Три круга в поисках рая. Роман-дневник. 2 часть

               
                КРУГ ВТОРОЙ. И Л Л  Ю З И Я
               
                12 августа (суббота)
   Жизнь не укладывается в дневник, пишу о ней плохо и неполно. А между тем, появилась женщина, с которой у меня что-то действительно намечается.
   Оля еще до моего прихода проработала несколько лет в отделе, в нашей группе. Успела получить комнату от завода. У неё был декретный отпуск по уходу за ребёнком, и вот теперь она вернулась. Женька сейчас в отпуске, и мы с Олей остались в группе только вдвоём, если не считать начальства.
   Как-то сразу почувствовалось, что она из моего «лагеря», хотя закончила технический вуз. Более того, есть что-то общее у нас во внутреннем устройстве. Возможно, мне это только кажется, но, например, относительно Женьки мне так никогда не казалось. К Оле не надо приспосабливаться, она со мной «в одной плоскости».
      Ей уже двадцать семь лет. Кроме маленькой Алёнки, у неё есть еще муж Олег – простой рабочий в цехе, но тоже «литератор» вроде меня, поклонник Чехова. Ещё он любит выпить, и это обстоятельство сильно подрывает семейное благополучие Оли. Она рассказывает о себе, когда мы вместе ходим по заводу. И я чувствую, что уже попал в её орбиту и притяжение этой неведомой пока для меня планеты возрастает.
   Интересно, как далеко я зайду в этом очередном «эксперименте», выдержу ли испытание чувствами. Пока, кажется, беспокоиться не о чем, хотя от Оли у меня уже иногда кружится голова. Прихожу к выводу, что, несмотря на свою жажду любви, всё-таки чувства мои не утратили избирательности. И вот душа откликнулась на замужнюю Олю, оставаясь холодна и к Люде, и к Оксане…

                14 августа
   Сколько прелести доставляет мне общение с Олей! Как смущается она, когда я игриво трону её локон или прикоснусь к руке. Какое волнующее противоречие чувств на её растерянном лице. Вот так же когда-то у меня начиналось с Женькой. И всё же с Женькой было по-другому. Она была с первых же дней не столько таинственной, сколько непонятной. У Оли внешние обстоятельства на виду, тайна у неё внутри.
   Сегодня пришла с двумя спущенными со лба золотыми «завлекалочками». После обеда принесла мне томик Блока, хотя я и не просил. Чувствую, что и она тянется ко мне душой и я мил для неё. И уже не хочется никуда от неё отходить…
   По отделу о нас уже начались шутливые разговорчики. Подошла Вера и сразу обратила внимание на Оленькины «завлекалочки». Вера чутко уловила опасность, и за её шутливым тоном чувствовалось беспокойство. Вообще, ходить к нам почти перестала и меня как будто избегает.
   Вернулась из отпуска Юля. Настолько похорошела, что я боялся на неё смотреть. Но она вызывает у меня только злую гордость. Думаю, теперь уж точно между нами ничего не может быть. Второй раз к ней не подойду, пусть подходит она…
   Не привлекает и новенькая Оксана. Взгляд мой мелочно придирается к её внешности, ищет прочие недостатки. Но я с ней ласков, почти нежен. Учу её печатать на машинке. Может, она на меня клюнет сама. А если нет, то и не надо.

                *  *  *
   К вечеру вдруг сообщили, что требуются добровольцы на тушение лесных пожаров, которые в это лето стали настоящим бедствием для Подмосковья. Вызвался я, рассчитывая на новые впечатления. Правда, тоскливо было уходить из отдела – от Оли, от девочек. Но мерещились тревожные героические ночи, пылающие леса и торфяники, самоотверженная борьба с огнём.
   Потом оказалось, что будем всего лишь патрулировать в лесах в районе города, останавливая нарушителей противопожарного режима. И теперь думаю, как бы завтра до работы встретить Оленьку, увидеть её милое лицо, сказать, что скоро вернусь…

                15 августа
   Настроение почему-то опять паршивое. Вспомнил, что на любовном поприще у меня побед нет – одни поражения. Плачу злыми слезами, вспоминая эту непонятную Юлю…
   В обед ждал Олю на проходной, но встретиться так и не удалось. Весь день грустил о ней. Интересно, что меня пока не мучает то, что она принадлежит другому. Просто хочется её спасти, избавить от этого…
   Наваливаются тяжёлые и обидные мысли. Неловко смотреть на себя со стороны и видеть странную картину, что «такой парень сидит дома». Обидно думать, что и новенькая Оксана, скорее всего, пройдёт мимо и ничего у неё ко мне не останется – разве что ненужная благодарность за мою «опеку». Бабоньки в отделе опять будут удивляться и разводить руками…
      И сам я в каком-то раздрае. «Необыкновенный» человек во мне холоден и спокоен, он позволяет себе роскошь увлекаться замужней женщиной без всякой перспективы. «Обыкновенный» мучается, упуская то, к чему «необыкновенный» равнодушен. «Обыкновенный» человек хочет жить, как все, ему надоели книги и самокопание. Он нерешительно скулит, что, пожалуй, не стоит давать волю чувствам с Олей и лучше заняться Оксаной…
                *  *  *
   Весь день бродили по лесу. К вечеру я любовался им, как левитановским пейзажем. Охватывает какое-то тоскливое бессилие, оттого что ты не художник и не можешь на холсте выразить это неповторимое лесное великолепие. Но упустить его нельзя, и тогда берешь листок бумаги и карандаш и пытаешься краски заменить словами. Но всё не то, не то…

   Благодатное августовское солнце наполняет лес густым золотым светом. Вечерняя прохлада опускается на землю, удлиняются тени, лениво, будто устав за день, поют птицы, изредка звенят в траве кузнечики. На грустном, увядающем жёлто-красном ковре трав, как свечки – молочные стволы берёз с кронами, чуть тронутыми осенней желтизной. Умиротворённо шелестят листвой дубы и клёны. Совсем забываешь, что рядом шумный, суетный и душный город…

                17 августа
    Брожу по лесу с утра до вечера в полном одиночестве. Вдали от людей и от переживаний. Впрочем, переживания находят меня и здесь. Вчерашняя хандра была предчувствием еще одного поражения.
      Сегодня в обед опять ждал Олю у проходной. И вдруг увидел Оксану… с солдатом. Они шли, держась за руки, и перед проходной расстались как люди, обо всём договорившиеся, которым на прощанье сказать уже нечего… Пока я думаю, стоит ли «изучать» Оксану, она времени даром не теряет. И, наверное, правильно делает.
    «Обыкновенный» человек во мне, конечно, запаниковал и «необыкновенному» пришлось немало повозиться, чтобы его успокоить. И всё-таки как никогда остро я ощутил своё неучастие в жизни, которая проходит мимо меня. Вот и Оксану, видать, уже «прибрали к рукам»…
   …Обеденный перерыв подходил к концу, когда я, наконец, увидел в конце аллеи Олю с детской коляской. Оказалось, что Алёнка у неё болеет и Оля не работает уже второй день.
   Столько хотелось ей сказать, но слова показались мне какими-то неуместными среди этой обыденности. Да и она не слишком мне обрадовалась, в её улыбке не было и намёка на интимность, сколько я ни заглядывал ей в глаза.
    Потом она попросила меня посмотреть за ребёнком, а сама побежала в отдел за какой-то бумагой. До сих пор с умиленьем вспоминаю минуты, проведённые с этим очаровательным созданием. Девочка потянулась ко мне из коляски, и я взял её на руки, ощущая тепло крохотного тельца. Как трогательно лепетала она единственное слово, которое умела произносить – «Мама»! Столько было заключено для крохи в этом слове, и этим словом называлась Оленька…
    Чувство моё разрастается вширь, мне уже мила не только Оля, но и её Алёнка. И лишь слегка тревожит унылая мысль, что я, упуская возможно своё, тянусь к чужому…
                18 августа
   Какая-то странная притягательность таится для меня в лесе. Только здесь я по-настоящему остаюсь наедине с собой. Часами брожу по самым отдалённым закоулкам, разыгрываю «сюжеты», перебираюсь по сваленным деревьям через глубокие овраги, залезаю в непроходимые чащи, подолгу лежу где-нибудь на укромной поляне, отдаваясь своим мыслям.
   Тишина нарушается лишь шелестом листьев да щебетаньем пташек. Лес настраивает на величественный лад, и уже не волнует ни Оксана с её солдатом, ни прочие потери в этой суетной жизни. Ношу с собой томик Пушкина,
читаю его поэмы – «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыгане»… Даже сам пытаюсь писать стихи, еще раз, впрочем, убеждаясь в хилости своих способностей. Характерно, что критик во мне на шаг идёт впереди художника и тычет его носом в недостатки, не давая развернуться. Хватает меня только на отдельные строфы:

               …Опять уйду в денёк воскресный
               Туда, где время не спешит,
               Омыть зелёной пеной леса
               Усталость грустную души.

                *  *  *
        Здравствуй, мой край ромашковый,
        Мир моих дум и грёз.
        Солнышка гребень ласковый
        Чешет листву берёз…

        Снова душою я светел,
        Лягу в густую траву.
        Шепчут осины о лете,
        Кроны взметнув в вышину.

                21 августа
   Лесное отшельничество тоже не спасает от тоски. Душа порой ноет, как больной зуб. От одиночества уже пытаюсь спасаться, соединяясь с нашей дежурной бригадой. Жмусь к мужичкам, к леснику. Лесник – неглупый, слушать его интересно. Мужички рассказывают «случаи из жизни», в основном похабные.
   Но и среди людей я одинок. Люди воспринимаются мной как материал, но для чего мне им запасаться? Отчего и почему эта тоска?
   В субботу распили трехлитровую банку вина, и я изрядно захмелел. Пришёл в общежитие, зашёл к Наде в комнату. Она была одна… Теперь стараюсь не вспоминать, что было потом. Приступ похоти был неудержим, как болезненный припадок, когда тебе уже всё равно, где ты и с кем. Всё поглотила жажда женского тела…
    Вот он закон жизни: здоровому мужчине нужна женщина. И никаким интеллектом, никаким воспитанием не уймёшь «голос плоти». И может быть, имей я возможность удовлетворять эту потребность, не было бы ни тоски, ни всех этих метаний. Вот почему с таким болезненным интересом я слушаю похабные рассказы мужичков. И потому такой едкой и мучительной становится тоска, когда я вижу гуляющих по вечерам одиноких молоденьких девочек с робким и нескромным взглядом, становящихся добычею любого похотливого самца…
    Что же – дать волю инстинкту? Может, в утешение себе, я сравниваю проявление этого инстинкта с действием электрической энергии. Две фазы стремятся друг к другу, но люди пускают ток по разным проводам и заставляют электричество работать, крутить электродвигатели, нагревать электроприборы, накалять спирали лампочек. Но можно соединить провода напрямую. И тогда – короткое замыкание, взрыв тепла и света и – полное разрушение самих проводов и всего, что с ними соприкасается. Вот так и половой инстинкт – можно удовлетворять его непосредственно и сразу, и тогда он – разрушитель, но он же может стать стимулом для больших дел…

                22 августа
    Заходил в отдел перед лесным дежурством. Оксана даже не обратила на меня внимания, и я уже чувствую к ней неприязнь. Зато проявила неожиданный интерес Юля, спросила, почему меня не видно на работе, не ушёл ли я в отпуск. А мне никто не интересен, кроме Оленьки.
      Прекрасно понимаю умом, что это сейчас самый невыгодный из всех вариантов, но чувствам до этого дела нет. «Собачка» моя прыгнула не на того, но ни за что не хочет разжать челюсти…
      Что мне нужно от замужней женщины, не могу дать себе отчёта. А ей, видимо, просто льстит внимание молоденького мальчика, который не глядит на свободных сверстниц, а занимается с ней. И между нами уже протянулась ниточка, которую не порвёшь незаметно – так мне кажется.
    Позавчера провожал её с Алёнкой в магазин, а потом прозевал, когда она вышла, и весь вечер ходил сам не свой. Вчера мы с ней встретились случайно у проходной и ездили в одну контору по делам производства. А сегодня, когда выходили с ней с завода, сказала: « …И так уж мы слишком часто вместе ходим». 
    Опять любовь начинает доминировать в моих записях. Но и тоска не забывается. Посмотрел на днях фильм «Любовь Серафима Фролова» и готов был плакать целый вечер от тоски и обиды на кого-то. Герои на экране решали сложные проблемы, и они решались потому, что люди смотрели на жизнь просто.
    «Не может человек один, понимаешь, не может! Вдвоём надо – так уж устроено в жизни, закон такой», – говорит Серафим. «Да неужели ты и на самом деле думала, что я четыре года без бабы терпеть буду?! Да я же мужик, у меня без бабы кровь загустеет!» – оправдываясь перед вернувшейся с войны женой, кричит Ромка…   
   Увлечение Олей – пока невысказанная тайна для нас обоих и тем более – для других. Вперёд смотрю неуверенно и с боязнью. Пока я в привычной для себя роли вздыхателя. Развитие отношений потребует от меня активности, но любовник замужней женщины – это всё-таки не моё «амплуа». «Необыкновенный» человек во мне – в сущности, соглядатай по жизни, а участвовать в ней реально он просто боится. Его пища – это переживания и страдания.
   Но есть еще и «обыкновенный» человек, со своими земными нуждами и запросами, о которых он всё время напоминает «необыкновенному». И тоска, наверное – от безысходной пока борьбы этих двух людей во мне.

                26 августа
    Вчера, провожая Олю, зашёл с ней в их коммунальную квартиру. Мужа не было, работал в вечернюю смену.
    Вот она, издевательская проза жизни! Развешанное и разбросанное по комнате бельё, неубранная посуда на столе, капризничающая Алёнка… «Необыкновенный» во мне сразу съёжился и затих. Показались смешными поэты со своей любовью. Как о ней можно говорить среди такого бедлама?..
    Сразу стали доходить до меня простые истины. Да, надо или жить, или постигать себя. Бог мой, как же я свободен, какой простор для работы над собой! И все эти драмы и переживания – от роскоши. Я просто зажрался…
    Потом уже почти по-семейному пошли гулять в парк. Я катил коляску с Алёнкой. Встречались Олины знакомые, шутили, грозясь рассказать мужу об «измене». Она смеялась: «Пожалуйста»… Но мне было невесело. Голова была полна мыслей, и они сейчас перевешивали влечение к Оле. Ушёл от них, когда она занялась Алёнкой, почти с облегчением.

