилица привила мне эту привычку. Она сама помещала все свои сбережения в маленький мешочек из тафты в этом укромном местечке. И Этри вытащила маленький конверт небесно голубого цвета, перевязанный малиновой лентой. Казалось, что это маленький старинный пакет восемнадцатого века. Только, крупная пуговица из корозо, через которую были протянуты ленточки напоминала о происхождении этого произведения… родом из воскресного рынка.-Итак, вы хотите знать, какую субсидию я могу предоставить для успешного завершения нашего путешествия?- Её пальцы были всё ещё таинственно зафиксированы в корсете.

— О! Дорогая,- воскликнула Флош,- вы же видите, что мы уже готовы целовать вашу грудь.

В купе остальные пассажиры приняли их за актёров провинциальной труппы, отправившейся в турне по городам и весям, и обращались к ним достаточно фамильярно, к большой радости Этри, которая смогла вполне непринуждённо поговорить со своим соседом. Мимоходом, проезжая мимо какого-то города, этот мужчина произнёс  его название-Брешиа… таким тоном и образом, как будто он целовал это имя. От этой неожиданной ласки Этри почувствовала, как маленькие муравьи удовольствия стали подниматься по её затылку… Брешиа… Со своей женской изобретательностью она сумела заставить своего соседа повторить несколько раз это магическое имя, чтобы ещё и ещё раз испытать неожиданное наслаждение. Муравьи вновь и вновь вгрызались в её мозг. Она закрыла глаза. Фрески Брера танцевали перед нею: Святой Рох с его тёплой раной и чувственным ртом, Аполлон с наготой его плеч и Дик, выделяющийся на розовом небе, рядом с Куполом... Увидит ли она когда-нибудь его снова, этого Дика? Поговорит ли с ним однажды? Появится ли у него желание ухаживать за ней? Обладает ли он изысканным вкусом, чтобы оценить таланты её ума и редкую красоту тела? Кем же нужно быть, чтобы игнорировать её существование?

Перед её бессилием понять и предсказать своё будущее, Этри быстро охватило отчаяние и она стала раздражительной. Муравьи спустились к её ногам, где они уже в высшей степени раздражают, а не возбуждают, что известно любой женщине.

— Нужно пойти в вагон-ресторан и «принять пищу»,- изящно выразилась и решила за всех Флош.

Там они оказались в толпе пассажиров и клубах густого и застойного табачного дыма, клубившегося чуть выше пустых и не совсем бутылок. Этри всегда нервничала при таких «приёмах пищи» в заведениях, подобных осушённому аквариуму, где посетители, буквально липнущие друг к другу из-за тесноты заведения, не могли поднести руку к своему рту, не почувствовав тёплого контакта со своим соседом. Гарсон, двусмысленно балансируя между поездными гурманами, как цирковой эквилибрист, с траурными каёмочками под ногтями, рассеянно бросал на тарелки пищу, обливая их одежду каплями жира и соуса. Затем он убегал, вольтижируя с полотенцем в руке, в своей отвратительной ливрее из лавки старьёвщика, но настолько пригнанной к его телу какой-то опытной швеёй, что костюмчик казался его второй кожей.

После того Флош тщательно протёрла свои столовые приборы и стакан, она триумфально продемонстрировала всем покрывшуюся черными разводами салфетку и заявила, что она была бы очень счастлива, если бы точно такая же грязь не оказалась в её животе после употребления всего того, что она не имеет возможности протереть.

— Гарсон! Минеральной воды, прошу вас! Спасибо! Итак, «Cicina», натурально газированная вода из Альп!» Так утверждает эта этикетка. Затем Флош прочитала громко: «Пить по одной бутылке в день... Катар пузыря, блуждающие почки, критический возраст!...» Это превосходно, все мои симптомы. Налейте себе, Художник, и пейте, сколько сможете. От пуза, что называется…!


                ЧАСТЬ V

— Verona! Верона!- Хриплым голосом трубил начальник поезда. Было десять часов вечера. Глубокая ночь. Флош поднялась и посмотрела через окно.

— О… Какая поэзия в этих звуках! Верона…. могила Ромео и Джульетты! Давайте хоть мельком взглянем на это священное место.-и она открыла окно.-Что? Это Верона? Но, Господи! Это невозможно… ведь это так уродливо! Здесь все темно, и ни одного намёка на приличную архитектуру… плоское тёмное поле… ничего не видно… ни одной церкви… ни одного Лоренцо на перроне, не говоря уже о Ромео… и как воняет! Господи, какая чушь…!- и произнеся эту монументальную речь, Флош присела на полку.

Одиннадцать часов… все та же чёрная ночь.

—«Venezia! Венеция!»- протрубил начальник поезда.

— Ах! Мои дорогие друзья, вот мы с вами и прибыли… в Рай!

И Флош высунулась в окно.

— Я узнаю… я всё узнаю… все вокруг!!!- И она призвав к себе остальных Паломников, профессиональным голосом гида стала объяснять:- Посмотрите… это – дамба… там… дальше… лагуна, а слева от нас море… наверху- небо, а внизу-луна, которая отражается в воде. «Ах! Venezia! Venezia!»- напевала она, разводя волнами руки в воздухе.

Спокойствие, вполне очевидно присущее этому городу, которое их окружило на набережной у выхода с вокзала и отсутствие малейшего городского шума, этакая внезапного рода интимность в отношениях между паломниками и древним городом, сразу же после грохота поезда и толкучки в ресторане, оглушила их, приятно удивив Этри. Как только она спустилась в гондолу и присела на превосходные мягкие подушки из чёрной кожи, то тут же почувствовала себя абсолютно счастливой.

Где было то лихорадочное нетерпение, которое обычно заставляется путешественников побыстрее забирать свой багаж, чтобы как можно скорее оказаться у себя дома? Здесь же было налицо всеобщее и абсолютное ожидание праздника, беззаботного образа жизни. Феерия начиналась.

Совсем рядом, в соседних гондолах, другие пилигримы, прибывшие тем же самым поездом, разбившись на влюблённые пары, также ожидали отправления. Внезапно молчаливые, успокоившиеся, проникшиеся магией волшебного города, пресных тёмных вод, которые плескались вдоль бортов лодки, они даже издалека казались влюблёнными друг в друга и в удачу. Они хотели получить любовь и наслаждение от Венеции, а она желала этого же от них.

Художник и Флош, тихо беседуя друг с другом, принялись курить.

— Как все-таки это прекрасно…. Подымить сигареткой в гондоле…!- говорила Флош.

Этри, с плохо скрываемым отвращением повернулась к ней: курить в Венеции… ночью… в гондоле… как в какой-то заурядной брассерии! Ах! Какие нужно иметь для этого мозги… было бы интересно сделать Флош трепанацию черепа! Как выглядят её мозги, как они пульсируют в тот момент, когда она декламирует эту тысячу и одну банальность, эти классические глупости, и всё это ночью, при луне и под звёздами Венеции. Этри вспомнила, как после её возвращения с одной выставки картин в Брюгге многие из её подруг, считающие себя дамами педантичными, задали ей один единственный вопрос: «Вы были в Брюгге? Видели ли вы луну?» Нет, у неё даже мысли не было отправляться в Брюгге, чтобы посмотреть на луну, она съездила в этот город, чтобы полюбоваться на картины фламандцев, и ни для чего другого. Но настойчивость подруг заинтриговала Этри, ведь они обвиняли её в том, что она пропустила, возможно, лунное затмение. И вот однажды она просматривала мимоходом колонку какой-то газеты и обнаружила в статье о Брюгге описание (уже состоявшегося, естественно), лунного затмения, того самого, о котором её расспрашивали подруги. Ах! мой Бог! Она его пропустила, она, Этри, немного мистик в душе, в небе Брюгге, в то самое, без сомнения, время, когда она имела возможность наблюдать его на колокольне базилики Святой Крови. "Небесное явление", которое, несомненно, могло бы сыграть большую роль в её жизни… и художественном развитии!

