Отрывок из повести "Боги и человеки")
ЭНДОКРИНОЛОГИЧЕСКИЙ ОЛИМП
Бог шёл не спеша, грузно ступая и шаркая по коридору растоптанными тапками. Он был белобрысым, с красным широким лицом и коричневыми глазками. Глаза его были похожи на буравчики. Они никогда не смеялись, даже когда Бог улыбался. Бог шёл и равнодушно смотрел по сторонам, а буравчики так и просверливали пространство вокруг него.
Больные, словно тени, пересекали ему дорогу, заглядывали в лицо, стараясь как бы невзначай попасть в поле его зрения. Но Бог сразу раскусывал это "невзначай". "Не возникай, - говорил он слишком назойливым, - я на тебя ещё не созрел".
У Бога не было замены. Только он мог решить, когда и как вас оперировать.
Это был Бог всесоюзного значения, Бог номер один, академик Козухин. Ему не приходилось вылавливать больных по клиникам Москвы. Они к нему ехали сами, со всех сторон Советского Союза.
В этой ипостаси он оказался тогда, когда эндокринологический олимп из МПС переместился сюда, в головной институт экспериментальной эндокринологии.
В Институте давно закончились эксперименты, операции шли полным ходом, но слово "экспериментальный" не спешили убирать с институтской вывески.
Может быть, потому, что это слово было сродни букве "У" на автомобиле начинающего шофёра? "Убийца за рулём!" - так в народе расшифровывают сей символ. Мол, если убьёт, не взыщите: он ведь ещё ученик...
Бога вызывали на периферию, и он летал оперировать в другие города. Словом, это был Бог, на которого молилась вся страна.
Министерство ценило Богов такого ранга, причём настолько, что без ущерба для своего материального благополучия. он отказывался от любого облагодетельствования со стороны больных - презентов, гонораров и даже дорогих цветов. Это помогало ему чувствовать себя ещё более независимым. Он даже являл Божий гнев, если кто-либо из больных пытался его "благодарить".
Это был поистине святой Бог.
***
Геращенко, потеснённый Козухиным, стал соответственно Богом номер два, второстепенным Богом.
В переоценке ценностей сыграло роль то обстоятельство, что Геращенко на какой-то стадии карьеры не повезло. Степень доктора наук ему так и не присудили. Хвалили-хвалили на на защите, а чёрных шаров оказалось больше. Может быть, это случилось оттого, что на момент защиты он отбывал очередное наказание: сидел в конуре рядового уролога? Кто знает?...
Словом, Геращенко был решительно оттеснён на второй план.
***
Когда за Богом захлопывалась дверь операционной, в отделении устанавливалась атмосфера ожидания. Исхода. Больные тут лежали подолгу, все друг с другом перезнакомились, и судьба каждого была для них как репетицией своей собственной. Они как бы примеряли на себя чужие волнения и боли...
***
Бог любил чистоту. Стерильность этажа была его слабостью.
Тут не было ни мягких ковровых дорожек, ни портьер, дарующих полумрак в безжалостно яркий полдень, ни лиан с округлыми лакированными листочками, вьющихся тонкими змейками вдоль стен коридора, не было пальм в огромных отсыревших кадках, аквариумов, заросших, как джунгли, с мерцающими в бирюзе оранжевыми рыбками - не было ничего лишнего.
Всё это было внизу, на прочих этажах союзного института, где лежали больные, которых лечили с помощью таблеток и микстур, уколов и вливаний - то-бишь бескровными методами.
А здесь царили чистота и свет. Высокие голубые панели незаметно для глаз переходили в такой же голубой, вымытый до блеска линолеум. И казалось, этаж со всех сторон окружает небо. Только двери и потолки, как облака, выделялись белыми пятнами.
Обилие света и чистоты делали этаж нарядным и даже праздничным...
***
Бог выходил из операционной последним. Лицо его было ещё более красным, словно распаренным, маска неопрятно болталась на толстой шее. Шаги были ещё более грузными, более шаркающими. Он подходил к кабинету, громким шлепком открывал дверь, а к нему уже спешила раздатчица тётя Даша с двумя дымящимися на подносе чашками.
Минут через пять в кабинет заходил Корнеев, анестезиолог, первая скрипка в слаженном оркестре оперировавшей бригады ...