                29 августа
    Увы, впечатления от посещения Олиного жилища почти никакого охлаждающего эффекта не дали. Видимо, лечить меня уже поздно.
    Опять – как будто, снится сон. Снится, что у меня роман с замужней женщиной, что у неё пьяница муж, а я влип и никак не выпутаюсь. Напротив – с каждой встречей мы всё ближе и ближе… Что-то уже читается в её взгляде. Так не смотрят на просто знакомого.
    Сегодня при расставании я взял её руку, и она ответила слабым пожатием… Если бы у меня было две жизни, в одной я бы только и делал, что «играл» да экспериментировал. А в другой – использовал бы приобретённый опыт. Но жизнь у меня одна, а я трачу её на эксперименты, забывая, что могу и не успеть воспользоваться накопленным опытом – годы пролетят…
   Хорошо вижу, что передо мной – неизведанный лес. И надо просто не лезть туда, потому что я не уверен в себе и не знаю, что и как там. Но первые шаги уже сделаны, и я уже среди деревьев, в плену у притягательной неизвестности. Так в игре, не утерпев, закладывают всего одну копейку, а потом проигрываются в дым…

                31 августа
    Ухожу в отпуск, и в ближайшие дни уезжаю в деревню. Не хочется отрываться от всех здешних «сердечных» дел, я готов ради них пожертвовать даже отпуском. Вот до чего дошёл!
    Настраиваю себя на серьёзную умственную работу в деревне, на чтение, которое в последнее время забросил. Готов к освоению новых пластов в своем самообразовании. Но чем дальше иду по этому пути, тем больше проблем и задач обступает меня. Сейчас читаю популярную книгу по античной философии – «У колыбели науки» Г. Волкова. Хочется заняться философией всерьёз – Гегелем, Кантом, но знаю, что на это меня не хватит, и это крайне досадно.
    Художник во мне просыпаться не думает, вместо этого опять – жажда знаний. Купил очередной учебник литературы. Толстого пока оставил. Рождается план начать читать по программе, связанной с историей мировой литературы – Данте, Рабле, Сервантес… Из западной литературы почти совсем ничего не читано. Непростительно не знать писателей, у которых учились наши классики.

                3 сентября. Загорье
    Второй день в деревне. В чтение пока не погружался. Погода обнадёживает.Вчера ещё шёл противный моросящий дождь, и, казалось, не будет уже ни тепла, ни солнца, а сегодня на небе ни облачка и я уже чувствую, что пьянею от вида опустевших скошенных лугов и грустных молчаливых лесов…
   Уже проявляется усыпляющее гипнотизирующее действие деревни. Меня как будто подменили. Ощущаю себя разрядившимся аккумулятором, распряжённым конём. Куда подевались острота мыслей, жажда знаний? С усилием читаю Волкова, стопка других книг на столе – как декорация, для самоуспокоения. А в основном предаюсь своим обычным деревенским утехам – кино в клубе, телевизор и шашки с картами у Воробьёвых и поцелуи с верной мне Катюшей, которой при всём желании изменять мне просто не с кем.
    Как под действием гипноза, всё городское поблекло: отдел с женщинами, Оленька. Будто приснилось когда-то и теперь ушло в прошлое…

                7 сентября
    Читаю об апориях Зенона. Интересное ощущение: ум чувствует себя, как здоровый от природы, но неразвитый человек, которому предложили проделать несколько гимнастических упражнений. Вот она, моя неразвитость…
    Телесное совершенствование даётся легче. Вчера занимался с гирями и пробежался. Вечером рано лёг спать, приснилась Оленька. Она опять ожила у меня в голове и в душе. Единственная, кого я вспоминаю.
    Как всё сложно и запутанно.Я – философ и соглядатай, которому ничего в жизни не надо, кроме возможности постигать действительность, отстранённо наблюдая за жизнью других. И я – обыкновенный человек, которому надо просто жениться и стать одним из колёсиков этой суетной машины жизни.
    С Катей мы целуемся молча. Видимо, ей тоже нечего мне сказать. Утром мне даже неприятно вспоминать о вечерних объятиях, в такой «любви» мне видится что-то ненормальное и даже уродливое. Но вот снова вечер, я опять у Воробьёвых, жду, когда мы останемся одни, и вновь «томлюсь в неласковом плену».
    И всё-таки это – удовлетворение тела, а не души. Но как назвать моё чувство к Оле? В нём тоже есть что-то неестественное. Неужели я могу возвышенно любить Олю, скандалящую с пьяным мужем, рассказывающую, как марается её Алёнка?.. Порой мне становится её жалко за неудачно сложившуюся жизнь…

                12 сентября
    Книгу об античной философии закончил. На очереди – любопытная книга по искусству – «Культура и стиль» И. Иоффе ещё довоенного издания. Автор выводит стили искусства из социально-экономического устройства общества. Чёткая и жёсткая схема и, как я думаю, полезная для наведения порядка в голове.
    На столе – книги: «Теория относительности для миллионов» Гарднера, «Основы философских знаний» Афанасьева, философский словарь, учебник логики, том повестей и рассказов Л. Толстого, тетрадь с выписками из книги Волкова…
    Прочитал «Дьявола» и «Отца Сергия» Толстого. В первой повести не понравился сфабрикованный конец, во второй уж слишком голо выступает тенденциозность писателя.
    Толстой бесподобно владеет деталью, потому у него люди живые и незабываемые. Вспоминаются романы Достоевского, в которых деталь тоже доводит повествование до иллюзии реальности.
    Много мыслей и чувств вызвал просмотренный недавно фильм «Красная метель». Каким всё-таки сложным, неоднозначным было время революции, и как примитивно и однобоко часто освещают его в искусстве… Какими были тогда люди, что ими двигало, почему победили большевики?
    Через понимание прошлого понятней станет и настоящее. Только кажется мне, что теперешняя жизнь уже ничего общего не имеет с прошлым. Осталась земля, на которой боролись и умирали люди, но их давно уже нет, а историю делают другие, не оглядываясь на прошлое. И наивно думать, что современники – эти заевшиеся длинноволосые юнцы будут жить «идеалами отцов».
    Дни проходят нескучно. Дважды уходил бродить в осенний лес. Начал регулярные тренировки с тяжестями. Пришлось даже целый день пасти коров вместо мамы. Вечерами – в клуб или к Воробьёвым. Вчера Катя всё же попробовала заговорить. Целовал её ночью возле их крыльца, и она вдруг сказала:
          – Я ещё не надоела тебе?
          – Почему ты должна мне надоесть?
          – Да так… Неинтересно ведь со мной так-то. Ты всегда старался меня побыстрее сменить…
          – И как же ты к этому относишься?
          – Обидно, конечно…
    Разговор был недлинный, и в конце я сказал витиевато и туманно:
          – Я виноват, виноват перед всеми или не перед кем…
    Неужели она не понимает, что под нашими отношениями пустота и незачем искать опору?
    Тут мы с ней были, как два фехтовальщика: она сделала неуверенный и неумелый выпад, а я, могущий ответить безжалостным уколом, лениво отклонился в сторону, даже не дав ей почувствовать свой клинок…

                15 сентября
      Только что пришёл из Гришина, из старого парка, где стоит наша восьмилетняя школа…
      Это было – как чудесное возвращение в юность. Бродил по парковым аллеям, где каждое дерево, каждая тропинка были мне знакомы и оживали, оживали в душе воспоминания. И столько всего воскрешал в памяти вид какой-нибудь березы, куста акаций, пригорка или одинокой скамейки, что чувствам становилось тесно в груди… 
      Вот она моя купель, откуда я вышел в жизнь. Каким манящим, полным радостей и открытий казался тогда мир. И как много уже изменилось теперь, хотя жизнь моя только еще началась. Не таким уж чудесным оказался мир, и первая горечь коснулась души…

                *  *  *
    Сегодня приснилась Оленька. Снилось, что мы с ней на какой-то насосной станции выбираем оборудование. Стоим возле насосов, и я нечаянно прижался губами к её шейке. Сначала это был не поцелуй, а просто прикосновение. Но я уже не мог удержаться и почувствовал, как и Оля вся дрожит и шепчет: «Серёжа, Серёжа»…
    Учусь отключаться от деревенской суеты и работать. Вплотную занялся книгой Иоффе «Культура и стиль». Вещь серьёзная, язык своеобразный, сухой, академический и воспринимать его нелегко. Но думаю, что книга будет мне очень полезна.
    Здесь чувствуешь себя в изоляции от реальной жизни, и работаешь над собой «впрок». Запасаюсь знаниями по искусству, но соприкоснуться с ним по-настоящему можно только в городе. Занимаюсь с гирями, но и это для города, потому что в деревне я и так самый сильный.
    Даже прелесть осенней природы, как будто, снимаешь на фотоплёнку, проявлять которую придётся потом. И тогда уже, вспоминая прошедшее, будешь грустить и умиляться… Стал пренебрегать даже «любовью» с Катей, и иногда вместо того, чтобы идти к ним, пораньше ложусь спать.
    Катя кажется мне иногда жалкой. Всё у неё маленькое, и любовь к ней тоже маленькая, а маленькой моя любовь быть не хочет. И всё-таки физически мы с ней всё ближе. Собственно, осталось сделать последний шаг, но я его, пожалуй, никогда не сделаю. Будет слишком глупо, если я, пребывающий в городе в роли «мальчика», так дёшево засыплюсь здесь. Ведь специфика деревни в таких делах мне хорошо известна. Я уеду, а за Катей будет тянуться шлейф сплетен и пересудов, которые, в конце концов, могут здорово испортить ей жизнь.

                19 сентября

    Вчера я был в стране своего детства, в Берелеве – деревне, где родился и прожил свои первые десять лет жизни…
    Я не просто ходил по Берелеву среди двух уцелевших, но уже пустых домов – я смаковал его, вылизывал, как сладкоежка вылизывает банку из-под варенья. И весь вчерашний день был наполнен сладкой, волнующей сердце грустью, от которой хотелось припасть к какому-нибудь до боли знакомому почерневшему срубу и заплакать… Ещё висят на черёмухах полусгнившие скворечники, сделанные старшим братом с резной, вычурной крышей и вырезанной на стенке датой: «1957 г.».
    Гниют и обламываются могучие когда-то берёзы, отживают свой долгий век тополя и рябины. Когда-то каждое из этих деревьев, каждый сук на них были так же знакомы и привычны, как столы и стулья в нашей избе.
    Вот склонённая над ямой с водой многоствольная черёмуха – всегдашнее место наших детских игр и забав. А вот посреди улицы умирает огромная старая берёза с почерневшими голыми ветвями. Без неё я не могу представить нашу деревню той далёкой поры.
    Помню, как брат, когда я был еще совсем маленьким, приносил афиши из неведомой и загадочной для моего детского воображения избы-читальни, вешал их на корявом стволе, а девчонки выбегая с визгом от Александровых, узнавали, какое сегодня будет кино.
    В соседском доме Александровых я дневал и даже иногда ночевал. Теперь он стоит, как тело без души, с заколоченными глазницами окон. И где-то теперь внучки хозяев дома - Валечка и Нина, неизменные подруги моего детства?...
 
    Какой широкой и длинной казалась мне тогда деревенская улица, которую сейчас прохожу за несколько шагов. На всём хватающая за душу печать запустения и времени. Жизнь прошла, прошумела мимо, как скорый поезд, оставив деревню разваливаться и догнивать на глухом тихом полустанке…

                26 сентября

    Самолюбие порой и здесь даёт о себе знать. Думаю: а ведь и Катюша в меня не влюбляется понастоящему. И хотя знаю, что она не из тех, кто теряет от любви голову, и что смотреть на это надо проще, как я, собственно, и смотрю, но печальный факт всё же остаётся фактом.
    Оглядываясь на свою «любовную карьеру», с грустью и даже с тревогой заключаю, что, пожалуй, всё лучшее в отношениях с женским полом – в прошлом. 
      Где та, с которой мы целовались под ночным небом, и она сравнивала меня с недоступной звёздочкой, признавалась, что завидует моей будущей жене. Она заведовала сельским клубом, и я стал встречаться с ней перед самым уходом в армию.
      С каким вниманием выслушивала она мои пространные монологи о жизни. Тогда я был уверен, что буду всегда вызывать у женщин заманчивую мечту и когда-нибудь снизойду, чтобы осчастливить одну из них. «Каждый получит в жизни то, что заслуживает»,- говорил я своей подруге, непоколебимо уверенный в том, что уж я-то заслуживаю немалого. Роман наш был, правда, коротким, и вскоре моя поклонница предпочла моему журавлю в небе синицу в руке – вышла замуж за недалёкого деревенского парня, уже отслужившего в армии.
      Вспоминаю Маргариту, сельскую учительницу, которую успел увлечь за время краткосрочного солдатского отпуска на родину. Для той я был «лучом света в тёмном царстве». До сих пор храню её длинные письма, которые она писала мне в армию.
      Бог мой, какие слова там были! «…Спасибо, что ты сейчас есть, что я тебя знаю. Не думаю как-то о том, что выйдет из нашего «почтового романа», но сейчас мне очень хорошо, что ты есть. Хотя ты и обижаешь меня и даже грубишь и не соглашаешься со мной, но мне всё равно кажется, что ты меня понимаешь, как никто иной. Неужели я это только придумала?»…
    А я со своим юношеским максимализмом и высокомерием, занятый самообразованием считал всё это напыщенным и неискренним, во всём усматривая какую-то «тенденцию».
    Маргарита уехала из наших мест еще до того, как я демобилизовался. Мне «донесли», что она мне изменяла, и я накатал ей оскорбительную и грубую отповедь. Но даже и после этого она хотела меня видеть, приглашала к себе в далёкий северный город, где  обосновалась, но я, разумеется, с возмущением отверг её приглашение.
    И только в Зеленогорске, уже пережив первые любовные драмы, я кое-что понял и попросил у Маргариты прощения в своём последнем письме к ней…

                1 октября

    Стоят серые дни с моросящим дождём. Осень уже не грустная, не золотая, а скучная и мрачноватая.
    Читаю «Культуру и стиль». Дошёл до символизма. Книга, несомненно, полезная, расширяющая мой взгляд на искусство. Вообще, за время, проведенное в деревне, я в области теории узнал несравнимо больше, нежели за это время узнал бы в городе с его суетой.
    А по вечерам целуюсь с Катей. Интересно, во что бы вылились наши отношения, живи я в деревне? Катю любить удобно – нет ни соперников, ни других внешних помех, но оттого любовь наша тепличная. Хотя количество неизбежно переходит в качество и что-то растёт у меня в душе, но стебелёк этот хилый и засохнет от первого дуновения свежего ветерка.
    Вот тебе пример «любви без чувств». Вариантов может быть множество. Но для меня главное здесь всё-таки в том, что исчезли неразрешимые мысли о моих любовных неудачах. Знаю, что это временно, только до встречи с городом, но такое затишье идёт мне на пользу хотя бы в смысле самообразования.

