(Отрывок из повести "Боги и человеки")
Глава 1.
СЕЙЧАС И ЧУТЬ РАНЬШЕ
В такси Лена ехала лёжа. Извинившись перед шофёром, она прилегла, положила голову на сиденье. Сердце, огромное, раскалённое, казалось, выросло до размеров всего тела. Оно стучало везде: в ногах и спине, в горле и пояснице. И угрожало уйти а разнос. А этого нельзя было допустить. Она затаилась, не давая сердцу разогнаться. Если оно начнёт биться с бешеной частотой, уколов не избежать. Уколов и суеты. А, главное, маминого волнения. Вот она сидит впереди. Опустила голову. Бедная мама! ...
***
А за окнами проносилась Москва, город, который запомнился ей ещё с детства.
Тогда, в детстве, ей тут купили пупса. Они были в Москве проездом и зашли в магазин. Тут было много витрин, и все они были похожи на горы, составленные из одних игрушек. От восхищения даже дух захватило.
В те трудные послевоенные годы, когда города и сёла ещё лежали в развалинах после фашистского нашествия, игрушки были редкостью, и Лена играла с маленькой тряпичной куколкой, которую мама сшила сама.
И вот здесь, в Москве, Лене купили пупса!
В толпе было душно. От игрушек рябило в глазах.
А от пупса исходил сладкий кисельный запах целлулоида.
Этот детский восторг остался на всю жизнь!
А вот за окнами снова неслась Москва, город, который всегда впечатлял Лену своей огромностью. Казалось, этот город выстроен для великанов: такие здесь дома и арки, улицы и светофоры - в два, три, десять раз больше, чем везде.
Хотелось смотреть, смотреть, впитывать могучую музыку камня, сменяемую островками настоящих лесов, где воздух литой и сладкий от живительного кислорода, где, если вырос дуб, так это ДУБ. Гигант да и только! А если ель - так это Ель! ...
И ещё Лену впечатляло метро.
И её удивляли москвичи, которые читают в метро свои газеты.
А поезд летит, как комета, по подземному перегону, с такой жутковатой скоростью, что даже желудок трусливо прижимается к позвоночнику.
И вот уже бег этот замедляется, и на нас надвигаются светлые своды дворца. Не станции - дворца! Где блеск и мрамор. И монументы застыли в безмолвном великолепии, глядят на нас бессловесно, словно взывают к нам, доверчиво, незащищённо, как души ушедших времён...
А как можно не улыбаться, когда по полированной горке, с которой так и хочется скатиться, спешат вам навстречу фонарики на стройных ножках, словно одуванчики в пору их предполётного опушения?
А живая лестница уносит вас, словно в омут, на немыслимую глубину, туда, где в чреве земли снуют и снуют бесчисленные поезда, похожие на голубую кровь, бегущую по сосудам огромной подземной Москвы ...
Нет, москвичи не умеют радоваться жизни. Скажете, они давно здесь живут и привыкли, им это надоело, скучно?
Но ведь и у одесситов есть своё чудное море, своя шикарная южная природа.
Но где вы видели одессита, читающего в общественном транспорте?
Если он читает - он не одессит!
Одесситы, если их больше, чем один, не читают.
Что они делают? – РАЗГОВАРИВАЮТ!
С кем? ... Да со всеми!
О чём? Обо всём.
Что, мало тем? За жизнь, например. Или за цены...
Эх, если бы это метро да к нам в Одессу! -
Здесь бы было столько гама, столько интересных разговоров, что поезда бы не услышали стука своих колес...
***
Сердце проткнула спица. И тотчас проснулся маленький человечек. "Всё хорошо, всё хорошо", - захлопотал он, и, словно по волшебству, толстая спица распалась на тонкие иголки, а они растаяли друг за другом, как ледяные.
Внутри Лены постоянно жил этот человечек, страшный оптимист и жизнелюб. Обычно он тихо дремал, но подхватывался тотчас, как только становилось тяжко. "Всё хорошо, всё хорошо", - внушал он с настойчивостью экстрасенса, и всё действительно становилось хорошо.
- Плохо тебе? - спросила мама, и Лена открыла глаза.
Лицо у мамы измученное, жёлтое, чёрные полудужья провисли даже на щёки. В последнее время мама не спит. Она в постоянной тревоге. Как ни скрываешь от неё боль, она всё равно чувствует. Вот и сейчас спица, проткнувшая дочкино сердце, словно мимоходом задело и мамино.
- Я сейчас встану, - говорит Лена, но знает, что не встанет: если подняться, начнётся криз. "Господи, хоть бы дотянуть до места," - думает она.
"Место" - это койка в хирургическом стационаре, которую ей "устроил" Геращенко. У него талант всё "устраивать", делать людям бесценные услуги. Правда, когда что-либо называют бесценным, это не значит, что это "что-либо" не имеет цены. Имеет. И даже очень высокую. Например, устроить койку в Москве стоит две сотни рэ. Консультацию - это уже зависит от консультанта, от его близости к медицинскому олимпу...