***
А по вечерам в отделении начиналась другая жизнь. Незаметно исчезали врачи.
В столовой включался телевизор, начинались чаепития ...
А в районе двух кушеток, стоявших в разных концах коридора, как на парковых скамейках, скапливалась молодёжь. Отсюда доносился смех и звуки приглушённой музыки, визги и весёлая возня.
Молодёжи было много, можно сказать, большинство. Эндокринные болезни любят молодых. На кушетках собирались те, кто лежал долго, клиенты самого Бога. Больные с опухолями надпочечниками.
***
Человеческий надпочечник, вернее, опухоль в нём, может являть чудеса в решете. Она может сделать человека бледным и худым, как глист в коме, или румяным и толстым, как апельсин.
Всё зависит от того, в каком месте опухоль примостилась.
Если внутри или, как говорят врачи, в мозговом слое, то получается "глист". И опухоль называется "феохромоцитома" ("Фея" - так "глисты" называют её с нежной ненавистью.
Если в наружном - получается "апельсин", и опухоль зовут "кортикостеромой". "Апельсинов" ещё называют "Кушингами" - по имени врача, который открыл их "апельсиновую" болезнь.
Бывает опухоль и в серединном слое. Но редко. Она носит мелодичное имя "альдостерома". Именно такая опухоль была у Веры Гавриловны из "специального" отделения. При ней человек не "глист" и не "апельсин". Он человек как человек. Но раз есть опухоль, есть и гипертония.
Но гипертония у всех разная. У взрывных по натуре "глистов" и гипертония взрывная. Стоит их обидеть, она даёт такой взрыв, что даже сосуды лопаются.
И опухоль у них взрывная. Как мина. На операции, если к ней прикоснуться, то "взрыв" давления может убить больного.
Поэтому, прежде, чем к ней подобраться, врач, как сапёр начинает разминирование: перерезает нервы, сосуды, идущие к "мине", словно снимает взрыватель, и только тогда её удаляет.
У остальных больных гипертония хоть и не взрывная, но всё равно их жизнь лёгкой не назовёшь. И операцию тоже...
***
Дольше всех в отделении жил Вася. К его "фее" даже Бог не решается подступиться: слишком она большая.
Вася её носит давно. Восемь лет. Он мог давно о ней забыть, ещё тогда, когда у морячка срочной службы итальянские эскулапы отыскали его редкую опухоль и даже предложили прооперировать.
Но отличник боевой и политической подготовки, комсомолец Вася Милеев, проявив, как все советские, "собственную гордость", привёз экзотическую "фею" в родной город.
А советские врачи, посмотрев, в свою очередь, "на буржуев свысока", пренебрегли советами хирургов-капиталистов и заверили Васю, что у него ничего экзотического нет.
И выставили стариковский диагноз: гипертоническая болезнь третьей степени".
Но за восемь прошедших лет Вася приобрёл столько стариковских болезней, сколько иной дед не приобретёт и в восемьдесят: два инфаркта, один необширный инсульт, чуть ли не полную потерю зрения и пенсионную книжку инвалида от общего заболевания.
И теперь его физиологический возраст (не путайте с паспортным!) уже вполне соответствовал его стариковскому диагнозу.
Вася б, наверное, и дальше старел, если б не его новая участковая врачиха. Только она, совсем недавняя отличница медицинского института, сумела доказать облздравовским бюрократам, что Васю нужно везти в Москву. И причём, немедленно.
И вот он здесь.
***
Сегодня Вася в ударе. Только вчера выписался его однопалатник Федор Пантелеймонович с отличнейшим результатом. И Вася пообещал своим приехавшим родственникам, что он тоже, завтра, после операции, станет совершенно здоровым ...
Сегодня Вася не лежит в каюте, а сидит на весёлой вахте и сыплет анекдотами, как Шехерезада сказками.
- Слушайте, - обращается он к своим многочисленным слушателям, - лежат два скелета. Профессор спрашивает у английского студента: "Скажите, любезный, что вы можете сказать о людям, которым принадлежали эти скелеты?" -
"Ну-у, - говорит англичанин, - один скелет принадлежал мужчине, а другой женщине." -
"Правильно, - похвалил профессор. - Молодец!"