                4 октября

    Перечитал письма Павлыча – шестьдесят штук. Четыре года переписки, можно сказать, дружбы… Теперь вижу, что дружбы не было, а переписка, по сути, была для меня такой же отдушиной, как и дневник. Поэтому мне очень хотелось вернуть свои письма. Ведь в них тоже отражался мой тогдашний внутренний мир, мои взгляды на людей, на жизнь.
    Павлыч – «хороший», думающий, учащийся в институте и уверенно двигающийся по жизни, написал мне «прощай». А я, так страдающий от обилия плохих и плохого вокруг, как будто, даже вздохнул облегчённо, когда он от меня отошёл … Наверно, это всё-таки странно и в первую очередь странен я сам со своим «мировоззрением».
    Но вот, читая у Волкова о Сократе, я впервые подумал, что у человека может и не быть этих окончательно сложившихся взглядов на жизнь и на мир. Вся жизнь Сократа была вызовом «мудрости». Истинная мудрость – в отрицании и в сомнении, в вечном беспокойном поиске.
    Мудрость – это диалектика, вечный вопрос. Я бы даже выразился так: вопрос – диалектика, ответ – метафизика.
    Вспомнил о Сократе, перечитывая письма Павлыча. Мой оппонент всегда будет для меня муравьём, копошащимся в муравейнике человеческой жизни. И что мне до того, что он из «хороших», что достигнет в этом муравейнике, пожалуй, большего, чем я? Ведь я хочу познать законы не только муравейника, но и леса, в котором он стоит.
    И еще чувствую, что должен идти один и сейчас мне не подойдёт никакой попутчик. Ведь я даже по Москве не люблю ходить с попутчиками. Не знаю, к чему я приду. Может, сверну на муравьиную тропу и тогда всё покажется глупым – и дневник, и слова эти, и разрыв с Павлычем.

                7 октября

    Последние дни в деревне… Пожалуй, и грустно будет отсюда уезжать. Как из лазарета – снова в бой. За прошедший месяц меня ни разу не посетила тоска, чувствовал себя бодрым и уверенным.
    Вчера последний раз бродил по осеннему лесу, запасался впечатлениями. Ходил за красотой и грустью. И с какой сладкой болью буду вспоминать в городе эти золотые фейерверки берёз, засыпанные листвой глухие лесные овраги…
   Все эти дни наполнены грустной осенней романтикой. И погода такая, словно деревня хочет напоследок приворожить меня. Как будто, я и так не запомню эти походы в лес, неповторимые закаты, эти стога на далёких лугах…
    Завтра уеду. А сегодня у нас в Загорье – колхозный праздник урожая. Прозрачное, высокое небо, ослепительное солнце. Сильный ветер гонит легкие облака. На деревне – праздничная людская суета, а я при сём присутствую, как какой-нибудь этнограф или бытописатель.
    В книге Иоффе закончил с символизмом и дошёл до культуры и стилей товарно-денежного хозяйства. Прочитано за отпуск меньше, чем планировалось, и ряд книг так и увожу обратно непрочитанными.
    Стал на днях перечитывать басни Крылова и пришёл в совершенный восторг. Как гениально просто и мудро! И басни будут бессмертны, пока «жив будет хоть один пиит». Это богатейшая коллекция человеческих пороков, недостатков и слабостей, которые навечно «застолбил» великий мастер.

                10 октября. Зеленогорск

    Деревня уходит в воспоминания. И прежде всего вспоминается Катя, которая очень даже скрасила моё месячное существование. Кажется, я стал к ней не на шутку привязываться.
    В последний вечер она расчувствовалась почти до слёз. Сидели у них на диване перед телевизором, и, хотя были не одни, я чувствовал, как её рука нежно гладит мою шею и волосы на затылке…
      Потом она вышла проводить меня на тёмное крыльцо. Прижалась ко мне, спрятав голову на груди…
         – Лучше бы ты уж не приезжал,- шептала она горькие слова…
      Я покрывал поцелуями её лицо, руки, шейку. Милая Катенька даже не знала, что всё это у меня было впервые. Её слова при расставании, её чувства и беспомощность в их выражении, готовая перерасти в слёзы… Много ли будет у меня в жизни таких минут и чем я могу за них заплатить?..

                *  *  *
    Я уже опять в плену у Оленьки, словно бы и не было никакой деревни. Всё, что там было, росло на какой-то другой, деревенской почве, на лоне тихой, плохо ощущаемой жизни, и здесь в городе неуместно.
    Здешняя жизнь сразу взяла меня в оборот. С мужем у Оли вроде бы всё идёт к разрыву, а со мной она всё ласковее, и я к ней всё ближе. И, может, моё слово сейчас может всё решить.
    Вчера она уехала по туристической путёвке на две недели в Прибалтику. Вечером мы вышли с ней из проходной и пошли по улице. Нас уже вполне можно было принять за влюблённых или супругов. Мои ухаживания становятся всё более откровенными, и Оля нисколько этому не противится. А я просто не отдаю себе отчёта в поведении. Ведь скоро всё может назваться своими именами и мне уже нельзя будет скрыться за неопределённостью, за которой скрываюсь сейчас.

                11 октября

    В колею работы над собой пока так и не вошёл. Если и в деревенской тиши я подвигов в самообразовании не совершил, то здесь это сделать ещё труднее. С работы приходишь с отупевшей головой. И тоска оттого, что жизнь течёт рядом – шумная, разнообразная, а я никак не могу в неё вписаться и даже не пытаюсь это сделать, заранее уверенный в бесполезности попыток.
    Пока нет Оли, опять в поле зрения Юля. Вчера наши отделы ездили в подшефный колхоз убирать капусту. Весь день ревниво следил за отношением девчонок ко мне. Сплошная благосклонность и ласковые взгляды. Даже грубиянка Таня становится почти нежной в общении со мной. Но всё это ничего не стоит по сравнению с Юлиным равнодушием. Я для неё всё так же безразличен…

                17 октября
    А Катюша не забывается. Наверное, она пришла бы в умиленье, если бы узнала, как я сейчас ей «верен». Пребываю в спокойствии, и давно уже не волновались чувства. Думаю, что сейчас как нельзя кстати платоническая любовь к деревенской девушке. Это лучше, чем путаться с городскими искушёнными в любовных делах прелестницами. Почему-то заранее убеждён в бесперспективности отношений с ними. А поведение их склонен понимать как хитрую политику, в которой, как и во всякой политике, нельзя быть честным и откровенным.
     Даже Юля тут мало что меняет. С ней я зашёл в тупик, моему самолюбию вожжа под хвост попала, и с ним не сладить. Да и не верится, что в Юле я найду что-то отличное от других.

                *  *  *
    Читаю, но самообразовательный пыл иссяк. Ждут своего часа книги по искусству, их уже накуплено столько, что разбегаются глаза. А между тем убеждаюсь в пользе теории, она в голове – как диспетчер. Многое встало на свои места после книги Иоффе. Вот уже и А. Блок, которого я абсолютизировал, занимает строго отведённую ему нишу…
    Попалась книга А. Гессена «Набережная Мойки,12». Читаю о Пушкине, живу Пушкиным. Перед женитьбой в тридцать с лишним лет он писал:
    «Всё, чтобы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, всё уже мной передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Счастье – только на избитых дорогах. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входили в мои домашние расчёты. Всякая радость будет мне неожиданной."
    Я почему-то хорошо понимаю эти слова, хотя опытен чужим опытом, чужими ошибками. На «избитых дорогах» мне везде видятся предупреждающие знаки, и я бреду своим путём, сам не зная, куда приду…

                21 октября
    Сегодня у комсомольцев двух отделов был субботник – опять копали траншею под кабель. Была возможность близко наблюдать Юлю, и я смотрел на неё, как на странное, редкое и гипнотизирующее меня своей непонятностью существо. Опять в который раз пытаюсь понять: кто она и что я в этой ситуации?
    Вот она, по-хорошему обыкновенная, не блистающая красотой, но кроткая и милая. Или, может, только голос тихий?.. Такая никогда и никому не покажет своих истинных чувств, и бесполезно этого ждать от неё. Во мне же нелепо сочетаются рационализм и сентиментальность. Храню у себя листочек с несколькими написанными Юлей словами и в то же время понимаю, что не увлечён ею по-настоящему….
    Нельзя мне лезть к этой девочке с моей жаждой «роковой» любви. Во-первых, я не найду такой любви у Юли, и, во-вторых, окажусь в глупом положении, когда она захочет выяснить, что же мне от неё надо. Но все эти здравые рассуждения бесполезны, потому что душа, как капризный ребёнок, тянется к тому, что труднодоступно.
    Оля, Оленька, как же долго тебя нет! Через три дня я снова увижу её улыбку, и снова всё перестанет существовать, кроме неё, снова забудусь возле неё…

                24 октября
    …Свёрнутый трубочкой конверт торчал в дверной ручке комнаты. Я взглянул на обратный адрес – это было письмо от Кати. Вскрыл его с волнением, взгляд упал в конец написанного, где стояло: «Целую, Катя»… И уже эти слова меня ошарашили. Я воткнулся в письмо, жадно глотая строчки. Потом сел на кровать и… рассмеялся. Я никак не мог поверить, что деревенская Катя могла написать такое письмо.
    «…Серёженька, так часто и так тепло я не вспоминала еще никого. Ничего не забыла и не хочу забывать. В последний вечер хотелось сказать многое, но слов не было. Как я благодарна тебе, что ты и так всё понял, милый!»…
    Это написала совсем другая Катя, нежели та, которую я знал. Как будто, сразу повзрослевшая и научившаяся говорить о своих чувствах.
    Весь вечер был в приподнятом настроении. И хотя мысли, как всегда, засуетились, выискивая «обман», пытаясь уличить Катю в «неискренности» или на худой конец в нескромности, но чувства ликовали. Она не забыла, она помнит и ждёт меня!..

                25 октября
    Я знал, что Оля должна была появиться на работе после обеда, и торопил время. Стрелки на часах не спешили, погружая меня в мрачное отчаянье. Я уже перестал верить, что сегодня её увижу. Сидел поникший, ко всему равнодушный…
    И вдруг – весёлое оживление за спиной и знакомый Олин голос! У меня замерло сердце, кровь бросилась в лицо. Словно боясь спугнуть её или обнаружить слишком свои чувства, сижу некоторое время за столом. Потом осторожно подхожу к окружившим её женщинам. И вот она – Оленька! Похорошевшая и радостная, с ослепительной улыбкой и белокурыми волосами…
    Её тормошат, торопятся расспросить, но она среди этой шумихи находит момент и вроде бы небрежно кивает мне: «Привет!». И я за этой небрежностью вижу тоже её боязнь показать свои чувства. А потом еще не раз ловлю её украдкой брошенный на меня взгляд, в котором затаённая радость и вопрос: «Ну, как я, как ты здесь без меня?»…
    Остаток дня был целиком заполнен Олей. Я был её слугой и телохранителем. Расстался с ней последним, проводив по аллее к её дому. Грустно и одиноко пошёл к себе. Уставшие чувства уступили место рационализму. Вот будет, думал я, у них сегодня с мужем ночь после разлуки и наверняка не обойдётся без нежностей, а я занимаюсь глупым идеализмом…

                27 октября
    Живу Олей, всё остальное – между прочим. Жадно глотаю дни, не замечая времени. Вот уж поистине: счастливые часов не наблюдают. Постоянно хочется видеть её перед собой, быть ей полезным, чувствовать на себе её взгляд и улыбку. Я увлечен, но пока еще не утратил способности объективно смотреть на вещи, оценивать и её, и себя. Оленька, конечно, внутренне женственней Женьки. 
    Она из породы «лириков», хотя о какой-то глубине здесь говорить не приходится. Она – пища для чувств, но не для ума.
    В первый день её приезда я всё-таки ждал от неё чего-то большего, но обманулся. И теперь чувствую, что я для Оленьки гораздо меньше значу, чем она для меня. О разводе с мужем пока не говорит ничего определённого, но если говорит, то только со мной.
     А меня иногда начинает угнетать бессмысленность наших отношений. И - что я для Оли? Что для неё эти взгляды, робкие комплименты, нечаянные касания рукой? Игра, из которой она выйдет в любой момент. Увлечения у неё пока не видно. А я стараюсь не думать, что ночью она принадлежит другому и что «ночная кукушка дневную всегда перекукует»…

                31 октября
    После работы я её немного провожаю. Внешне наше сближение идёт вроде бы не очень заметно, но сплетницы в отделе, кажется. уже почуяли добычу.
     Сегодня Оленька пришла с золотыми серёжками, и Марья Андреевна сказала не без ехидства:
      – Что это Оленька у нас такая нарядная ходит? Уж не влюбилась ли в кого? Похорошела…
    Сам себе я кажусь иногда подлецом. Стараюсь, чтобы Оля полюбила меня, хотя ничего, кроме страданий эта любовь ей не принесёт. Ведь я и в мыслях не допускаю, чтобы она стала моей женой. И всё же… Боже мой, что это за человек! 
    Ей двадцать семь, а можно подумать, что она девочка. Нигде и ни в чём не увидел пока у неё проявления того грубоватого и практичного взгляда на отношения между мужчиной и женщиной, которые обычно приобретают замужние женщины, испытавшие давно и первые восторги любви, и будничную прозу жизни.
     Мне кажется, она совсем по-девчоночьи хочет мне понравиться. Внешне она, пожалуй, не красивее Женьки, но насколько же красивее душой – мягкой, доброй, чуткой. Как Женька деловита, суха, как забывает о людях в своих делах, так Оленька отзывается на каждого, как бы ни была занята.

                *  *  *
    Оленькой жизнь как бы снова искушает меня, подталкивает к решительным шагам. И я уже досадую на себя. Ну, куда я гожусь со своим дурацким умом, которому везде «видятся предупреждающие знаки»? Я боюсь ошибиться, но не ошибаюсь только потому, что ничего не делаю. И жизнь будет мне мстить за неучастие в ней, мстить болью потерь, тоской и неприкаянностью…

                1 ноября 1972 года
   Она не любит мужа и везде старается показать, насколько они чужие. Но думаю, что она не даст и прикоснуться к себе, пока я определённо не выскажу своих серьёзных намерений. Не такой она человек, чтобы легко отдаться в руки того, кто с ней заигрывает и покупает конфетки.
    Сегодня она склонилась над чертежом, и я будто ненароком прижался щекой к её руке. Она отодвинула руку – я прижался опять. Она убрала руку с кульмана и, взглянув на меня, спросила:
           – Ты что?..
    Спросила так холодно и трезво, что мне стало неловко. И я понял, как далека Оля от меня, а все её взгляды и улыбки – розовый туманец, который может в любой момент бесследно развеяться.
    Не очередной ли это самообман, в который я погружаюсь то ли от скуки, то ли из любопытства? Хорошо еще, что не утрачиваю способность трезво всё оценивать и раскладывать по полочкам. Вот Женька уже лежит упакованная на одной из них, скорее всего и Олю постигнет та же участь.

                2 ноября
    Сегодня удивила Юля. Неужели и она, наконец, оценила мои достоинства? Проходил мимо её стола, и вдруг она попросила меня помочь ей что-то склеить. И вот стою возле неё, вижу, как она прекрасно обходится и без моей помощи, смотрю на её склонённую чистую, прелестную головку и млею…
    Наверное, я всё-таки совершаю глупую ошибку, заигрывая с Оленькой и давая ей смутную надежду на что-то. А Юле всё бы простил. И гордость моя, и злость на неё – всё это надуманное. Такая девочка, как она, и должна быть труднодоступной. Это её только украшает.

