ГЛАВА СОРОКОВАЯ.
РАДОСТЬ.
Это был первый день с привкусом весны в этом феврале. Как-то внезапно прибавилось яркости, запахов, звуков – мир оттаял.
– Интенсивность – главная характеристика жизни, – Аверин зачарованно огладил светлый тополиный ствол. – Поток жизни проходит сквозь нас всегда, но мы часто непроницаемы для него – такие маленькие чёрные дыры. Поэтому по-настоящему живых людей мало – парадокс…
Николай хотел снова надеть перчатку, но Радзинский схватил его за руку, подышал на аверинские пальцы, согревая, и даже приложился к ним губами. Косых взглядов он не боялся – в парке было безлюдно, только Катюша громыхала по мокрому асфальту деревянной игрушкой на длинной палке, которую она увлечённо толкала перед собой.
Аверин с пылающими щеками смирно пошёл рядом, позволяя Радзинскому держать себя за руку. Всё своё красноречие он сразу растерял – притих. Но его внутреннее смятение Радзинский чувствовал своей ладонью, через которую волнительной щекоткой вливался в него мощный поток ошалевших чувственных атомов.
– Этот поток жизни – это ведь Бог, да? – деликатно спросил Радзинский – он не хотел, чтобы Николай чувствовал себя с ним неловко, а лучший способ заставить Аверина забыть обо всём – это увлечь его беседой на высокие темы. К тому же и сам Радзинский чувствовал, что ему просто необходимо срочно отвлечься от ярких телесных переживаний – фантомные ожоги случайных касаний, недопоцелуев и острых слов, которые теперь постоянно жалили его плоть, уже начали сводить с ума.
– Одна из Его ипостасей, я бы сказал, – вздохнул Аверин. – Несомненно, энергия жизни – это Бог. Что могло бы существовать хоть самое малое мгновенье вне Его присутствия?
– Получается, грех – это преступление против жизни? А значит, против радости, да? – загорелся внезапно Радзинский. – А вовсе не всякие там «нельзя» и «ай-яй-яй».
Аверин тихо засмеялся.
– Можно сказать и так, товарищ певец чувственных удовольствий. Только не забывай, что именно аскеза делает нас прозрачными, проницаемыми для истинного наслаждения – наслаждения жизнью. Поэтому одно и то же деяние для одного, Жизни и Любви чуждого – преступление, а для другого, уже живого – дело Любви, которое приносит ему духовный плод. Всё относительно. Все оболочки и ограничения рано или поздно отмирают и отпадают – человек перерастает их, и они расползаются по швам. От кого-то для дальнейшего духовного роста просто-таки требуется – переступить через запреты, боязнь осуждения, кому-то прямо-таки нужно оказаться с другой стороны.
– Мне очень нравится смелость и широта твоих взглядов, – низким чувственным голосом одобрительно мурлыкнул Радзинский. Он утянул Аверина в сторону детской площадки, где Катюша уже радостно ковыряла лопаткой хрусткий, похожий на подтаявший сахар, снег на покрытой ржавчиной горке. – Но можно хотя бы парочку примеров? Чтобы удостоверится, что мы говорим об одном и том же? М-м-м?
Аверин только усмехнулся.
– Можно. Сонечка Мармеладова, например.
Радзинский оценил изящество аверинского манёвра – попробуй теперь свернуть с темы жертвенной христианской любви. Но попытаться можно. Надо только найти удачный пример самому.
– Э-э-м, Эдуард Восьмой?
По озадаченному аверинскому взгляду Радзинский понял, что перемудрил. Сам-то он вычитал этот сюжет в одной из западных монографий, которая на русский язык точно не переводилась – Аверину, скорее всего, просто неоткуда было это узнать. Но поязвить всё равно хотелось.
– Товарищ историк не слишком хорошо знает новейшую западноевропейскую историю? – неодобрительно поцокал он языком. – Британский монарх, – сочувственно подсказал он. В аверинских глазах блеснуло что-то вроде понимания. Радзинский радостно закивал. – Да-да! Тот самый, который перед второй мировой женился на разведённой американке.
– Ты считаешь его подходящим примером? – недоверчиво уточнил Николай.
– Конечно! – вдохновенно подтвердил Радзинский. – Накануне второй мировой. Презрел государственные дела. Наплевал на общественное мнение. Женился на разведённой женщине – фу! Американке – скандал! А ведь мог бы остаться королём и иметь хоть десяток любовниц – разведённых или нет, неважно. Да что там американок – китаянок, мексиканок, русских! А он от престола отрёкся, чтобы жениться на любимой женщине. И просто с ней жить. Ну? Разве не подходит?
