И ДЫМ ОТЕЧЕСТВА НАМ СЛАДОК…
На этой улице подростком
Гонял по крышам голубей.
И здесь, на этом перекрестке,
С любовью встретился своей.
«Люблю Отчизну я, но странною любовью…» Как ты думаешь, мой друг, что есть самое «трудное» в жизни человека? Правильно! И я так думаю: самое трудное – это призна-ние в любви. Это что-то, конечно, не выразимое, не материальное, а нечто из потустороннего мира, которое не поддаётся описанию, тем более объяснению. Суди сам, что это такое.
Сколько лет я не замечал Её, в упор не видел. И вдруг «средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты. Мне стан твой понра-вился тонкий и весь твой задумчивый вид. И смех твой и грустный, и звонкий с тех пор в моём сердце звучит» (Пушкин). И, случайно, поймал себя на том, что всё чаще смотрю на неё, стал приглядываться к её фигуре, пытался «прикоснуться» к ней рукой и задеть «острым» словом, иногда приглашал на танец. А мне все вокруг говорили, даже кричали: «Болван, раскрой глаза, посмотри, ведь она тебя любит!» Но я не мог признаться себе, что тоже влюблён. Её «тайну» я раскрыл только через пять лет, когда увидел, что «гадкий утёнок» превратился в «прекрасного лебедя».
Так и мы, друзья, не можем признать, что, «как женщину, Родину мы любим». Но нам со всех сторон твердят: «Родина любит тебя как мать, называет тебя своим сыном, ласкает, пеленает, кормит, даёт тебе кров, а ты, блудный сын, отвечаешь ей равнодушием, переходя-щим, порой, в измену».
Сколько лет, сколько зим я не был в родной Апрелевке! Где эта улица, где этот дом? Вот эта Майская улица, вот этот дом, «второй от угла, где мама, моя мама жила». Кто назвал таким ласковым именем мою улицу? Как и все улицы нашего городка, которые названы по месяцам года: Июньская, Сентябрьская, Январская …
Я иду, шагаю, ступаю уже осторожно по родной земле. А когда-то мы не ходили, а бе-гали, вернее, летали по зеленому покрову и пыли её улиц. Она до душевной боли родная и в то же время до горечи стала чужой.
Иду и смотрю по сторонам. Серые, однотипные, вросшие в землю деревянные дома. Правда, унылый пейзаж оживляют редкие роскошные особняки, которые построили на куп-ленных у моих друзей и товарищей участках богатые москвичи: наш городок становится для них дачным «спальным» поселением.
Иду и смотрю. Здесь каждая канавка меня знает, каждый камень мне знаком, каждый бугорок хранит тепло моих босых ног. Вот и он, наш знакомый, неизвестно как появившейся на улице камень-валун, о который разбито столько мальчишеских носов и коленок. А рядом наш знаменитый бугорок со столом-пеньком, также хранящий, думаю, до сих пор тепло наших задниц. На нём мы, уличные сорванцы, летними вечерами сидели кучкой и перекиды-вались в картишки. Сколько штанов мы истерли и испачкали на этом пригорке.
С неизбывным в душе чувством ностальгии я хожу каждодневно по улицам своего го-родка. И каждый дом, построенный, кажется, по одному проекту (на одну колодку), мне зна-ком, потому что в них живут и жили мои друзья далёкой школьной юности. Вот в этот дом я входил как желанный гость. К этому, первому от угла в переулке, подходил с ощущением ка-кой-то тайны, потому что в нём жила Она. Подходил и долго стоял в надежде Её увидеть. И уходил, не солоно хлебавши. В то же время у калитки моего дома, мне говорили, каждый ве-чер стояла какая-то девчонка в ожидании кого-то. И …не дождалась.
Иду и смотрю. В этом домике жил Колька А., офицер, сгинувший в Афганистане. В соседнем доме проживал Валька М., вернувшийся из Чечни инвалидом. А тут квартировал в многодетной семье Петька Б., наш «умник», окончивший школу с золотой медалью и физмат МГУ и «затерявшийся» в каком-то закрытом научном городке в Сибири.
Иду и смотрю, но не слышу …ни звука. А ведь некогда наша улица была полна с утра до вечера шумом и гамом звонких голосов мальчишек, спорящих из-за не забитого в ворота футбольного мяча, который мы гоняли, забыв про невыученные уроки.
И вдруг слышишь голос старшей сестры: «Борька, мать зовёт домой?» И ты вроде бы и кричишь: «Щас, иду!» А сам убегаешь в поле с веткой в руках ловить майских жуков, которые так приятно шуршат в спичечной коробке. И только поздно вечером, уставший и голодный, как волк, тихо, с виноватым видом, пряча глаза, приходишь домой. Мать, не говоря ни слова, заставит вымыть руки, поставит перед тобой на стол тарелку с жареной картошкой, кусок хлеба и стакан молока, сядет за стол напротив, посмотрит на твои не отмытые в царапинах руки и ноги (мы бегали по улице босые), вздохнет и уйдет на кухню. «Всё понимают мамины глаза!» А потом она стащит тебя полусонного со стула, поднесёт к тазу, вымоет твои грязные рожу и ноги, и ты, обессиленный, плюхнешься на старенький диван под теплое одеяло и… «Только ты меня уж на рассвете, мама, не буди, как восемь лет назад» (Есенин).
Так и мы (к счастью, не все), когда вдруг слышим призыв о помощи («Родина-мать зовёт!»), делаем вид, что не слышим и стараемся убежать куда подальше (чаще всего за гра-ницу), чтобы улизнуть от призыва в армию, а потом, когда станет невмоготу или стыдно (что бывает редко), с виноватым видом выходим из «тени» и, пряча глаза от стыда (блудный сын), появляемся в отчем доме. «Мамины глаза, все грехи прощают мамины глаза…».
Вселенную несёт на своих плечах не Атлант, мой друг, а женщина-мать, говорил (правильно) греческий философ ещё две тысячи лет назад.