— Смотрите, церковь!- вдруг воскликнула Флош, чьи глаза привыкли к тому времени к темноте.- Знаете ли Вы её название, Этри?

— Эта церковь у вокзала зовётся Санта Лючией,- равнодушно ответила она, как если бы речь шла о привокзальной гостинице.

— О! Очень красивое сооружение… очень красивое! Но… мадам угрюма. К чему это суровое выражение лица… Без сомнения, причина тому, что мы ещё до сих пор ожидаем наш багаж. Тра ла ла ла ла! Мой дорогой Художник, у этой женщины нет никакой поэзии в душе. Это ужасно. Поэтому, подайте мне упаковку печенюшек «Petits beurres» из жёлтой сумки. У меня волчий аппетит, а месье Луи Лефевр, их автор, поможет мне его утолить… несомненно, воздух Адриатики действует возбуждающе на моё чувство голода.

— Какой изысканный французский язык… как на овощном рынке!- прошептала Этри.

Когда их багаж был установлен на корме лодки, гондольер спросил:

— Due o solo gondoliere, Signora?

Голос его ласкал слух… и… он пронёсся по коже Этри, словно прикосновение бархата.

«Эта страна приятна… эта страна сглаживает острые углы слов… и придаёт им сладострастие!»,- подумала Этри и повернулась, чтобы посмотреть на голову, изо рта которой исходил этот золотой голос! Череп этого Беллини был увенчан длинными и шелковистыми волосами, а на лице была строгая маска, пронзённая молодым и жизнерадостным ртом… которым он испустил по восточному хриплый  крик… крик, с которым крейсируют по каналам гондольеры, завидев своих коллег: «A-o-ё!», и его большое тело склонилось над веслом, молчаливым усилием которого он сдвинул с места свою гондолу.

На фоне небольших каналов  голос этого гондольера любви звучал ещё более дико… или вызывающе жизнерадостно, когда гондольер, приветствуя встречную гондолу, желал её кормчему «buona notte».

— Addio, прощай, Карло!- отвечали ему.

Затем, Карло снова решил поупражняться в пении, но его голос внезапно стал глух. Он закашлялся, прочищая своё горло, и сплюнул в тёмные воды лагуны.

— Ах! Это совсем никуда не годится!- громко сказала Этри.

— О чем это Вы?- спросила Флош.

— Я говорю, что не годится плеваться в общественных местах.

— Кто плевался? Карло? И каким это боком вас задевает? Для начала, могу вам заметить, что это полезно для его здоровья, а значит и для нас, потому что он наш извозчик, и затем, в этой лагуне и без него хватает всякого свинства!

Этри это было действительно известно, она уже успела про себя отметить «чистоту» каналов, но её Беллини все-таки чересчур внезапно и стремительно разрушил поэтическое настроение девушки.

Вскоре вода каналов, по которой блуждала их гондола, стала как будто тяжелее и жирнее. Дворцы и дома вырастали, неожиданно поднимались из темноты, как огромный оссуарий под холодной луной, моментами выглядывающей из-за облаков. Но Карло, своим снова вернувшимся к нему красивым и звучным голосом, терявшимся вдоль высоких стен и скрывающимся на волнах, рассказывал им о местных достопримечательностях, которые встречались им по дороге в маленьких поперечных каналах, и местные анекдоты о театре, который, по его словам, пришлось однажды приподнять из воды канала, уже плескавшихся к тому времени на его мраморных ступенях.

В более уютных маленьких внутренних канальчиках все стало более звучно и ясно… был слышен даже звук капель, падающих с мостов, после чего его эхом разносило на несколько метров поодаль… вскоре проходы стали такими узкими, что гондола буквально брила стены домов, мимо которых они проплывали… паломники невольно стали говорить вполголоса, изображая из себя то ли Борджиа, то ли воров-грабителей.

Наконец гондола вышла на простор Гранд Канала. Как известно, «Луна там сочеталась браком с лагуной», в то время как открывающаяся перед путешественниками перспектива предлагала им вид на некую театральную сцену, украшенную хитросплетением из дворцов и базилик, делая картинку похожей на праздничную открытку с Восточными красотами ночью. Далее, в глубине, виднелось море, и подобно мачтам сгоревшего леса, тянулись к нему верхушки сосен острова Джудекка. Наконец, перед ними появились заурядные вульгарные газовые фонари отеля Британия.

В холле отеля, на креслах и сиденьях, дремали путешественники, с шалями на плечах и сумками в руках.

— У нас нет больше свободных номеров… и даже кроватей. Эти дамы, и вы, синьор, вы зарезервировали себе комнаты?- осведомился портье, стоя на понтоне у входа в гостиницу и готовый им запретить даже ступить ногой на него.

— Да,- сказали дамы.

— Нет,- признался Художник.

Портье тут же со вздохом облегчения послал его прочь вдаль по каналу жестом пресытившегося гостями хозяина дома.

— Месье,- вмешалась Флош,- невозможно, чтобы вы удалили от нас этого молодого человека. Прошу вас.. предоставьте ему постель… простой матрас… лишь только эта малость необходима его телу до восхода солнца! Куда вы хотите, чтобы он пошёл, этот бедный мальчик? Где ему найти хоть кусочек земли в вашем городе, чтобы прилечь и поспать. У вас же одна вода… Положите его переночевать хоть где-нибудь в вашем отеле. Дорогая Этри, мы не можем бросить нашего друга. Скорее решайте… почему бы нам не взять его в нашу комнату.

Флош, внезапно возбуждённая, отчаянно жестикулировала, и громко галдела, словно ворона, которую сгоняли с облюбованной ею ветки. Несколько спящих в холле персон возмущённо приподняли свои мстительные веки, грозя вендеттой. Один из них поклялся тут же наказать бузотёров, если те не прекратят шуметь. Этри ненавидела скандалы, и внезапно почувствовала в себе силы взять ситуацию под контроль.

— Замолчите, Флош…. Вы устраиваете скандал и произносите абсурдные вещи. Пусть Художник выпутывается сам, как хочет.

Бедный Художник, выслушав решение Этри, вернулся в свою гондолу и…  под замечательное « A-o-ё! » в исполнении Карло исчез в ночи.

Этри, войдя в их комнату, нашла её отвратительной и оскорбительной для себя… этими темными бумажными обоями, потолком, как в дешёвой таверне, расписанным под зелёного вьюнка,  мебелью шоколадного цвета и мраморными полами, липкими от влажной грязи.

— К счастью,- вздохнув, произнесла Флош,- перед нами, насколько я понимаю, постоянно будет маячить вид на Канал!- и она, приблизившись к окну, тут же его открыла-… О, ужас!