                3 ноября
    Опять предчувствие тоски. Тоска рождается подспудно,независимо от нежных чувств. Может даже быть, что причина её и заключается в бессмысленности отношений с Олей.Почти уверен, что переоцениваю своё влияние на неё. Едва ли у неё есть какие-то «виды» на меня. Опять я всё олитературиваю в стремлении завязать этот «роковой узел». Но в действительности ничего не будет – ни её слёз, ни страстных слов « прощай» или «я знаю, что ты никогда не будешь моим». В лучшем случае Оля слегка заигрывает со мной, теша своё женское самолюбие. 
    Пишу теперь только о переживаниях. Но пока в моих чувствах еще нет той болезненной навязчивости, какая была во время увлечения Женькой. Но это только лишь оттого, что Оля потакает моим ухаживаниям, а не убегает, как Женька. Вечерами пытаюсь закончить книгу «Культура и стиль», но идёт туго. И ум, и душа сейчас заняты другим.

                4 ноября
    Может быть, её уже раздражает неопределённость моих намерений – так мне показалось сегодня. После работы, как всегда, пошёл её провожать под предлогом посещения книжного магазина. Она молча шла по аллее, я так же молча – за ней. Потом сказала:
       – Закроют столовую, и ты не успеешь поужинать.
       – Не закроют…
    Она еще улыбалась. Но потом, когда свернули в её переулок, спросила уже без улыбки:
       – Ты не заблудился?
       – Нет…
    Когда стали подходить уже к подъезду, она, обернувшись, но не сбавляя шага, опять спросила:
       – Куда же ты идёшь? Ведь здесь книжных магазинов нет.
    Произнесла с таким выражением лица, как будто, ей было неловко и за мою навязчивость, и за вынужденность своих слов. Потом, прокручивая их в памяти, я слышал в них даже издёвку, но уж совсем не то, что хотелось бы услышать от Оли в минуту расставания.
    Сказав «до свиданья», она даже не повернулась ко мне. А я всё стоял и, провожая её глазами, ждал, что она обернётся… Нет, не обернулась. Вот тебе и чуткая Оленька. Как она всё поставила на свои места, как дала понять, что я для неё просто знакомый, непонятно для чего притащившийся к её дому. Может, это и есть настоящая Оля, а не та, которая подыгрывает мне, стоя за кульманом в отделе. Я же – просто лопоухий дурак. Ещё хорошо, что понимаю это.
    На праздник уезжаю в деревню. Ехать не хочется, а поеду, как ни странно, больше из-за Кати – единственной на сегодняшний день, кто действительно ждёт меня…
                5 ноября
     Утро. Сижу один в комнате перед выходом на работу. Слушаю магнитофон, грущу. За окном – зима, занесённые снегом улицы. Недалёкий лес в голубоватой утренней дымке просвечивает голыми осинами. Вспоминаю, как бродил в августе среди этих осин по шуршащей листве, как отдыхал на укромных лесных полянах в густой траве. А где-то недалеко жила Оленька, и я думал о ней… И вот уже ноябрь. Холодно и неуютно теперь в этом голом лесу. Никто не ходит под прозрачными галереями ветвей, жизнь замерла здесь до весны…
     И опять думаю об Оле. Только теперь думаю с беспокойством за себя. Залез-таки, дурак, в дебри, не знаю, как выходить, ситуация глупая, и очень мало во всём этом лирики, если разобраться.
                8 ноября. Загорье
     Если бы все девочки любили меня так, как Катя, я был бы королём. Подарила мне сегодня запонки с зелёным камешком…
     А писать вообще-то не о чем. Вечерами предаюсь чувственным утехам с Катей, но ума они совершенно не затрагивают. Я – как взрослый человек, который заглянул в детскую комнату на минуту и увлёкся детскими забавами, вспомнив детство. Но вот, озабоченно взглянув на часы, он встаёт с пола, оставив кубики и машинки, и идёт делать свои взрослые дела…
    Наверное, строго говоря, моё поведение можно назвать нравственной нечистоплотностью. Но кому я, собственно изменяю и кому из-за меня плохо? Изменяю больше самому себе в стремлении понять себя. И если уж Наполеоном в любви мне быть не суждено, то надо побыть хотя бы Раскольниковым без его печального конца. Всё-таки я иду путём познания и поиска, а здесь без каких-то потерь не обойдешься. Так я себя утешаю.

                9 ноября. Зеленогорск
    Катенька с каждой встречей доверяет мне всё больше и больше, уже почти как мужу. И я невольно увлекаюсь, хотя на заднем плане мысль, что, может быть, я её развращаю. Когда мы замираем друг у друга в объятиях, когда я целую её в маленькие прелестные груди, испытываю почти неловкость от того, что так постыдно равнодушен к ней …
    Вчера, когда собрался уезжать, она сказала, что пойдёт меня провожать. Я был против, но она настояла на своём. Мы вышли далеко за деревню в тёмное поле. Внутренне я был уже весь в дороге и настраивался на город, но деревня шла за мной, не отпуская моей руки, трогательная, преданная, забывшая ради меня свой страх…
    Прекрасно понимаю, что отплатить Кате ничем не могу, но как завершить с ней – не представляю. Обязательно напишу ей письмо. Только вот о чём?..

                *  *  *
    Оленька была со мной весь день ласковой. Множество мелочей говорят, что ей приятно моё внимание, что она думает обо мне и в моё отсутствие. Покупаю ей конфеты и мороженое. Она это воспринимает уже как должное, и я счастлив возможностью делать ей приятное. Но кто я для неё – всё так же мне непонятно. 
    Она улыбается так откровенно счастливо, когда я сопровождаю её по заводу или когда замечает мой долгий грустный взгляд на неё, что становится не по себе. Но мне, наученному горьким опытом, нужны факты, а их нет. Помню, Женька, хоть и изредка, но тоже отпускала мне улыбки и взгляды, в которых мне виделась бездна чувств. Как я ей нужен? В этом вопросе для меня весь смысл наших отношений.
    Мне порой кажется, что вообще люблю не женщин, а их любовь ко мне, если она есть. Вот Катю вроде бы не люблю, но как замечательно, что есть человек, который ждёт и думает обо мне. Приеду в деревню – и опять она будет со мной, нежная, преданная, целующая меня в глаза, в волосы, отдающаяся почти полностью. И опять будет полна душа. Чем – любовью? Нет, скорее благодарностью за это короткое счастье чувствовать себя любимым…

                15 ноября
    Иногда такое ощущение, что Оленька уже вся моя – дальше некуда. Сегодня пришла с новой причёской, все восторгались, отпускали комплименты. А я вижу, что всё для меня – и золотые серёжки, и локоны золотые, и белозубая улыбка и детская шаловливость…
    После работы провожал её уже далеко за книжный магазин. Вместе покупали ей продукты. Она безропотна, счастливо улыбается. Прощаясь, задержал её сжатую в кулачок руку в своих ладонях. Она что-то лепетала, но я уже не слышал протеста – она боролась с собой и уступала…

                17 ноября
    Опять эта раздвоенность в душе. Да, я – соглядатай в жизни, которому ничего в реальности понастоящему не нужно. Но я же и участник этой жизни и зачем-то добиваюсь Оли… Я опьяняюсь ею, как вином, но опьяняюсь плохо. Умом всегда трезв. Соглядатай стоит в стороне, наблюдает и делает выводы.
    Сегодня был «культпоход» в кино. От отдела пришли только я и Оля. Она – с мужем. Я сидел от неё справа, он – слева. Я даже страдать почему-то не могу, видя их рядом. В темноте зала попытался взять её за руку – возмутилась почти громко. Но когда прощались, была, как всегда, внимательна, улыбнулась почти нежно.
    Кажется, я в тупике. Что же дальше мне делать с Олей? Ну, позволяет она себя провожать, ну, кокетничает и расцветает для меня. Надо же двигаться куда-то дальше. Но для большего у меня, наверное, не хватает опыта…
    Теперь нередко впадаю в слезливое настроение. Пришёл после кино, лег спать, но уснуть долго не мог, плакал, как ребёнок. Ночью просыпался от тяжёлых, полубредовых мыслей. Я объяснялся Оленьке в любви и не видел никакого исхода. Разве будем мы с ней когда-нибудь вместе? Она даже поцеловать себя не даст, потому что хочет быть честной перед мужем…

                18 ноября
    Пока она вроде бы боится назвать вещи своими именами, хотя прекрасно понимает, что по вечерам я хожу не в книжный магазин, а провожать её, что она по существу уже изменяет мужу своим легкомысленным отношением к моим ухаживанием.
    Поколебавшись, сообщила мне сегодня, что Таня ей сказала: «Ты еще лет шесть можешь головы мужикам крутить». Похоже было, что для Оли это прозвучало как комплимент. Сближение наше и в самом деле слишком явно, чтобы не быть замеченным посторонними. И даже если она просто флиртует со мной, это может дорого ей обойтись, окончательно испортив отношения с мужем. Но она, выходит, не боится…
    А я иногда чувствую себя униженным этой ролью любовника замужней женщины. Когда она рядом, тогда ничего вокруг не существует. Но когда её нет, терзаюсь обидой и думаю, что всё у неё с мужчиной уже было и ложится она с ним в одну постель, а я, почти мальчик в любви, не смею прикоснуться даже к её руке… Утешаю себя только тем, что это – очередной курс придуманной мной «школы чувств», мучительной, но необходимой. И курс этот называется «Любовь к замужней женщине».
    …Мы вернулись с Олей с обеда и, когда я, задержавшись в раздевалке, проходил мимо стола Юли, она вдруг спросила:
    – У тебя нет расчёски? Я вынул из кармана расчёску и – о чудо! – Юля несколько раз провела ею по своей очаровательной головке. Потом она спросила меня что-то про погоду на улице...
    Конечно же, я увидел в этом очередную попытку наладить со мной контакт. Но испытал всего лишь неловкость за гордую и неприступную Юлю, снизошедшую до разговора со мной. Милая! Ну, где же ты была раньше? Где?! Я писал о тебе только тогда, когда получал от тебя очередной укол самолюбию и плакал злыми слезами. Ты не захотела стать героиней моего дневника, а теперь уже поздно.
    Не поддержав неловкого разговора, я ушёл в свой отдел, туда, где меня ждала
Оленька…
                *  *  *
    И всё-таки, если бы сейчас исчезла из моей жизни Оля, я бы, пожалуй, без особых усилий переключился на страдания по Юле.
    Грустно, но подтверждается прежний вывод: мне просто нужна женщина. И за всеми этими страданиями и тоской стоит неудовлетворённая физиология. В мои годы эта проблема, наверное, стоит перед многими, если не перед всеми. Но всё-таки большинство не сходит с ума от любви, как я, и занимается многими полезными вещами. А я не могу сосредоточиться даже на самообразовании, а вместо этого придумываю «школу чувств». Выходит, я слаб, если не могу противостоять природе.    
    Но ведь это же может никогда не кончиться! Я буду без конца влюбляться, мучиться, разочаровываться и «воскресать». Я могу стать вечным студентом в своей «школе чувств».
    И всё-таки рано отчаиваться. Я молод, и есть время искать и думать. Так или иначе, жениться сейчас не время, а значит, надо испить чашу познания до конца. Сейчас я общаюсь с людьми, многие из которых значительно старше меня по возрасту. Вижу, что некоторые, прожив и сорок лет, недалеко ушли от меня в понимании жизни. Я даже чувствую некоторое превосходство над ними, и это меня тоже вдохновляет на дальнейшие поиски и открытия.

                19 ноября
    Вот, наконец, и дождался я выхода на борцовский ковёр. Вчера ездил на «Динамо» и провёл первую тренировку. Тренер встретил меня уже как знакомого. Обрисовал ситуацию, и оказалось, что часы занятий для меня крайне неудобны. Придётся тренироваться или с юнцами или с кем попало, а на соревнованиях выступать наравне с мастерами.
    А потом я вышел на ковёр… Когда упражняюсь дома для поддержания формы, когда рассматриваю себя перед зеркалом, испытываю чуть ли не страдания. Боже мой, думаю, неужели эти руки будут нужны только для любовных объятий? Столько силы пропадает! Так и хочется повергать соперников, одерживать блистательные победы и, совершенствуясь неустанно, подниматься к спортивным вершинам.
    И вот вчера после бесцветной возни на ковре, после грубых бросков и захватов я стоял у зеркала в зале, рассматривал своё потное красное лицо, мокрые растрёпанные волосы и испытывал совсем другие чувства.
    Видимо, тоскуя от отсутствия романтики в своей жизни, я вспомнил о спорте. Взыграли юношеские честолюбивые мечты. Только в реальности теперь всё выглядело иначе. За моей спиной на ковре боролись такие же сильные ребята, как и я, и доказывать своё превосходство было очень непросто.
    Во мне вдруг заговорил эстет, которого я незаметно для себя вырастил в себе за последние годы. Я увидел и понял, что борьба – это грубо и жестоко, это сломанные уши и рёбра и, чтобы преуспеть в ней, надо вытравить из души всё «прекрасное» и стать деловым…
    После тренировки уходил из зала, стараясь быть незаметным. Представшая в воображении перспектива меня ужаснула. А как же Оленька, Юля, Катя – что делать с ними? Сломанные уши и волчьи законы борьбы не уживались в моём сознании с нежными чувствами к девочкам. В моём портфеле вместе с тренировочным костюмом лежала только что купленная очередная книга по искусству – о модернизме. И я думал, что если уж моя голова стала работать лучше, чем руки, то незачем себя насиловать, гнаться за двумя зайцами…
    Но потом, после душевой, когда мы одевались с моим спарринг-партнёром, я увидел у него на лацкане пиджака значок мастера спорта. И начались сомнения. Выходит, я сегодня довольно уверенно противостоял мастеру после более чем трёхлетнего перерыва в регулярных тренировках. Может, всётаки рано хоронить себя для спорта?.. Короче говоря, ни к какому решению так и не пришёл.

                21 ноября
    Сегодня должен был ехать на тренировку, но в отделе проводился очередной «культпоход» в кино, пропустить который я не мог. Вот, пожалуй, и сделан выбор между любовью и спортом…
    Оля в этот раз была без мужа, мы опять сидели рядом. Смотрели фильм «Как преуспеть в любви»…
    Вышли из кинотеатра, она заговорила что-то об автобусе, но я увлёк её от остановки и мы пошли к её дому через вечерний парк. Светила луна на чистом небе, легкий морозец пощипывал уши, а мы шли, болтая о каких-то пустяках. Путь до её дома я почти не заметил. Расставаясь у подъезда, долго не отпускал её руку, потом привлёк её к себе, ткнувшись подбородком в плечо. Она не противилась и только твердила, улыбаясь:
    – Серёж, Серёж, ну иди…
    Потом даже подумалось: не слишком ли скромно вёл я себя в тот вечер, и что совсем немного осталось до первого поцелуя.
    Оленька, Оленька, настанет ли когда-нибудь день, когда ты не захочешь со мной расставаться? Ты всё больше изменяешь мужу, сама себе не решаясь признаться в этом. Для кого же ты хочешь быть честной?..