И всё равно хорошо, что на свете есть Геращенко. Мама на него молится. "Я, - говорит, - сниму с себя последнюю рубашку, чем мыкаться по министерству за какой-то там консультацией.
И действительно снимает. Сначала кольцо. Потом часы. Вот уже и накидку из чернобурок. Слой за слоем. А когда дойдёт очередь до рубашки, она и её снимет. Безо всякого сожаления.
***
У мамы свои расчёты с Геращенко. Лену в них не посвящают. Несмотря на свои двадцать восемь лет, она всё ещё считает, что взятка оскорбляет того, кому её дают.
А мама проще смотрит на жизнь. Но Лена не понимает, как это она так спокойно "благодарит" врачей, а сама ведёт себя, как сущий ангел...
Однажды в Одессе случилась эпидемия холеры. А мама сидела на карантине. Есть такая служба. В аэропорту. Она следит за тем, чтобы ни в город, ни из города не проник ни один опасный микроб.
Так вот, мама сидела и делила пассажиров на тех, кто должен идти глотать таблетки в обсервацию, и на тех, кого можно отпустить.
Она сидела, и к ней привели грузина, которого бортпроводница целых три раза застукала в самолётном туалете. Грузин орал и возмущался, он доказывал, что здоров, как бык, как горный кавказский тур. Он клялся здоровьем своим и всех своих умерших предков. И потом, изловчившись, сунул доктору в руку пачку засаленных сторублёвок.
- Уберите деньги! - она встала перед ним, как рыцарь революции. - Я сейчас вызову милицию! - халат у неё был длинный, как будто шинель у Феликса Эдмундовича.
В двери заглянула тибилисская жена и, выпучив антрацитовые глаза, зашипела, как потревоженная палкой кобра:
- Что ты сидишь, как истукан? Деньги ей давай, деньги!
- Дэньги не берёт! - простонал её бедный муж. - Вах! Вах! Вах! Какой неподкупный врачиха!...
РЕДКАЯ БОЛЕЗНЬ
Лена познакомилась в Геращенко шесть лет назад, когда местный профессор-эндокринолог заподозрил у молоденькой девчонки-гипертонички грозное заболевание надпочечной железы. Опухоль! Сам профессор ничем не мог помочь и только посоветовал поскорее отправиться в Москву, ибо только там занимаются лечением этой редчайшей болезни. И занимается ею восходящая звезда в области хирургической эндокринологии, его бывший студент, доцент Геращенко.
Гипертония у Лены тогда ещё только набирала силу, и поездка в Москву была воспринята ею отнюдь не как суровая необходимость, а просто как увлекательное путешествие.
Глава 2.
В С П Е Ц И А Л Ь Н О М О Т Д Е Л Е Н И И
Как же долго они едут. Шесть лет назад Геращенко работал ближе.
Отделение, которым он тогда заведовал, носило загадочное, едва ли не конспиративное название: "специальное".
В нём лежали пациенты с болезнями моче-половой сферы. Неизвестно, кто придумал эту стыдливую конспирацию, но с приходом Геращенко в нем действительно появились больные, которых он СПЕЦИАЛЬНО выискивал.
Ни к гинекологии, ни к урологии они отношения не имели,
Но имели отношение к другой, ещё совсем юной отрасли медицины - эндокринологии.
А также к теме его диссертации. Он их так и называл: "мои тематические".
Все они страдали опухолью надпочечника.
Геращенко вылавливал своих тематических в поликлиниках, клиниках, институтах - везде, где он консультировал как уролог. Чаще это были молодые люди, которые носили свои двести пятьдесят легко и весело, как носят на голове модную шляпку.
Оказывается, головная боль, этот защитный сигнал, который настораживает обычного гипертоника и заставляет его принимать лекарство, у этих больных отсутствовал. Исчез в силу естественного отбора, в силу своей бессмысленности. Ну, в самом деле, какой смысл принимать лекарства, если ни одно из них на эти двести пятьдесят не действует?
***
В палате, куда Лена тогда попала, лежали ещё Маша, которой Геращенко пришил её "блудливую" почку и "тематическая" Вера Гавриловна.
У тёти Веры была опухоль с мелодичным названием "альдостерома". Опухоль, редко встречающаяся (так сказал Геращенко).
Голова у Гавриловны не болела, но она не могла носить свои двести сорок, как модную шляпку: на это у неё не было сил: мелодичная альдостерома выгнала из её мышц весь калий (так пояснил Геращенко). А для мышц этот калий, оказывается, почти то же самое, что и горячее для автомобиля.
Проявляла себя редкая альдостерома ещё и тем, что тётя Вера целыми днями пила воду. А целыми ночами собирала выпитое в оранжевый бутылёк..
Эти банки оранжевого стекла, в которых аптекари хранят свои нефасованные лекарства, Геращенко собирал по всей Москве, выклянчивал у всех знакомых и незнакомых провизоров.
