Он всматривался через едва заметные морозные росписи на стекле в молчаливые снега за окном. Над уснувшей деревней, цепенея от собственного блеска, повис месяц. Вся продрогшая от холода, замерла новогодняя ночь. Над белым сумраком земли без устали мерцали звезды; через всю безбрежную высь расстелилась древняя россыпь Млечного Пути.
«Исчезли там следы тысячелетий», - глядя на небесный серебряный большак, прошептал он.
И тотчас в глубокой тишине, покорные малейшему движению воздуха, соприкоснувшись друг с другом, хрустальной мелодией отозвались игрушки на небольшой елке, установленной им в красном углу деревенского дома. Нагнувшись к столу, где лежала пачка сигарет, увидел необыкновенный отсвет месяца и мерцание звезд в фужерах и в искристом золоте недопитого шампанского в них.
Уставшая от любовного жара, спала в постели женщина. Кружевная тень от оконных штор, как легкая вуаль, легла на её прекрасное, свежее лицо, молодую обнаженную грудь.
Сплетенье прекрасного и тайного, порочного и желанного, безумно стыдного и восторженного, что бывает только во сне или горячечном бреду, охватило все его существо. Он смотрел на неё и не мог оторвать глаз. Восторженные, пьянящие ощущения не исчезали, а наполняли все его существо без остатка. Её крепкие, тренированные поцелуями губы в сочетании с неожиданной мягкостью, сладкие от шампанского и духовитые от черного шоколада, который она любила, мутили его сознание, и он не мог уже понять, от чего он был пьян. И страсть, и вино перемешались.
Быстро был установлен мольберт, уложены кисти, натянуто полотно. Она по-прежнему тихо спала, совсем обнаженная, легкая и свежая, едва вминая белую простынку. Он работал быстро, исступленно, с таким горячечным жаром, с каким недавно страстно и жгуче ласкал и любил эту прекрасную женщину, подаренную ему судьбой.
Из-за прозрачной шторы по-прежнему несло зимой, свежим легким снегом, бесшумно слетающим вниз с ветвей. Бесконечно холодная немая жуть окружала дом на пустынном берегу безымянного ручья. Но ему было удивительно тепло от такого доверия к нему почти незнакомой женщины, по воле мужа ставшей ему натурщицей: тот заказал портрет своей жены.
К утру портрет был готов, и он заснул от изнеможения.
Ему не суждено было увидеть её восторга, когда перед ней предстала на полотне женщина невиданной красоты и прелести. Вся в лунном сиянии и блеске, она зачаровывала естественной простотой и вместе с тем такой затаенной страстью и стремлением к поэзии плотской любви, что не верилось ей самой в возможность существования в ней такой сути. Она понимала кое-что в живописи, вспомнив полотна Пьера Баннара. Здесь тоже много передано через необычный ночной свет звезд и луны. Но не пространство интересовало художника, а она сама. Да, таинственности и выразительности предметам неодушевленным, которые окружали её, он отдал дань. Но все – в женщине, спящей на постели, недавно испытавшей счастье любви. Художник увидел в ней то, что не подозревалось ею никогда и ни при каких обстоятельствах. «В гармонии плоти и духа нет греха», - оправдывала её картина, которую она несла к машине. Водитель мужа уже ожидал её.
…Они познакомились на его выставке-продаже в фойе городского ДК. Будучи профессиональным художником, он надеялся выставкой, продажей картин поправить свои финансовые дела. На выставке было много чего: и народу, и хмельных восторженных речей (потому что был фуршет), и друзей-живописцев, пристальней вглядывающихся в богато накрытые столы, нежели в его полотна. Были и женщины с важными мужьями. Важным мужьям нужны были не картины с художниками, а любая значимая тусовка: впереди в федеральном политическом календаре значились выборы, претенденты пользовались любым случаем обозначить себя. Им было не до его картин. А уж о приобретении полотен художника, нигде не «раскрученного», мало кому известного, провинциального, и речи не велось
- Все к лешему! Пойдем, брат, тяпнем коньячку, - предложил ему друг, тоже художник и организатор всей это никчемной затеи, на которую они истратили все, что имели про запас.
У их стола (за другими с поразительной активностью поглощалось все вместе со спиртным, и никто уже не помнил о нем и его друге-устроителе) внезапно возникла пара. Он, с залысинами, но весьма ухоженный полноватый человек с сытыми губами, и она, женщина лет двадцати пяти, в роскошном, богатом платье с блистательным дорогим колье на изумительно нежной шее. Она была чуть выше мужа. Это, вероятно, из-за высокой шляпки, козырек которой закрывал чистый лоб. Перед ним была статная красавица; она вся светилась русской красотой, свежестью, крепостью, чистотой. Влажно сияла её тихая улыбка и с добродушной заинтересованностью глядели на него аквамариновые глаза. Муж представил себя и жену и, подавая руку художнику, спросил:
- Вы Иртеньев Константин Иванович?
- Да, он самый.
- Моей жене, Фельдман Татьяне Николаевне, нравятся ваши полотна. Особенно портреты. Я желаю заказать вам её портрет. Сумму можете назвать после исполнения работы. Буду в командировке, вылетаю в Англию на месяц. Связь держите с Татьяной Николаевной. И он передал Иртеньеву номер мобильного телефона жены.
Иртеньев поклонился по-старинному, как когда-то кланялись дворяне в знак какого-нибудь согласия. Высокая, дородная его фигура с прекрасной русой бородой высилась над собеседниками и даже над таким же не маленьким другом, который сиял от восторга, как бы говоря: «Все не зря! И выставка, и фуршет, и немыслимые затраты!..»
Подняли бокалы за успех сделки. Татьяна Николаевна изящными пальчиками держала фужер с шампанским, затем выпила, прижав тонкий хрусталь к свежим губам, отломила кусочек черного шоколада и выдохнула просто и дружелюбно:
- Люблю черный шоколад, - мягкий, бархатистый голос и теплый аквамариновый взгляд покорили Иртеньева. Он купался и в голосе её, и во взоре цвета морской волны.
- Мне необходимы сеансы с вашей женой не менее месяца. Мне нельзя погубить такую редкую природную фактуру, - сообщил Иртеньев мужу на ухо и подумал: «Бывают же такие русские женщины! За такую красоту можно отдать жизнь! И при такой красоте быть женой этого жирного урода!..»
Шел к концу месяц, а к портрету не приступали. Она перебрала кучу платьев, дорогих блузок, меняла по требованию Иртеньева позы. Но работа не шла. «Зачем тут это дорогое барахло, всякие позы? Разве все эти выкрутасы стоят того, что заслуживает её тело? Я не имею права погубить кистями то драгоценное, что есть она сама!» - упрекал он себя, не смея предложить ей обнажиться как обыкновенной, взятой с улицы натурщице, которой он платил, по обыкновению, деньги.
- Мне не по душе работать в условиях невиданной роскоши – в вашем коттедже. Он подавляет мою волю, я не могу заставить себя делать что-то через силу, - честно признался Татьяне Николаевне Иртеньев. – Едемте в деревню, где на берегу ручья стоит одинокий домик. А в нем моя мастерская. Там все получится, честное слово!
Она просто, как будто давно ждала такого предложения, согласилась, скрывая в себе тот внутренний жар, которым она пылала со дня их знакомства...
…Теперь эта картина висит на видном месте в коттедже банкира. Полотном восхищаются знатоки живописи. Банкир тоже в восхищении: один западный коллекционер предложил Фельдману невиданную сумму. Фельдман в раздумье: не продешевить бы! К тому же он единственный, кто полотну знал истинную цену…