                22 ноября
    Когда и как у меня началось всё с Олей? Теперь, уже по уши увязнувший в очередном любовном «предприятии», я невольно возвращаюсь к самому началу, словно бы ищу там разгадку всего случившегося.
    Ведь еще совсем недавно, летом я, впервые увидев Оленьку, так мало обратил на неё внимания, что даже не могу теперь вспомнить, какой она мне тогда показалась в первые дни совместной работы. Помню, мимоходом отметил, что не красавица. И, пожалуй, даже чувство неприязни было оттого, что еще одной женщиной в нашей группе стало больше, а значит, Женька совсем от меня отдалится.
    Оленька пришла и заняла тот по праву принадлежащий ей стул, на котором я когда-то целыми днями сидел возле Женьки, изнывая от неразделённых чувств. Но потом стал замечать, что Женька и Оля – люди разные и не очень-то между собой сближаются. Отметил, что Оля легка и проста в общении и что сторониться её совсем ни к чему. Когда я впервые почувствовал к ней нечто большее, чем просто дружеское расположение – вспомнить не могу, как человек не может вспомнить, как он заснул. Знаю только, что когда первый раз написал об Оле в дневнике, уже чётко сознавал, что химическая реакция в душе началась. А вся разгадка в том, что была «собака чувств», изнемогавшая от желания сомкнуть на ком-нибудь челюсти. И вот она прыгнула и сомкнула…

                24 ноября
    Ежедневные проводы её домой теперь уже, считай, пройденный этап. Вчера после работы увязался за ней в Москву, куда она ездила по своим делам. Ходили по магазинам, я помогал нести покупки, ужинали в кафе. Я умилялся – мы были совсем как семейная пара. Больше часа ждал её возле парикмахерской. На меня даже стали обращать внимание, а она вышла, сказала:
    – Тебе что, делать что ли нечего?
    На обратном пути стала замкнутой, неразговорчивой. Когда стояли в очереди на автобус, она увидела впереди знакомых. Можно было подойти к ним и оказаться в первых рядах. Я спросил:
    – Может, мне лучше уйти?
    Она досадливо махнула рукой:
    – Иди…
    Но потом, когда уже стоял в стороне, увидел, как она идёт ко мне.
    – А как же ты?
    – Доберусь, не маленький…
    Всё-таки она так и не присоединилась к знакомым, не захотела оставить меня одного. Уехали мы на следующем автобусе.

                25 ноября
    Опять начинается старое. Снова сползаю в трагедию, забросил всякое чтение, днём страдаю – вечером пишу. Это – тогда, когда она не обращает на меня внимания. Только бы чувствовать постоянно себя нужным ей, только бы ощущать на себе её благодарный и ласковый взгляд. Иначе – и тоска, и обидные мысли о своих неудачах, о неприкаянности. И сразу думаю о Юле. В такие минуты даже не знаю, о ком больше страдаю. Может быть, и увлечение Олей – назло Юле… И в то же время – мучительное сознание глупости своего поведения, ревнивое неверие в её чувства ко мне.
    Ей, наверное, просто нравится, что молоденький дурачок без ума от неё. Так подумать легче всего, но так думать я упорно не хочу. И вот уже Оля превращается для меня, как Женька – в загадку. Она сбивает меня с толку своей отзывчивостью, похожестью на меня. Она не оставляет без внимания ни одного моего слова. Это поединок с новым противником, и прежний опыт здесь отказывается мне служить…
                27 ноября
    Она сближается со мной безоглядно и, не задумываясь. Как она откровенна со мной, как доверительна! Рассказывает о себе такие вещи, что мне делается неловко. Не удивлюсь, если завтра с виноватым видом станет рассказывать, как ей приходится спать с мужем. Вот так и должны женщины относиться ко мне!
    Везде ходим вместе – и по работе, и на обед. За столом она – милый ребёнок, заставляющий меня умиляться каждому её жесту и движению.
    Сегодня нам сообщили, что уже ходит сплетня о нашей «любви». Оля только и сказала: «Я же тебе говорила…». Откуда у неё это бесстрашие? Может, она хочет, чтобы муж обо всём узнал? Недаром же на чью-то шутливую угрозу рассказать мужу о её «делах» со мной она как-то полусерьёзно ответила: «Говорите. Хоть будет повод для развода…».
    А как быть мне? В любом случае мне уготована роль не очень красивая. Ну, разведется она с мужем – скажут из-за меня. А дальше что? Тут уже не соглядатайство потребуется, а серьёзное участие в реальной жизни, которое мне как раз и ни к чему.
    От такого тупика обыкновенному человеку во мне хочется плакать. Вот и Юля, кажется, опять перестала меня замечать. И я готов малодушно винить во всём её. А вообще, хочется напиться пьяным и расплакаться у Оленьки головой на коленях…

                28 ноября
    Весь день – милые глупости с её стороны. Ей уже не до работы. Может, это сплетня так на неё подействовала. Она уже говорит – пока вроде в шутку: «Теперь терять нечего». Я подливаю масла в огонь, но иногда бывает не по себе. К чему всё это? Ведь чем ярче разгорится наш костёр, тем заметней будет потом мое неизбежное охлаждение. Я уже и не понимаю – играю я или ещё что… Только одно чувствую: как бы я ни пьянел от любви – всё это под холодным взглядом второго человека во мне. Я не могу быть непосредственным – могу только изображать непосредственность.

                *  *  *
    И всё-таки она могла бы быть моей женой. И, пожалуй, я был неправ, когда писал, что лучшее в отношениях с женщинами уже позади. Оленька – лучший вариант из всех, встреченных мной. Удивительно всё в нашей встрече. Удивительно, что я не сразу её оценил и то, что муж у неё – почти такой же, как и я, неприспособленный к жизни интраверт с литературными притязаниями. Удивительна, наконец, сама Оля, не любящая своего мужа, но как бы невольно разделяющая его интересы, выписывающая для него подписные издания классиков. Оля, закончившая технический вуз, но, обладающая лирической душой и так живо интересующаяся судьбами писателей.

                30 ноября
    Ездил опять с ней в Москву. Мы ходили с ней по вечернему городу, я брал её под руку, слабо, мило и трогательно сопротивляющуюся, еще не верящую что надо уступить, что такова неизбежная логика наших отношений.
    Она показывала мне в ГУМе, какую ткань выбрала себе на платье, спрашивала моё мнение. А я ходил, со всем соглашаясь, не замечая ни усталых ног, ни голода, ни толкучки. Продавец, упаковывая ей кусок ткани, назвала её королевой… 
    Чем теснее мы сближаемся, чем больше она открывается мне, тем большую ответственность я чувствую. Но я ни в чём не уверен и всё думаю – чем
же у нас всё может кончиться? История с Женькой кончилась просто – её замужеством. А как с Олей?..
    Их отношения с мужем – это тема для социально-психологического исследования. Не знаю, любил ли он её когда-нибудь, но сейчас, судя по всему, она ему просто мешает вести замкнутую жизнь, которую скрашивают только два увлечения – литература и алкоголь. А Оля страдает от того, что чувствует себя ненужной ему, что он такой неприспособленный к жизни человек и обо всём в быту должна заботиться она – женщина.
    Конечно, ей нужны внимание и ласка, она хочет быть материально обеспеченной. Но в то же время ей жалко своего непутёвого Олега, и она никак не решится на развод. И вот в этот клубок попал я… Я чувствую, что она нашла во мне то, чего не имеет от мужа, и невольно потянулась ко мне. Но так ли уж я далёк по своему внутреннему устройству от Олега? Оля по женскому легкомыслию над этим, может быть, и не задумывается, а у меня есть повод для размышлений.

                1 декабря
    Какое-то дурацкое ощущение, что все они ручейки, а мне нужна глубокая, полноводная река. И что из того, что Оленька чистый и светлый ручеёк? В душе у меня какая-то ненасытная жадность…
    Предполагаю, что Оля завершает целый многолетний этап моего познания женщин. Она избалует меня своим доверием, своей способностью понимать меня. Она покажет, какой может быть женщина. Другие блекнут перед ней, к другим надо прилаживаться. Сейчас я понял это особенно ясно и, наверное, поэтому усилилась моя скрытая враждебность к Женьке как к человеку из другого, «технического» лагеря.
    Вообще, от женщин я давно уже перестал ждать приятных сюрпризов. Сколько раз я в них обманывался, со сколькими связывал напрасные надежды. Теперь даже смешно вспоминать об этом. Зорче стал взгляд, опытнее душа. Всё завершила Оля и, может быть, я сейчас как никогда близко от своей мечты. Хочется порой даже подумать: если не она, так кто же? Но удерживаю себя от поспешных выводов, которых я и так уже сделал слишком много. Эксперимент не закончен, исследование продолжается…
    Расстаёмся с ней на три дня, она уезжает в Новгород, а я – в деревню. Вот моя участь: страдаю по Юле, люблю Оленьку, а целоваться еду к Кате…

                3 декабря. Загорье
    Двенадцать ночи… Только что от Кати. Мысль о том, что с ней надо заканчивать, делается уже навязчивой. Теперь целуясь с ней, думаю об Оле и ощущаю себя просто подлецом. Хотя я ведь никому ничего не обещал и не клялся в верности. И тем не менее…
    Не получается из меня Наполеона в любовных делах, разве что на Раскольникова тяну с его самокопанием и нытьём. Но как бы я ни оценивал сам себя, всё-таки я не чувствую себя вправе вовлекать в свои «исследования» и эксперименты других людей. Только ведь без их участия не обойдешься. Такой вот парадокс.
    Наверное, нельзя жить, всё время оглядываясь на кого-то, боясь кого-то задеть, обидеть. И всётаки мои любовные метания можно назвать нравственным распутством, и приходится оправдываться – пока перед самим собой. Кроме утех с Катей, в деревне мало чем удалось заняться. Давно уже не заходил к Гене, не философствовали с ним. Не нашёл времени даже передать ему брошюру об Иване Поддубном, нашем общем кумире. Прочитал статью Чуковского о Куприне, рассказ Куприна и два рассказа Чехова. Написал стихи в отдельскую стенгазету ко Дню энергетика. На этом достижения заканчиваются.
    Катя опять пойдёт меня провожать, но меня это не радует.

                6 декабря
    Оля приехала, полная впечатлений, полдня делилась ими с девчонками, потом звонила в свой Новгород. Словом, ей было не до меня. А я вспоминал её возвращение из Прибалтики и накапливал в душе обиду.
    Только после обеда заставил себя подойти к ней и вроде бы вновь увидел прежнюю ласковую Оленьку. Оставалось только обогатиться вечерними впечатлениями. И обогатился…
    После работы она куда-то заторопилась, и мы быстро пошли с ней по аллее в её сторону. И вдруг возле техникума встречаем Юлю… И зачем судьбе надо издеваться надо мной с такой изощрённостью? Юля состроила очаровательную улыбку, смысл которой истолковать не берусь. Спросила Олю:
    – Домой идёшь?
    – Домой, – ответила та, не сбавляя шага.
    Я для них обеих как бы и не существовал. Моя ненужность была настолько очевидной, что я отстал от Оли, даже не простившись с ней. Пришёл в своё общежитие, сел на кровать, обхватил горячую голову руками. Плакал, ощущая, как содрогается от рыданий грудь… Боже мой, чего мне нужно от этих людей и кому я здесь нужен? Теперь и к Юле дорога заказана и Оля, как сегодня выяснилось, серьёзно ко мне не относится. У неё своя жизнь…

                7 декабря
    Утром пережил ужаснейшие минуты. Пожалуй, такой дикой тоски у меня еще не было. Оля была холодна и деловита, а потом надолго ушла зачем-то в архив – как будто, сбежала от меня. Я не знал, куда себя девать. Вскочил с места, как слепой, налетел на кульман, чуть не до крови расшиб ухо. Убежал из отдела, шёл по заводу, кусая губы, ощущая слёзы на глазах, бормоча кому-то угрозы… Но потом, вернувшись, увидел её на месте такую же, как всегда, милую, ласковую и понял, что всё выдумал. Мир в душе был восстановлен.
    Любовь к Оле – как тяжёлая ноша для души. Сладок этот груз, когда она рядом, когда вижу её ласковую улыбку и пребываю в иллюзии, что она моя. Но каким мучительно гнетущим становится он, когда вижу её равнодушие и пренебрежение мной. Сегодня мне удалось обмануть себя.
    Да, как и в истории с Женькой, я прекрасно отдаю себе отчёт, что живу самообманом. Только бы внешне у нас с Оленькой всё выглядело благополучно – она ласково улыбалась мне, не убегала от меня после работы и не напоминала, что у неё есть муж. Только бы сохранялся этот туман неопределённости – и я сумею себе внушить, что я для неё что-то значу и что всё у нас впереди…

                9 декабря
   Своим отношением к книгам она меня просто подкупает. Вышли с ней из проходной, подошли к киоску. Она сразу обратила внимание на сборник русских народных песен. Денег у неё было в обрез, но книжку она всё же купила. Потом зашли в магазин – опять купила книжку для своей Алёнки…
   Такая, пожалуй, скорее останется голодной, но мимо хорошей книги не пройдёт. Это – не Женька, пытавшаяся показать мне свою причастность к литературе. Оля всё время говорит, что мало читала, но в разгадывании кроссвордов мне почти не уступает.
                *  *  *
    Книгу Иоффе всё еще не закончил. Но такое впечатление, что мы с ним единомышленники. Он даёт историю искусства как эволюцию развития сознания, базирующуюся на материальном прогрессе. Может, это можно назвать вульгарным социологизмом, но такой подход хорошо упорядочивает не только мои представления об искусстве, но и мировоззрение в целом, а значит, полезен.
    О жизни думаю неотступно и непроизвольно. Вчера был на международной технической выставке. Чтение книг, кинофильмы, выставки, знакомство с нашим гигантским заводом – всё это формирует в сознании ощущение ритма времени. Кожей ощущаешь господство технократии. Люди – рабы чудовищной искусственной природы, которую они должны были создать и создали из жизненной необходимости. Но люди думают, что они управляют машинами и производством, а я вижу, что всё наоборот…

                12 декабря
    Теперь дни часто начинаются с мучительного пролога. Всё это опять очень напоминает историю с Женькой. Достаточно утром «взять неверную ноту» – усомниться в Олиных чувствах ко мне – и весь день грозит звучать трагическим диссонансом.
    Идя утром в отдел, испытываю странное усталое чувство, как будто меня ждет тяжёлая неблагодарная и бесполезная работа. Увы, Олю, видимо, не очень заботит моё самочувствие, и она не спешит рассеять мои подозрения. И вообще, кажется, безвозвратно ушла прелестная и трогательная пора начала нашего сближения. Если в течение дня мне еще и удаётся раскачать её «на чувства», то вечера всё чаще получаются смазанными. Может, я просто надоел ей своей назойливостью?

