пять дней спустя
тетушка Анно
- Твою ж курву-мать, а! Ну, спасибо! Наворотила делов!
- Ний, кончай! Что еще она могла…
- Она?.. А ничего. Сидеть на своей толстой жопе ровно, вот чего. Проблемы лишней мне не делать. И не командовать в обход меня в моем же дому!
- Пап, ну прости. Я просто не знала, кого еще попросить…
- Конечно! Лаао-то как раз нехер чем заняться! У него ж времени полно, чо? А дела подождут! И я обожду, мне не к спеху! Я ж тут так, муднёй всякой занимаюсь. Товар туда-сюда мотаю, с людишками сговариваюсь.
- Ний!..
- Папа, но нельзя же просто…
- Хватит, сказал!!! Нету мозгов – так сиди не вякай!..
Господи, твоя воля… Сызнова начали…
Ноале опять захныкал, и я вышла с ним в сад. Дожили! Дитё в доме и не уложишь, уносить приходится.
Бесится сам-то. Всех расшпынял. Ену-работника за недогляд самолично так излупил, что он в тот же день ушел, даже расчета не взял. Управщика ни за что уволил – трое день уж лавки все закрытые стоят. Меня давеча на родины не отпустил, идол. Взбрело, ишь!..
С родными вздорит. Завтра у Ясуо да Метеу помолвка, важный день – а эти все лаются!
Ох… И главное, жену-то молодую доводит, что она потом ревет до икоты. Это кормящую-то мать! Да еще при ребенке прямо. Малой заходится, вот-вот родимчик хватит, а этот только пуще орет: заткни, мол, его! Горнишная унести хотела, так ее же и прибил… Плачет она теперь с самого-то, говорит: грубый стал, издёвистый. Да и наложницы не знают, куда от него и прятаться. Дуркует старый…
Ходила я ходила, насилу укачала малого. Вышла на полянку к пруду, глядь: и бабка Нииса с девчушками тут хоронятся, от дома подальше. Дожили…
- Чего у них там опять? – нянька шепотом спрашивает.
- Та! Эруле попросила товарища ихнего, Лаао, людей на поиски послать. Так тот сам поехал. А хозяин взъярился…
- Чего ж, не нашли пока?..
Я только всхлипнула да рукой махнула.
Тут девчушки взялись ссориться, меньшая, Иитуле подняла вой, и я подалась с младенчиком подальше. Дети-то – они чуткие, пуще всех от семейного разладу страдают…
Мимо прошли Эруле с Веруанцем, он толковал ей что-то утешаючи. А сам, гляди-ка, спокойнешенек. Хоть хозяин тогда уж как его сволочил, за ученика-то, за недогляд! А Веруанец – ни гу-гу. Ан по нем и не поймешь никогда: расстроен, нет. Поди, в душе-то горюет…
Ко мне подбежала Ялла-стряпуха – тоже вся красная, шалая – и этой досталось.
- Теть, там парень пришел, барчуков приятель. Спрашивает. А я не знаю, чего и говорить… Хозяин сказал: взашей его. А тот не уходит, уперся…
Ох ты ж… Я передала ей Ноале, велела отнесть нянькам. Пошла к калитке.
Парня того я знаю: семьи он хорошей, ан сам – обормот вроде нашего. Однако ж не вор, не лиходей какой. Да и друг, видать, верный: пришел ведь, волнуется. Я сказала:
- Здравствуй, Иро. А Тауле нету, уехал.
Он насупился:
- Уехал да не доехал. Их с дикаркой на Восточных воротах стража видала, как выходили. У меня отец там сотником…
- Ну… тогда сам смекай… – я вздохнула.
- Он не передавал ничего? Записки какой?..
Я покачала головой. И добавила зачем-то:
- Оружье он взял, топор боевой. Да одежу сам-простую, походную. Так-то вот...
У паренька ажно лицо застыло. Пошел прочь, кабыть оглушенный.
Вона, приятель, ан и тому не все равно! А родный батька и искать-то не рвется, вовсе ничего не делает – как отрезало. А Тауле-то аккурат перед тем к матушке на могилку ходил. Прибрал там да кусок тесемки с рукава оставил. Точно он, даже знаю, с какой это евойной рубахи. Попрощаться приходил напоследок…
Рыйса-судомойка собирала с полу осколки: миску раскокала. Я не стала корить. У самой из рук все валится: суп вон испоганила, два раза посолила… Взялась скорей помогать, осколки прятать: дорогая посудина-то, заморская, неровен час хозяин увидит…
Наверху было слыхать, как сам с меньшим братом бранятся. Уж на что тихий он, Киту-то, а и того взъерепенило.
- Сердца у тебя нет! Никого кругом не жалеешь! Это ж надо было так парня донять, чтобы…
- Я сказал: все! Чтоб ни слова больше про этого вы****ка, понял?.. Др-рянь, сученыш неблагодарный…
- Если он сгинет на войне, как Ваи, это будет на твоей совести, Ний!
- А ну заткнись!!! Закрой свой вшивый рот!
Что-то загремело, зазвенело. Только бы не подрались… Правда-то глаза колет, вона как. Ох, тьфу, тьфу, чур!..
Наверху поутихло. А потом вдруг как рявкнет:
- Анно! Язви тя… Оглохла? Анно!!!
Я припустила бегом.
Сам был уже один. Ходил-туда сюда, сопел, подбирал разбросанные вещи. Ларчик, ишь, любимый разгрохал. Заморский тож, серебреный, мамонтовой кости. Ой, беда…
Он встряхнулся, оправил рубаху, волоса.