На неё из двора смотрели кухонные объедки в бидонах, покрытые сверху кофейной гущей! На соседней крыше, на уровне глаз, валялась кожура апельсинов и старых лимонов. А прямо напротив была прямая, строгая, высокая некрашеная стена, полностью закрывающая горизонт.

— Уф!- закричала Флош,- на этот раз, это уже чересчур даже для меня! Но где же обещанный Канал?

И она было уже направилась к комнате Этри, чтобы предложить устроить скандал, но Портье её остановил строгим взглядом и произнёс, скорее враждебным, чем извиняющимся голосом:

— По такой цене, какую вы изволили нам заплатить, мадам, невозможен вид на Канал.

— Итак, мои вам комплименты, M;ssieu! Мусье! Полноте! Неужели в вашем отеле Британия (и голос её дерзко завибрировал) действительно поверили в то, что мы из самого бедного квартала Парижа, из Гренеля!

Портье, невозмутимо пятясь, ушёл, не сказав больше ни слова, а Флош продолжила.

— Ваши американские друзья – самые настоящие звери. Койоты, кажется так они зовутся в их краях. Им следовало бы проследить за вашим заказом и работать не покладая рук для вас… ведь вы мне рассказывали, на сколь они вас любят! Вы никогда не заставите меня поверить в то, что в Венеции  сейчас было невозможно найти других комнат для нас!

— Ах! Как вы утомительны, моя бедная Флош. Не могли бы Вы просто помолчать? Когда я думаю обо всех этих людях, которые сидят внизу на неудобных стульях, и проведут на них всю ночь… без постели… о Художнике, который ещё, возможно, блуждает… по холодным водам каналов… я полагаю что мы должны были бы считать себя очень счастливыми за то, что эти звери американцы, мои друзья, эти койоты, как вы их назвали, нашли нам эти две конуры с вполне удобными кроватями!

— Конуры… вы сами их так назвали. Это не мои слова. Ладно… По крайней мере, вы умны, и мне с вами легко путешествовать, но… у вас отвратительный характер. Конуры, да! Но, тем не менее, не затем же мы приехали в Венецию, чтобы закрыться в этом «клозете» и дышать помоями с кухни!

— Да, конечно! А вы что, хотели заполучить за пять франков в день номера на первом этаже с салоном, бильярдом, ванной, приготовленной каждый день венецианцами с внешностью Аполлонов, на молоке с плавающими в нем цветами ириса и с видом на «всю Венецию», да к тому же освещённую… не так ли?

— Восхитительно! Пусть будет так, пока вам это нравится… по крайней мере, как выясняется, вас никто не обманул и вы ожидали нечто подобное.... Смотрите, постель, во всяком случае, чистая! Всё выглядит идеально. Мы заснём, как убитые!

При пробуждении следующим утром, перед некрашеной стеной и крышами, покрытыми кожурой от апельсинов и лимонов, они почувствовали себя отдохнувшими и в прелестном настроении. Принесли письмо от Фанни, полное нетерпения в ожидании снова увидеть подругу после десяти лет разлуки, в котором она также сообщала Этри о своём визите в ближайшее время.

Этри была ещё в туалетной комнате, когда Фанни вошла в её номер. Радость Этри, несмотря на слишком маленький размер их комнаты, словно у банды «Патрон-Минетт» в романе Виктора Гюго, была бурной и шумной. Правда, после первых радостных излияний, идея знакомства с городом в составе многочисленной группы уже огорчала Этри. Она заранее чувствовала, как её душу будет глубоко ранить такое незначительное, на первый взгляд, обстоятельство, как необходимость отправиться на прогулку, чтобы соответствовать наряду подруги, в новых лакированных ботинках, которые очень сильно сжимали её ногу. Но все равно, она нарядилась в них для того, чтобы понравиться Фанни, которая, как настоящая «породистая» американка, любила "французскую элегантность". Великие боги Италии! Длинное платье со шлейфом и шапочкой с плюмажем в Венеции в день сирокко! Это, конечно, и элегантно… и шикарно, но выходя из дверей отеля Этри была вся на нервах, предельно раздражённая дресс-кодом предстоящей процессуальной прогулкой.

Нужно было отправляться, не теряя времени, на Пьяцетту, где их ожидал муж Фанни, и затем, к счастью, сразу же на площадь Сан-Марко. Забавными улочками, столь узкими, что по ним было невозможно пройти с открытым от палящих лучей солнца зонтиком, потому что он задевал стены домов, они прибыли к Сан-Моизе, маленькой приходской церкви.

Этри, которая шла не на встречу любви, а на свидание с местными достопримечательностями, с любопытством посматривала по сторонам, и когда она подняла глаза вверх, то чуть не свалилась в обморок от изумления... Что! Снег на куполе этой церкви? Она стала тщательно изучать небеса, увидела голубое небо, яркое солнце и, отрегулировав свой лорнет, пренебрежительно констатировала, что то, что она приняла за снег, было всего лишь нагромождением кучи голубей, скопившихся на карнизах и крыше церкви. Тут же её настроение намного улучшилось, и Этри нашла, что этот город может быть очень даже обольстителен. Мимоходом, проходя перед почтой, поставщиком писем её дорогому Жану (так как Жан пока ещё оставался в почётном и приятном звании Любимого), она напела, с её особенным отвращением к любимым массами песенкам, мотивчик на стихи ироничного и субтильного буржуа Гюставо Надо:
 
Я знаю, что ту, что в дверь постучит мою.
Я тут же безумно влюблюсь… но увы…
Это всего лишь дуэнья твоя, что
принесла мне письмо с твоими словами...

Но сирокко, что тяжело дышал огненными парами под арками Пьяцетты, заставил её поддержать свои юбки и шаткую шапочку «токе», и идти таким образом, слегка нелепым манером, по мраморным плитам этого восхитительного места, буквально ничего не видя перед собой, посреди скопища голубей и лучей яркого солнца, чтобы присоединиться к Теду, мужу Фанни.

Тед, весьма плюгавого вида мужчина и уверенного в себе представителя лучшей нации в мире, тут же предложил им "прокатиться по городу". Этри, без всякого желания, но податливая и заранее готовая ко всему, что предложат её американские друзья, тут  же уступила этому предложению, и не ощущая никакого волнения и пиетета, последовала, покорная, как арабская жена на публике, за этим импровизированным венецианским разношёрстным скопищем, которое вскоре увеличилось за счёт присоединившегося к ним Художника. Они проследовали, словно повинуясь туристическим рекомендациям агентства Кук, на мост Вздохов, где Фанни их сфотографировала в тот момент, когда они взбирались по его ступеням, «в память об этом прелестном утре», как выразилась её подруга.

Этри ласкала рукой гладкий белый мрамор перил и отполированные руками миллионов путешественников такие же мраморные сосновые шишки, рассредоточенные вдоль по его балюстраде. Она любила простые, сдержанные формы, но в тоже время с замысловатыми узорами… одним словом разнообразные и очаровательные.