                *  *  *
    Почему так хочется быть рабом женщины, служить ей, отдавая душу и тело? Почему таким сладким кажется это рабство, и почему тяготит свобода?
    Любопытно наблюдать за собой. Сегодня ходили по заводу вдвоём с Женькой. На минуту представил себе, что мы оба свободны и показалось, что я могу по-прежнему её любить и млеть, глядя на её лицо…
    Может, любовь в Оле – это просто маска для души, один из бесконечно возможных вариантов самоотдачи?
                16 декабря (суббота)
    Вчера вечером наконец-то опять были с ней вместе. Ездили в Москву и она весь вечер была со мной ласкова, несмотря на неудачи с покупками. В троллейбусе я брал её руки в свои, и Оленька отвечала мне покорной улыбкой. Я умилялся её розовым ноготком на мизинчике, а она говорила: «На, возьми, возьми свой мизинец…».
    Только такими моментами и живу, только они поддерживают у меня иллюзию связывающей нас обоих нити. А иначе – метание души, если не сказать, паника. 
    Так было день назад, когда, вернувшись из цеха в отдел вечером, я не застал там Олю. И тогда кинулся искать её в городе по магазинам. Не замечал ни промозглой погоды, ни промоченных ног и только одно было желание – увидеть её, сказать «до свиданья», пожать руку. Чувство было, что без этого не переживу ночи и что Оля будет для меня потеряна.
    Так тогда и не нашёл её. Впал в отчаянье, стоял посреди полутёмной улицы и ничего не видел от слёз…

                *  *  *
    И всё-таки странно. Плачу из-за Оли, плохо сплю ночами, просыпаюсь от мыслей о ней. Но часто такое ощущение, что всё это несерьёзно, преходяще и об этом ни писать, ни говорить не стоит. Не возникает даже и мысли о том, что надо объясниться с Олей. Слова застревают в горле даже когда надо сказать ей комплимент…
    Два человека во мне, и даже в любви к Оле они никак не сольются. Плачет и страдает «обыкновенный» человек, но «необыкновенный» ему всё время напоминает, что нельзя жить одними чувствами, надо помнить о деле. И этот голос во мне сильней. Потому и выяснять отношения с Олей напрямую не могу – этого не допускает «необыкновенный» человек во мне.

                18 декабря
    Вдали от неё думаю о ней, как пьяница о вине. Рядом с ней я – пьяный. Без неё вроде бы способен рассуждать здраво, но это здравомыслие опять того же пьяницы, в сотый раз зарекающегося пить…
    Сегодня Оленька сосредоточенно занималась делами, и я, вообразив опять, что не существую для неё, весь день мучился. А день, наверное, был нормальным – ненормальными были другие дни, когда она не столько работала, сколько нежничала со мной.
    К концу дня совсем дошёл до ручки. И когда она села, наконец-то, отдохнуть, я даже не мог говорить – только молча с тоской глядел ей в лицо. Боже мой! Не знаю, что бы я сделал, будь мы с ней одни. Страстно хотелось припасть к её рукам, осыпать их поцелуями, залиться слезами и выплакать все мучившие меня чувства…
    И вот мы вместе пошли с работы. Я бормотал что-то тихим от страсти голосом, пытаясь взять её за руку. Оленька понимающе и радостно улыбалась,сопротивлялась неуверенно. Так кусок железа, находясь рядом с другим, раскалённым докрасна куском, не может оставаться холодным…

                20 декабря
    В этот вечер я, как обычно, сопровожал Олю в хождениях по магазинам, по ателье. Дул холодный ветер, я порядком промёрз, пока, ожидая её, торчал на улице. Оля смотрела на меня без особого энтузиазма, а перед расставанием и совсем стала невнимательной. Уходил с ощущением глупости своего поведения.
     А потом был двухсерийный фильм «Анна Каренина» в заводском клубе. Я смотрел на чужую несчастную любовь и представлял вместо Анны – Олю, а вместо Вронского – себя. Стива Облонский говорил: «А женщин – сколько не изучай, всё равно, следующая будет совсем другая…». Я был в восторге от Толстого. Меня охватил энтузиазм познавать и познавать эту жизнь, такую неуловимую, скользкую, такую мучительную и сладкую…Ведь я сам стоял на пороге проблем, которые
решались на экране. Я сам мучился и не видел выхода, как герои Толстого…
    Бог мой! Как же глупо я себя веду с Олей. Захотелось сейчас же вскочить, бежать к ней, говорить ей нежные, страстные слова, как Вронский Анне. Ну, не глупо ли – столько ходить за Олей и молчать, молчать?.. Не глупо ли ждать чего-то от неё – замужней женщины? И что из того, что в этих глупостях виноват «необыкновенный» человек, ведь Оля-то из обыкновенного мира…

                21 декабря
    С некоторых пор я стал замечать, что в Оле, как будто, начинает брать верх рассудок. Не хочется это верить, но…
   Вчера мы расстались совсем плохо. Я даже не успел подержать её за руку на прощанье. Она вдруг сказала с жёстким выражением лица:
    – Иди, Сергей, вон уже Марья Андреевна на нас смотрит…
    Я поспешно отстал, но проходившая мимо Марья Андреевна, нас наверняка заметила… Куда же подевалось Олино бесстрашие? Больше всего мне не понравилось выражение её лица – какое-то чужое, вселяющее в мою душу страшную безнадежность.
    До обеда сегодня была деловой. И хотя дел было, действительно, много, я предчувствовал недоброе.
   На обед она пошла домой, и я догнал её перед проходной. Она повернулась ко мне, и я опять увидел на её лице это пугающее выражение. Она произнесла всего три слова:
     – Ты взбесишь меня…
    И бросилась от меня чуть ли не бегом в проходную. Потом я видел её идущую по аллее, злую и решительную, всех обгоняющую…
    Я забрёл на какую-то заброшенную стройку и дал волю слезам. Действительность была, как тяжёлый сон, в котором я только присутствовал, но ничего не мог изменить.
    С обеда пришла такой же злой и решительной, готовой к отпору. Но я к ней не подходил. Оля взвинчивает себя, но она же не злая по природе, а значит, надолго её не хватит. Может, что-то еще удастся вернуть. Надеюсь на это, потому что ни на что не надеяться не могу. Захлопнуть душу для Оли – значит, открыть её для кого-то другого, но для кого? В ком найти опору? И никто ни в чём не виноват. 
    Оля поняла, наконец, что глупо создавать видимость нашей связи и что быть честной надо не только для себя. Как будто, она вместе со мной только что посмотрела фильм «Анна Каренина» – о женщине, пренебрегшей мнением общества и поплатившейся за это.
    Тоска, беспросветная тоска видится мне впереди. Так жизнь мстит мне за мою праздность. Я живу не среди людей, а среди своих идей…

                22 декабря
    Как будто, и не было ничего – ни взглядов её, ни улыбок, ни откровенности, ни этих поездок в Москву, ни её руки в моей руке… Но неужели она действительно ни в чём не виновата и во всём была честной и искренней? Что же заставило её теперь вспомнить о своём замужнем положении?
    Неудача с Ольгой будет не просто моей неудачей. Она покажет, что я нисколько её не понял, не разобрался в её психологии. А это еще и удар по моим литературным амбициям. Ведь быть писателем, значит, владеть искусством перевоплощения в других людей. Но какое уж тут к чёрту перевоплощение…
    Что ж, быть для неё воплощённым соблазном? Муж никуда не денется, муж дома, а рядом – молодой, красивый, страдающий по ней. И всё время искушение впасть в сладкий грех…
    Нет, пожалуй, всё это слишком напоминает дешёвый роман. Я олитературил жизнь даже теперь, пытаясь «зачеркнуть» для себя Олю. Сегодня она подошла ко мне, как ни в чём не бывало, и я понял, что всё по своему обыкновению драматически преувеличил. И всё же что-то в ней на самом деле изменилось. И как раньше я видел своё присутствие во множестве штрихов её поведения, так теперь вижу, что Оля отдалилась от меня.
    Да, по натуре своей она не может быть ни жёсткой, ни злой, но этот пугающий меня взгляд время от времени у неё вновь появляется, напоминая мне об изменившемся положении.
    Сегодня вечером идём отделом в ресторан отмечать профессиональный праздник – День энергетика. Оля сказала, что пойдёт без мужа, но я не тешу себя никакими иллюзиями. У меня уже выработался рефлекс недоверия к таким мероприятиям. Один «выпускной вечер» в профилактории у Женьки чего стоит.
    Никогда не забуду и еще один «выпускной» – после окончания техникума четыре года назад. Тогда я, молоденький дурачок, всё ждал, когда на меня обратит внимание девчонка, которой я увлекался. Конечно же, не дождался, убежал в общежитие и всю ночь промучился от уязвлённого самолюбия. Вот и теперь жду от жизни подвоха, но Оле спасибо, уже за то, что не буду лицезреть её рядом с мужем…
                24 декабря (воскресенье)
    Нет, всё было вчера для меня – и за стол Оля села рядом со мной, и танцевала больше всех со мной, и весь вечер я за ней ухаживал. Я обнимал Оленьку за талию в танце, чувствовал её упругую грудь и, совсем разомлев от стопки водки и от чувств, целовал её в щечку. А она, королева бала, в своём самом красивом платье ничуть не сопротивлялась моим вольностям и только говорила: «Ты думаешь, я совсем пьяная?» – «Совсем»,- отвечал я и опять целовал её. – «Ты плохо ведёшь себя»,- говорила она…
    Наверное, надо больше доверять жизни. И всётаки – изменит ли вчерашний вечер что-либо в наших отношениях? Махнёт ли Оля на всё рукой или будет бороться с собой?
                *  *  *
    Мне снятся сны об Оленьке. Недавно приснилось, что мы сидим с нею одни. Её муж ушёл в другую комнату. Я начал Олю целовать, и она с такой страстью отдалась мне в объятия, так жадно приникла ко мне! Но мысль о муже нас беспокоила, и мы всё время оглядывались на дверь…
     А вчера в конце вечера ко мне подошла руководительница нашей группы Тимофеевна и спросила, пойду ли я провожать Олю. Эта мысль, судя по всему, была для неё вполне естественной, а спрашивала она только потому, что искала попутчиков в свою сторону. В конце концов, с участием Оли было решено, что поскольку она и так идёт с попутчиками, я должен буду проводить старушку. 
    Тимофеевна была свидетельницей моего романа с Женькой. Теперь видит, что я увлёкся замужней Олей и считает, как выяснилось, что той не следовало говорить мне о своём намерении разводиться с мужем… Тимофеевна должна считать меня просто бабником, но она ко мне явно благосклонна и почти поматерински добра. 
    Ночью мне опять приснился сон о нас с Олей. Сон был длинный и путаный. И снова нам мешал её муж. Потом она пришла ко мне со скорбным лицом требовать у меня ответа. И выходило, что я глубоко и непоправимо перед ней виноват, и что я сделал её несчастной, а сам остался в стороне…
    …Её поведением на вчерашнем вечере можно умиляться. Во всём знает меру, всё понимает правильно. Выпила полную рюмку водки, просто без церемоний. Потом – вторую, тоже полную. И больше пить не стала, делала только маленькие глоточки… Я наблюдал за ней с интересом. Она слегка захмелела, раскраснелась, стала еще привлекательней. Но с мужчинами вела себя сдержанно, хотя весь вечер находилась в центре их внимания. Ничто не нарушило в ней гармонии.

                25 декабря
    Как я в глубине души и предвидел, тот счастливый вечер ничего не изменил в наших отношениях. Ходим вместе на обед, даже опять провожаю её с работы, но всё это уже не то…
    Она вроде бы по-прежнему добра ко мне, но теперь меня уже никогда не покидает ощущение, что, позволяя ходить за собой, она просто делает мне одолжение, но ей самой всё это не нужно. Стал даже замечать, что она стала в обращении со мной бесцеремоннее и в чём-то грубее. Думаю, эти черты в ней от неудачной замужней жизни.
                26 декабря
    Весь день гнетущее состояние. И – мысли, мысли о своём предназначении, о будущем. Теперь они сделались особенно навязчивыми. Оле нужен такой, который сразу бы обеспечил ей безбедное существование и осуществил все её мечты. И мне мучительно хочется быть всемогущим, иметь деньги, квартиру, машину… Я уже смешиваю любовь и деньги, я уже готов купить любовь Оленьки…
    А что в действительности? Каждый занят в этом мире своим делом, у каждого свои заботы, беды, радости. Я пытаюсь пристать то к одному, то к другому, но везде я лишний. Пристал к Оле, но она тоже живёт, пусть неуклюже, но живёт, а я в этой жизни лишь свидетель. Я занят самокопанием, и даже любовь у меня – в качестве эксперимента. Сейчас самый большой «подвиг», на который я способен – это с наибольшей полнотой выразить себя в этих записях. Но кому они нужны, какой в них прок?
    Купил сегодня два билета «Спортлото», мечта о материальном благополучии делается навязчивой… Пришло письмо от Кати из деревни. Пишет, что на Новый год едет в Ленинград: «Еду без особого желания. Хотелось бы встретить праздник только с тобой, милый»…
    Письмо – как солнечный лучик для меня. От него, правда, не намного светлее на душе, но оно поддерживает призрачную надежду, что и я всё-таки не лишний в этом обыкновенном мире и меня кто-то ждёт и хотя бы здесь я – господин, а не жалкий раб, выпрашивающий подачку.