- Вот чего… Приведи-ка девку Таову. Неча добру зря пропадать.
Я прянула в испуге:
- Нет… Не надо!.. Девчоночка ж совсем, злобу-то вымещать!..
- Веди. Живо.
- Да грех тебе, охальник ты старый! В дому беда, все вверх дном – а ему все блудить! О душе уж пора думать! Помолился б лучше за…
- Ха! Щасс! – и гогочет. – Да меня вот с таким похоронят! – и неприлично показывает.
У меня аж сердце зашлось: измордует ведь кралечку мою! Так бы ничего, а под горячую-то руку…
Кричу ему:
- Господом богом прошу: оставь ты ее! Грех это! Сжалься!.. Да я что хошь…
- Мне твоя старая дыра без интересу. Веди девку, сказано!
Я развернулась медленно к дверям. Побрела, ног не чуя. Нахолонуло вдруг. Все, разом…
И хозяюшка-покойница, как изводил он ее…
И детки мои… Что вот ему, подлецу, стоило по закону их признать?.. А он слова-то говорил, ан не признавал ведь, не-ет, токмо обещаниями пустыми отделывался…
И девки-чужанки, что он возил... Молоденькие… Лопочут чегой-то, робеют – а я их мою, умащиваю, наряжаю. Да и веду к нему – ровно на закланье… Нарочно всегда до дому вез, не трогал, чтоб уж со смаком, с удобством… А деток ихних потом раздаривал… Одну чужанку я после того сама из петли вынимала…
И Тауле… Я ж его в свои руки приняла, холила-ростила… Бывало, малой еще, обидится, поплачет-поплачет, а потом вдруг вперится эдак стеклянными глазами, да все твердит: я, мол, не должен был родиться, меня и быть не должно… Так-то дитё довести, а?..
А теперь вот и девонька моя, сиротка горемычная…
Поворотилась я к нему. Сказала:
- Нет. Не дам. Перебьешься, любодей клятый.
Сам аж вином поперхнулся.
- Чего-о? – и кубком в стену: шварк! – Эт’ чо еще за причуда? Волю взяли, а! Теперича и ты, паскуда, станешь мне перечить?!..
Я сказала:
- Стану. Я те, скоту, не такое еще сделаю! Я к отцу-настоятелю отпишу, как ты тут над единоверкой глумишься! Ишь, встряло ему! Я девочку ко причастию готовлю, к обращению в Веру истинную – а ему встряло!..
- Ах ты змея… – и прет уж на меня грудью, кулаки сжавши.
А я – навстречь.
- И отпишу! – ору. – Думаешь, коли неграмотная, так и не сумею? Ничо! Я найду, кого попросить! Как есть все отпишу: как ты в пост греховодничаешь… как велишь своей чужанке-язычнице монашенкой рядиться… как Леесе-горнишной денег тогда дал да велел дите вытравить… как печати на дешевом вине подменяешь...
- Замолчь! С-сучье семя! А ну цыть! Чего брешешь-то?!
- Думал, не знаю?.. Я, мил друг, все в твоем дому знаю, получше тебя! Только попробуй вот! Только тронь ее!
- Так, сталбыть… Подлюка, а…
Схватил он тут от окна палку, какой мы занавесь поправляем, да как шарахнет меня! Ан мне от гнева без того уж в глазах черно. Он меня по-матному, да палкой. А я все кричу:
- Пропади ты пропадом! Нет над тобой Крыла, не видать тебе Хором Небесных! Идол! Изверг! Всех извел! Родное дитя со свету сжил! Давай, убей! Да лучше было б мне помереть с хозяюшкой вместе, не дожить до черного дня!
А потом… даже и не поняла, что случилось. Глядь: палка уж в стороне валяется, а Веруанец самого за грудки хватил и треплет. Это старикашка-то маленький ледащий – нашего хозяина, кабана здоровенного! И по-чужански ему шипит зло.
В дверях – Эру, и прислуга уж бежит, работники, Китувы дочки старшие…
Тут я подхватилась, и к себе скорей. Да по пути еще валек для белья уцепила. Ёттаре-то я загодя велела на глаза не соваться, так она у меня в каморе и сидела, изнутри запершись. Ан с них и вломиться станется. Самого, коли чего взбрело, так легко не своротишь, уж я его знаю…
Дождалась. Явилися вскорости двое работников. Топчутся, мекают: мол, хозяин настрого приказал…
А у меня аж в глазах красно-черно.
- Давай, – говорю и вальком им грожу. – Попробуй. Сдюжишь?
Так и убрались ни с чем.
После я в камору ушла, отлежалась немножко. Ёттаре надо мной ревет-жалится… Да меня палкой-то не проймешь, битая.
К вечеру поулеглось, и хозяева по делам отъехали. Я вышла. Ужин, конечно, не готов. Девки-стряпухи мои в людской сидят, дрожмя трясутся. И прислуга вся ошалелая, только и разговору, чтобы поувольняться отсюдова. Спросила их, где Веруанец. А тама, говорят, у кухони твоей.
Выхожу – а он сидит. Потешились: на цепь у крыльца приковали, навроде как меня сторожить… Я ему скорее умыться, попить-покушать. Оглядываю его: вроде, ничего, не шибко прибили. А он-то улыбается мне спокойненько так и говорит:
- Крепись, воин. Ничего. Скоро все наладится.
Сбрендил, что ль, вконец? Аль это потому, что я сперва, в запальчивости, так с вальком наперевес к нему и выскочила?..
Так ли, нет, ан решила я крепко. Не сдамся. Хватит. Не в этот раз.
продолжение: http://www.proza.ru/2017/03/21/130