Торонто

ОЛЕГ ШВАРЦ
Торонто
рассказ

Погода сегодня солнечная. Шестое марта. Моя вельветовая куртка висит в платяном шкафу, из которого можно попасть куда угодно, нужно только сильно захотеть, не сдерживая коней, дать воображению разрастись. Пусть оно зависнет облаком в синеве моего неба, пусть уведёт за собой и покажет края, которых никто никогда не видел. Пусть оно само представит себе закат над равниной с желтоватым стелящимся мягким настилом травы, по которой проводит рукой слабый ветер, или узковатую улочку со столиками на тротуаре, плетёными стульями, бутиками, магазинчиками, цветущими акациями совсем не по сезону, автомобилями времён шестидесятых, замедляющими темп пешеходов, тротуарами, уплывающими куда-то в теплоту приближающегося вечера, который никак не наступит, соревнуясь с послеобеденной испариной дня, его слепящими фарами расстающегося солнца. Моё сердце не знает времени, границ и языков. Я могу растянуться на широкой кровати, выгнуть тело животом вверх, как это только возможно, потянуться, залезть под подушку с головой. Что мне делать в этом гостиничном номере посреди неизвестного мне Торонто? Девушка африкано-индийских кровей очень улыбалась мне, когда я заполнял гостиничный бланк, шепча что-то подошедшей к ней коллеге. Я устало смотрел на неё, хлопая глазами сонливости и отсутствия гормонов. Волоча чемодан в номер, я ощущал себя на чужой планете, отставшим от своего корабля. В номере бросилось в глаза огромное кресло. Широкое окно выходило на одинокую улицу с одинокой заправкой. Ярко-зелёное такси прошмыгнуло и исчезло где-то за поворотом. Я поставил чемодан и сел на кровать. В дверь постучали.

– А номер у тебя зеркальный, – сказал Юваль и, пошатываясь, проковылял к креслу.
Он сел, положил руки на ручки кресла и уставился в потолок.
– Зеркальный номер – это что-то из области цирка? Или здесь много зеркал?

Я решил пошутить, делая вид будто не понял, что речь идёт о расположении моего гостиничного номера по отношению к его апартаментам. Он продолжал разглядывать потолок, положив ногу на ногу и откинув голову назад. Потом он посмотрел на меня по-деловому и сказал:

– Знаешь, у меня сестра живёт в Торонто. Вышла замуж за канадца. Поеду к ней на выходные. Я уже звонил в компанию. Они ждут нас в понедельник.

Первый раз в Северной Америке! Когда после одиннадцати часов лёта едешь из аэропорта на такси, дома, улицы, деревья, вывески плывут как в калейдоскопе с потускневшим стеклом, и сами глаза кажутся таким стеклом, которое прояснится лишь после хороших десяти часов сна. Красочные изображения меняются, вырастают, удаляются, но не несут никакого смысла. Набор цветных стекляшек складывается в неведомые творения, которые только радуют глаз, но ничего мне не говорят. Что они означают? Я помню мой старенький калейдоскоп из детства...

– Вот он.
– Ты меня напугал.
– Я просто увидел его на подоконнике. Мы с Серёжкой вчера пытались в него разглядеть Луну.
– Но разве можно в калейдоскоп увидеть Луну?
– Но нам очень хотелось увидеть на ней пришельцев. Очень хотелось.
– Подожди, не уходи. Мне сколько? Восемь? Как хорошо, что я тебя придумал.

Когда мне одиноко, я могу поговорить с собой восьмилетним, десятилетним, с каким угодно, только не с тем, кто младше меня лет на десять или пятнадцать. Этого человека я не понимаю всё больше и больше, смутнее помню его жизнь, хотя странно, ведь детство было намного раньше. Или это только иллюзия? Смотреть на мир с сегодняшней мудрой кашей в голове лучше глазами восьмилетнего ребёнка. Мечты становятся ярче, глупцы умнеют, наивность естественна, и нет сомнений в существовании счастья. Мой калейдоскоп был широким, картинки преображались в нём, стёклышки падали, заменяясь другими и взрываясь бешеным огнём многочисленных салютов. Казалось, я сам создаю эти салюты. Неведомо как, но создаю. И всё, что я должен сделать – это крутить калейдоскоп.

Крутящаяся дверь-вертушка гостиницы вытолкнула меня на улицу Блур. Мощь громадных строений из бетона и стекла ударила мне в лицо вместе с холодным воздухом. Я не увидел сразу каких-то кричащих реклам, огромных букв на вершинах зданий, подвешенных гитар или экранов в четверть дома величиной. Я увидел коридор летящего степного пространства, стиснутого, стремящегося вылететь на волю где-то там, где обрываются зубья домов, где есть, словно узкая вырезка из голубой бумаги, полоска далёкого неба. Я застегнул свою вельветовую куртку и зашагал. Мне хотелось попасть к озеру Онтарио. Работник гостиницы нарисовал красной чертой на карте мой предполагаемый путь, но он и представить себе не мог, что я пойду пешком. А я и не спрашивал расстояния. Дойдя до улицы Янг, я попробовал хот-дог. Он был завёрнут в громко хрустящую бумажку, которая издавала треск при каждом прикосновении к ней. И как я не был аккуратен, треск был таким, будто до меня доносилось эхо небывалого костра.