Аверин задумчиво теребил веточку старой берёзы, под которой они стояли, и по его отстранённому взгляду было понятно, что мыслями он уплыл далеко.
– Ко-ля, – нежно шепнул Радзинский в аверинское ушко, практически прижимая Николая своим телом к необъятному берёзовому стволу. Аверин мгновенно вспыхнул и упёрся товарищу руками в грудь. Радзинский обиженно отстранился. – Коль! Ну, сколько можно? Не хочешь, так и скажи! – нахмурившись, бросил он в сердцах. – Или перестань вести себя как школьница… Вот что я здесь, сейчас, среди бела дня с тобой сделаю? – Аверин покраснел ещё больше. – Коль, – устало вздохнул Радзинский, – я уже не знаю, как с тобой обращаться. Ты ведь был женат, а шарахаешься от меня так, будто… – он осёкся, заметив блеснувшую в аверинском взгляде сталь. – Прости. Сам не знаю, зачем это сказал – честно, – предусмотрительно повинился он.
– Я не сплю с беременными женщинами, – отчеканил Николай.
Радзинский, не отрывая от Аверина озадаченного взгляда, задумчиво потёр лоб, стараясь правильно осмыслить только что услышанное.
– И с кормящими матерями, как я понимаю, тоже? – осторожно поинтересовался он. И присвистнул, услышав в ответ твёрдое аверинское «да». Он хотел было сказать, что появление в их с Натальей паре третьего было закономерно, но вовремя прикусил язык – следовало бы ценить эту неожиданную откровенность, а не насмехаться над аверинской махровой наивностью.
– И я никогда её не любил, – с вызовом добавил Николай.
– А меня любишь? – широко улыбнулся Радзинский.
– Да. – Голос Аверина слегка дрогнул, но взгляда он не отвёл.
– Звучит, как обещание. – Радзинский притянул Николая к себе, с трудом удерживаясь, чтобы не расхохотаться – от непонятного облегчения в основном.
«Ничего смешного, – уговаривал он себя, крепко сжимая аспиранта в объятиях – так, будто только что получил на это все возможные окончательные разрешения. – Бедный мальчик – идеалист, романтик – не мог заставить себя лечь в постель с женщиной, которую он не любит. – Он энергично гладил Николая по спине – то ли ободрял, то ли успокаивал. – Бывает. Редко, но бывает. Да чего только на свете не бывает! И ещё более невероятные экземпляры по белу свету бродят. Наверное. М-да… Какая-то стерва напоила ребёнка, совратила его, – Радзинский почти до крови прикусил губу, чтобы не заржать, в красках представив себе этот эпизод, – женила его на себе. Но он всё равно не сдался…». – Радзинский зажмурился и помотал головой, чтобы не засмеяться в голос.
– Тебе смешно? – сухо спросил Аверин.
– Это нервное, – поспешно заверил его Радзинский, уже не в силах сдержать расползающиеся в улыбке губы. – Я тебя напрасно, оказывается, ревновал, – он таки затрясся от беззвучного смеха.
– А ты ревновал?
– Конечно! – жарко шепнул Радзинский. – Да я тебя ко всему на свете ревную! А тут целая жена! Хоть и бывшая…
Аверин смерил радостно улыбающегося товарища ледяным взглядом, нервно поправил чёлку и нетвёрдым шагом, поскальзываясь и оступаясь, направился к качелям, вокруг которых нетерпеливо вертелась Катюша.
Радзинский сдержанно, пока Аверин не видит, побился о берёзу лбом и глубоко вдохнул, чтобы успокоиться, наконец. Запрокинув голову к небу, он щурился на яркую синь хаотично заштрихованную корявым плетением ветвей и понемногу трезвел. «Наталья эта, конечно, ведьма. А сам-то я что делаю? Вообще ни в какие ворота… Бедный мальчик. За что мы все с ним так?». Он вздохнул и решительно пошёл за Авериным следом. «Буду вести себя с ним по-человечески – вот просто по-человечески», – решительно обещал он себе.
– Давай, я вас вдвоём покачаю, – дружелюбно пробасил он за спиной у Николая, который осторожно подталкивал скрипучие качели, опасаясь раскачивать их слишком сильно. Аверин поскользнулся от неожиданности, и пришлось подхватить его под локоть. Радзинский чертыхнулся про себя – все его благие намерения прожили не больше пары минут. Потому что Аверин оказался так близко – испуганные блестящие глаза и губы подковкой – только наклониться и…
– Покачай, – хрипло ответил Аверин. Он прокашлялся и аккуратно выпутался из объятий Радзинского.