Позже Этри вспоминала, что как её потащили во двор дворца Дожей, похожего на колодец, в глубине которого, на его дне, она машинально посмотрела вверх, не найдя там истины, о которой, естественно, говорил каждый посетитель этого места, как восхитилась, остановившись перед обнажённой мраморной Евой работы Антонио Риццо во дворе Палаццо Дукале, с её чересчур округлыми бёдрами и фальшиво стыдливым жестом левой руки, которым она прикрывала низ своего живота, деформированного зарождением Каина и Авеля, с дряблой грудью, но лицом и достоинством женщины высшего света времён Людовика XIV, «Короля Солнце»! И как, наконец, когда они расставались с Палаццо, она в изумлении остановилась у Бумажной двери Порта делла Карта перед Крылатым Львом.

Изображённый во фронтоне выше двери крылатый лев, положивший свою лапу лапа на Евангелие, развернув крылья, с гордо приподнятым трубой хвостом, грозно надзирал над входом. Его глаза были мрачны и угрюмы, взгляд одновременно и трагичен… и смертельно печален.

И в тоже время, как бы это безумно не звучало, это был взгляд Дика! Этри чуть не лишилась сознания, встретившись с этим взглядом, как если бы перед ней действительно наяву явился молодой англичанин. Будто прикованная к мраморным плитам, Этри застыла перед этим изображением, забыв обо всем, что её окружало в этот момент, забыв о правилах безопасности, которые ей рекомендовало соблюдать агентство Кук в окружении итальянских воришек, которые так и норовили обокрасть иностранцев… она полностью посвятила ему своё сознание, пребывала в безрассудном состоянии, направив на него все свои неосознанные желания. Эти каменные меха страсти… она их чувствовала на своей груди, ощущала грудь этого льва, считала удары его сердца своей кожей, и её грудь взволнованно затрепетала, как и её тонкие руки и хрупкие пальчики, и розоватые колонны Венеции ей показались в этот момент довольно зловещими, а клыки льва впились в её горло… но настоль сладостно, что она даже сглотнула от наслаждения.... И была почти признательна ему за этот укус.

Колокол пробил полдень. Привычка соблюдать ежедневные правила, даже в мелких пустячках, извлекла Этри из этого сладострастного бреда, и она направилась к аркадам, где уведомила стоявшего у своего лотка продавца фотографий, что желает купить изображение этого льва, столь суггестивного, что он вызывает вполне очевидное физическое желание. Затем, скрыв открытку на своей груди рядом с маленьким пакетиком голубого шелка, она пошла в Вапоре, чтобы присоединиться к своим друзьям.

***
 
Вапоре - местный ресторан, достаточно тривиальный, но типичный для Венеции, где местные аборигены и немцы среднего класса могут провести время в соответствии со своими привычками. Во время поглощения пищи за одним столиком мирно уживались старый жирный охотник с ужасными усами под красным алкогольным носом и наивный юноша, двойник Гарибальди, затянутый в застёгнутую на все пуговицы короткую куртку грума. Ресторан предлагал своим посетителям нетронутую временем атмосферу их отцов и странный набор сложных блюд и закусок. Тихий и спокойный, он внезапно подсовывал под нос своих гостей поднос, уставленный тарелками с крабами, мидиями, омарами, устрицами, раками-богомолами с трудно запоминаемым названием cannocchia, креветками… одним словом всем, чем способна порадовать голодного человека венецианская лагуна.

Ах! Эти отвратительные cannocchia, как они очаровывали Этри, словно утопленники в Парижском Морге, гипнотизирующие женщин-простолюдинок, специально приходящих в это заведение, чтобы посмотреть на них и получить от этого особого рода наслаждение, возможно даже сексуальное. Злоба, сочащаяся из маленьких твёрдых и черных глазок этих рачков никуда не пропадала, несмотря на то, что их жирные тела скорпионов вздулись и стали розовыми, после того как, как они посетили кастрюлю, в которой их сварили. Если бы продавали их фотографии, Этри её непременно тут же бы купила.

Чистый, удобный стол, отличный и вкусный обед, превосходный кофе, официанты-юмористы, любезный патрон, дружелюбно общающийся с тремя отдыхающими у него в заведении паломниками из Парижа, привели расположение их духа на тот градус, который и требовался, чтобы завершить день на высокой ноте, и выйдя из Вапоре, они снова отправились в Академию Изобразительных искусств.

У всех троих, конечно, была одна религия, которая их объединила…и это страсть называлась так-картины, живопись, искусство, и у них не возникало проблем и недоразумений, когда они беседовали на эти темы, и друзья искренне считали, что лучшими часами в их жизни были те, что они провели в Музеях. Они добросовестно осматривали, комментировали и оценивали работы сластолюбивых итальянцев, легко и весело жонглирующих кистью, красками и светом, но немного поверхностных, по их мнению. Но, чего у этих итальянцев было не отнять, считала эта компания, так это превосходного чувства и умения передать красоту, как человеческого тела, так и всего остального живого и неодушевлённого мира. И эти итальянцы её доносили до своих поклонников в несколько наставительной манере, поучительно, так что любой их критик мог дать волю своему воображению и  проявить свой талант, описывая всё, к чему автор полотна проявил невнимательность.

Путешественников восхитили, главным образом, картины Витторе Карпаччо. Где, как не на его родине следовало смотреть на персонажей его полотен, отделённых лишь стеной музея от этого большого Канала, душой и жизнью которого они были прежде, несколько веков тому назад.

История святой Урсулы в девяти картинах вдохнула новую порцию энергии и весёлого настроения в Этри. Казалось, дух дочери британского короля проник в неё, и Этри вдруг почувствовала себя Святой Урсулой. Ей представлялось, что это именно она прохаживается по двору королевского дворца в Великобритании, любезная к своему жениху-язычнику и грустная из-за своего обещания выйти за него замуж, а затем уплывая с ним в дальние края. Это Этри, а не Урсула, спала в большой кровати с балдахином, получала аудиенцию у Папы Кириака и, наконец, позволила себя убить… без сожаления и страха, совсем естественно, и все это проносилось перед её глазами и в душе, когда она смотрела на картины Карпаччо, который так легко и непринуждённо перенёс жизнь Урсулы в Венецию.

И тут Этри была немного удивлена, услышав, как Флош обратилась к Художнику:

— Видели ли Вы святую Урсулу в её постели? Да… Итак, месье Художник, обратите внимание на неё… ведь это абсолютная копия Этри по утрам, когда она просыпается в копне своих белоснежных волос, подкрашенных в розоватый оттенок лучами утреннего солнца, и такая же свежая, как и эта святая. А Ангел, стоящий с библией у кровати, и столь тонко и изящно выписанный Карпаччо… это – копия я, если не считать того, что я сухая, как лапа черепахи, а ангел на холсте похож на ногу огромного индийского слона!

— Прошу прощения, Флош! Но Вы действительно тот самый ангел, который пытается словом пробудить утром святую Урсулу, но в отличие от неё лишь только для того, чтобы помочь вашей подруге подняться, а затем позвонить горничной, приготовить тёплую воду, открыть окно и позаботиться о других мелочах для нашей малышки!- смеясь ответила за Художника святая Урсула нашего времени.

Музей закрывался и нужно было уходить. У Этри невольно вырвался вздох сожаления, который обычно мы слышим при расставании с теми, кого любим. На выходе они обнаружили Фанни и непрекращающийся сирокко.