" А вы, что, - обращается он к американцу, - что можете сказать об этих людях? -
"Во-первых, это мужчина и женщина. У женщины был кифоз, спондиллёз, гепатоз. А у мужчины -- брохит, тонзиллит, гепатит" -
"Возможно, - несколько удивился профессор. - спорить не стану.
Ну, а вы, - спрашивает он нашего, советского студента, - что можете сказать об этих людях?"
Тот почесал, почесал голову, да и пожал плечами.
"Ничего не скажете?" - огорчился за земляка профессор?
"А-а! Вспомнил! - закричал наш студент. - Это Карл Маркс и Фридрих Энгельс!"...
У кушетки так заразительно смеялись, что даже "зобники" подхоили послушать, что так развеселило "покойничков".
"Зобники" - это люди, которые ходили со слегка наклонённой головой и белыми наклейками на резаной шее. Они лежали недолго и считались в отделении мелкой плотвичкой. Бог их не опекал. У них была своя, отдельная Богиня, рангом пониже и помельче. Богиня местного, а не всесоюзного значения.
"Зобники", которые раньше считали свою болезнь самой значительной в мире, относились к страданиям "глистов" с"апельсинами" с тихим ужасом, смотрели на этих претендентов в небытие, как на веселящихся покойников.
***
У другой кушетки смеялись тоже. Здесь давал представление Дима. У него тоже была "фея". Дима уселся возле сестринского столика и являл искусство фокусника. "Сейчас у меня двести пятьдесят", - заверял он сестричку, измерявшую его кровяной напор. - "Точно!" - сестра округляла глаза. - "А сейчас только сто пятьдесят," - утверждал он всего через пять секунд. - "Ага!" - ещё больше удивлялась медсестричка. - "А теперь, посмотрите, ровно двести сорок четыре". Сестра не могла скрыть восторга: "Как в аптеке!"
Здесь не привыкли делать трагедию из высоких цифр кровяного давления.
Слово "зашкаливание" было столь же обычным, сколь у обычных людей слово "насморк".
То ли в силу того, что здесь в основном лежали молодые (встречались даже дети), то ли и-за того, что соседство с себе подобными настраивает человека на более оптимистичный лад (все-таки не один со своей бедой), то ли оттого, что избавление было близким, реальным, но в этом отделении отсутствовала атмосфера безысходности и уныния, какие бывают в других
больницах.
ПО ВТОРОМУ КРУГУ
Настроение у Лены было не столь радужным. Она не предвкушала скорого выздоровления, потому что не могла отнести себя, ни к "глистам", ни, тем более, к Кушингам.
Она здесь лежала во второй раз. В прошлый раз Козухин. как и пообещал, сделал ей лапаротомию. Он заглянул в каждый закоулок её нутра, но не нашёл опухоль.
Он решил, что его просто подставили, и разозлился на Геращенко.
Ошалев от бесплодных поисков, он устремился к надпочечникам. Добрался до единственно доступного через сделанный разрез - до левого. Доступного не для обозрения, а только до ощупывания. И удалил его: он ему показался увеличенным.
Но это была ошибка. Кровяное давления, растеряв из раны часть своей материальной субстанции, сначала снизилось до терпимых цифр, что несказанно обрадовало всех: и Лену, и маму, и, конечно, профессора, но вскоре вернулось на круги своя...
- Явилась - не запылилась? - спросил Козухин, когда она
предстала перед ним всего через несколько месяцев.
Лена опустила голову.
- Двести пятьдесят или имеет совесть?
- Не имеет.
- Я так и знал.
И снова она здесь. Снова ей назначены те же анализы, снова всё идёт по знакомому кругу, и снова она молит Бога, чтобы этот круг не замкнулся...
Но всезнайки с больничных кушеток восприняли её как свою. "У тебя найдут фею, - успокаивал её Вася. - Поверь моему клиническому опыту. Я, как увидел тебя, сразу сказал: "Братишки, нашего полку прибыло."
***
Утро выдалось хмурое, пасмурное. Моросил дождь. В отделении в такую погоду просыпались поздно. И поэтому никто не заметил, как увели Васю...
Слух о том, что нянечка собирает Васины вещи, мигом облетел весь этаж. Все выскочили в коридор. Все до единого человека.