В этих самых банках уютно себя чувствовали гормоны, выделяемые человеческими почками. В темноте их было почему-то веселей и они дольше жили.
Но нянечкам банки ппиглянулись: в них ничуть не хуже, чем гормоны, чувствовало себя их собственное домашнее варенье.
Завидев новенький бутылёк, няни спешили его умыкнуть ...
Но Геращенко поймал-таки умыкателей. На горячем.
Поняв, что его обманывают, он взревел, как раненый зверь:
- Зарезать хотите? Убить? Всех повыгоняю! Один останусь!...
И, схватив огромные щипцы, стал он стал лупить по несчастным банкам с остервенением каменотёса. Стёкла летели во все стороны, брызгали на стены, выпрыгивали в коридор...
- Что он делает? - спрашивали испуганные медсестрички.
- Бьёт свои мочесборники - посмеивались нянечки.
- Зачем?
- Психоз!...
Закончив погром, Геращенко осмотрел результаты своей работы. Все горла у банок были отбиты. Теперь его драгоценным посудинам уже ничего не грозило.
"ПАПА"
Когда Лена впервые вошла в палату, Геращенко сидел под Машиной кроватью.
Ножной конец кровати опирался на его спину, как на атланта, а головной, как тому и положено, стоял на полу.
- Шевелитесь! - покрикивал Геращенко на нерасторопных нянечек. - Сколько я буду держать эту тяжесть? По два кирпича ставьте под ножку, а не по одному!
- Пал Палыч, второй инфаркт схлопочете, - посмеивались над "атлантом" весёлые нянечки, а сами двигались плавно, словно лебёдушки...
Больные обожали Геращенко.
И он носился с ними, как наседка с цыплятами. Сам их оперировал, сам перевязывал, сам купал. Да-да, купал, потому что после купания швы заживали лучше.
Возраста у пациентов не было: он всем говорил "ты" и "мои маленькие". А себя соответственно называл "папа": "папа тебя полечит", "папа поможет", "папа спасёт".
Пола у больных тоже не существовало. Правда, купая женщин, он целомудренно уточнял:" я тебе вымою головку и спинку, что поинтересней, помой сама".
Словом, больные его любили, причём настолько, что прощали ему маленькую слабость: любовь к деньгам.
О своём желании получить их он объявлял громко и во всеуслышание.
- Я тебя вытянул с того света, - шумел он на всю палату. - Ты бы мне хоть окладик подкинула.
- Пал Палыч! Я ж пенсионерка, - восклицала вчерашняя "небожительница". - Откуда у меня деньги-то?
- Ну а конфеткой хоть можешь угостить? - и он засовывал лапу в лежащий на тумбочке кулёк.
- Ешьте, ешьте, спаситель вы наш ненаглядный, - суетилась счастливая стогосветница. - кушайте на здоровьице!
- Ладно, мать, не боись. Ничего мне не надо. Что я не понимаю? Я и сам безденежный.
- Я нашёл у тебя опухоль надпочечника! - шумел он, присаживаясь на соседнюю койку. Ты выиграла сто тысяч! Так что мне гонорарчик причитается.
- Сколько? - интересовалась обладательница "выиграша".
- А сколько не жалко?
- Семьдесят хватит?
- Добавь ещё столько ж, и будет.
- Пал Палыч, а зачем вам столько денег? - спрашивали у заведующего больные.
- Видите ли, - потупившись воздыхал он. - у меня жена очень любит антиквариат, а на эти игрушки мне и десяти зарплат не хватит. Теперь вот машину купил. А гараж построить не за что. Я сам вот этими руками камни ворочаю, - и он вытягивал свои поцарапанные руки. - А потом этими же руками вас оперирую. Что, это порядок?
- Да-а, соглашались больные и делали правильный вывод.
Деньги он брал весело, словно шутя. Словно закон о наказуемости взяток был всего первоапрельской шуткой.
И всё ему сходило с рук. Но, видно, не всегда. Потому что время от времени он из просторного кабинета зава вдруг скатывался в конуру рядового уролога. Но быстро возвращался. Он был Богом в своей области. Другого такого Бога во всей Москве не было. И Бога поневоле возвращали на олимп.
***
С Верой Гавриловной Геращенко сотворил чудо. Он удалил её редкую опухоль, и она перестала пить воду. А ночи стала проводить в палате, как все люди. А не в туалете, в компании обезглавленного мочесборника. И давление у неё стало совсем, как у молодой девушки.
С Леной такого чуда не произошло. Геращенко не нашёл у неё опухоль. Но она и не огорчилась. Гипертония её в то время ещё ходила в коротких штанишках. А кому интересно портить кожные покровы из-за такой мелочи?
Но за шесть прошедших с тех пор лет давление из детских штанишек выросло до поднебесья. Как джин, выпущенный из бутылки. И загнать его назад никакими известными медицине способами не представлялось возможным.
На её письмо Геращенко ответил сразу: "Приезжай. Разберёмся. Жду."
(Конец первой части)
(Продолжение следует)