Ах! Каким взглядом наградила свою попутчицу Этри, изнурённая и утомлённая этим насыщенным днём, когда Флош предложила пешком прогуляться в некий мало посещаемый квартал Дорсодуро! Но ничего нельзя было поделать, поскольку все с энтузиазмом приняли эту идею, и Фанни тут же их привела к церкви Сан-Тровазо, рядом с которой находилась знаменитая школа оперы Комик, террасу которой вместе с сияющей славой этого заведения почти полностью скрывали от глаз слишком тяжёлые кисти глициний.

— О! Прекрасная, прекрасная глициния делла Пунта люнго!- воскликнула Флош.- И затем, как радует то, что нам посчастливилось обнаружить, что называется «вживую» то, что до этого мы видели только в витринах, на почтовых открытках и акварельках! По крайней мере, теперь мы здесь,  и уверены в том, что нас не обманывали! Тут не было никакого притворства!

После этих слов они продолжили путь к Сан Себастьяно. Отсутствие туристов и обольстительность этого квартала с его маленькими венецианскими оборванцами буквально очаровали их маленькую группу. И тут они были моментально окружены роем детей, которые слетелись на них, как пчелы на мёд.

По всей длине набережной Мариттима дома располагались прямо на реке и маленькие каналы пересекали её друг за другом, узкие и удивительно живописные. Напротив располагался остров Джудекка, отделённый от Дорсодуро каналом Вигано, по которому сновали корабли и лодки, переправляя  многочисленных путешественников, несмотря на ужасный сирокко. Он крутил перья их шляп, надувал и раздувал их юбки, играя с ними, как шаловливый мальчишка.

Утомлённая прогулкой, Этри отказалась входить в церковь Сан Себастьяно и присела на ступеньку у порога. Дети, которые следовали за ними, эти малолетние хулиганы, и женщины-венецианки с шалями на голове, дерзко рассматривали эту элегантную даму с перьями в шляпке, сидящую на каменной, отполированной миллионами ног ступени их церкви.

Этри попробовала спокойно отнестись к этому спектаклю, преследуемая кружащимися вихрем в её голове воспоминаниями. Этри подумала, что во многих странах, которые она уже успела посетить к тому времени, она почти всегда находила квартал, аналогичный этому, и женщин такого же особенного типа… цыганской расы. Но здесь, в Венеции, эти женщины были ещё интереснее… в этот час… в обрамлении этих мостов в стиле Ренессанс, с гармонирующим с ним беспорядком своей шевелюры, наготой своих ног, заканчивающейся кожаными сандалиями, и плавными жестами угловатых рук.

Но вскоре она услышала, как её спутники внезапно открыли тяжёлую дверь церкви.

— Моя дорогая,- сказала Флош, выходя из дверей,- Вы сошли с ума… как можно было не войти внутрь. Неужели у вас совсем не осталось ни сил, ни здоровья? Прийти к церкви Веронезе и усесться на ступеньки у её дверей, когда за ней, в нескольких метрах от вас находятся его картины на сотни миллионов франков!... Мой бог, я вас не понимаю! Вы не умеете путешествовать.... Что касается меня, то я видела всё… и сделала заметки в своей записной книжке… И Флош своими пальцами раздвинула её дюймовые разноцветные листочки… и, по крайней мере, я не зря потратила мои деньги. Взгляните, хотя бы, на этих двух мраморных юношей у входа? Это - святой Себастьян и святой Иероним, моя дорогая! Я вижу все отверстия от стрел в теле святого Себастьяна… Ах! Чудо… какие у него, к тому же, прекрасные ноги!

При этих словах силы вернулись к Этри и она с удовольствием стала рассматривать длинные и тонкие ноги святого юноши, мускулы которых были слегка напряжены от долгого стояния в одной позе, а плечи и руки были слишком томными даже для итальянской чувственной живописи. Патина цвета слоновой кости, то, что Флош называла цветом несолёного масла, придавала юноше ещё большую привлекательность. Истощённая после прилива нахлынувшего на неё острого возбуждения, Этри зевнула.

Флош спросила:

— Вы голодны, моя дорогая? Или вам скучно? Меня беспокоят ваши мысли… о чем вы мечтаете?... И который сейчас час?

— Tea time! Время чая!- произнёс Художник голосом верховного жреца Амона.

Тогда Фанни предложила пойти отдохнуть в «Tea room», чайную комнату, заведение extra-dry, где полно «этих забавных янки».

Всем понравилась эта идея, хотя никто вслух не признался, что им в этот день уже надоели "художественные вибрации", и хотелось чего-то более земного.

Tea room был переполнен, и в зале витала густая смесь из запахов кофе, чая и какао, в то время как бедненький оркестр, состоящий из пианино и скрипки пытался заглушить шум ложек и чашек.

Этри присела около bow-window, под букетом из веток огромной сирени, тюльпанов и антуриумы цвета свежей крови, который бросал ослепительно яркое пятно в зал. Цветы, из за жары, царившей в зале, расцвели и полностью раскрылись, добавляя терпкую нотку в запахи чая и кофе. Это была настоящая свежая поэма в старинном салоне.

Рядом с ней, как и говорила Фанни, в зале была настоящая Америка for ever. Все женщины были красивые и … здорового вида, но при этом какие-то настоль однообразные, что было весьма затруднительно выделить среди них самую красивую. Все были симпатичны, но ничья красота не могла бы, на её взгляд, кого-нибудь обольстить.

Внезапно под носом Этри проплыл клуб дыма светлого табака, смешанного, как ей показалось, с ветивером. Она склонилась в сторону табачного облачка. Но нет, это был не ретивер. Но где она уже могла вдыхать подобный прекрасный аромат? И тут молнией в её голове пронеслась Швейцария, маленькие зелёные ставни, Люцерна, вагон поезда… и глаза её заплясали по салону в поисках владельца трубки и табака.

В глубине этого tea-room, под его аркадами, которые образовывали подобие турецкого будуара, нельзя было рассмотреть и половины его посетителей, но Этри заметила вялую руку, которая обмахивала своего хозяина огромным индийским платком, скрывавшим от Этри его лицо.

Дик, а это был именно он, сидел с беспечным расслабленным видом, в своей любимой позе, почти лёжа, за столом с самой роскошной американкой из всех, что присутствовали в этом чайном салоне. Его подруга была слишком обнажена, у неё была слишком сильная грудь, слишком богатые украшения на теле, слишком пышные волосы, слишком крупные глаза, и провокационная элегантность. И она также бесстыдно скучала, как и Дик.

И Этри с такой же дерзостью зафиксировала на них свой взгляд.

Молодой человек снова поднёс к своему рту трубку, умудряясь выдыхать из неё кольца голубого дыма, привлекая тем самым к нему внимание. Его губы, небольшие и пухлые, смыкались и открывались вновь в регулярных интервалах, и его широкие зубы показывались между ними, как свежий миндаль на красных фруктах.... И Этри нестерпимо захотелось попробовать их.

Когда трубка была докурена, англичанин её степенно уложил в футляр и положил в карман, после чего взял карандаш, неразборчиво нацарапал что-то на программке, которая лежала на столе, согнул бумагу пополам… потом ещё раз пополам… и так несколько раз, превратив её в результате в кокотку, подобие маленькой кастрюльки, и стал забавляться с нею, перебрасывая с одного ногтя своей руки на другой, после чего сжав ладонь, спрятал её в руке.

