В предыдущей главе: Купеческое войско на землях Мёртвых Королей, вместо подавления мятежей на границах, втянуто в войну. Первая горячка боя, первые жертвы. Покушение неведомого убийцы мгновенно забыто. Впереди – сражение у стен города с отрядами Короля-Без-Имени.
Давным-давно город Весёлый Пляс, как и Горилес, начинали строить, вырубая чёрные дремучие леса, где по сказкам водились и зверолюды, и иные чудесные твари. Воевать с ними сталью в их же логове не имело смысла, и первопроходцы использовали силу огня. Поговаривали, что не обошлось без магов заклинателей пламени. Тем не менее будущие горожане огородились от остального леса сначала частоколом, затем невысокими стенами из морёного дуба. Подумывали возвести пушки, отпугивать зверей дроблёным железом и огнём, да получалось дороговато. Обошлись надёжной охраной. Как бы то ни было, за более, чем двухсотлетнюю историю сказки о зверолюдах оставались не более, чем сказками.
По купеческим книгам людей в городе насчитывалось не менее тридцати тысяч. По большей части они жили строевым лесом, красным деревом. Огромные связки и плоты древесины ежедневно сплавляли по реке Великорине, одно из устьев которой выходило и к Великограду, и Риважу – богатым торговым городам.
Купцы Весёлого Пляса владели собственным речным флотом и пресекали любые попытки частно торговать поташом и пенькой. Через их порт шли подводы скорняков из Верховина с пушниной, клетки с редкими животными и птицами от состоятельных охотников, частью шли телеги с пшеницей из северных областей степи. Купцы западного Полесья предпочитали Златограду прямой выход веселоплясцев к реке и свозили сюда запасы угля, земляного масла, самоцветов, мрамора и дубовых кирпичей. В городе на Великорине процветали многочисленные торговые компании и цеха ремесленников. Последние десять лет развивалась обработка дерева, понадобились рабочие руки и купцы начали разорять общины; появились повинные люди, которые лютую ненависть питали к торговому люду. Они-то и начали восстание, едва мятежники за стенами подали условный сигнал: зажгли потешную ракету, взорвавшуюся густым алым дымом.
К удивлению купеческого войска мятежники умудрились на тяжеловозных лошадях подвезти три пушки и опоры к ним. Ныне они искусно расстреливали до того крепкие ворота из дуба, окованного сталью. Несмотря на добротную защиту, едва ли они были рассчитаны на то, что их будут разбивать тяжёлые каменные ядра.
Скорее всего, ворота закрыли, оставив на произвол мятежников многие деревенские подводы с рухлядью. Людей частью посекли, часть их успела разбежаться по лесам. Телеги увели подальше, начали грабить, но большая часть мятежников выжидала. Дин Пёрышко, наблюдая из укрытия в зрительную трубу, насчитал до полутора сотен хорошо вооружённых всадников и немногим меньше пехоты. С городских стен изредка лениво огрызались из стреломётов и баллист, метая зажженные снаряды. Впрочем они не шли ни в какое сравнение с мощью огнестрельного оружия, поражающего цели на значительном расстоянии. Очевидно орудия в городе были ещё прадедовские, ненадёжные, так как вскоре даже этот пыл на стенах иссяк. Дин Пёрышко уверял всех, что в речном флоте есть тяжёлые ружья, но, очевидно, купцы не хотели ослаблять порт – их основной источник богатства.
Полк северной руки раздробили: полсотни рекрутов во главе с десятником оставили сторожить пленников. Рекруты не особо желали ввязываться в не пойми какую войну и потому с радостью отдали клинки и арбалеты. На сотню мальчишек приходилось шестьдесят палашей, клевецов и секир, пятнадцать арбалетов, остальное – палки, окованные железом. Взяли передовой отряд и потому, что на каждого мальчишку ещё в Горилесе припасли доспех - тулупы с вшитой железной мелочью или, если свезло, крупной кованой бляхой. Мэтры надели панцири, стальные нарукавники и шлемы. Тиссарию не решились оставлять с худо вооружёнными рекрутами, но берегли пуще глаза. Она не возражала, так как стальной панцирь натёр плечи и был тяжёл, если сидишь в женском седле. Но лихорадка битвы вновь захватила её.
Полк укрыли близ старого ещё густого липового леса. С высокого холма, издалека, жадными глазами, которые не следят за деталями, открывшаяся картина была для принцессы верхом воображения из потешных сказок. Ветер вскоре донёс до людей непривычный запах порохового дыма и гари из города. За стенами Веселого Пляса разливалось марево пожара – там крепло восстание. Будь у мятежников ещё три сотни человек штурм был бы неминуем и успешен. Медлить – нельзя и Дин Пёрышко, выхватив шпагу, приблизился к Тиссарии:
– Ваше Высочество, прошу, наблюдайте за действиями здесь. Мэтр Моран останется с вами.
– Их больше, – слабо возразила принцесса. – Не лучше ли занять позицию и стрелять из арбалетов.
– Ваше Высочество, – мягко произнёс Дин Пёрышко, улыбнувшись. – Неожиданность – наше главное оружие сейчас. Мы атакуем не открыто, а из леса. Разведчики донесли, что там есть лощины, где можно пройти бодрой рысью.
На том и решили. Тиссария вознамерилась было сказать несколько слов перед битвой, но запнулась, сообразив, что посылает ребят не за почестями, а на смерть. Потому Дин Пёрышко отрывистым возбуждённым голосом пообещал мальчишкам славу и купеческое золото. Будучи взбудоражены горячкой предстоящего сражения, которое для них не более, чем потеха, они, смешав ряды, устремились за Дином Пёрышко.
Несмотря на протесты медлительного Морана Колуна, принцесса взобралась повыше. Пока горец, оглядываясь, оберегал тело девушки, Тиссария надрывала душу.
Нападение полка северной руки если и стало неожиданностью, то чужая кавалерия успела сгрудиться. И всё-таки удар направили на пушкарей и, если бы войско было с должной старательностью обучено, то и этих усилий хватило с лихвой. Полк распался, и большая часть мальчишек устремилась не вслед знаменосцам, а в чёрную гущу мятежников. Дело с пушкарями завершили люди Лимиэля с ним во главе. Казалось, прошло совсем немного времени и мальчишки дали слабину, беспорядочно отступая кто куда. Их без труда догоняли и секли палашами. Ах, если бы там оказался Моран Колун с ужасным боевым колуном, мятежникам несдобровать.
– На коня! – выкрикнула она. – Им нужно помочь! Ну!