Радзинский отмер не сразу. Машинально подсаживая Аверина на качели и устраивая у него на коленях ребёнка, он был всё ёщё под впечатлением момента. Он только что окончательно осознал, что его влечение к Аверину совершенно иррационально, а потому контролировать его невозможно. И сравнить это чувство не с чем, поскольку ничего подобного Радзинский никогда в своей жизни не испытывал.
– Кеш, я до защиты, наверное, к себе перееду, – тихо сказал Аверин, когда они шли из парка домой. – Чтобы не отвлекаться.
Радзинский перехватил поудобней Катюшу, которая, подбородком уткнувшись ему в плечо, философски разглядывала прохожих – сплошь чёрных и серых, каких-то неповоротливых и неловких в этом ярком солнечном дне. Хмуро вздохнул:
– Я не буду тебе мешать, Коль. Обещаю. Не надо – переезжать.
– Я не говорил, что ты мне мешаешь. Я сказал – отвлекаешь, – скупо уточнил после напряжённой паузы Аверин.
– Я прослежу, чтоб ты не отвлекался, – сдержанно пообещал Радзинский.
Аверин поднял на него недоверчивый взгляд и скептически усмехнулся.
– Каким образом?
– Я умею быть злым, – всё ещё серьёзно заверил его Радзинский. – Стоит наорать на тебя разок и ты сразу вычеркнешь меня из своей реальности. Это я уже усвоил.
– Но я не хочу, чтобы ты на меня орал! – возмутился Николай.
– А чего ты хочешь?
Аверин обиженно запыхтел, посверкал оскорблённо глазами.
– Постарайся просто не попадаться мне на глаза, – бесстрастно посоветовал он.
– Есть, товарищ командир! – без особого энтузиазма козырнул Радзинский.
– А ты по военной специальности кто? – заинтересовался вдруг Николай.
– Военный переводчик, само собой. А ты?
– А я, – снисходительно сообщил Николай, – комиссар мотоциклетной разведроты.
– Серьёзно? – прыснул смешком Радзинский.
– Да, – с достоинством подтвердил Николай. Но не удержался в образе и тоже залился звонким смехом.
***
Ботинки глянцем отражают Луну
Глаза – картинку электрической ночи
Я в этом мире безнадёжно тону
Асфальт так зыбок и фатально непрочен
В чернильном воздухе плывут фонари
Не захлебнуться бы иллюзией дикой
Со мною, кажется, Луна говорит
Гипнотизируя сияньем безликим
Я элегантно опираюсь на трость
Пусть бултыхается потерянно сердце
Гляжу хозяином – я вовсе не гость
Никто не скажет, что я слаб и доверчив
Но я забуду притворяться собой
Когда увижу, как навстречу из мрака
Асфальт на прочность проверяя ногой
Ты выступаешь на потеху зевакам
Невозмутимо растолкаю толпу
И сразу ахну, преклоняя колени
И все поверят, что ты ног не обул
Лишь потому, что ты рассеянный гений
И станет модно про тебя говорить
И сомневаться в однозначности мира
А мы с тобой не будем больше ходить
Вполне легально став текучим эфиром.
Март утекал – прозрачными ночами над чёрной, освободившейся от снега землёй, слепящими до рези в глазах яркими солнечными днями над пыльным асфальтом. Апрель стремительно сворачивался зелёным травянистым свитком сразу к майским праздникам, к Пасхе. Вся весна пронеслась, как за окошком поезда – ни подышать ею, ни разглядеть-полюбоваться не получилось.
Всё это время Радзинский ходил на цыпочках и честно старался не попадаться Аверину на глаза, а если и заговаривал с ним, то только по делу. Тот иногда замечал Радзинского из глубины своего философского уединения, но только потому, что он напоминал ему о внешнем мире и связанных с ним обязанностях.
– Кате пора спать! – спохватывался Аверин в полвторого ночи.
– Уже, – успокаивал его Радзинский.
– Что бы я без тебя делал? – благодарно блестел глазами Николай.
– Ты бы выкрутился, Коль, – усмехался Радзинский.
– Думаешь?
– Уверен. Только никакой радости от этого не было бы никому.
Аверин задумался.
– Ты прав. Без тебя моя жизнь была бы сплошная аскеза и подвиг. И никакой радости. – Он внимательно и даже с некоторой тревогой взглянул на товарища.
– А моя прошла бы впустую. Что бы я в этой самой жизни ни сделал, – сухо констатировал Радзинский. Он очень хорошо помнил, как томился ещё год назад от осознания бесцельности своего существования, и как ничто из жизненных благ не утешало его тогда.