  Красивая американка зевнула, показав Этри свою здоровую пасть молодой хищницы и, вставая со своего удобного диванчика, дала сигнал своему кавалеру, что пора отправляться. Чтобы выйти из салона на улицу, Дику было необходимо пройти мимо Этри. Он немного задержался, оплачивая счёт, и когда, наконец, встал, то пристально посмотрел на Этри, да так, что она почувствовала, как её душа расстаётся с её телом...

Небрежной походкой молодой человек приблизился к ней, и на стол перед Этри скользнула бумажная птичка. С ловкостью, которая удивила даже её саму, Этри, не смотря на стол, незаметно подхватила её, и даже если кто-то за ними наблюдал, Этри проделала всё так ловко, что заметить произошедший между ней и Диком обмен было невозможно. По крайней мере, никто из окружения Этри ничего не увидел. Впрочем, разве её саму не могло не возбудить это восхитительное равнодушие, с которым произошёл этот обмен…? И эта кокотка в образе птички, что она означала? Возможно, дерзкий намёк на что-то?... Но на что…?

Между тем, сердце Этри продолжало учащённо биться. Она хотела побыстрее оставить tea-room и возвратиться в отель, чтобы развернуть как можно скорее бумагу, буквально обжигавшую её ладонь. Остальные её компаньоны, счастливые тем, что им представилась, наконец-то, возможность отдохнуть, праздно раскинулись в креслах и вели друг с другом забавные речи, и их нимало не волновали переживания их подруги. Тогда Этри, чтобы скоротать время, стала вполне заинтересованно расспрашивать Художника, как бы он классифицировал людей, которых они видят в зале, и кого бы из них он взял в свои модели.

Позже, возвратившись, наконец, в свою комнату, Этри вытащила из  сумочки маленькую бумажную кокотку. Она её лихорадочно развернула и, в одном из её углов прочитала:

Завтра, в десять часов утра, у Армян.
Дик Стратмор, Гранд Отель

***
 
Утро, 6 часов, отель Лидо.

Наши паломницы переехали в новый отель. Утомлённая Этри спит глубоким сном, а Флош уже поднялась, открыла окно и снова прилегла в кровать. Но вскоре, непочтительная ко сну святой Урсулы, она разбудила свою подругу.

— Я вызвала горничную…! Ау…! Эй…! Этри! Просыпайся. У вас тяжёлый сон, моя дорогая подруга, как у простодушной пейзанки из Прованса! И вы закрыли на ключ дверь комнаты вчера вечером! Какая глупая мания! Я понимаю, что это от воров, которых здесь в избытке... А мне утром пришлось встать, чтобы открыть эту дверь, а это, смею вам заметить, так утомительно. Давайте, вставайте! Пошевеливайтесь! Я уже начинаю немного нервничать! Вы уже поднимаетесь, не правда ли…? Очень хорошо! Так как вы уже встали, передайте мне мои карандаши, мои записи, и мою курточку... Нет, не эту! Боже, какое недовольное лицо вы сделали... Нет, другую, эта грязная! Ах! Как это всё утомительно! Я об этом думала всё утро, и когда я теперь снова представила всё, что нас ждёт… Боже мой, какая это голгофа! Вы сами видите, что для того, чтобы путешествовать, необходимо, если можно так выразиться, быть молодым, так как, когда вы подвергаете всем этим хлопотам, которые пришлось испытать нам, наши старые, как пни тела, то это сущий ад! (В это время горничная принесла тёплую воду). Эй! Мадемуазель, это вас не спасёт! У них огонь горит в задницах, у этих итальянок, так что пусть поработает! Принесите ещё тёплой воды, пять или шесть таких же кувшинов, и немного побыстрей, пожалуйста!

Флош встала, налила воду в тазик, затем в стакан с зубной щёткой, в биде, начищенные до блеска, если вдруг заговорить о микробах и заражении инфекцией при омовении водой. Неловкая и неуклюжая, она покрыла себя густым слоем мыла, которое пенилось на коже, спускаясь по её чреслам, как взбитые сливки или тесто по серебряной ложке. Можно было бы вспомнить о «Максе и Морице» Вильгельма Буша, которых пекарь вытащил из квашни! Мыльная пена покрыла все вокруг неё и медленно сползала со всех туалетных принадлежностей на пол, на котором буквально разливалась карта окрестностей-лагуна, небольшие каналы… везде виднелись лужицы и мокрые полотенца, как последствия омовений Флош... Между тем, как выяснилось, графиня Флош не мыла себе ноги аж с самого Парижа! И Этри, увидев её пятки и удивлённая этой картинкой, воскликнула:

— О! Моя дорогая, как вы способны не мыть так долго свои ноги, ведь у вас такая сухая кожа? Поймите меня правильно, ведь у меня тоже сухая кожа! И она трескается, это «нежная» кожа... если её не мыть и не ухаживать за ней. Только пехотинцы Наполеона никогда не мыли ноги…! Им это было даже запрещено… в результате, они у них были такой же толщины, как у африканских слонов.

Затем Флош одела свою рубашку, перевязав её атласной, розовой, словно подкрашенный сахар, как у монахини перед утренней молитвой, лентой между её немного перезрелой грудью, после чего тщательно покрыла своё лицо и эту самую грудь белёсой мазью.

— Моя бедная подруга, не могли бы вы передать мне ваше зеркальце? У меня такая большая голова на плечах, что она не помещается в моё зеркало .

Флош заботливо причесала свои волосы, сделав пышный ореол золотистых волос вокруг своей маски цвета белой гуаши, и принялась одеваться.

— Не могли бы вы затянуть мой ремень, Этри? Знаете ли Вы…? Что Вы сама любезность… и жизнь с вами должна быть восхитительной. Я чувствую, что не смогу больше обходиться без вас после этой поездки. Баптистина рядом с вами, все равно что кролик рядом с зайцем! Мне даже страшно подумать, как я буду страдать без вас! Затягивайте посильнее! Ещё туже! До маленькой грязной отметки на розовом кусочке ткани… это – своего рода зарубка. Уффф! Мне совершенно точно необходимо худеть, Ольтмар любит женщин-тростиночек!

Белая маска поворачивает голову к своей задней оси, чтобы посмотреть, все ли правильно сделала Этри, и отходит, даже не поблагодарив компаньоншу.

Итак, по Флош можно было сверять часы: было уже 9 часов утра, а столько ещё вещей было необходимо сделать Этри! Каким чудом она успеет закончить свой туалет и одеться?

Этри берет зеркало, смотрит на свой затылок, затем быстро рукой, наполненной водой с бергамотом, моет свою шею и плечи, одевает лёгкую блузу, шёлковый костюм, вставляет гребень в свои янтарного цвета волосы, одевает на них шляпку-канотье, берет в руки перчатки, шаль и зонтик от солнца.

— Что! Вы уходите?- спросила у неё застигнутая врасплох этим демаршем Флош.- Что вы собираетесь делать в этот час? Страстная пятница! Ах! Да, вам нужно исповедаться...

Голос Флош ещё звенел эхом в комнате, когда Этри уже спускалась по лестница.