Но горец подхватил её как пушинку, и в руках его она могла теперь брыкаться котёнком сколько угодно.
– Трус! Заяц! – в исступлении ругалась она и, осознав, что вырваться не получится, по-ребячьи, навзрыд, заплакала.
Вслед её крику взвыл знакомый горн и Моран Колун ослабил хватку.
Если и было что-то великолепнее, того девушка не могла вспомнить. Охровые знамёна с чёрным драконом развевались в тяжёлой человеческой волне. Сотни всадников галопом неслись, выставив пики; гром копыт, казалось, сотряс землю, а может, это кровь шумела в голове принцессы. Мятежников смяли, как картонные мишени и задним рядам едва ли досталось работа.
На этот раз Моран Колун не препятствовал, но помог взобраться в седло. Впрочем говорить, что Тиссария понеслась вперёд галопом, было нельзя. Её придерживал старый горец, огромным своим телом прикрывая названную племянницу.
Знамя Короля-Без-Имени всё ещё возвышалось в рядах мятежников. Те сражались отчаянно, свирепо, возможно не чувствуя боли и страха под действием дурмана, но противостоять натиску купеческой армии были не в силах.
Моран Колун позволил приблизиться к строю шагов на сто, но увёл в иную сторону. К ним быстро приблизились всадники в панцирях медного отлива. Двое – знаменщики с полотнищем дракона, третий – гигант под стать старому горцу, последний – Валери Янтарная. Судя по её лицу, хорошего не жди. В ответ на брань принцесса вознамерилась говорить, что маршал вовсе не во главе войска, а в сторонке. Но поравнявшись с Тиссарией, майтра кивнула и сухо подбодрила:
– Недурная позиция, недурная. Но будьте сейчас подле меня и никто не отлучайтесь для вашего же блага.
И последовала к мощёной дороге, ведущей в город. Принцесса растеряно проследила за Валери Янтарной, пожала плечами и тут только вспомнила, что беспокоилась не о себе. Дин Пёрышко с русоволосыми людьми Лимиэля, поравнявшись с маршалом, перебросился с ней парой фраз.
Бой завершился тем, что мятежников взяли на шпагу, а самых упрямых или проткнули, или взяли в петли. Глаз вскоре устал от пестроты всадников; девушка оглядела отдельных воинов, выглядывая знакомые лица. Первым она увидела парня, и звали его, вроде, Шой из деревни Охотничья Роща – тот лежал навзничь, с недоверием глядя в пустое тяжёлое небо. На шее его запеклась кровь, а он будто не верил в смерть, ведь ещё недавно шутил, покуривал трубочку, мечтал о своей землице и без устали поднимал и опускал палку, чтобы наловчиться в бою. И только затем, чтобы умереть в бесславном походе. Тиссария уставилась в луку седла.
– Ваше Высочество – победа! – воскликнули над ухом, не восторженно, а, скорее, удовлетворённо, как после тяжёлой работы.
Не дождавшись ответа, Дин Пёрышко вновь ускакал к пушкам – диковинному для этих краёв оружию.
А между тем десяток горнистов затрубили в рога, оповещая горожан о победе. Пока стража не взялась за пленников, тех грабили, вытряхивая всё ценное: от монет и клинков до ладных камзолов и сапогов. Сами мятежники большей частью пополнят число повинных людей, но в отличие от рабочего люда будут работать в цепях, а потому они тоже стоят денег. Кое-где даже вспыхивал драки купеческих вояк на потеху товарищей. И очень немногие оплакивали мёртвых знакомцев или просто помогали стаскивать павших воинов в одно место.
В ответ рожкам маршала зычно прогудел городской горн. Распахнулись кое-как изрядно побитые ворота и торжественной процессией в начищенных кирасах при пиках и знамёнах именитых родов шествовали верхами купцы города вместе со стражей и дружиной. Были они величавы, движения степенны – истинные хозяева. К ним в своей компании, вместе с еле держащимся в седле мэтром Квинелем, подъехала Валери Янтарная. Тиссария с неприязнью глядела в их сторону и умышленно сползла с седла, приблизившись к павшим. Казалось бы, вид крови и гримасы смерти должны были наводить ужас, но многих из них девушка знала живыми и не замечала изъянов. Зачем, зачем – не в первый раз спрашивала она бога.
– Ваше Высочество, – громко позвал её один из подъехавших поручиков мэтра Квинэля, – маршал требует вас к себе! Ваше…
Он запнулся, когда Тиссария, марая в комьях земли платье, опустилась на колени и негромко запела молитву. Она пела, поминая и бога-Отца и иных богов, мнимых и истинных. Кто-то грузный, большой сел рядом, но Тиссария решила, что будет петь, во что бы то ни стало. Она не смешалась, когда Моран Колун поддержал её густым ясным голосом. Так продолжалось долго, пока молитву запел пусть и не ладный, но дружный хорал.
Когда молитва закончилась, Моран Колун помог ей встать. Тиссария затравленно огляделась на обступивших её мужчин и мальчишек, но все они смотрели на неё умиротворённо, с благодарностью, будто вот совсем недавно не поднимали клинки, творя смертный грех – не убий.
– Она, она пела молитву мнимым богам! – задыхаясь от избытка чувств, возмутился один из городских купцов в чистом платье из зелёного сукна и блестящем панцире, не знавшем битв.
– Перед смертью все равны, – изрекла подошедшая Валери Янтарная, не обращая внимания на вскипевшего от гнева купца. А Тиссарии она вдруг по-дружески улыбнулась, чего никогда не случалось.
Мятежников тут же на месте жестоко связали и погнали плетьми в город; тех, кто пробовал огрызаться нещадно закалывали. Позади этой процессии верхом важно следовали купцы в сияющих доспехах с золотой гравировкой их домов. Пешие воины в двубортных куртках, парусиновых штанах и в тупоносых шишаках с пиками – стража городская и морская, люд в суконных куртках и полотняных коротких штанах с палицами – городская дружина, числом не менее сотни шагали вслед хозяевам города. Им, едва ли принимавшим настоящий бой, рукоплескала и кричала толпа. Купеческой армии Валери Янтарной достались почести пожиже и, как казалось, многие поглядывают на гостей с опаской. А когда проезжали знаменосцы люди и вовсе отворачивались, а кое-кто и откровенно сплюнул.