                27 декабря
    Опять сижу на кровати и плачу, реву, обливаясь слезами, навзрыд, со всхлипываниями… Как же тяжело отходить от Оли. Кажется умом понимаю, что разные у нас жизни, но вот пытаюсь отдалиться – и вдруг оказывается, что соединён с нею прочной нитью, рвать которую невыносимо больно…
    С самого утра сегодня навалилась на меня её холодность. Захотелось даже уйти из отдела, чтобы не видеть её. И вот меня послали по делам в город.
    Бог мой! Сколько же было сказано и написано умных проникновенных слов, сколько сделано выводов, которые, оказывается, ничему меня так и не научили. Оля сейчас отвратительно похожа на Женьку, только её поведение уже не кажется мне игрой, где ещё была бы надежда выиграть. Нет, это слишком высоко для них – играть…
    Я устроен если уж не гениально, то смешно – это точно. Или природа ошиблась, наделив меня мужской внешностью. Теперешние мои страдания иначе, как страданиями покинутой женщины, не назовёшь. Что за девичьи слёзы, что за мягкотелость?
    Может, дело вовсе не в Оле. Любил я её, когда таскался за ней по Москве, или от тоски спасался?.. Может, опять душа уцепилась за очередной повод пострадать?..
    Но всё-таки прихожу к странному для обыкновенного человека выводу: страдания лучше, чем тупое безразличие. «Душа обязана трудится…». Это, как прививка – больно, а надо. Все, на которых я хочу быть похожим, страдали и страдали во много раз больше меня. А я еще даже о самоубийстве не думал… А с Олей мне, видимо, опять предстоит пройти мучительный путь медленного остывания. Это уже как бы второй круг, а значит, и процесс по идее должен завершиться быстрее.
    …После обеда маятник качнулся в другую сторону. Я опять заставил себя подойти к Оле, и тут выяснилось, что она сегодня просто плохо себя чувствует – оттого и хмурая. И получалось, что опять я всего напридумывал и зря лил слёзы…   
    Потом она, уже улыбчивая и ласковая, сидела за пишущей машинкой, печатала какие-то документы, а я из-за кульмана любовался ею и отдыхал душой. Боялся её спугнуть – такую, боялся, что она снова станет холодной…
    С работы уходил последним, так как был дежурным. Шёл по улице, и было усталое чувство в душе. Как будто, в ней только что гудел ток высокого напряжения и каждая частица была им распята. И вдруг – напряжение снято, всё бессильно упало, осталась лишь омертвелость, которая пройдёт только после отдыха.
                29 декабря
    Когда сегодня провожал её домой, она вдруг заговорила так, как никогда не говорила.
    – Ты что, хочешь, чтобы муж меня убил? И так вчера скандал был…
    – Какой скандал?
    – Это тебе знать необязательно.
    Она была ласкова и внимательна ко мне, и это совсем не вязалось с её словами. Получалось, что она не боится осложнений в семье и ради меня идёт даже на скандалы.
    – Ты вот ходишь за мной и ничего не замечаешь, а ведь нас могут увидеть его друзья, товарищи…
    Я подавленно молчал, сказать было нечего. Мы с ней действительно, как на ладони. Не проходит и дня, чтобы не встретились с кем-либо из знакомых. Но что же делать, где выход? Мои тревожные сны могут стать реальностью…
    Расстались с ней на праздничные четыре дня. Она с мужем уезжает в Новгород. Расстались хорошо, и тяжести на душе нет, хотя я остался одинок и неизвестно, с кем придётся встречать Новый год. А ей там, среди родных будет весело…
    Мужа она явно не любит, и за это всё ей прощаю. И всё же есть что-то тоскливое и гнетущее в этом равновесии души. Словно бы кто-то говорит мне: «Ну, хорошо, ты добился своего, она тебе уступает, но что же дальше? Ведь ты уже слишком настойчив, чтобы быть несерьёзным, и когда-нибудь придётся давать ответ. А к ответу ты не готов»...

                1 января 1973 года
    Говорят, каким был первый день нового года, таким и весь год будет. Что ж, если судить по предыдущему году, то примета, пожалуй, верная…
    Новогодний праздник встречал на чужой квартире в многочисленной компании, в которой только два человека были знакомы. Чувствовал себя не в своей тарелке, захмелел ровно настолько, чтобы не чувствовать неловкости. Смотрел на других, мысли были грустные. В конце опять навалились мысли об Оле, сидел в тёмной комнате – все танцевали, а я тихо плакал.
    Потом плакал у себя в общежитии и, наверное, не только о несчастной любви… Сегодня весь день провёл в соседней комнате в обществе Тони и пришедшей к ней в гости Аси. Слушали Высоцкого, пили чай, спорили. Наверное, это можно назвать изучением женской психологии.
    Ася довольно интересна. Заочно учится, занимается музыкой. Замужем, есть ребёнок, но с мужем сейчас отношения «свободные». Кстати, Ася и есть та женщина, которую недавно пытался покорить Андрей, но безуспешно.
    Каким я вступаю в новый год? Хорошего мало – слёзы, сомнения, растрата души… Иду и иду куда-то, чувствую, что меняюсь, но конца этому пока не видно. Хотя есть какая-то подспудная уверенность, основанная, пожалуй, исключительно на моей молодости. Как будто, кто-то свыше пообещал мне величие и гениальность – надо только сначала всё в жизни испытать, побыть просто человеком.

                *  *  *
…Иногда захожу в крохотную двухместную комнату к знакомому Вилору, инженеру-технологу. Этот человек для меня – пример, показывающий, какой могла бы быть моя спортивная карьера.
    Вижу у него на книжной полке два значка – ромбик технического вуза и серебряную колодочку мастера спорта СССР… Заслужить такие регалии когда-то было моей заветной мечтой. Вилор достиг этих двух высот.
    Он сидит за столом, заваленном неубранной посудой, поздравительными открытками и вырезками из газет и журналов. У него небритое слезящееся лицо, шея замотана полотенцем. На нём старый шерстяной свитер, и в таком виде он напоминает мне писателя Хэмингуэя, чей портрет висит у Вилора над столом. Ассоциацию, наверное, усиливают и боксёрские перчатки, висящие на спинке кровати.
    Вилор сидит, тупо уставившись в газету. Ноги у него почему-то босые, хотя он болеет ангиной и ищет средство, чтобы сразу избавиться от хвори. Медицину он презирает, купается в проруби, а эта простуда у него – что-то из ряда вон выходящее.
    Я смотрю на натянутую над его головой бечёвку, увешанную медалями и жетонами за победы на ринге. Разбираю толстую папку его личного архива с грамотами и фотографиями, запечатлевшими хозяина комнаты в бою с соперниками и на пьедестале почета. Здесь же – старые заявления на имя начальника с просьбой отпустить на очередные соревнования, все – с одинаковой резолюцией: «Отпустить не имею возможности…».
    Мне делается грустно: вот тебе, романтик, чужой пример – вникай. Перед тобой человек, не имеющий ничего, кроме никому не нужных спортивных успехов и свободы – не свободы, освобождающей для больших дел, а свободы, обрекающей на неприкаянность.
    Вилору уже за тридцать, и когда я копаюсь в его архиве, у меня такое впечатление, что он всю жизнь занимается коллекционированием заслуг, причём делает это совершенно «бескорыстно».

                *  *  *
    Оля приедет послезавтра. Без неё особенно отчётливо ощущаю, что она – организующая и направляющая сила всех моих чувств и мыслей. Без неё в отделе скука, нет ни одного интересного для меня человека. Получается, что прихожу в отдел любить – иначе и в работе нет никакого смысла.
    Жду её скорее с тревогой, чем с радостным нетерпением. Какой она приедет? Может, окончательно «возьмётся за ум» и принесёт мне новые страдания. Хочется обо всём ей сказать, чтобы знала, как я постоянно о ней думаю, что я хочу видеть её моей, что без неё моя жизнь скучна и неинтересна.
    Хочется сказать ей слово, которое еще никому не говорил – слово «люблю». Но всё это – только в мыслях. Знаю, что рассудок удержит меня от излияний. Боюсь, что Оля отнесётся ко всему обыкновенно и не оценит моего «подвига». А мне это слово очень дорого, мне кажется, я смогу его произнести не иначе, как со слезами и с дрожью в голосе…

                4 января
    Какой милой и ласковой приехала Оленька, как она смотрела на меня, как улыбалась! А я, дурак, взял и заболел, освободили от работы на три дня. Теперь сижу один в общежитии, а она там, в отделе…
    Днём колебался: идти или нет встречать Оленьку после работы. Болезнь давала себя знать, болело горло. Но к вечеру уже понял, что не идти не могу. И вот стою у проходной, волнуюсь. А она вышла вместе с Оксаной, подойти нельзя.
    Пошёл следом за ними по магазинам. Потом потерял их и начал метаться по вечерним улицам. И уже совсем было смирился с неудачей, как вдруг заметил её идущей по аллее к дому. Вышел ей наперерез и еще на подходе увидел, как она расцвела улыбкой.
    И вот держу её руку в своей… Она была очаровательна! Ни тени деловитости, и только улыбка – радостная, несдерживаемая. Прощаясь, прильнул к её руке губами. И на весь оставшийся вечер был заряжён счастьем…

                5 января
    Чем ближе она ко мне, тем острее приступы ревности, которую растравляет ещё и моё вынужденное одиночество. Интересно, что испытывает женщина, любя одного, а отдаваясь в постели другому? Самое мучительное для меня – это представлять, как Оленька отдалась своему Олегу в первый раз, будучи еще девочкой.
    Заповедная тайна чужой жизни… Опять сегодня ходил её встречать, но почему-то неудачно. Но не страдаю – просто скучно. И вчерашний энтузиазм уже кончился. 
    …Ходит к нам в комнату Тоня, полусерьёзно признаётся в любви: «Влюбилась на старости лет…». Не бывает дня, чтобы не наведалась Надя. А я ни с кем ничего не хочу начинать – только себя растравишь и опять разочаруешься.

                *  *  *
    Опять воткнулся в книгу Шкловского о Толстом. Она у меня уже почти год, за это время её можно было бы прочитать несколько раз и даже законспектировать. Но я сделал её буквально настольной книгой, время от времени «выщипывая» из неё отдельные куски.
    Кстати, такое отношение к книгам вообще стало для меня характерным. Не читаю, а именно копаюсь в книгах. Получаю представление о книге и, естественно, какую-то пользу.
    Вчера Павлыч прислал поздравительную открытку, а я подумал о нём, прочитав у Шкловского: «С Толстым редко кто мог идти целиком. От него многие уходили, так как путь его был необычен и спутником он был неверным».

                9 января
    Вышел на работу, но Оли до обеда не было – посылали в Москву. Сидел понурый, ко всему безучастный.
   Она появилась после обеда, нарядная и красивая, красивей, чем была у меня в мыслях. Сразу заполнила собой весь отдел, развеяла мою мрачность. Но я испытывал странное чувство неловкости за себя. Оно было оттого, что внешнее великолепие Оленьки ничуть не прибавило у меня любви к ней. Я любил её, независимо от её внешнего вида.
    И вообще, странные и противоречивые чувства испытывал я, сидя в этот день рядом с Оленькой. Конечно, её стремление выглядеть красивее я отнёс на свой счёт. И это вроде бы требовало от меня какой-то реакции. Но какой? Я вдруг особенно остро ощутил в себе любовь не как радостное чувство, но как душевный недуг, с которым мне приходится бороться. И вот она – причина этого недуга сидит рядом во всём своём великолепии…
    Было обстоятельство, обострившее мои чувства. Оля сказала, что скоро, наверное, перейдёт работать в другое место – всё из-за этой проклятой квартиры. 
    У меня похолодела душа. Вот он, очередной удар жизни, мстящей мне за неучастие в ней. Оля живёт, и квартира, конечно, имеет огромное значение в той системе ценностей, из которых и состоит реальная жизнь. Это ведь мне нужен только угол в общежитии да полка с книгами над кроватью.
    Уходит, уходит от меня Оленька… Я чувствую это каждый день. Она живёт, она работает, убегает от меня на семинары и политзанятия, уезжает в свой Новгород… Я пытаюсь её удержать, не упустить, хожу за ней на работе, жду её вечерами на проходной, догоняю её, провожаю домой. Но она опять уходит, и напрасно я бегаю в поисках её по магазинам, ищу её на автобусных остановках и платформах электричек...
    И вот скоро, возможно, она уйдёт от меня понастоящему далеко. Она живёт своей жизнью, и на эту жизнь я не имею права…

                11 января
    Сегодня я спокоен – удалось себя обмануть. С переходом на новое место она сама еще ничего толком не решила. И внешне всё у нас с ней пока хорошо. Мне даже показалось, что в отношении меня у Оленьки – прогресс. И улыбка стала как-то откровеннее.
    Сегодня отделом собрались в кино. Подошла Тимофеевна, спросила у Оли:
    – Одна идёшь или вдвоём?
    Она ответила:
    – Втроём.
    И, улыбаясь, посмотрела на меня…
    После работы, конечно, провожал её домой. В кинозале сидел возле неё справа, а муж – слева. У меня появляется к нему интерес. В общих чертах вроде бы знаю от Оли, каков он. Внешне – скучный, вялый, уставший от жизни человек. Но хочется узнать его лучше как соперника, с которым приходится бороться. Но на сближение он едва ли пойдёт, да и повода нет.
    Давно еще, когда был разговор о разводе, Оля сказала:
    – Мне родителей его жалко. Всех жалею, только не себя…
    Добрая она душа. Из-за этой своей доброты, может, и мне уступает. Считает меня хорошим, а раз хороший – как оттолкнёшь?..

                11 января
    Как всё же я до страшного плохо знаю себя… Ведь если бы Оленька была свободна – где гарантия, что я бы не женился на ней сейчас, не откладывая и не задумываясь над тем, что и как будет дальше?
    Недавно я боялся даже представить себя женатым. И вдруг теперь ощущаю, что представлять себя женатым даже приятно. Я почти готов надеть на себя этот хомут.
    Какие горки укатали моего сивку? Ведь, строго говоря, и горок-то никаких не было. Кажется, наоборот, становлюсь опытнее, умнее и вдруг – эта готовность к капитуляции… Неужели так подействовала на меня Оля? И если бы не она, был бы сейчас свободен умом и сердцем, читал бы свои книги и в ус не дул?
    Пока ничего не читаю. Книга Иоффе лежит недочитанной. Вечером убежал к Грише, говорили обо всём, но главное – о женщинах. Никуда от них не денешься.
    С Виталькой совсем перестал разговаривать. Его книжный ум для меня сейчас отвратителен. Мне нужна жизнь, жизнь и только жизнь!..

                *  *  *
    Рождается спасительная мысль уехать отсюда к чёрту, забыть всё и всех. Начать всё сначала, в других местах, с другими людьми.
    Утром встал бодрый. По радио – песни, зовущие, манящие в дорогу.

                Я там, где ребята толковые,
                Я там, где плакаты «Вперёд!»…

                Мой адрес – не дом и не улица,
                Мой адрес – Советский Союз!

    Где ты, романтика?! Где молодая кипучая жизнь, молодые, смелые, задорные ребята? Я погряз, запутался в себе. Жизни совсем не видел, не знаю, а собираюсь стать писателем…
                15 января
    После всего, что было вроде бы глупо говорить о её холодности, равнодушии ко мне. Но почвы под ногами всё-таки не чувствую. В её отношении ко мне многое – именно от доброты. Знаю, что Оля одним словом, одним поступком может разом перечеркнуть все те иллюзорные достижения, которыми я подпитываю своё чувство. 
    Какая всё-таки у нас с ней разная жизнь! Она – взрослая, я – мальчик. Я до сих пор не излечился скорее даже не от юношеского, а именно от детского максимализма. Мучительно хочу понять мир взрослых, войти в их жизнь. Но бесполезно – за один день не вырастешь, не повзрослеешь.
    Как я могу, к примеру, понять Олю в её стремлении получить квартиру? Мальчишка, живущий в мире своих мыслей, а не в реальном мире. Ведь она отсутствие этой квартиры пережила и перечувствовала и недаром говорит почти в отчаянии: «Счастье – в квартире».
    А любовь? Как мы здесь можем найти общий язык, если она всё уже прошла и испытала, для неё уже нет в этом деле ничего таинственного и неизвестного. А для меня эта шкатулочка под названием «женщина в постели» всё еще за семью замками…
                16 января
    Не радует завтрашняя встреча с ней на работе. Тяготит предстоящая мучительная вахта возле неё. Представляю, как утром увижу её, идущей в раздевалку по коридору, отгороженному стеклянной стенкой, и тревожно сожмётся сердце.
    И опять целый день – гнетущее томление, невольное прислушивание к её телефонным разговорам, ревность, недоверие… Вдруг скажет, что уходит на другую работу из-за квартиры, вдруг покажется равнодушной, вдруг не удастся проводить её после работы…
    Она владеет моей душой, а я даже боюсь говорить с ней на эту тему. Какая-то странная боязнь обмануть её, осквернить святое неосторожным грубым словом. И разве можно сейчас выразить словами всю диалектику моих чувств?
    И опять мучит тайна её отношений с мужем. Не думаю об этом только тогда, когда устаю думать, представлять, ревновать. Тогда становится всё равно, как потерявшему сознание избиваемому человеку, когда боли уже не чувствуется и только ощущаются глухие удары по телу… Думаю зло, ожесточившись, не щадя себя: «Он ею сыт, а я хожу, как голодный волк, придумывая в утешение красивые чувства. Она тоже сильна им – ведь ночная кукушка всегда перекукует дневную…».