– Правильно, это чистая реклама.
– Какая ещё реклама?
– Самая настоящая. Люди на улице оборачиваются от твоего хруста и видят, как ты аппетитно кусаешь булочку, наклонив голову набок и широко раскрыв рот, как горчица и кетчуп вылезают пикантными змеями откуда-то из содержимого твоего хот-дога, и как ты ловишь всё это быстрым языком.

Когда я рассказал Ювалю, что сегодня купил себе поесть хот-дог на улице Янг, он широко раскрыл глаза и сказал: “И ты остался жив?”

 Я и не заметил, как доел. Скомкав бумажку, я зашагал по улице, разглядывая здания, но не останавливая взгляд ни на одном. Я устремлялся к озеру.

На работе Юваль подошёл ко мне и сказал: “Пошли попьём кофе, невозможно так сидеть сложа руки”.

Сначала я почему-то скорчил гримасу и сказал, что у меня не очень-то лежит душа идти куда-нибудь. Я посмотрел на него мельком и сказал: “Окей?” Если б я изобрёл прибор, измеряющий уровень человеческого разочарования, то только одно выражение лица Юваля сломало бы в нём все стрелки. Я встал со стула, ведомый невидимым поводком, и пошёл с ним.

– Тут так тихо… Просто тихо, – сказал Юваль, придерживая для меня дверь.
– Спасибо, – сказал я, – но зачем было нас посылать сюда?
– Ну это понятно зачем. Надо же показать, что вот мы послали двух человек.
– Но проект ещё только на бумаге.
– Тем более.
– А этот начальник, как его?
– Боб?
– Нет, Михаэль.
– А что ему? Он понимает, что нам делать нечего, но он же из канадского отделения нашей компании. И потом, ты что, не умеешь делать ничью?
– Какую ничью?
– Ты что, не болельщик? Когда матч договорной, нужно уметь сделать ничью. И не просто мяч перекатывать, а играть, чтобы никто ничего не заподозрил.
– Ага. У нас это называлось жмурки.
– Как?
– Я не знаю, как перевести на иврит. Интересно, что я присутствовал на таком матче. Весь первый тайм они валяли дурака, но бегали. Им свистели, орали с трибун всякие непристойности. Например: “Эй, Козаков, у тебя что-то из трусов упало!” Или: “Встань с поля – простудишься!” И только во втором тайме я понял, что это договорной матч.

Я не заметил, как мы спустились вниз на лифте со стаканчиками кофе из автомата и оказались на улице. Лёгкий бриз ударил мне в лицо, таксист-индус в чалме с коммерческим интересом смотрел исподлобья из окна своего такси, подумав, что мы пассажиры. Юваль отхлебнул из стаканчика и сказал:

– Так и закончилось ноль-ноль?
– Ничего подобного. Наша команда забила гол.

Юваль посмотрел на меня с удивлением.

– Случайно, – сказал я с гордой досадой.
– И что началось?
– Началась паника. На стадионе поднялся свист и хохот. Даже абсолютно глухой человек заткнёт уши от такого свиста. Двое защитников сделали вид, что столкнулись прямо перед нападающим. Он пропихнул мяч перед собой, почему-то споткнулся, чуть не упал, мяч покатился в сторону ворот, а вратарь не знал, что делать. Ему оставалось только прыгнуть в другую сторону, тогда мяч, аккуратно катясь и задиристо подпрыгивая, вкатился бы в ворота сам. Но это было бы чересчур. Вратарь должен был бы тогда бежать из Одессы и прятаться в камышовых плавнях. Поэтому он медленно нагнулся и дал мячу покатиться по раскрытым вратарским перчаткам. Но стадион загудел ещё сильнее. На какой-то момент я действительно подумал, что матч так и закончится: один – ноль. Если б я один вышел на поле против них всех, я бы, наверное, сумел забить этот гол.
– Так они забили или нет?
– Не забили, а внесли мяч в ворота. Практически всей командой. Причём ихний вратарь орал им что-то невразумительное с центра поля. Но до этого случилось такое, отчего стадион перестал свистеть и начал просто смеяться, как смеётся один человек, отчего становилось ещё смешнее. На поле выбежала собака, которую никто не мог прогнать. Сначала ей засвистел судья. Потом обе команды пытались её поймать. Выбежали двое пожарных с баграми. Люди стали рваться с трибун на поле. Один футболист снял майку и стал бешено махать ею перед собакой, ударяя майкой о землю. Это собаке не понравилось, и она стала отступать, по-волчьи скаля зубы. Стадион к этому времени стоял и подыхал со смеху. Эта потеха необыкновенно объединяла людей. Матч превратился в комедийный фарс. Наконец раздался мощный хлопок, и золотая звёздочка выпущенной петарды полетела в небо. Собака рванула так, что казалось, на неё падает пятиэтажный дом. Милиция стала быстро подниматься по трибунам, ища глазами стрелка, но его уже и след простыл. Это было не так далеко от меня, и я видел, как люди разводили руками перед милиционерами, мол, а что было делать? Да, вот это была игра! В каком театре я бы ещё такое увидел?

Юваль бросил стаканчик в урну. – Мне нужен ещё один кофе, – сказал он, – иначе эту историю мне не переварить.