Тиссария, которую по-прежнему поддерживал Моран Колун, могла оглядеть лишь одну сторону города. Но по большому счёту восхищаться было нечем. Большая часть жилья сделана из дерева, но выше, а стало быть ближе к реке, попадались и двухэтажные, с полуподвалами и резными окошками под четырёхскатной крышей – здесь селились ремесленники с мастерской и семьёй. А каких только вывесок не было: кожемяки, скорняки, красильщики, плотники, смолокуры, косторезы, краснодеревщики и оружейники – всех не перечислишь. Немало здесь водилось и бражных домов, где нарочно нараспашку открывали двери кухонь и поверх запаха мокрого камня курился сытный, кисловатый аромат жареного мяса и свежего пива. Туда-то и потянулась купеческая армия промотать последние медяки. Несколько позднее купцы города взяли на себя тяжкую долю содержать войско Валери Янтарной – тогда-то и начался тот самый «весёлый пляс».
Тиссария добралась едва не до окраин – дома Купеческого совета и жилья именитых горожан, выполненных из нарочито грубого камня, поверх которого не пожалели мраморных плит. Последние, впрочем, имели свойство со временем откалываться и часто поверх карнизов эти купеческие дворцы оставались щербаты.
Здесь раскинулись багровые космы ухоженных осенних садов, увядающих цветочных вспышек, выращенных увиваться по трельяжам оград, разбитых лужаек и немалого числа фонтанов. В отличие от скромного храма Сынов в Горилесе, местное святилище только отделали розовым мрамором, но выполнили из гранитных плит. Тиссария отстала от праздничной процессии, впрочем замедлившей ход близ богатого двора, где всюду жгли факелы; их марево хорошо освещало дворец из красного кирпича с пилястрами и фланкирующими башнями. Он очень походил на дворец шуадье Горилеса, а там бы принцесса не желала оказаться. И Тиссария пренебрегла приказом маршала.
Несмотря на ворчание Морана Колуна, предвкушающего вино и нежное парное мясо, девушка спешилась. Панцирь казался неподъёмной ношей, она попросила снять доспех и помочь накинуть тёплый плащ.
– Эх, дочка, – сочувственно вздохнул дядька, оглядываясь на храм. – Всех грехом не замолишь, всех не вспомнишь.
Принцесса прекрасно это знала, но заупрямившись, отдала перевязь со шпагой и оставила старика ждать её близ невысокой каменной ограды.
Во дворе местного храма всё говорило о рачительности хозяев: мощёные дорожки вымыты, трава на лужайке скошена, стволы яблонь до нижних ветвей вымазаны глиняной болтушкой и все деревья как на подбор очищены от мха и лишайников. На клумбах, кое-где щербатых, златоцвет и бархатцы – здесь их, очевидно, употребляют в пищу или ещё куда.
Сиротливый огонёк, зажжённый внутри храма, давала отсвет на витраж из лазоревого и алого стекла, где мастер отобразил сцены Пятикнижия. Входная дверь и вовсе не была оббита листовым железом, как в иных храмах, но выполнена из можжевельника и скорее походила на двери зажиточного городского ремесленника. Дверь приоткрыта, и из полутёмного зева наружу разливался ладный хор певчих. Ожидая увидеть сотни горожан, благодарящих бога за спасение города, Тиссария перешагнула порог.
Большая зала с колоннами и причудливой лепниной и дубовыми балками, подпирающими округлый свод крыши, была почти пуста. Несколько служителей храма убирали циновки, гасили свечи или, преклонив колени, молились. Но песнопения только набирали силу и волны их наполняли душу сладостной истомой, так знакомой с детства. Удивляясь безбожию горожан, Тиссария тишком приблизилась к чаше с огнём перед чёрной гранитной плитой. Только истинно верующий мог увидеть в пустоте лик Отца; увидеть и обрести покой. Девушке это никогда не удавалось, и настоятель храма Горилеса постно бормотал о её маловерии. Пусть так, но сейчас она постарается вспомнить всех тех, кого оплакивала намедни на поле боя.
Тиссария встала на колени, закрыла лицо ладонями, прошептав молитву во славу Отца, и всмотрелась в непроницаемый гранит храма – покажись, не оставь нас, грешных.
Но молитва не принесла покой, вдобавок ещё и гул в голове грозил раздавить виски. Отправились-то натощак, без меры пила вино, приходя в себя, а после вида сражения накатило всё, что натерпелось за день и поплыло перед глазами
От усталости или просто примеркалось, но по чёрной глади гранита покатилось тело Рона Рёвы – первой намеренной жертвы войны; густая кровь просочилась сквозь камень – вот-вот хлынет, поглотит. Девушка со стоном закрыла лицо, зашаталась.
Её подхватили крепкие руки, подняли легко, понесли куда-то. Сводчатый потолок зашатался, грозя забить грешницу каменьями, а потому девушка сжалась и котенком припала к сильной груди.
В себя она пришла в светленькой комнатке с выбеленными стенами. Лоб её легонько обмакивали смоченным в студёной воде платочком. Делал это седой, сухонький законоучитель; ускользающие черты лица, благообразный взгляд почти прозрачных глаз – человек этот едва ли подходил на роль сурового храмовника.
– Вот всё и обошлось, – слабо улыбнулся он. – Вы в безопасности, здесь никто не причинит зла, здесь вам рады.
– Простите, отче, – суконным голосом прошептала принцесса. – Я… вовсе не потому.
Конечно, он принял её за перепуганную горожанку, прибежавшую в храм искать защиты от мятежников или иной беды. Откуда ему знать, что она по своей воле погнала десятки мальчишек под лезвия палашей.
– Тяжкий грех – тяжкая ноша, – с участием произнёс старик, совсем по-домашнему поглаживая её по волосам. – Я могу лишь успокоить, разделить груз стыда. Расскажи мне.
– Обычно говорят – покайся, – дрожащим от слёз голосом, напомнила Тиссария.
– Кто мы такие, чтобы винить, – мягко возразил старик. – Сами грешны и слабости наши в молитвах: не искуси, защити. Эти одеяния, – развёл он руками, чтобы гостья рассмотрела балахон из парусины, – не дают ни сил, ни почести, только тяжкое бремя. А потому, могу успокоить добрым словом и разделить ношу грехов ваших.
И выбеленная комнатка, и белые одежды, и прозрачные глаза сквозь пелену слёз делали законоучителя невидимым, а слова, какие не услышишь от суровых храмовников, мог говорить сам Отец. Тиссария потянулась к нему, прильнула головой к его груди, и стало покойно, как в детстве на руках у матушки.