– Радость моя, – растрогался Аверин. Подошёл, сел к Радзинскому на колени и нежно его обнял.
Радзинский внутренне дрогнул и задохнулся на секунду. Он точно знал, что утончённая аверинская сенситивность не может игнорировать тех мощных чувственных сигналов, что излучает его тело, и с замиранием сердца ждал каждый раз, какой будет реакция. Но ничего не происходило – Николай всё замечал, но, похоже, никогда себе не верил, когда дело касалось того, что его смущало. В таких случаях его внутренний идеализм автоматически облагораживал все «низменные» проявления человеческой натуры до феноменов возвышенных и бесплотных, придавая им, как минимум, романтическую окраску.
Аверин между тем гладил Радзинского по волосам и удивлялся вслух:
– Получается, если не было бы тебя, пострадало бы и наше с тобой дело! Ведь когда нет в жизни радости, когда вся жизнь сплошное терпение и преодоление, этот внутренний надлом и трагизм окрашивают собою всё, что человек делает. Это отделяет его от жизни и от Бога, которому не нужны ничьи страдания – кощунственно так думать! Получается, если не было бы тебя, оставалось бы только пожалеть тех, кто со мною связан. Понимаешь?
Радзинский осторожно пожимал плечами, опасаясь спугнуть такую во всех отношениях правильную и такую выгодную ему аверинскую мысль. А Николай сверкал влажными от умиления глазами и с чувством выдыхал:
– Дай я тебя поцелую! – И влажно прикладывался губами ко лбу, провоцируя гигантские скачки давления в организме Радзинского, который успевал взволнованно полыхнуть и печально угаснуть между «дай поцелую» и целомудренным поцелуем в лобик.
– Коля, спать пора, – сдержанно напоминал Радзинский.
– Да-а-а… – потягивался Аверин. Но уходить не спешил – всё также сидел на коленях и также смотрел с улыбкой будто издалека. Потом и вовсе – положил голову на плечо, обвил шею руками.
Радзинский начал потихоньку раскаляться. Провёл носом по аверинским волосам, тронул жаркими губами висок. Руки сами скользнули под аверинскую рубашку – от прикосновения к обнажённой коже позвоночник сразу прострелило до самого мозга.
– Кеш, а у тебя дочь родилась, – вдруг отстранённо сообщил Николай, задумчиво глядя в пространство.
Радзинский замер, пытаясь понять, что он сейчас чувствует – ничего. Это была не его жизнь. И тот человек, который пришёл сейчас в мир, не к нему пришёл – это он почему-то знал точно.
– Это что-то меняет?
– Может, тебе жениться? – прямо спросил Николай, садясь ровно – спина его стала твёрдой, как камень.
– Только если на тебе, – без тени улыбки ответил Радзинский.
Аверин напрягся ещё больше. Но не уходил. Такой пугливый, но любопытный мальчик-эльф из сказки, который надеется, что всегда успеет упорхнуть.
– Я подумаю. – Его красивые губы дрогнули, изображая грустную полуулыбку.
– Я серьёзно. – Радзинский вложил в эти слова максимум внутренней силы.
– Я чувствую. – Аверин слегка поморщился и потёр рукой грудь – там, где сердце.
Какое-то время он ещё пытливо Радзинского разглядывал, а потом медленно наклонился и с чувством запечатлел на его щеке почтительный, иначе не скажешь, поцелуй – как будто к знамени приложился.
– Спокойной ночи, – вежливо сказал он.
– Шутишь?
Аверин отрицательно помотал головой.
– Коленька, – Радзинский едва не задохнулся от холодной электрической злости, и ему пришлось перевести дыхание, прежде чем продолжать говорить. – Солнышко моё, а кто будет решать, что довольно уже держать меня на карантине?
Аверин всё также молча указал пальцем вверх.
– А толковать пришедшие «оттуда», – Радзинский тоже ткнул пальцем в потолок, – сигналы будешь, как я понимаю, ты?
Аверин заметно помрачнел и прикусил губу.
– Всё ещё думаешь, что это блажь? – безжалостно потребовал ответа Радзинский.
– Нет, – тихо откликнулся Николай. – Я никогда так и не думал. – Он воспользовался безграничным удивлением Радзинского и быстро соскользнул с его колен. – Плод падает, когда он созрел, – обернулся он у двери. – Всё происходит само собой, когда приходит время. Так что не придётся ничего толковать. Поверь мне.
– Верю, – мрачно сообщил закрывшейся за Николаем двери Радзинский. – Господи, скорей бы уже эта защита!