Юваль, улыбаясь, пил кофе. Он его скорее не пил, а как-то жевал, причмокивая. День теплел на глазах, издавая неопределённые добрые звуки, которые сплетались вместе, расплетались, образуя невероятные сочетания, словно рождённая на глазах материя наполняла город своим звучанием. И чириканье птиц где-то в глубине ветвей, и стук каблучков молоденькой девушки, и выпавший у кого-то из рук зонтик, и вздох автобуса перед остановкой, и даже шум резко повернувшего такси, водитель которого решил проехать через заправку, чтобы обдурить светофор, – всё это была одна музыка, – музыка, которую слышал я и к которой только я мог добавить свою грусть и свою красоту этого дня. Невероятно! Я в Канаде! Для меня не существовали отдельно Канада и Соединённые Штаты. Всё это был американский континент с флагами, кораблями, заливами, открытыми машинами, бегущей жизнью и налитыми солнцем узкими высотными домами, где окна как-то особенно играли в вышине рассветными солнечными лучами, словно это была некая поднебесная игра раннего, взошедшего на престол утра. Ещё в детстве я всё это себе представлял, хотя информации об Америке у меня почти не было.

Мы вернулись в офис. Мой рабочий стол был удивительно длинным. В принципе, это было несколько столов, составленных вместе. На каждом столе стоял монитор, предполагая наличие человека, но я был одинок в своём ряду. Юваль – единственный, кого я знал во всей Канаде, за исключением двух человек из начальства, с которыми я успел познакомиться. И это не брат, не близкий друг, а просто парень из фирмы. Я и по работе с ним мало сталкивался. Человек из соседнего ряда что-то напевал, плавно переходя на своеобразное насвистывание. Я придвинул стул и, не глядя на клавиатуру, коснулся клавиш. Экран зажёгся синим огнём с несколькими иконками в левом верхнем углу.
“Прямо как в магазине”, – подумал я, сложив руки в замок. Интернета, конечно, тоже не было. Я взял несколько листов с соседнего стола и решил продолжать писать рассказ, который начал ещё в самолёте. И хотя зал, где я находился, был достаточно большим, шумов, которые могли бы меня отвлекать, было крайне мало. Люди ходили тихо, тихо разговаривали, даже телефоны звонили мягко и приглушённо, будто сами боялись нарушить определённый уровень установившейся тишины. Я уже написал несколько строчек, как вдруг почувствовал руку на плече. Тысячи иголок вонзились в моё лицо изнутри. “Боровский?!” – услышал я металлический голос. Краем глаза я увидел руку, протянутую мне. Я обернулся с уже приготовленной рукой и увидел перед собой абсолютно лысого человека среднего роста. Наверное, он не брился один день, но уже было понятно, что, если он и дальше не будет бриться, борода будет рыжей.

– Я – Михаэль, – продолжал человек. – А зовут тебя как?
– Вениамин.
– Беньямин?
Я кивнул, закрывая локтем мои листы на столе.
– Вы приехали в пятницу, да?
– Да. Мы приехали в офис к четырём часам прямо из аэропорта.
– Х-мм. Меня уже не было. Э… у вас есть свой личный имейл?
– Да, конечно.
– Напишите мне его, пожалуйста, пока мы всё не настроили, – сказал он уже на ходу, удаляясь в глубину зала.

Примечательно, что за всю неделю моего пребывания там они вообще ничего не настроили, и никаких писем я от него не получал. Юваль этому не удивлялся, он считал это известным бардаком. “Никто и не пытается подчеркнуть твою никчёмность здесь, ты зря так думаешь, – говорил мне он, – кому это надо? Невелики мы птицы!”

Я решил выйти в коридор. Дверь из зала, где я работал, была очень тугая, как будто мне хотели сказать, что, покидая рабочее место, хорошо подумай, а заслужил ли ты этот перерыв? Лифт зазвонил в высокой тональности и открыл мне свои двери. Там не было никого – лишь один начищенный блеск зеркал. На полу лифта лежал уютный коврик с надписью “Welcome!”. Я зашёл в лифт просто потому, что он располагал к себе. Кнопки на панели были очень широкими, с выпуклыми точками в нижней части, будто капельками росы, застывшими в серебре. Я немного задумался, рассматривая кнопки, как вдруг дверь бесшумно закрылась, и я поехал куда-то вверх. Я и не беспокоился, наверное, кто-то вызвал лифт, который шёл, кстати, бесшумно, точно плыл где-то под водой, в глубине океана. Трудно было представить, что его путь на самом деле проходит через чёрную зияющую шахту, наполненную странными звуками, начинённую тросами, где эхо падает вниз, сорвавшись в неведомую холодящую бездну. Дверь лифта раскрылась, как будто её и не было, и женщина в белоснежной блузке улыбнулась мне белозубой улыбкой. Я улыбнулся в ответ, вышел и оказался на неизвестном мне этаже, провожая взглядом вошедшую в лифт женщину и закрывающуюся за ней дверь, словно занавес, всё больше и больше скрывающий от меня обаятельную актрису в белой ослепительной блузке. Я пошёл по мягкому ковру к огромным стеклянным дверям, более напоминающим ворота фирмы. Попасть туда можно было только набрав секретный код. За стеклянной гладью красовалась витиеватая стойка с пляшущими буквами названия фирмы: ‘ORTEGS’. За стойкой сидела секретарша приятной наружности и разговаривала по телефону.