Задыхаясь, она заговорила сначала неуверенно, но окончила уже ясно, тихо, будто баяла сказку на ночь. Где-то внутри неё другая, испуганная девочка, кричала, что раскрыть потаённое – значит погубить себя. Но наяву девушка решила, что скажет всё-всё, и пусть судят те, кому ведомо. Лишь по рассеянности или поддавшись неведомо чему, но с губ не сорвалось ни слова о встрече с Дюраном Тану и свидании с оборотнем. Позднее, Тиссария этот никак не могла объяснить.
Закончив рассказ, принцесса с опаской подняла глаза на старика, ожидая увидеть его либо удивлённым, либо рассерженным, но вопреки чаяниям он глядел на неё с добром и сочувствием. И тяжкий камень скатился с плеч, и тело стало таким лёгким, что не подхвати её законоучитель, она упала и разлетелась с ветром. Тиссария вновь стала беспомощной, маленькой девочкой, какой хотелось стать со времён расставания с детством, тогда в вечер званого ужина у шуадье.
– Не бойся, – улыбнулся старик, – никто не узнает. Теперь мы понесём твою ношу вместе.
– Вы совсем не похожи на законоучителя, – осмелев от дружеского отношения к ней, заметила принцесса. – Вы, может быть, гость храма, а я-то раскисла совсем. Увидит настоятель, не поздоровится нам, дедушка.
– Простите майтра, он уже всё видел.
Тиссария вскочила, оглядываясь на входную дверь; закружилась голова и она вынуждена была опереться на плечо старика, оказавшегося не таким сухоньким. Тут только она разглядела его, как следует: сухонький, но статный, глубокий старик, но поступь не шаркающая, лёгкая, будто встретила учителя танцев.
– Майтра, – склонился тот в поклоне, – настоятель храма в славном городе Весёлом Плясе Аиран Блаженный.
– Ну я погибла, – только и смогла пролепетать Тиссария и сев на кровать, закрыла лицо в ладонях – вот глупая-то.
– Не бойтесь, майтра. Всё что сказано в этих стенах, здесь и останется. Могу лишь сказать, что понимаю и горе ваше, и страдания от властных людей.
– А колдовство? – с надеждой всмотрелась в лицо настоятеля девушка – так хотелось, чтобы сказка о добром законоучителе продолжалась.
– Подневольно шли, – заверил её Аиран Блаженный, вновь одарив тёплой улыбкой. – Да и какое это колдовство – заклятая душа. Уж чего не наслушался от заблудших наших грешников. Спрос на колдовство в городе велико. Не так как в Риваже, но есть и в наших землях кудесники.
Тиссария слушала его, едва не разинув от удивления рот: так не бывает. Ну да, особенный, добрый, пусть даже настоятель храма бога, но рассуждать столь вольно не мог сам мэтр Дюран Тану.
– Грешен, – кивнул Аиран Блаженный, заметив выражение лица девушки. – Но всё-таки Вашему Высочеству намерен помочь словом.
Это было уже слишком. Сначала Дин Пёрышко, едва увидев её в Горилесе, признал принцессой, теперь, войдя в город должно быть менее часа назад, сам настоятель храма Сынов называет её «высочеством». Да неужели у неё на лице написано: вот идёт принцесса Гор.
– Слухи до нас доходят быстро, – прозорливо угадал её мысли Аиран Блаженный. – И к тому же у нас выходит вестник. Это лист бумаги с новостями о жизни горожан Весёлого Пляса и также других городов. Мы знаем, что один из полковников купеческой армии – Его Высочество Тиссария Горная, воспитанница последнего короля, старого короля Хогана. Я имел честь быть представленным ему и король даже гостил у нас некоторое время.
– В храме? – недоумённо наморщила лоб Тиссария.
– О, нет, майтра. Я в ту пору ещё не был связан со служением. Богатство, дворянское звание, дворец из красного кирпича, который вы, должно быть, уже видели – всё это в прошлом. Ваш дед, король, знал, что у моего отца имелась прославленная читальня, насчитывающая более пятисот книг. Он искал особенные.
Тиссария заметно напряглась: казалось, она успела распрощаться с этой историей.
– У нас они были. Две сказки, написанные горской тайнописью. Отец мой ни за какое золото не пожелал расставаться с ними, но позволил скопировать текст. Тем удивительнее, что только этой осенью в храм прибыл некто Илион Зануда и просил о том же: переписать сказки.
– Илион? Вы сказали – Илион Зануда? – вытаращилась на него Тиссария. – А он не сказал, зачем они ему и кто он сам.
– Знаю только что он маг с юга. Хотя, я ему не поверил. Что-то было в нём настораживающее. Ну да может я наговариваю, грешный.
Пожевав губами, он тем не менее добавил:
– Тот, кому эти сказки надобны, не с добром их желает. Знания, Ваше Высочество, тем ценнее, что идёшь к ним дорогой опыта и заблуждений. А не так – вынь, да подай. Отец мой так и говорил вашему деду. Грех старого короля – власть. Как и всех, кто ищет тайну сказки Звездочёта.
– А в чём же тайна? – вся подобралась Тиссария. – Вы ведь знаете.
– Это сказка, – вдруг заговорил настоятель нарочито устало, как взрослый, пытающийся избавиться от надоедливого дитяти. – Какая может быть тайна в сказке. Хотя и составлена сказка, возможно, ранее, чем Пятикнижие. Во времена моей юности о ней знал каждый властолюбец. Но некоторые события потребовали вмешательства Надзора, не иначе.
Настоятель с опаской покосился на дверь, прислушался. С той стороны несильно постучались:
– Отче, в храме человек от маршала Валери Янтарной. Это за девушкой, которую вы… вы…
– Хорошо, брат, – поспешил отозваться Аиран, а Тиссарии едва слышным шёпотом сказал: – Мы обязательно об этом поговорим. Я буду на кремации, приходите и вы.
Принцесса вышла в зал потерянной, но её ждал Дин Пёрышко вместе с топчущимся позади дядькой Мораном. Учёный муж едва ли был мягок подобно настоятелю:
– Ваше Высочество, дерзну напомнить, что вы в подчинении Его Высочества, маршала Валери Янтарной. Она наказала вам быть при ней и не отлучаться. Сейчас не время быть здесь…
– Всему свой срок! – строго сказал за спиной принцессы Аиран Блаженный. – Сейчас время Тиссарии Горной исповедаться. А вам мэтр, не время говорить бранно и праздно.
Лицо настоятеля едва ли изменилось, но показалось, что прозрачные глаза стали жёстче: из небесно голубых обратились в ледяные. Но показалось, показалось.
Дин Пёрышко не обратил на старика должного внимания, лишь коснувшись лба ладонью. Значит, южанин исповедовал веру предков – Пятилик – в истинных богов.