Навстречу толпе стремительным шагом прошёл Корнеев. Он был, как туча. Рывком открыл дверь своей комнатки и через минуту - одетый - вышел из отделения. Дверь гулко захлопнулась.
Потом появился Козухин. Лицо его казалось спокойным, даже умиротворённым. Он даже остановился переговорить с кем-то из больных, поулыбался, и "буравчики" его не казались такими колючими.
Да, случилось непостижимое. Вася умер. Как потом выяснилось, он умер при вводном наркозе. Огромная опухоль выбросила в самый начальный момент такую массу гормона, что надорвалось, сдало, не справилось с перегрузкой его измученное болезнью сердце.
КРУГ ЗАМЫКАЕТСЯ
На обход они пришли всей свитой. И впереди, как гордый вожак, шагал Сам. Свита сразу прошествовала в угол к новой больной.
Новенькая поступила недавно. Пять дней назад. А они почему-то столпились возле неё, как будто о ней всё уже известно.
- Феохромоцитома, - доложил палатный врач. - Локализация неизвестна.
"Вот это да! - подумала Лена. - Только поступила - и уже диагноз."
- Анализы? - вопросил профессор.
- Адреналин увеличен в тысячу раз.
"Ни фига себе!" - подумала Лена. А она молится, чтобы у неё повысилось хоть бы на йоту.
Новенькая приехала из Карелии. Ей там стали делать какую-то грыжу и дали наркоз. И давление дало "свечу". Это и всё, что привело её в Москву.
Жалоб у неё не было. Давление нормальное. Она была розовощёкой и крепкой, не в пример измученным кризами "глистам". И к то же пила "чифирь". Насыпала полпачки заварки и заливала кипятком. Говорила, что без этого пойла не может утром встать с постели. Заправившись кофеином, она скакала по отделению, словно весёлая молодая козочка. А на вид ей было никак не меньше сорока.
У "профессуры" с кушеток было о ней другое мнение: карелка здорова, и её через день-два выпишут.
И вот "здоровая" карелка стала центром внимания всей свиты, да ещё во главе с профессором.
Козухин уважительно пощупал её крепкие, белые ноги.
- Всегда такие холодные?
Карелка кивнула.
- Когда я домой поеду? - заныла она, как видно, сразу ощутив себя пупом земли. А, может, и всей вселенной.
- А зачем ты сюда приехала? - вопросом на вопрос ответил Козухин.
- Врачи прислали.
- И правильно сделали. Прооперируем - и поедешь.
- Грыжу? - спросила карелка.
- Грыжу в своей Карелии будешь делать. Надпочечники будем резать.
- А у меня почки не болят.
Но профессор пропустил мимо ушей приступы её маразма.
- Уточнить локализацию и подготовить к операции. Молодцы, Петрозаводчане, - похвалил он карелкиных лечащих врачей. - Такой диагноз раскусили!
Свита прошла мимо Лены, как мимо мебели. Она обиженно посмотрела им вслед. Но палатный врач вернулся с порога.
- Вас переводят в институт кардиологии, - тихо прошептал он. - Феохромоцитомы у вас нет.
***
А вечером пришла дежурный врач. Лена закатала рукав: ей обычно измеряли давление по вечерам.
Врачиха заглянула в бумажку и прочла ... не её фамилию.
Карелкину.
- Я, - удивилась та.
- Давайте я давленьице измерю.
- Сто сорок на восемьдесят. Сейчас вам введут тропофен.
- А мне тропофен? - спросила Лена. На ночь ей всегда вспрыскивали этот препарат: он помогал пережить ночь без криза.
- Вам отменили. Тропофен мы вводим только больным, страдающим феохромоцитомой.
Давление сжимало горло, но она не пожаловалась врачу. "Ну и пусть, - обиделась она, - Пусть они пляшут вокруг противной карелки. Не буду унижаться. Перетерплю", - сказала она сама себе и отвернулась к стене.
Карелке сделали укол, и опять прискакала та же врачиха. Включила свет, словно в палате была только её "умирающая" карелка и опять стала пфукать в углу резиновой грушей.
- Вот теперь порядок, - обрадовалась она. - Постарайтесь уснуть.
Можно было подумать, что карелка перенесла угрожающий жизни приступ.
***
А ночью, конечно, начался криз.