– Ты сказал с пляшущими буквами?
– Да, я сказал с пляшущими буквами.
– А не с пляшущими ли человечками, часом?
– Слушай, ну при чём тут Конан Дойл?
– Кстати, а ты не читал его в подлиннике?
– И что бы я понял?
– Что-нибудь.
– Нет, это не чтение.
– Ну, учил бы английский.
– Язык на то и язык, что люди говорят на нём, поэтому и учить его надо, разговаривая с людьми.

Девушка вопросительно посмотрела на меня. Придав своему лицу деловой вид, я направился назад и нажал на кнопку лифта, которая почему-то перестала подавать признаки жизни. “Наверное, лифт где-то застрял или что-то перевозит”, – подумал я и прошёл ещё несколько шагов. Слева неожиданно открылся небольшой, сжатый стенками коридорчик, упираюшийся в длинное узкое окошко, похожее, скорее, на бойницу. Я так близко подошёл к нему, что коснулся лбом стекла, которое показалось мне огромной линзой. Я посмотрел вниз и увидел притормозивший у остановки трамвай, который был игрушечным и никаким другим. Дом напротив смотрел на меня исподлобья. Он напоминал широкого в плечах человека, не сводящего с меня глаз. Узкие небоскрёбы вырастали за ним, как живые существа. Они вылупились из яиц и тянутся вверх, ища корма и света. Их окна впитали налетевшую пасмурность дня, словно послеполуденную усталость. Вдруг выглянуло солнце, и окна домов стали слепить лучами, и отражать жизнь улиц, и другие дома, и окна, и свет, и мир, создавший их для бесчисленного количества дел и для того, чтобы я смотрел в это узкое окно. Торонто, Канада! Я лечу в этом окне, как птица над тобой, я хочу рассказать тебе историю, которая началась очень давно.

Когда-то далеко-далеко жил мальчик. Он жил в городе и очень дружил с ним, думая, что город тоже живой. Тёплыми вечерами они выходили вместе гулять, и тёмный асфальт был похож на чёрное далёкое небо, и на асфальте горели звёзды, как будто это и было небо, и мальчик шёл вместе с городом по звёздному мосту, который казался мягким гостеприимным ковром. А утром они неслись по улицам на велосипеде, сверля ветер и прорывая пространство, вместе ели у моря завёрнутый в фольгу бутерброд, очень спеша оказаться под водой, где можно раскрыть глаза в слегка мутноватой воде и проплыть над песчаным дном, из которого растут островатые водоросли. Там, под водой, можно было изгибать тело как угодно, ходить по дну на руках и чувствовать себя своим среди рыб. А жёлтые скалы на берегу горели золотым огнём, пропитанным морем и таким голубым-голубым небом, что больно было глазам. Но однажды мальчик оставил город. Слишком много было злых людей, которые с удовольствием сбросили бы его со скалы в море, если б они только могли. Хотя мальчик толком не понимал, что он им сделал плохого. Он не понимал, почему чёрный приземистый ветер, похожий на карлика с яростными сверлящими глазами, комкает листы и газеты, сворачивается в витиеватые клубки из листьев, крутит их, как в водовороте, и несётся вдоль улиц с воющим свистом, набирая зловещую скорость, разбиваясь о стены домов и замирая на время, чтобы потом снова собраться и ударить по тротуару своей пугающей игрой. Город повзрослел и насупился. Поздними вечерами таинственно шумели листья и поскрипывали ветви, как в настоящем заколдованном лесу, и дома крались по сторонам, словно пытались быть незамеченными. Город всё ещё дружил с мальчиком, но они оба повзрослели, стали мудрее. Они всё ещё были близки, но жизнь как-то развела их немного в стороны. Они уже не неслись по улицам на велосипеде, не подкрикивали внезапным порывам ветра, поднимавшим их в воздух, не бежали как угорелые по склонам к морю, когда солнце только-только начинало припекать. А ведь когда-то мальчик стоял на берегу, взмахивал рукой, и ему казалось, что он обнимает город, обнимает его дома над склонами, и этой дружбе не кончаться никогда, как не кончаться этому бескрайнему лету с солёным привкусом воды на губах. Город был его другом, но однажды мальчик оставил его, и поезд больно стучал по рельсам и куда-то мчал, а город таял на глазах, его глаза были грустны, словно на него спустилась пелена всего осеннего тумана Земли, холодного, как ледяное мрачное море.

Ты чужой мне, Торонто, совсем чужой. Ты за океаном семи морей, на далёком материке. Но мне приятно здесь быть. Может быть, когда-нибудь ты станешь моим домом. Может быть, даже мы будем дружить, но я никогда не забуду моего друга детства. Такое солнце, которое жжёт воздух невидимым увеличительным стеклом, что он вот-вот загорится, а ты убегаешь от него в море, как будто это твой дом, – невозможно забыть и невозможно ничем заменить. Знаешь, Торонто, завари-ка мне хорошего чаю, мы посидим, поговорим о том, как меня тянет туда, куда нельзя вернуться, а я живу в жаркой стране, где совсем другое море, огромное, как целая страна, которое так хочется сделать своим. Если бы ты только знал, Торонто, как мне хочется его сделать своим! Как мне хочется убрать эту жёлтую завесу песка в глазах, как ту давнюю осеннюю пелену тумана, окутавшего когда-то мой город.