– Мне пора, отче, – склонила перед стариком непокрытую голову Тиссария. Тот без слов приложил мозолистые, холодные пальцы к голове и отпустил.
Выйдя наружу южанин, очевидно, хотел разразиться нотацией, но его оттеснил Моран Колун и весь путь до дворца недобро поглядывал, нарочито похрустывая суставами пальцев. Одного такого удара хватит, чтобы Дина Пёрышко кремировали вместе с мальчишками. И тот смолчал.
Красный дворец Весёлого Пляса и дом шуадье Горилеса должно быть строил один мастер: те же зеркала вдоль стен, те же дубовые фризы увивают виноградной лозой потолки залов. Но здесь дерево граничит с изящными фигурами в плащах и кленовых коронах – первые короли книги Исхода – из мрамора, а кое-где и бронзы. И если судить по цвету, то со слов настоятеля в его семье главный грех – алчность. Во всяком случае, приёмный зал отделан бледно-алыми яшмовыми плитами, а утварь, столы и кресла инкрустированы не иначе гранатом. Жаль, Моран Колун этого не видел – старика не впустили дальше комнатки привратника.
Но зала, по размеру подобна той, что в местном Храме Сынов была и покрыта тончайшей росписью Пятикнижия, и позолотой, и полна богатого люда. Томились здесь знатные купцы, пыхтящие в своих кирасах, восседающие на креслицах, удачливые, разбогатевшие дворяне в шёлковых и бархатных камзолах, расшитых нитями благородных расцветок, с галунами, вес которых отягощали драгоценные каменья. Майтры все как на подбор в свободных платьях дорогих фасонов, тончайших жабо и кружевах; головы их покрывали или нитки жемчуга, или сетки алмазов поверх тончайшего шёлка головных платков. Валери Янтарная, стоя на возвышении, слегка наклоняясь, шепталась с полногрудой, ещё сохранившей былую красоту женщиной, в шелках и причудливом венце из белых листьев. Корону эту придерживали кавалеры с наплечниками из стальных клёнов – люди из гвардии Весёлого Пляса.
К ней-то и подвёл принцессу Дин Пёрышко. Последнего поблагодарили и к его неудовольствию отослали. Женщина в венце нетерпеливо поманила девушку, невзирая на её титул, но Тиссария, поддавшись жёсткому взгляду маршала, – от которого так и повеяло презрением Горной королевы, – смиренно подошла.
– Так это то самое дитя, – оглядев её с ног до головы, с нескрываемым разочарованием обратилась женщина к Валери Янтарной.
– И дитя своенравное, – с толикой жёлчи добавила маршал. – Я не давала приказания отставать…
– Ах, Ваше Высочество, – всплеснула венценосная особа, – оставьте споры. Разве не видите – она ещё дитя. И дитя с большим сердцем. Майтра Валери Янтарная рассказала сейчас, как вы после сражения молились о душах павших воинов. Нам сейчас так не хватает сострадания к ближнему своему.
Сказано это с такой отвратительной заботой и жалостью, что дальнейшие сюсюканья и прикосновения этой женщины с размякшей душой для Тиссарии остались мукой. И как показали дальнейшие события жестокость её подобно тому же раскалённому маслу, мягко обволакивающая и причиняющая невыносимые страдания.
Затем в шумный, изрядно пропахший потом, вином, ароматическими умащениями и воском, зал изящно вошёл молодой, но, казалось, измождённый человек в золотом камзоле, бархатных чулочках и чудесных башмачках; волосы его напоминали скверную льняную мочалку и осыпаны золотым песком. С недосягаемым достоинством, ни на кого не взглянув, он, не сгибая спины, уселся в самшитовое кресло рядом с полногрудой медовой женщиной. Они – хозяева Весёлого Пляса: шуадье Эрион Большеголовый и его жена – конт-майтра Мариан Калина.
Едва кивнул шуадье и в зале появились рослые ребята с кленовыми наплечниками, встали крыльями перед крёслами хозяев и положили перчатки на эфесы шпаг. Гости заволновались, подались вперёд.
Городская стража, не снявши шишаков и кольчуг, внесла несколько разорванных алых стягов и сложила у ног шуадье. Затем ввели нескольких человек в изодранных рубахах; иной одежды на них не оказалось. Всем успели искровянить лица, да наскоро заковать в железо.
Мучающийся от одышки человек с нездоровым цветом лица, в потёртом камзоле с кантом чиновника – оловянные перо и чернильница – переваливаясь с боку на бок, вышел перед мятежниками и возвестил:
– На правый суд благочестивым горожанам преславного Весёлого Пляса приведены воры и преступники. Предводитель повинных людей некто Селянин, убийца, коего взяли за городскими стенами некто Жало и знаменосец, прозвища своего не назвавший, а потому именуемый по обычаю – Вор. Покаются ли они перед добрыми людьми города?
Чиновник насколько мог торопливо отошёл в сторонку. Тиссарии всё это очень напоминало потешное представление, вот только кровь на сцене настоящая. И продолжение не заставило себя ждать: с людей сорвали рубахи, оставив в непотребном виде и не давая прикрыть срам, подвели ближе к шуадье.
Тот изящно встал, но в речи его проскальзывала истерика:
– Я хочу верить, что вам не хватило ума замыслить недоброе. Кто за вами стоял? Кто он?
– Пощады, – попытался встать на колени один из мужчин, но стражники приглушённой бранью и пинками заставили его подняться.
И скорее так задумано: в зал вошёл здоровенный детина в полотняной рубахе; штаны и сапоги прикрывал засаленный кожаный фартук. Рот его чуть приоткрыт, узкие щёлки глаз одна выше другой, отчего создавалось впечатление, что человек – местный дурачок, шут. Вот только вместо потешных вещей в лапище, чуть меньше моранколуновской, замерла рукоять плети о шести хвостах с блестящими на них наконечниками.
Мариан Калина в каком-то неведомом возбуждении шепнула мужу, и тот нехотя сделал знак: ближе. Пленников подвели к гостям, разведя руки и ноги в стороны так, что те едва могли шевельнуть лишь шеей. Гости, а пуще всего майтры, подались вперёд и разглядывали мятежников как каких-нибудь диковинных зверей.
Отвернувшись, Тиссария не избежала упрёков маршала:
– Достаточно, казалось бы, той выходки за стенами города. Не думайте, что ныне всё сойдёт вам с рук. Я тоже могу причинять боль. Глядите.
