Письмо Принца де Линя к Екатерине II.
Вашему Величеству теперь совсем нечего делать. Маленькое Ваше хозяйство приведено в порядок. Естьли бы другие вверили Вам свое; то и их хозяйство было бы также хорошо устроено, как Ваше, и они теперь также бы отдыхали. Не понимаю, как бы могли, будучи столь праздною, благодаря Вашей деятельности, позабыть обо мне совершенно, и извинительно ли Вам так долго не писать ко мне ни строчки!
Я не имел чести знать других Государей Российских, Ваших предшественников, a потому не был известен и им. Очень понимаю, что они, заботясь о делах своих, могли бы и не подумать, об ответе, когда бы я осмелился к ним написать два слова. Один сочинял бы планы своих кампаний, другой рассчитывал бы государственные доходы, третий занимался бы своими придворными, тот министрами, тот семейством -- каждому свое дело: но Ваше Величество оканчиваете все дела в четырех строках, с четырьмя кораблями, с четырьмя полками! Для чего же Вы ко мне не пишете? Жребий человечества! Каждому определено в чем-нибудь раскаиваться, и вот прекрасный случай Вашему Величеству узнать, что такое раскаяние.... Можно ли? прошло шесть месяцев, а от Вас ни строчки! этого не испытал я еще ни разу во все двенадцать лет милостивой Вашей со мною переписки. Деспотизм, Ваше Величество? Обходиться со мною так немилосердо, не все ли тоже, что отнять y которого-нибудь из Ваших заслуженных Генералов принадлежащую ему награду? Я говорил с Вашею совестию; теперь буду нападать на Ваше добродушие.
Вот уже почти шесть месяцев, как я не знаю, помнит ли меня Та, Которая всех выше? Которой характер несравненно великий и простый и твердый. Но говорить с Вашим Величеством для меня необходимо. Естьли бы в которой-нибудь из четырех частей мира существовал теперь хоть маленькой великой человек; то я и не подумал бы Вас беспокоить, и скрепив сердце, завел бы переписку с ним. Но где их взять этих великих людей! Вашему Величеству осталось только молиться о себе и о вечном спокойствии тех, которые давно исчезли, и которые одни имели право сказать: она всех нас затмила.
Я жил несколько времени в России, но не имел случая узнать, смеялся ли когда-нибудь Петр Великий от доброго сердца -- и потому не думаю, чтобы я отважился просить от него двух или трех строчек ответа. Фридрих II сказал мне очень сухо раза три: Божия милость над вами! как будто бы он в самом дел мог быть раздавателем Божией милости. Лудвиг XIV задавил бы меня своею подписью. Думаю однако, что бедный Наваррский Король прислал бы мне по почте несколько добрых ventre saint gris {Слово, которое часто употреблял Генрих IV.}, естьли бы только был в состоянии заплатить весовые деньги.
Александр Македонский имел хороший слог; но Вам известно, что секретарем его был покойный Квинт Курций, шведский подражатель его изъяснялся Готическим Латинским языком. Надеюсь, что мне удалось бы схватить несколько записок от Кесаря и Альцибиада, и признаюсь, что я с любопытством и с удовольствием распечатал бы маленькое письмо, дружеское или о делах военных, от великого Конде.
Кстати -- вот одно размышление: Вашему Величеству надобно знать, что я позволяю себе все, и что иногда приходит на меня даже охота размышлять. Во всяком царствовании, даже в самом жестоком, попадаются великие люди, как полководцы, так и писатели -- но мы не видим ни одного посреди безначалия и его ужасов. При Силле и Марии великий Рим был разделен на части и подвластен. Сципионы были великие Аристократы. Перикла надобно именовать царем. Не думаю, чтобы Гораций и Виргилий имели какой-нибудь успех во время кровопролитных междоусобий. Пускай бы Монтань и Лафонтень родились в наше время, и я не удивился бы ни мало, когда бы они первые -- один с своими истинами, другой с своею рассеянностию и простосердечием -- попали на эшафот.
Я имел честь быть представленным нашему молодому Императору, которого нахожу стариком, благодаря двум походам и его воспитанию, начатому Іосифом II, нещастным Государем, которому Ваше воспоминание должно служить апотеозом. Я взял на себя смелость сказать Его Величеству, касательно Нидерландов, что отважная решительность делает ненужною строгость, и что шесть месяцев твердости по вступлении на престол могут укоренить могущество его на все будущее время. Снисхождение, с каким он принял советы придворного моралиста, осмелившегося упомянуть в разговоре с ним о истинной великости и патриотизме, должно казаться для нас предвещанием щастливым.
Да будет Северная звезда у всех перед глазами! -- вот истинная звезда Царей; она ведет прямо ко храму бессмертия.
Вена. 1792, 17 Марта.
"Вестник Европы", No 19, 1809. Перевод В.А. Жуковского.