Я подошёл к лифту, но кнопка всё так же не нажималась. На этаже не было никого. За большой стеклянной дверью фирмы ‘ORTEGS’ покоилось безмолвие торжества современного мебельного дизайна. “Довольно красиво, – подумал я, – но где же девушка?” Я постоял какое-то время и заметил на стенке в проёме между лифтами приспособление, похожее на устройство для считывания карточки. Двумя миниатюрными книжками оно торчало из стены.
“Так вот оно значится как!”, – подумал я, внимательно разглядывая его как музейный экспонат. Но у меня не было никакой карточки, и о наличии таковых в этом здании меня никто не предупреждал. Я заёрзал на месте, как будто сидел на вертящемся стуле, ища глазами какую-нибудь помощь, но этаж был пуст, а секретарша всё не появлялась. Наверно, если бы я даже закричал, никто бы этого не заметил. Я стал нервно ходить между лифтами и стенкой, как Ипполит Матвеич между матрасами в комнате Коли Иванопуло. Я посмотрел на часы и забеспокоился: я отсутствовал около часа. И тут я стукнул себя ладонью по голове. Лестница! Здесь должна быть лестница! Я завертел головой и быстро её нашёл. Нажав на горизонтальный поручень двери, я ещё раз посмотрел на стеклянную витрину фирмы, думая увидеть лишний раз знакомый профиль девушки. Но удача не сопутствовала мне и в этом. Я быстро сбежал по лестнице вниз. Вот он, мой этаж. Номер одиннадцать. Надо что-то придумать, если Михаэль вдруг спросит меня, где я был. Я надавил на горизонтальный поручень двери бодро и почти привычно, даже несколько приподняв колено, но не тут-то было. Дверь не открывалась. Я задёргал поручнем вверх-вниз – ничего. Дверь была тяжела и жестоко неподвижна. Казалось, она забаррикадирована с той стороны тяжёлой мебелью и всем, чем угодно, чтобы никто, не дай Бог, не проник вовнутрь. Я опустил поручень вниз. Дверь смотрела на меня тупым взглядом швейцара, который не то что не мог меня пропустить, – он не мог скрыть презрения к изгою, который решил проникнуть туда, куда таких, как я, не пускают. И тут я снова увидел это проклятое устройство для считывания карточки. Холодный пот стал покрывать мой лоб мелкими каплями, словно миниатюрные парашютисты приземлялись один за другим, впечатывая холод своих подошв в мою кожу. Я оказался в западне. Оказывается, выйти с этажа можно, а вот обратно попасть уже нельзя. Я повернулся спиной к двери и сказал: “Спокойно! Чёрт подери! Спокойно!” Я представил себе, как буду объяснять Михаэлю своё отсутствие. Наверное, это вызовет у него смех. Я несколько раз стукнул кулаком в дверь: “Идиоты! От кого вы запираетесь? Это что, тюрьма?” Я отпустил пару ругательств и чуть не сбил рукой идиотское приспособление для карточки. А если здесь вообще никто не ходит? Мной овладел лёгкий приступ паники. Я почувствовал себя в шкуре Робинзона Крузо. Я стал подниматься по лестнице вверх, потому что надо было что-то делать, стоять на месте я не мог. Я шёл, как автомат, почему-то размахивая руками, в глазах была нахлынувшая неизвестно откуда уверенность, что впереди все двери открываются без всяких карточек. На всякий случай я попробовал открыть дверь этажом выше. “Привет собрату!” – сказал я громко, когда поручень вяло скрипнул, едва я надавил на него.

“Сегодня же закажу себе карточку, – подумал я, продолжая подниматься по ступенькам. – Интересно, у Юваля есть карточка? Какой-то бред. Средневековье. И замок этот средневековый с витиеватыми ступеньками. Вот я поднимусь и с высокой башни увижу поля и встающее солнце...”

– И дракона, летящего в сторону деревни...
– И людей, бегущих в панике...
– Точно.
– Но у них не было карточек. Скажи, а у тебя есть карточка, что ты ещё школьник?
– Нет.
– Действительно. В твоём времени их не было.
– Да найдёшь ты выход. Возьми крикни во всю глотку.

Я прошёл так несколько этажей. И это всё в мире хай-тека, в мире, где создаются умные программы, которые сами умеют считать, обрабатывать данные. Я опёрся на перила и загрустил. Неожиданно я услышал голоса. Я сбежал по ступенькам к двери и крикнул: “Откройте, пожалуйста!” Но голоса стали стихать. Я опять почувствовал парашютистов на лбу и затарабанил в дверь. За дверью послышался топот, и наконец-то она раскрылась. Это был волшебный миг. Женщина в очках казалась спасительницей с корабля, который пришёл на помощь. Она открыла заклинивший люк и протянула мне руку. Я не слышал, что она меня спросила, – её очертанья расплывались в коридорном тумане. Я только поблагодарил её и попросил вызвать мне лифт. Я бормотал что-то о карточке, которую мне ещё не выдали и несколько раз назвал имя компании, куда я приехал в командировку. Она кивала мне в ответ и, когда мы подошли к лифту, открепила злополучный пропуск от пояса и чиркнула им, как спичкой между двумя спичечными коробками устройства для считывания карточки. Вскоре пришёл лифт. Надо сказать, что подходил я к двери нашей фирмы с совершенно удручённым чувством, как человек, совершивший поступок, который нельзя исправить и который будет волочиться за ним всю жизнь. Я тихо вошёл в зал компании и кинул взгляд в сторону моего стола, возле которого эмоционально разговаривали двое молодых людей. Раньше я их никогда не видел. “Точно хватились”, – подумал я. Мной овладела неожиданная смелость. Будь что будет, пусть увольняют, если хотят. В конце концов, почему они не позаботились о карточке для меня? Я быстро зашагал к своему столу, как вдруг Юваль преградил мне путь.