От впечатлений дружеской улыбки не осталось и следа: маршал грубо схватила её за ворот куртки, жёсткие сильные пальцы сдавили затылок.
Между тем, детина в фартуке осторожно, боясь задеть гостей, взмахнул плетью. Мятежник взвыл, изогнувшись дугой, но кандалы не дали упасть или защитить тело от ударов. Пятым ударом разорвало кожу до мяса, брызнула кровь, попав на лицо майтрам. Раздался смех товарок, а виновница веселья – пожилая женщина в дорогом наряде – с удовольствием дотянулась языком до алой капли. Тиссария и рада бы отвернуться, но маршал заставила смотреть и сдавливала шею, едва девушка жмурилась.
Таким образом палач расправился со второй жертвой, а третий мужчина, стоящий ближе к креслам хозяев города вдруг заговорил:
– Вы ответите за пролитую кровь! Клянусь властью, данной мне Королём-Без-Имени.
Шуадье жестом остановил палача и в избытке чувств даже спустился на ступень ниже.
– Кто он, отвечай?!
– Он тот, кто грядёт, – в ярости прорычал мятежник, и даже удар плети не заставил сменить гримасу на лице; он не проронил более ни слова.
На третьем ударе навершия застряли в его теле, и следующим движением палач вырвал клок кожи с мясом из спины. Вор заскрежетал зубами и надсадно выдохнул. На пятый раз кровь заструилась по худым бёдрам. Шуадье поманил палача и тот размахнулся, стоя с жертвой лицом к лицу.
– Он не остановится, – спокойно проговорил Эрион Большеголовый. – И мои врачеватели сделают всё, чтобы ты жил и страдал. Кто он – Король-Без-Имени, говори, сукин сын! Это его знамёна?
Хлысты опоясали ребра, и кровь выступила из ран тёмным сгустком; плюясь кровавой пеной, Вор с плачем выкрикнул:
– У моего короля нет знамён. Он защитник обездоленных, повинных и блаженных. Он – грядёт! У него нет лика!
Шуадье выхватил из рук палача плеть и, неумело размахнувшись, опустил её на голову несчастного; тот пал и безвольно повис в цепях. Зато взвыл Эрион Большеголовый, поранившись об отскочивший наконечник хлыста. Пока слуги суетились и охали при виде ранки на икре мэтра, пока всем миром сажали его в кресло, к Валери Янтарной быстро подошёл любовник и что-то нашептал на ухо. После чего маршал приблизилась к корчащемуся от боли Эриону Большеголовому и негромко, но так, чтобы слышали приближённые, объявила:
– Мне доложили сейчас, что клык на алом полотнище – знамя первых молодых купцов Стародуба и Морского Предела. Тех самых, что по слухам поддерживали сгинувших королей этих земель.
– Но о них ничего не было слышно, – растерялся толстый чиновник.
– Ну так сегодня вы их услышали!
– Проклятие! – воскликнул шуадье и, пхнув ногой мятежника, осведомился: – Так это, шваль?
Но тот не ответил. Повелели привести его в чувство и допросить повторно. Палач со знанием дела осмотрел жертву, покачал головой и, едва ворочая языком, сказал, что требуется врачеватель. Шуадье замахал на него руками и ещё до того как пленных увели и подмыли за ними пол, велел подавать вино и закуски.
– Музыканты, – морщась, воскликнул он, – играйте! Вино, подогретое вино.
Внесли столы, несмотря на ранний вечер прибавили свечей. Вбежали – иного слова не подберёшь – слуги с инструментами. Были они в старых камзолах то ли с чужого плеча, то ли неладно скроенных; кое-кто стыдливо прикрывал заплаты на чулках. И хотя играли они задорно, лица их напряжены и все напугано оглядываются в сторону хозяев. Но кресло вместе с шуадье уже отнесли ближе к камину, накрыли его пледом и вскоре хозяин потягивал горячее вино; он внимательно прислушивался к увещеваниям маршала и что-то переспрашивал; зато конт-майтра Мариан Калина выглядела недовольной, она рассеяно оглядывала гостей, пока взгляд не остановился на замершей Тиссарии.
– Ах, будемте же друзьями, – воскликнула она и, встав, взяла её за руки. – Но что на вас надето. Каковы наглецы эти купчины Горилеса. О, моя милая, я сама одену вас в шелка, а мои портнихи мигом подгонят их под вашу хорошенькую фигурку.
– Эй, парень! – нетерпеливо подозвала она толстого чиновника, торопливо утирающего рукавом губы, вымазанные в закуске. – Их доставили?
– Я их видел. Стайка, – отрывисто и послушно ответит тот. – Я распоряжусь, чтобы их немедленно привели.
Он удалился насколько мог стремительно, а недовольное выражение исчезло с лица конт-майтры. Тиссария внимательно проследила за этим превращением. Хозяйка Весёлого Пляса не походила на Бриэль Бешеную нисколько. Мариан – изнеженная, капризная, даже добродушная; Бриэль – холодная, утончённая, жёсткая. Они, наделённые властью, как мёд и сталь, как ленивая кошка и грациозная рысь – одного поля ягоды. Но при всей суровости принцесса не могла бы поверить, что Бриэль выставит на всеобщее обозрение боль мучеников. Припомнилась казнь безвинного человека в Горилесе – и в голове вновь смешались мысли.
Раздумья прервала Мариан Калина, взяв её за руку пухлой мокрой ладошкой, и насильно потянула за собой; конт-майтра невнятно ворковала и понукала идти быстрее. Неладной парой они вышли в прохладный коридор и неожиданно столкнулись с группкой чумазых детей. На глаз им было от десяти до пятнадцати, но значительная худоба, выступающая из-под рваных рубах и подобий платьев, пыль пополам с сажей на лицах путали умозаключения. И всякий из них с удивлением и страхом разглядывали отбеленные стены и неподвижных суровых кавалеров с причудливыми наплечниками. Их сопровождал тот самый чиновник и баба с затёкшим глазом в сальном платье и чепчике. Тиссария в который раз удивилась тому, как мало местные хозяева уделяют внимание одежде слуг – в Горилесе за такое невнимание к платью надавали бы затрещин и прогнали вон.
– Четыре девочки и двое мальчишек, – выдохнул чиновник, утирая испарину с побагровевшего лица. – Все – отпрыски мятежников. И тех и этих, стало быть… – он осёкся, но видя, что Мариан не обращает на него внимания, осклабился.
– Но как они грязны! И наверняка голодны! – воскликнула конт-майтра. – Немедленно в купальню и дайте нетрудной еды. Вы же милый друг, – она томно улыбнулась принцессе, – мне должны помочь. Вы же не откажитесь пройти со мной в покои, мне нужно подобрать для вас наряд.