На сверкающей глади лагуны, свежей и прохладной поутру, как опал в драгоценном обрамлении, Этри буквально парила над водой в своей гондоле. Её глаза сквозь ослепительные лучи солнца, казалось, пронзали стены армянского монастыря на острове Сен-Ладзаро. Ей хотелось воспарить над водой, лететь над ней, словно чайке, чтобы побыстрее оказаться на острове... И все же Этри наслаждалась этими мгновениями прелестного ожидания минуты, когда она встретит в монастыре Дика. Она не смотрела ни на красивые латинские паруса, кренящиеся под порывами ветра на изогнутой линии горизонта, ни на однообразные, но живописные движения гондольера, наклонившись над своим длинным веслом...

Наконец показались кипарисы, окаймляющие остров, подобно тонким праздничным свечкам на торте её детства. Затем Этри увидела маленький белый дом в окружении цветущих плодовых деревьев и торчащие из воды сваи крикливо голубого цвета, ограду монастыря помпейского красного цвета, и все эти образы отображались и смешивались в причудливую картину в маслянистой воде лагуны.

Под пустынным портиком паперти гондола причалила с загадочным стуком к небольшой пристани.

Последнее, что Этри ещё ощутила… это был плеск воды на ступенях… а затем все исчезло, а перед ней возник Дик, флегматичный и прекрасный, словно бог с Олимпа, поймавший её в свои объятия.


ЧАСТЬ VI


Молчаливо, бок о бок, они вошли в монастырь. Его лёгкие арки окружали сад, где отягчённые зрелыми большими бутонами розы свисали своими высокомерными головками со стен, смешиваясь с белым жасмином с запахом земляники и с растущими с кажущейся откровенной беспорядочностью жимолостью, цепляющейся за арабески фронтонов. Их обволакивал приятный запах цветов, охлаждённый фонтаном, бившим из бассейна розового мрамора. На свежескошенном газоне тюльпаны и анемоны, разбросанные то там, то сям, словно корова погуляла по лугу, казались букетами, деликатно нарисованными на индийской ткани. В глубине газона старый, но ещё крепкий кедр взрывался брызгами солнца через листья на конце своих веток, а магнолия своими огромными лакированными листьями бросала большое тёмное пятно тени на жемчужную траву. Около фонтана на солнце грелась белая постоянно беременная кошка, а за большими деревьями сельская скамья приглашала случайного путника посидеть на ней и поразмышлять о бренности земной жизни.

Дик и Этри в монастыре вместе смотрели и наслаждались этим прелестным и тихим пейзажем. Молодой человек, с серьёзным лицом спокойно тронул рукав Этри, чтобы отодвинуть её от колодца, края которого были ещё влажными от утренней росы. У их ног, со всех сторон этого колодца, на двух симметричных деревянных этажерках, сверкали на солнце горшки с цинерариями. От нежно розового до пурпурного, с пепельного и бледно голубого цвета до деликатной лазури и даже пестроватого, яркого индиго, эти кладбищенские цветы в монастырском саду сияли оранжерейной яркой и здоровой красотой.

Так как Этри опустила голову, ослеплённая слишком ярким светом, Дик сам взялся за дело, и взяв её за руку, мягко привлёк к сельской скамье, куда они и присели. Там он взял Этри за другую руку, и прижал её к своей груди. Затем он долго созерцал лик молодой женщины. Его пронзительный взор проникал в неё буквально до кончиков пальцев, заставляя их дрожать. Она почувствовала, как этот взгляд проник в её сердце и задержался в нем.

— Мы любим друг друга, не правда ли?- спросил Дик у Этри (при этих словах веки женщины легко задрожали).- И затем, вы столь красивы, darling... Кто сможет вас забыть, единожды увидев? Ваши глаза походят на райских голубых птиц, или на эти цветы, которыми мы только что любовались. А ваши волосы! Они, как душистый сахарный леденец, какой я однажды видел на ярмарке в вашей Франции... А ваш рот! Такой мы в нашей доброй Англии называем «A rose bud»… да, да… алый бутон розы... Неужели вы на самом деле рассердились за то, что я вас обнял? А если я вас поцелую?...

Дик произносил эти волнительные… возбуждающие слова… тихо, конфиденциально, но с жаром в голосе, которому придавал больший вес его иностранный акцент.

Этри не сводила с него глаз… она испытывала некоторое сладострастное наслаждение, чувствуя возле себя… так близко… у своего лица… тело Дика… его запах… с которым в её ноздри буквально втекало его желание и возбуждение… и Этри нестерпимо захотелось оказаться в его руках… ощутить их на своей груди. Иногда, во время так называемых художественных прогулок по музеям Этри охватывало такое же нестерпимое желание схватить… ощутить ладонями восхитившиеся её объекты. Хотя волосы Дика, тонкие и тщательно расчёсанные, выдвигали на первый план незначительность и слабость его черепа.

Одежда Дика была абсолютно в британском вкусе,  и в нём преобладали смешанные оттенки консервативных цветов, как земли Шотландии (в любой другой момент Этри отметила бы это, обратив внимание на пёстрые, жёлтые и розовые цвета на зеленоватой основе). Запах его костюма и белья, (ветивер и пачули) смешивался с запахами монастырского сада, и все это способствовало тому, чтобы выдвинуть на первый план гармоничную лёгкость тела англичанина, его гибкую грацию Марса работы Сандро Боттичелли, и напряжённое выражение лица, которое делало его особенно привлекательным... Этри внезапно ощутила, что она его любит!

Нерешительная, колеблющаяся душа… она не оказала Дику никакого сопротивления. Мягким и повелительным жестом англичанин привлёк её к себе и поцеловал… долго и страстно. Затем он немного отвёл своё лицо в сторону, чтобы посмотреть на Этри со стороны...

— Как вы мне нравитесь, darling! Я никогда не встречал что-либо такое же соблазнительное, как вы… разве только среди цветов... Со времени Люцерны-в вагоне… вы вспоминаете? Я все время думал о вас. Я за вами последовал, и я вас нашел. Dearest… (и его голос стал нежным, как дыхание умирающего), поцелуй меня...

Этри колебалась, но затем подставила ему свои губы, и он вдруг неистово, с внезапно сведённым судорогой лицом, набросился на её рот, как коршун как на добычу. Лицо Дика исказила новая гримаса, и оно вдруг приобрело какое-то брутальное и жестокое выражение. Молодая женщина, удивлённая такой переменой, резко отстранилась из его объятий.

— О! Дорогая,- шептал Дик настойчиво и вкрадчиво.- Don't... нет… это только потому, что этот момент… я его ждал уже очень давно! И затем, вы настоль опьяняюще волнительны, darling. Вот увидите, я буду вам покорен. Возвратитесь, прошу вас, к моему сердцу...

И он закрыл глаза.

Этри посмотрела на него, на его расслабленную фигуру, приоткрытые губы и морщинки на лбу, выражение счастья и страдания в глазах. Но как только она склонилась, чтобы легко и быстро поцеловать его в губы… поцелуем божьей голубицы, как почувствовала, что сильный рот Дика снова грубо сжал её свежие и тонкие губы.

В этот момент зазвонил колокол монастыря, призывая на молитву Angelus Domini, и они невольно отпрянули друг от друга.