– Ты пропустил всё на свете, – сказал он.
– У тебя карточка есть?
– Михаэль мне работу подкинул. Поможешь?
– Помогу. У тебя карточка есть?
– Какая карточка?
– Ну пропуск сюда.
– А, ну да, мне секретарша сегодня принесла.
– Чего обо мне не скажешь.
– Я сказал, что нас двое приехало. Она записала твоё имя, сказала, что проверит.
– Долго проверяет. А что за работа?
– Ланч называется, не слыхал? Я без еды не могу.
– Я раб своего желудка, – так?
– А как иначе? Без корма даже листья не падают.

В лифте я как-то странно притулился к Ювалю, обхватив его руку, словно я подошёл к обрыву и боюсь высоты. Когда мы вышли из здания, уличный шум охватил нас и понёс на крыльях. Казалось, если его убрать, изменится всё: и дома, и небо, и скученность улицы, и её стремящийся порыв бежать куда-то вдаль. Это не будет немым кино, – это будет другой мир, с другими законами, с другими деревьями, чей шелест улавливается как-то по-другому, где пение птиц рождается в нашем воображении, которое эти звуки может умножить в десятки тысяч раз, сочиняя новые мелодии и перенося нас в сосновые боры невиданной красы. И уже непонятно, на шумной улице ли мы или в волшебном лесу, где живут гномы и феи, где птицы вдруг переходят на медленный джаз, который слегка качает ветки, придаёт цветкам изысканный аромат и наполняет солнце добрым предчувствием наступающего вечера. А действительно, как глухие люди воспринимают этот мир, эту улицу? Какие возможности для развития воображения! Какие звуки можно услышать, не слыша ничего!

Юваль был увлекающимся человеком, поэтому мы не пошли ни в кафе напротив, ни в какое-либо другое место где-нибудь поблизости. Мы ехали долго, во всяком случае мне так показалось. Я не смотрел на часы. После случая с лифтами мной овладело умиротворение. Я улыбнулся интересной мысли: каждый дом за окном машины нарисован на отдельном листке. И теперь я перелистываю эти листки, создавая фильм. Когда-то я узнал, что именно так создаются мультфильмы и каждый кадр запечатлён на отдельном рисунке, а жить фильм начинает, когда кадры быстро сменяют друг друга, словно крутится калейдоскоп, зажигаясь движением меняющихся огней. Мне захотелось самому на это посмотреть. Я купил картонную бумагу и нарезал примерно двадцать небольших страничек. Что же нарисовать? Я нарисовал толстого мальчика, похожего на Тартарена из Тараскона в детстве. Конечно, это был я. И, конечно, мне хотелось летать. Я добавил большой воздушный шарик, который Тартарен держал на вытянутой вверх руке. Уже первый рисунок говорил, что он взлетит. На втором рисунке он немного приподнимался на носках, на следующих ещё выше и выше, пока не отрывался от земли, плавно поднимаясь к небу. Когда я пролистал свои творения, я чуть не закричал от восторга. Это было настоящим фильмом, который я сделал сам от начала и до конца. Тартарен улетал на воздушном шаре! Но это произведение искусства оживало только когда его листали. В отдельности это был просто набор странных рисунков с одинаковым персонажем.