Пока уводили детей вглубь дворца, Тиссария искала повод отказаться. Конечно, Мариан – добрейшая женщина, судя по увиденному, но девушке её увещевания казались наигранными, а за последнее время она привыкла доверять не слову, а чувствам.
– Ну идемте же, – всё настойчивее упрашивала конт-майтра и ощутимо сдавила запястье принцессы.
Та вскрикнула, и уже кавалеры качнулись вперёд, недвусмысленно подталкивая девушку вслед Мариан Калины.
– Ублюдки! – громоподобный вопль заставил замереть, кого-то от растерянности, а кого и от радости.
Взмах руки – и одного кавалера как не бывало; тело его распласталось вместе со сбитой на пол мраморной статуей. Второй попытался вытянуть шпагу, но здоровяк Моран Колун пхнул его кулаком в лицо и тот уже не пытался встать.
– Как… как… – разевала рот Мариан Калина, пока бывший гард бесцеремонно разжал её пальцы и отгородил немалым своим телом принцессу.
Наконец, совладав с собой и морщась от боли, причинённой стариком, конт-майтра буквально позеленела от злости; она глядела на Тиссарию так, будто из рук её вырвали добычу.
– Стража!! – голос её сорвался на визг, и пока в коридоре не прибыло людей, она кричала на лежащих без чувств кавалеров.
Увести поскорее названную племянницу Морану Колуну не удалось. Из распахнутых дверей вышли с клинками наголо кавалеры и несколько стражников с шестопёрами. Будь в руках горца боевой колун несчастных не спасли бы церемониальные мечи; но то, что он мог сотворить с ними голыми руками – немалого стоило. Горец без слов подсунул под руки принцессы эфес её шпаги. И Тиссария вытянула клинок, перехватив рукоять по-мужицки, – в две руки.
На шум из приёмной залы набежали любопытствующие и прежде всего – майтры; в Весёлом Плясе они, очевидно, не только любили жестокие зрелища, но и имели немалые вольности перед мэтрами.
– Что здесь происходит? – как ни в чём не бывало обратилась не к старику, но принцессе маршал Валери Янтарная.
Все молчали как пристыженные дети. Тиссария опустила шпагу, обдумывая произошедшее. Собственно, в том, что Мариан Калина излишне настойчива не было ничего опасного, разве только кавалеры проявили излишнее рвение, а дядька Моран Колун – вспылил. Запинаясь, Тиссария попыталась объяснить, но маршал не слушала её, отойдя в сторонку. В коридор, шатаясь, будто во хмелю или смертельно устав, выглянул шуадье Эрион Большеголовый. И хоть казалось, что он молод, от цепкого взгляда принцессы не укрылось, что всё тело его, походка напоминает человека пожилого.
– Хватит на сегодня мятежей, – скрипучим голосом воскликнул шуадье, кивнул жене и спросил: – Он худое сделал?
Та, заливаясь горючими слезами, показала багровевший синяк на запястье.
– Зачем?
Моран Колун угрюмо молчал. Принцесса попыталась вступиться за старика, но шуадье остановил её взмахом руки.
– Поступайте с ним как должно, мэтр Эрион, – холодно проронила Валери Янтарная, а от старика потребовала: – Смирись, горец. Возьмите его.
И когда качнулись стражники с шестопёрами, Тиссария будто очнулась и, сделав полукруг, недвусмысленно направила шпагу на них. Но Моран Колун остановил её, мягко коснувшись эфеса пальцами, улыбнулся, покачал головой; огромный, казалось, неуязвимый он, окружённый трусившей стражей, удалился. В другую сторону принцессу повела, толкая перед собой, Валери Янтарная. Им не мешали, но маршал собственноручно буквально затащила девушку в одну из скудно освещённых комнат с пышными задёрнутыми гардинами. Несколько стульев, стол с книгами и кипой бумаг, искусно вырезанная модель трёхмачтового судна, кушетка, клавесин – чей-то укромный кабинет или репетиционное помещение.
Валери Янтарная пхнула девушку к стульям так, что та едва не упала; отстегнула перевязь с тяжёлыми пряжками. Её посуровевшее лицо с поджатыми губами живо напомнило принцессе материнское, когда королева бралась за розги. И как ни старалась, Тиссарии не удалось унять дрожь; глядя на тяжёлый ремень, она поняла, что не будет противиться, и думала только об одном: поскорее бы закончилось.
Но маршал отбросила ремень, оставив в руках ножны со шпагой.
– Покажите ещё раз, – довольно миролюбиво с интересом потребовала она, – вашу боевую стойку. Ну, Ваше Высочество, к бою.
Тиссария не понимая толком, что от неё хотят на самом деле, вытянула клинок и робко, неуверенно растянулась, будто тугой лук.
– Вас обучали или вы подсматривали за высокородными мальчишками? – без тени насмешки продолжала пытать Валери Янтарная.
– Учили, – несмело ответила Тиссария, и запоздало добавила: – Мой маршал. Меня учил король Хоган III, но более в шутку, чем всерьёз.
– Под этим небом, – заметила Валери Янтарная, вытягивая из ножен клинок; шпагу она оставила на столе и удобнее перехватила отлично вырезанные ножны из дуба с наконечником из тонкого серебра и насечкой по всей поверхности, – всяк идёт своей дорогой. Деревенщины умело растят и затем делают хлеба, ремесленник мастерит приличные и прочные вещи, купцы – не чета этим, – она указала ножнами на дверь, – торгуют и не лезут в дела королей, как должно, а полковник, будь он в штанах или без – умело обращается с людьми и шпагой. Разве последнее – про вас?
Маршал неуловимым движением плашмя ударила по вытянутому клинку; Тиссария чудом удержала шпагу в руках и сделала неловкий полукруг, поднимая оружие для защиты. Маршал бесхитростно обманула глаз девушки и нанесла чувствительный удар по плечу, заставив ту охнуть от боли. Затем Валери Янтарная вновь приблизилась, выставив ножны перед собой и подёргивая ими, пугая. Тиссария попыталась по всей дедовой науке отбить клинок тягучими, танцевальными выпадами и всякий раз получала болезненный удар. А когда шлепок пришёлся пониже спины, было не столько мучительно, сколько обидно; обиднее, чем получить вицей. Последний щелчок она получила в ухо, так что в голове загудело, и слёзы брызнули сами собой. На этом трёпка закончилась.