Лена поднялась и, чтобы не потревожить карелку, вышла в коридор. Все спали, и только в сестринской светилось. "Слава Богу" - обрадовалась она, - хоть Марина не спит.
- Плохо мне, пожаловалась она дежурной медсестре.
- Опять? - вздохнула она. - Пойду, позову кого-нибудь.
Она привела "правую руку".
У Бога было две "руки". "Правая" - доцент Антонов, молодой, подающий надежды, без пяти минут доктор. И "левая" - Ленин палатный врач Виталий Сергеевич, тоже молодой, и тоже подающий, и тоже без пяти.
Антонова больные недолюбливали. Он был самоуверенный и злой. Даже губы у него были какие-чёрные, как у недобрых людей. Больных он не замечал, всегда ходил с поднятой головой. В отделении появлялся редко: пропадал в аспирантской комнате: видно, кропал диссертацию.
Козухин часто летал на периферию. И когда Бог возносился на небеса, его наместником на земле, то-бишь в отделении, оставалась "правая рука". Только в отсутствии Бога ей разрешалось оперировать. И только в экстренных случаях.
Такие случаи бывали. Но редко.
Так однажды привезли младенца ... с гипертонией.
У пятимесячной Юли была феохромоцитома.
И давление двести пятьдесят.
Неизвестно, кто додумался измерить давление такой крохе, но факт остаётся фактом. Кто-то всё-таки додумался. Случаются же в природе и думающие врачи.
Девочка умирала. Она синела и задыхалась.
И её сразу взяли в операционную.
И спасли. Спасла "правая рука".
"Левой руке" надлежало замещать правую, только в случае её отсутствия. Но "правая рука" ещё никуда не летала, и поэтому почти никогда не отсутствовала. Поэтому "левая рука", если и присутствовала в операционной, то не более как в качестве второго ассистента.
Хотя руки принадлежали одному человеку, характеры у них были разные, можно сказать, диаметрально противоположные.
Если "правая рука" была жёсткой и твёрдой, то "левая" была мягкой и сама доброта.
"Правая рука" предстала угрюмой и несколько заспанной.
- Что с вами? - спросила она тоном следователя из гестаповского застенка.
- У меня криз?
- Откуда вы знаете, что у вас криз? - процедила "рука". - Вы, что, давление измеряли?
- Мне и не надо измерять. Я и так знаю. По ощущениям.
"Рука" накачала манжетку и приложила палец к её запястью.
- Приблизительно сто пятьдесят.
- У меня не бывает таких цифр. Возьмите фонендоскоп.
- Пульсацию я ощущаю лучше любого фонендоскопа, - скривилась "рука".
- У нас есть, - Марина достала из ящика свёрнутые "уши".
- Ну измерьте ей, раз она так хочет.
Марина измерила давления и тревожно посмотрела на "руку".
- Двести шестьдесят на сто шестьдесят, - еле слышно прошептала она.
- Не может быть! - фыркнула "рука". - Аппарат неисправен! - самоуверенности его мог позавидовать даже Бог. - Сделайте дибазол, - он всё-таки снизошёл до сочувствия.
- Дибазол не поможет. Мне нужен тропофен.
- Тропофен мы вводим больным, страдающим феохромоцитомой. Его и так мало. А вы здоровый человек. Нервы надо держать в руках!
И он вышел.
***
Дибазол не помог. Лена промучилась ночь и забылась только перед самым утром. Проснулась от того, что карелка звенела своими чифирьными чашками.
В коридоре шумели голоса. Грохотала тачанка с кастрюлями: видно, привезли завтрак. Лена надела халат и вышла в коридор. У дверей её качнуло, и она зацепилась плечом за наличник. Но даже не заметила этого. Её тошнило. Коридор качался то влево, то вправо. И вдруг перед глазами встала пелена. Лена почувствовала удар по голове. Это, упав, она стукнулась затылком о пол. Какие-то руки подхватили её и, когда пелена спала, он увидела стоявшего у кровати Виталия Сергеевича.
- Принесите аппарат, - крикнул он кому-то в дверях....
- Сколько? - услыхала она поблизости голос профессора.
Виталий Сергеевич провёл рукой над крышкой тонометра.
На следующий день её перевезли в институт кардиологии.
(Конец третьей части)
(продолжение следует)
.
(продолжение следует)