Японец с вытаращенными глазами встретил нас поклоном головы, когда тяжёлые двери ещё поскрипывали за нами. Я и не заметил, как попал сюда. Юваль сказал японцу, что заказал два места, и тот с энтузиазмом стал внимательно искать в журнале эту запись. Постепенно его лицо наполнилось смесью недоверия и брезгливости. Потом он что-то дважды переспросил Юваля. При этом его лицо поднималось и опускалось, словно падало со ступенек, и поднималoсь, и снова спускалось, и снова поднималось. Потом на его лице стал появляться страх перед непонятным, переходящий в ужас. Он пробормотал Ювалю, что не может найти подобной записи. Когда Юваль выразил некоторое недоумение, ужас дополнился лёгкой вибрацией головы, губы стали трястись, рот приоткрылся. “Ничего страшного, – сказал я, пытаясь разрядить внезапную панику, – может, найдётся два места?” Японец, наверно, не очень понимал, как можно посадить за столик двух человек без предварительной записи. Но тут появился седовласый господин в парадном костюме и жестом попросил нас пройти в зал. Один жест погасил панику, будто убили назойливую муху за праздничным обедом. Нас подсадили к компании из восьми человек. Компания была шумная, как потом выяснилось, они отмечали день рождения своего сослуживца. Один человек, сидевший за столом напротив меня, шумел и громко смеялся. В ожидании очередной шутки своих коллег он выпячивал, как лошадь, огромные зубы, они зависали где-то над столом, как зубы какого-нибудь скелета из музея. Потом он хохотал, вино бултыхалось в его бокале и билось о стеклянные стенки, как волны о прибрежные скалы. Нас разделял широкий металлический стол. Сверху свисали три огромные любопытные лампы. Стол блестел и сверкал, как ледовое поле перед хоккейным матчем. Вот сейчас выйдет на лёд дружина маленьких игрушечных хоккеистов. Они заскользят под звуки марша и начнут свою игру. И мы будем за них болеть. “Хоккеисты, не хоккеисты, а какой-то человечек появится и превратит это поле не иначе как в гигантскую жаровню”, – подумал я. И точно, перед нами появился совершенно ниоткуда загорелый молодой человек. Голова его была перевязана красной материей, как у пирата. Не хватало огромной серьги в ухе. Он обвёл весёлым взглядом сидящих за столом, подмигивая и улыбаясь. “Норберто!” – сказал он и ткнул себя пальцем в грудь. Откуда-то из-за пояса этот парень достал большой нож и стал его подбрасывать. Потом появился такой кухонный топорик, который тоже стал летать вместе с ножом. Норберто ловил их в нескольких сантиметрах от поверхности стола и снова подбрасывал, и снова ловил где-то у себя за спиной. Нож и топорик исчезли мгновенно, спрятавшись где-то на поясе Норберто. Этот был цирковой номер, а этот парень – цирковым артистом. Затем он попшикал стол каким-то раствором, появившимся внезапно в его руке. Так же внезапно появилось блюдо с мясом и блюдо с овощами. Норберто нарезал овощи с невероятной скоростью. Они тут же кидались на жаровню и шипели. Норберто подбрасывал их и подмигивал окружающим. Потом зашипело мясо, непонятно когда нарезанное. Всё это исходило дымом, гудело, жгло глаза и клокотало, как адская машина. Потом пошёл рис, который запыхтел от прикосновения к раскалённому металлу. Через небольшое время парень стал буквально разбрасывать всё им нарезанное и приготовленное по деревянным плошкам. Содержимое моей посудины ударяло в ноздри ароматным горячим паром. В руках Норберто появилась пластмассовая банка с кетчупом. Он уставился на Юваля, как бы спрашивая, хочет ли тот приправить мясо. Юваль кивнул, и Норберто выпалил в него красной струёй прямо на рубашку. Юваль вскрикнул, но через секунду мы оба поняли, что это был не кетчуп, а какая-то красная верёвка, вылетевшая из банки с фальшивым кетчупом. “Шутки – дрянь”, – сказал Юваль. Его лицо покраснело скорее от этой выходки, чем от дыма и жара. Когда мы вышли из ресторана, шёл дождь.

Пятница тянулась особенно долго. Я разглядывал какие-то документы, которые Юваль выпросил у Михаэля, но они были пустыми и ненужными, как банановая кожура. Один абзац из интереса я прочёл несколько раз. Это было поливание водой воды и выискивание воды в воде. Я много раз подходил к окну. Это поднимало моё вдохновение. Я не убивал время зря, я этого не умею. Я продолжал писать мой рассказ и иногда улетал так далеко, что потом с трудом понимал, где нахожусь и почему вокруг сплошной английский. Юваль отпросился и ещё до обеда уехал к своей сестре до конца выходных.

Одиночество в чужой стране – совсем не лакомый кусочек. Стены моей гостиницы были особенно мрачны. Может быть, где-то за этой дверью, в соседнем номере стоит человек у окна и радостно говорит по телефону, потягивая горячий шоколад. И всё весело ему, и не мешает пронзительный вой мотоцикла, и наступающая вечерняя пустота одинокой стоянки. Ещё несколько часов назад тут не было свободного места, но потом машины стали уплывать, словно кто-то разбирал собранный ранее пазл, разбрасывая его частички в разные стороны огромного города. Этому парню весело. Стены коридора и лестница, по которой он несётся вниз, не то что не мрачны, а струятся утренним задорным блеском. Я зашёл к себе в номер и судорожно стал искать выключатель, затем подошёл к окну и раздвинул шторы. На меня нашла невыносимая хандра, как будто вся печаль Торонто вдруг отразилась в моём окне. Тусклые фонари дрожали бледноватым светом, как догорающие на глазах свечи. Очертания домов напротив были размыты. Люди, люди, подождите, я ведь только приехал! Я не могу принять всю вашу грусть. Я не могу её добавить к своей. У каждого своя грусть. Чтобы разделить её, надо хотя бы знать отчего она. Парень из соседнего номера! Как мне нужен сейчас разговор с тобой! Не знаю о чём... всё равно. Я чужой для тебя человек, но впусти меня к себе, угости горячим шоколадом. Я знаю, одна твоя искорка беспечного счастья способна прогнать мою хандру. А может, тебя и нет вовсе, а в соседнем номере тихо храпит пузатый джентльмен и огромные саквояжи торчат из кладовки как недостроенные мосты?

– Ну, пузатый джентльмен – это некрасивое сравнение.
– Давно тебя не было слышно. Не мешай моей хандре.
– Ты не хочешь от неё избавиться?
– Хочу, мой пузатый джентльмен.
– Пожалуй, ты просто скучаешь?
– И скучаю и хандрю, но хочу это победить.
– А может, в номере красивая одинокая женщина и ей тоже тоскливо? Постучи к ней. Минус на минус даёт плюс, а плюс – это то, что тебе так нужно сейчас.
Я пулей вылетел из номера.
– Что я ей скажу?
– Что поздние сумерки – это ещё не вечер. Если у неё тоже хандра, она тебя поймёт.