Рядом с папертью, скрытые зеленью сада, Этри с Диком смотрели, как в церковь проходили послушники-армяне, фигуры которых были омрачены длинными сутанами из грубого сукна, и до них доносился топот их тяжёлых деревенских башмаков. Эти восточные юноши имели смуглые, экзотические, непропорциональные, почти обезьяноподобные головы на плечах. Поверхность их лиц, чрезвычайно юных, уже была испачкана первобытным пушком, опять же этакой некой обезьяноподобной порослью. Их глаза преувеличенно, несколько театрально опущенные вниз, с потупленным якобы взором, несмотря на то, что уголками этих самых глаз они сладострастно смотрели в сторону дышащей любовными волнами пары, и их смиренно скрещённые на груди руки, когда они выходили из часовни, чтобы по широкой каменной лестнице проникнуть в глубь библиотеки, возбуждающе действовали на Дика и Этри. Некоторые из них опирались на мраморной эстакаде на розоватые, блестящие, отполированные веками на солнце перила. Этри  сладострастно смотрела на эти мозолистые, освящённые католической церковью руки, целомудренные, единственные, что могли ласкать перила этой лестницы! Она мысленно сравнивала их с руками Дика, длинными, обескровленными, с мертвенно-бледными тонкими пальцами, но такими вожделенными и сладострастными. Она вздохнула… Боже,  на сколь эти контрасты были соблазнительны и опасны!...

Время неумолимо летело к обеду. Пора было расставаться. Этри встала, и этот её решительный, между тем, поступок, ясно показал Дику, что она не уступит его кавалерийскому наскоку, и он даже не попытался её задержать и попытаться провести второй сеанс обольщения. Этри посмотрела ещё раз на этот его соблазнительный рот… как будто для того, чтобы запечатлеть его в своей памяти, свой последний поцелуй. И после этого долгого взгляда она быстрым шагом ушла  в сторону рощи.

Внизу монастыря, на подступах к часовне, монах, который наводил порядок, располагая по ранжиру канонические книги, заметив её, осведомился о желаниях signora. Этри попросила у него о разрешении посетить часовню и осмотреть художественные коллекции монастыря.

Все ещё немного опьянённая после свидания с Диком, она поднялась вверх по той же самой лестнице, которую только что топтали ноги армянских послушников. Она положила свою красивую руку на тёплую розовую мраморную балюстраду, которую несколькими мгновениями тому назад касались руки молодых, но несколько диковатых восточных мужчин, оказавшуюся  столь приятной на ощупь для её для ледяной кожи и, на первой же лестничной площадке, открытой через проём в стене к саду, она присела на деревянную скамеечку. Дик, который следовал за ней глазами через ажурные камни лестницы, встал, как только заметил Этри и, необъяснимым для нее жестом-то ли это была угроза, то ли воздушный поцелуй, отправил ей со стороны своего сердца странное послание. Этри предпочла подумать, что он отдал ей своё сердце. 

Она тут же оставила свой проем со скамеечкой, чтобы последовать за монахом, чья связка ключей негромко звенела на его кожаном поясе. Монах занимался, как рассказал он сам, филологией и литературой, говорил на семи языках, прочитал в оригинале Мориса Берёза, Джорджа Байрона и еврейский Танах. Его юное лицо было приятным, бледным и немного креольского типа, увенчанное редкой и слишком тонкой бородкой. Они беседовали о Франции и об Армении, и об увлекательных исследованиях его Ордена. Затем он привёл её в зал редких коллекций библиотеки. Там он с гордостью показал Этри, рядом с чернильницей лорда Джорджа Байрона,-той самой, которой он пользовался при написании Дон Жуана,-яйца страуса, волосы графа де Шамбор, герцога Бордо, терракотовые индийские куклы и нескольких других подобной же ценности объектов, в которых монах, очевидно,  усмотрел некоторую тайну, мистику, что-то сверхъестественное. Этри, утомлённая и рассеянная столькими впечатлениями, решила прекратить этот визит и извинилась перед священником за свою поспешность, а тот вежливо предложил проводить её к гондоле. И, таким образом, в тени чёрного платья этого святого человека, она пересекла монастырский двор под палящими лучами венецианского солнца и опьяняющими запахами растений монастырского сада, постепенно превратившие жившее в ней до этого момента сладострастие в божественное чувство любви.

Дик к тому времени уже уехал, и только белая кошка всё ещё грелась на солнце, купаясь в его лучах возле бассейна. Услышав приближающиеся шаги, она испугалась и спаслась бегством в кусты сирени. «Закончено,-с неким фатализмом подумала Этри,-все закончилось!»

Она неторопливо прошлась по длинным пустынным монастырским коридорам и перед трапезной. Сладковатый монастырский запах смешивался здесь с душком прогорклого масла. И ею тут же овладело отвращение к этой задушенной, закрытой и гнетущей жизни. Она испытала жалость к этим монахам. И затем, уже в следующее мгновение, она завидовала им. Они страдали… да! Но, возможно, и она вскоре будет страдать? Ба…! Жить! Нужно наслаждаться жизнью, жадно проживать её, и если потребуется… заплатить за это! Да… она готова заплатить за возможность наслаждаться!

Взволнованная, между тем, этими переживаниями, немного утомившими её сердце, Этри нехотя поднялась в свою гондолу. На подушках, около её шали, была приколота маленькая записка. Она её развернула и прочитала: « Вы - мой розовый ибис… и я вас вновь увижу.»

Уверенность в себе, которая внушила этому субтильному и довольно странному иностранцу любовь к ней, позволившая написать эти строки с безумным сравнением Этри с длинноногой, голенастой птицей заставила молодую женщину распрямить грудь и наполнила её гордостью… какой уважительный комплимент от этого красивого юноши. Приятная радость  воодушевила Этри… «ибис, розовый ибис»!... и она уже чувствовала себя не такой расстроенной к тому времени, когда гондола возвратилась на каналы старой Венеции.

Солнце "нагревалось" парами воды над гладью лагуны после отступления сирокко, маленькие островки из песка и водорослей, скопившиеся на мостовой после отлива не желали исчезать, испытывая устойчивое желание превратиться в настоящие острова. Очень скоро созерцание пейзажа полностью захватило Этри. Это был перламутрово-розоватый, захвативший весь горизонт мираж пустыни.

Обнаружив своих друзей, к Этри тут же вернулось присутствие духа и её обычное хладнокровие. Ведь на самом деле, она мечтала лишь о красивом приключении, и поэтому, когда Флош спросила её, хорошо ли она провела время без неё, Этри уверенно и немного насмешливо ответила:«Превосходно! Я встречалась с очень приятным… святым Отцом.»

Затем она занялась планирование дня, проектами, которые им предстояло осуществить и спросила пилигримов, выбрали ли они с Карло какие-нибудь небольшие, но интересные церкви для визита?

— Да, да, все уже организовано,- ответила графиня Флош.- Карло нас ожидает на понтоне. Ах! дорогая! Как он симпатичен… самый настоящий дьявол… этот наш Карло! Я ещё раз внимательно рассмотрела его в гондоле этим утром, ожидая вас. Он выглядел, как большая обезьяна… безобразная, грязная, отвратительная! Боже, сколько в ней животной страсти… и я его обожаю!


В полном объеме с данным произведением можно ознакомиться на площадках ЛитРес,Bookmate,AMAZON,OZON и др. под псевдонимом автора Игорь Кабаретье.