– Плохо, очень плохо, – покачала головой маршал и всё без язвы, без злости, как и должно. – Мой отец, король Валеус, твердил мне, что наши братья, горные правители, равны нам по силе и величию. Поверьте, короля или принцессу видно среди тысяч нищих. Разве не учила тебя этому майтра Бриэль?
Тиссария возжелал смертельно обидеться и промолчать, но вспомнила, что она здесь не просто полковник в войске или майтр-гард, принцесса, но доверенное лицо конт-майтры Полесья, иначе говоря, – шпионка. И не это ли спрашивает у неё принцесса пограничий?
– В последний год, мой маршал, – глотая слёзы, ответила Тиссария, – конт-майтра давала наказы во дворце и нам преподавали Законы.
Валери Янтарная поморщилась, велела убрать клинок с глаз долой и присесть на стул; сама заняла место рядом и, по-матерински приобняв девушку за плечи, начала рассказывать, будто на сон грядущий:
– Особа королевской крови – священна. Никто не смеет причинить ей вред, кроме короля. Мой отец, да продлят боги его жизнь, говорил, что не поднимет на меня кнут. Но он брал в руки учебный меч, заставлял брать меня в руки палку и порол. Я долго не могла взять в толк, чем эти удары отличны от обычных колотушек, которыми потчевали своих отпрысков иные родители. До тех пор, пока не начала отбиваться, сначала беспорядочно, затем с умом; до тех пор, пока не дала настоящий бой великому воину, моему отцу. Он ничего не объяснял, дав возможность судить самой. Удары в жизни неизбежны, но научись не только отбивать их, но и поражать в ответ; познав боль, научишься и причинять её и, быть может, остережёшься казнить или вынимать клинок из ножен, зная, что сейчас он бесполезен; научишься думать и верить как чувствам, так и холодным мыслям. А теперь майтра идите и покажитесь Мариан Калине. Уверена, что она ещё ожидает вас. Но скажите, что ваше присутствие необходимо в важном деле. Сами ожидайте меня у в парадной зале.
– Что будет с Мораном Колуном? – переваривая урок, с замиранием сердца спросила Тиссария.
– Спросите об этом конт-майтру, – с досадой от бестолковой ученицы отмахнулась Валери Янтарная. – Думаю, что всё закончится благополучно. Они остерегутся проливать кровь в войске.
Потирая особенно ушибленное ухо, девушка вышла вон. В коридоре чуть поодаль от двери, прислонившись к стене, стоял Дин Пёрышко. Вопреки обыкновенному снисходительному виду, искал участия и потому просил:
– Ваше Высочество не судите торопливо о нашем маршале. Гнев её накатывает, будто волна и так же быстро отступает. Она не объясняет всего потому, что вам не нужно это знать. Особенно в свете событий, связанных со знаменем и связи с ним молодых купцов. Маршал хотела, чтобы вы были в безопасности, потому и приказала быть при ней.
Не в силах спорить или говорить в сердцах, девушка кивнула и направилась туда, где глухо раздавались стройки музыкантов, шумела и смеялась публика. Но остановилась, едва пройдя несколько шагов.
– Не хотите ли вы сказать, – опешила Тиссария, сложив мысли в голове, – что маршал заранее знала, что клык на алом полотнище – знамя молодых купцов? Зачем тогда это представление в зале?
И вновь вопреки обыкновению принцесса с удовлетворением заметила растерянность Дина Пёрышко.
– Ещё раз повторюсь, – нашёлся он, – вы не всё можете знать.
Меньшее, что хотелось – ввязываться в политические дрязги. От неё требовали малое: следить и сообщать конт-майтре Бриэль Бешеной, – а там, пусть сама разбирается.
В коридоре перед входом в приёмную залу, как и утверждала маршал, томилась Мариан Калина. Под ноги ей с парусинового мешка, который она приложила к руке, капала вода. Рядом, почтительно склонившись, стоял врачеватель в чёрном камзоле и невнятно наставлял. Мариан Калина всмотрелась в лицо девушки и, сделав шаг навстречу, особое внимание уделила покрасневшему уху. Оно привело конт-майтру в благоговейный восторг, и девушка поняла, что ни за что на свете не даст увести себя в её покои.
– Моя майтра, – смиренно склонилась перед ней Тиссария, – я вела себя неподобающе и прошу прощения. Я не могу сейчас идти с вами, так как я нужна моему маршалу в важном деле.
– О, это прекрасно, – с дрожью в голосе произнесла Мариан Калина и попыталась коснуться распухшего уха.
Девушка с трудом удержалась, чтобы не уклониться, ей необходимо было иное:
– Мой названный дядюшка, Моран Колун, вовсе не хотел причинить вреда. Он старый и не всегда может совладать с собой. Прошу, не наказываете его. Я… я откуплюсь.
– Чем угодно? – томно осведомилась конт-майтра.
Тиссария, дрогнув, кивнула, чем привела женщину в восторг; Мариан Калина бросила мокрый мешок врачевателю и удалилась вглубь дворца. Тиссария же, имея потерянный вид, ожидала маршала в парадной. Привратник в затёртой ливрее принёс ей доспех и с грохотом сложил у ног. Она едва не всплеснула руками: да кто же отнесёт его? Для этого нужна сила дядьки Морана или терпеливого оруженосца. И тут только, к своему стыду, она вспомнила, что не видела своих поручиков – Симона Змею и Шнурка. Как они там, не случилось ли чего. Вдали от дома они, вместе с дядькой, заменили ей родных людей.
И потому, когда маршал Валери Янтарная вышла в парадную залу, окружённая невесть откуда взявшимися охровыми плащами, взволнованно спросила:
– Мой маршал, а знаете ли вы, где мои поручики? Один из них был вашим нарочным в Горилесе, он предупредил вас о прорыве.
– Эй, мужик, – окликнула Валери привратника и указала на кирасу у ног принцессы, – доставить на постоялый двор «Полный рог», спросишь там Его Высочество Тиссарию Горную, – обратила лицо на принцессу и с отсутствующим видом, наконец, ответила, – Меня никто не предупреждал о прорыве, мы узнали об этом от пленных. А вот ваш конт-принц Симон Змея, едва узнав, что вы, может быть, в опасности, едва не взбунтовался. Он со своим отрядом нужен был в Ивовых Спальнях и потому там и остался. Что касается Шнурка, то этого паршивца я не видела и ваш обязанность – взгреть его, едва увидите.
Тиссария очень сожалела, что маршал чтит Пятилик и потому они прошествовали мимо Храма Сынов, где может вопросить к Отцу: помоги, защити их.