Я тихо постучал в номер и почувствовал себя идиотом. Может, пузатый джентльмен в засаленной майке и торчащими щётками волос из-под мышек сейчас откроет дверь и посмотрит мне в глаза взглядом удивлённого бульдога? Но никто не открыл. Я почувствовал облегчение и вернулся в номер.

– Никого там нет, дурак молодой.

Я плюхнулся на диван и пытался включить телевизор с помощью пульта. Телевизор был выключен из сети. У меня не было сил подняться.

– Её, наверно, вообще нет.
– Нет, есть. Ещё не вечер. Помнишь?
– Точно! Анжела так говорила! – Я привстал на кровати и провёл рукой по лбу. – Ты что, хочешь сказать, что Анжела здесь, за стенкой?
– Всё возможно.
– Но это даже не из области невероятного. Это из области чего-то запредельного. И потом, я её совершенно забыл.

Это было так давно… наверное, когда я ещё заканчивал школу. Она выставила кресло в центре гостиной и уселась смотреть телевизор. “Ещё не вечер”, – гневно сказала она и скривила рот. Я пошёл на кухню, приготовил себе чаю и, громко размешивая сахар, быстро зашагал назад по нашему длинному тёмному коридору. Лампочки вечно перегорали, и мне было страшно. В голове звучали какие-то жуткие голоса. Я прибавил ходу, немного ошпарил себе руку, и вдруг зажёгся свет в конце коридора, как в конце тоннеля, возле маленькой комнаты. Кто-то его выключил, когда я был на кухне. Заспанная мама Анжелы с раскрытой книжкой, прижатой к груди, хлопала глазами, как сова.

– А где Анжела? – спросила она.
– Видите ли, Татьяна Никифоровна, – хотел было сказать я, – там в комнате мышь… и Анжела забилась в угол. Я мышь поймал и выбросил в окно, а теперь вот несу Анжеле чай для успокоения.

Но я лишь указал кивком головы на дверь гостиной. Татьяна Никифоровна, шурша халатом, направилась к туалету, а я, войдя в гостиную, увидел Анжелу в прекрасном расположении духа. Она сидела в кресле, по-турецки скрестив ноги, и хохотала.

– Это мне? – спросила она.
– Я...
– Спасибо.

Она выхватила мой чай. Мне хотелось сказать, что я отпил из этого стакана и что вообще это не для неё. С её жёлчным “ещё не вечер”, с её вечным подкалыванием у меня всегда портилось настроение, поэтому приносить ей чай было для меня тем же, что гладить укусившую меня собаку. “На тебе всё видно, как на барометре”, – выпалила как-то Татьяна Никифоровна. Я был чувствительным, стеснительным и в общем действовал себе во вред. Так это так выражались Анжелины чувства? А я и не понял ни черта. Конечно, как я мог тогда это понимать. А она понимала? Может, и нет. Просто её несло желание, и стеснение, и неведение, и неумение, и трепет, и озлобление. Она горела и колола меня ледяными пиками своей горделивой горы. Я у неё всегда летел вниз без санок и без лыж, по поводу и без повода, хоть и достичь вершин не очень-то мечтал. Нравилась ли она мне? Наверное, нет. Но почему же я так больно реагировал на неё?
Анжела! В этой гостинице кажется немыслимым вспоминать о тебе. Я подойду снова к окну, снова раздвину шторы. Через столько лет в маленькой гостинице в Торонто я иду по коридору дома, где родился. Там сейчас живут другие люди из других времён, там сейчас другая страна. Узнает ли меня море, если я приду к нему? Узнает ли меня мой дом? Он летит в нарисованном небе, как летающий корабль. Сколько мест на земле, где живут люди, заваривают чай, идут на работу и ничего не знают о своих улицах, своих домах, где они когда-то росли! Кто летит в этом доме и куда? Какая красивая девочка жила в квартире напротив! Мы ходим по этому дому в поднебесье, хлопаем дверьми, открываем окна, нам ударяет в лицо запах акаций. Не тех, которые сейчас цветут, а тех, которые и отцвели-то давным-давно. Мы сбегаем с девочкой по лестнице вниз и таем в облаках, как две потерянные души, у которых дом летит где-то в небе.

Воспоминание – это напоминание о старении. Но как же не вспоминать? Воспоминания несут меня на крыльях. Смотри, какой я старый. Она смеялась и кресло ходило ходуном, а я стоял с этим чаем и не знал, как себя вести. Я был смешон наверно, обескуражен и до смерти зажат. А теперь, если б ты оказалась здесь, в этой комнате, прорвавшись ко мне наяву, – это было бы равносильно тому, как если бы сейчас отворилась дверь и делегация уполномоченных особ неизвестной страны объявила бы меня принцем. Если ты меня раздражала и у меня не было к тебе никаких чувств, отчего было бы счастьем увидеть тебя здесь? Оттого, что я одинок?

В дверь постучали. Я подбежал к ней, натыкаясь на кровать и кресло. Открыв дверь, я увидел только убегающих детей в конце коридора. Я постоял некоторое время, затем вернулся в номер, оделся и спустился в лобби. По дороге я думал об Анжеле.