                17 января
    Когда-то вдохновлялся одной её улыбкой, ласковым словом. Теперь я всему этому уже не доверяю, мне хочется большего. Наверное, сама природа во мне возмущается моим бездействием возле Оленьки и требует чего-то существенного. Когда-то мучительным был пролог – теперь, бывает, страдаю целый день. Сижу возле нее с мрачным видом и кажется, что разговариваю с ней. Кажется, что всё переживания у меня на лице, в глазах, готовых наполниться слезами.
    Но всё – иллюзия. Говорю я сам с собой, а рядом со мной непонимающий меня и нечуткий человек. И этот человек – моя Оленька, открытая мной Америка. Неужели и с ней я пройду знакомый путь: очарование, ослепление, самообман и мучительное прозрение? И грустно, и смешно…
     Как же всё это напоминает историю с Женькой. Ведь в восприятии меня что Женька, что Оленька одинаковы. Вот для Оленьки я сейчас – человек, мрачный неизвестно отчего, угрюмо молчащий весь день. Она смотрит на ситуацию просто. 
Ох, уж эта всё убивающая простота! Мой страшный, всё подрывающий враг…
     Её попытки считать отношения между нами совсем невинными иногда раздражают. Может, она и на самом деле всё еще считает себя честной перед мужем?
     На днях в обед затащил её в кафе, обедали вдвоём – я её угощал. На следующий день слышу, как она чуть ли не демонстративно рассказывает обо всём Женьке. Никаких тайн от других! Вот, похоже, её девиз. И мне надо сделать всё, чтобы тайна появилась…
     И все же роль любовника замужней женщины настолько не моя, что едва ли я доиграю её до конца. У меня здесь просто нет опыта. Уже сейчас не понимаю, как может это «любовное воровство» уживаться во мне с высокими вроде бы чувствами. Сам собой рождается стыд. Идём с ней вечером вместе, встречаем знакомых и я готов спрятаться – лишь бы меня не видели. И это – забота не столько о её репутации, сколько о своей…
     На днях, когда я сказал ей, что ни к чему «рекламировать» наши совместные поездки в Москву, она ответила:
     – Ты-то чего боишься? Это мне надо бояться, но только я не боюсь. Себя я знаю – всё остальное меня не волнует.
     Сегодня возле неё собрались женщины и я, печатая недалеко на машинке, сквозь шум стал прислушиваться к их разговору. Показалось, что говорят обо мне. Оля, кажется, кому-то в ответ сказала:
     – В кафе всего раз с ним были.
     – Тут только раз, – послышался чей-то ответ. Потом сказала Женька:
     – Потом поздно будет.
     И послышалось, что Оля сказала:
     – Я думаю, что уже поздно…
     Многое мне могло просто померещиться при моём болезненно заострённом внимании. Трудно предположить, что разговор вёлся так откровенно. Но, если всё так – неужели Оленька уже смирилась с моим существованием в роли любовника? 
     Кругом разговоры, разговоры…Говорят о разводах, о модной ныне «свободе» в семейных отношениях. Олю это не может не затрагивать. Она, мне кажется,
слушает с затаённым интересом, потому что сам интерес к таким вещам в её ситуации может её выдать… Недавно кто-то спросил полушутя Женьку о любовнике. Она ответила:
     – Пока нет. В молодости никто не заводит. Оля сразу спросила:
     – А потом заведёшь?
     – Не знаю…

                20 января (суббота)
     Если судить по её реакции на мои провожания её вечерами, то никакого прогресса в наших отношениях нет. Тут получается шаг вперёд – два назад. Весь день вчера был для меня благополучным, Оленька была моей. С работы уходила немного раньше меня. Ласково улыбнулась, помахала мне рукой. Но этого мне уже было недостаточно, чтобы поддерживать иллюзию благополучия на два выходных дня. И я кинулся вслед за ней…
     Дождался её на выходе у одного из магазинов. Она улыбнулась.
     – Тебе что, нравится ходить в эту сторону?
     – Нравится…Я уже привык.
     – Ну-ну, ходи… Потом был еще один магазин, её долгое стояние в очереди. Ожидая Олю, я уже ощущал душевную усталость и тайное желание отдохнуть от неё. Но отдых надо было еще заработать. Всю неделю лошадь моих чувств работала на скудной пище Олиных подачек. Хотя бы в завершение лошадке нужна была приличная порция овса, чтобы зарядится на следующую неделю.
     Она, видимо, думала, что я ушёл, но я опять вынырнул из темноты. И тогда она уже без улыбки, с деловой отрешённостью на лице и с досадой в голосе произнесла:
     – Когда ты кончишь ходить за мной?
     Это был голос трезвого человека, мгновенно сделавший трезвым и меня.
     – Надоел я тебе?
     – Конечно…
     Поздно понял я свою ошибку. Поцеловал её руку в перчатке, шагнул в сторону. Шёл по аллее, слипались глаза на морозе от стынущих слёз…
     Да я назойлив, я виноват. Не надо лезть со своими чувствами в её будничные заботы. И все-таки не понимаю, как могла моя чуткая Оленька произнести это страшное для меня слово – «надоел»… Впрочем, ведь у неё всё просто. С такой же простотой она говорит и о муже: «Он мне надоел со своими книгами». А я надоел со своими преследованиями. А может, и со своими чувствами…
     Я шёл и проклинал Толстого, выдумавшего Анну Каренину. Меня не любила ни одна женщина – как я мог верить Толстому. Неужели я не из тех, кого любят? Уже не верится, что есть такая, к которой можно приклонить усталую голову, которая всё поймёт. Да и когда женщины понимали мужчин?

                Любимая! Меня вы не любили,
                Не знали вы…

     Что они могут знать, кроме обыденного. Бесполезно лезть в подвал искать высоту… По пути зашёл в книжный магазин. Слёзы еще не высохли на щеках, но я уже был занят делом. Купил книгу тяжелоатлета Аркадия Воробьёва «Сильные мира сего». Я читал её у прилавка, потом «глотал» в столовой вместе с ужином.
     Прославленный человек писал о славе, о пути к ней. Писал о взлётах и падениях чемпионов. Я пьянел от его слов…
     Слава! Вот чего мне не хватает, чтобы Оля всё забыла, кроме меня. Но в то же время понимал: если бы пришла слава, всё бы начал мерять другими мерками и было бы уже не до Оли. А главное, мучительно сознавал, что к славе не сделано еще ни одного шага.
     В общежитии, спасаясь от тоски, бегал от Гриши к Тоне с Надей…

                22 января
     Выходные прошли бестолково. В субботу вечером была у нас в комнате небольшая пьянка. Я почти не пил, как всегда, среди общей суеты некстати пришли мысли об Оленьке. Опять подступили слёзы…
     Рядом сидела Тоня, говорила о своих чувствах, о том, что каждую ночь плачет. Не стал ей говорить, что я плачу уже и днём.
     Шальным было и воскресенье. Зашёл к Наде, она была одна в комнате. Встретила меня с суетливой гостеприимностью. А меня просто потянуло к женщине… Но я был, как капризный голодный, пренебрегающий простым хлебом ради бесконечного ожидания изысканного обеда. Надя мне упорно не нравится, и
моя страдающая душа глуха к ней.
     Работает мастером на заводе – тоже из технического мира. Меня оценивает только умом, и это окончательно отвращает меня от неё, хотя она упорно ищет со мной «общий язык».
     Гриша иногда тоже угнетает меня своим «техницизмом». Дружбы настоящей не получается. Я прихожу к нему, вижу у него книги по физике, политэкономии, организации производства, и становится скучно. Он больше отмалчивается, когда я начинаю говорить о литературе и искусстве, но любит иногда с нудной обстоятельностью рассуждать об элементарных вещах.
     Когда я высказываю свои мысли о женщинах и о любви, Гриша удивляется: «Ты, как будто, уже сам огни и воды прошёл!». Вообще, удивляться чему-то способен один Гриша – за это его и ценю. В нём как в человеке техническом нет моей слабости, хотя положение в этой жизни у нас одинаковое. Но он не западает на женщин, и отшельничество в книги, пусть технические, у него получается несравнимо лучше, нежели у меня.

                26 января
     В общении с Олей становлюсь раскованнее, откровеннее, вернее, заставляю себя быть таким. Не знаю, как это может на неё повлиять, но вчера вечером при расставании она была как никогда игривой. Ушёл от неё почти счастливым. Днём она тоже внимательная и ласковая. И хотя вечерами провожать её в последнее время не удаётся из-за сопровождающих её подруг, я пока «сыт».
     Но вот удивительное дело: когда нет страданий – и писать вроде бы не о чем. Впрочем, передышки кратковременны. Всё равно я у Оленьки в рабстве, в каком-то противоречивом рабстве. И освободиться от него не хочется, и в то же время оно для меня горькое.
     Появилась тоскливая болезненность в чувстве. Разум мой здоров, а душа больная. Устаю от ревности, разжигаю её фантазией. Не могу быть счастлив только оттого, что есть на свете Оленька. Получается, в моей любви больше эгоизма, чем самоотдачи.
     …Она неважно себя чувствует, у неё пониженная температура. Мужики в отделе зубоскалят:
     – Поменьше надо со своим стариком-то развлекаться.
     – Да я его почти и не вижу совсем,- заминает разговор Оленька.
     А я стою и чувствую, как краснею. Да, у Оли есть мужчина, с которым она ложиться в постель. Вот она, обидная и горькая правда, о которой лишний раз напомнили грубые люди…

                27 января
     Днём всё было хорошо, но после работы прямо заявила:
     – Провожать меня не пойдёшь.
     – Почему?
     – Ну, а почему ты должен идти?
     – Я не должен, я хочу…
     – Мало ли чего ты хочешь!..
     Больше мы не сказали друг другу ни слова. Я было всё-таки поплёлся за ней, но она нашла попутчиков, и ничего не оставалось, как повернуть назад. Она опять ушла от меня…
     Стоял посреди заледенелого сквера в слезах, бессильно сжимая кулаки. Мучительно хотелось ломать голые мёрзлые кусты и выть от тоски… Как я беззащитен перед её логикой! «Ну, а почему ты должен идти?». Действительно – почему? Стоит только перевести наши отношения на язык рассудка, говорить становится нечего. И нечего выяснять, потому что ничего вразумительного я ведь Оленьке всё равно не скажу. Не могу же я отстаивать своё право быть у неё «просто» любовником. Я ведь даже на постель не намекаю. Это выглядело бы чудовищной пошлостью прежде всего в моих собственных глазах. Но тогда мои преследования Оленьки с точки зрения «обыкновенной» действительно выглядят бессмысленно.

                29 января
     Нас с Олей послали в Москву на лекции в Дом технической пропаганды. Накануне настраивал себя нейтрально. С одной стороны, это был для меня прямо-таки счастливый случай. Быть в Москве только с ней и к тому же «легально» целый день! Но я уже привык ко всяким неожиданностям с её стороны. С ней, как по болоту идёшь, не зная, чем обернётся очередной шаг. И еще, как в паутине, запутываешься в её доброте, не различая, что у ней от доброты, а что может быть, от чувства.
     Утром ждал её на остановке электрички. Почему-то сразу возникла неуверенность, что встречусь сегодня с Олей. Было холодно, и я начал коченеть. Думал уже не о любви, а о том, что она меня обманула…
     Напрасно прождав целый час, с тяжелым сердцем поехал на электричке один. Старался не давать волю мрачным мыслям, ещё на что-то надеялся. Куда и зачем ехать – было всё равно. Я ведь даже не знал, где находится этот Дом пропаганды.      
     Что произошло потом, расцениваю как чудо. Спустился уже в метро, когда мой взгляд, безучастно скользя по людскому потоку, вдруг выловил в нём… Олю! Я бросился к ней сквозь толпу…
     И вот позади день, проведённый с ней. Всё было, как я втайне и мечтал. Из Дома пропаганды мы ушли после первой же лекции. Потом были магазины и ресторан «Арагви».
     …Сидели в сумеречном зале ресторана пили сухое вино. Разговор был полуоткровенным, больше намёками. Мне язык не развязало даже вино. Сказать, что я был на седьмом небе, не могу. Лёгкий хмель и необычность ситуации всё-таки не могли заслонить от меня главного.
     Я думал, что, начни я клясться Оленьке в любви, умолять развестись с мужем, может быть, она бы и пошла мне навстречу. Но ведь нежных чувств ко мне я всё-таки у неё не вижу. Если она когда и уступает мне, то только потому, что я молод, увлечён ею. Хотя с мужем её внутренне ничто не связывает.
     Между прочим рассказывала:
     – В среду они где-то подкалымили, и он пришёл «на бровях». Так и валялся всю ночь на кухне.
     – Что же ты не подобрала его?
     – Вот ещё! А мне-то что, пусть валяется. Утром проспался, дверь открыл, пришёл в комнату.
     За рассказ мне хотелось сказать ей спасибо. Делается легче, когда в очередной раз убеждаюсь в её семейном неблагополучии. Но, выходит, что добрая Оленька может быть и безжалостной, почти жестокой. Ведь Олег не пил, насколько я знаю, с самого лета.
     Нового из сегодняшнего нашего общения извлёк мало. Подтверждается мысль, что с Олей надо быть проще, даже грубее, потому что нюансов она не понимает. Может, она и лучше других, но у меня появляется чувство человека, ищущего зимние ботинки, которому предлагают разнообразный выбор босоножек… Думаю, Оля не понимала бы и меня, будучи моей женой. И вообще, надо, видимо, привыкать к мысли, что моя будущая жена тоже меня понимать не будет. Тогда хотя бы не испытаю разочарования.

                31 января
     Позади еще одна такая же совместная поездка. Весь день Оленька сегодня была моей. Я целовал её в щёчку, в ушко. Целовал на лестнице эскалатора, в метро, прямо на улице…
     Опять были в «Арагви». Она заупрямилась, но уговорить её не составило труда. В ресторане я целовал у неё руки, а она говорила, что я плохо себя веду в общественном месте…
     Она знает, что в рестораны просто так не водят, потому, может быть, и уступала. Хотя с её стороны это всего лишь жалкие подачки. А я ехал домой и думал, что, сколько бы она мне ни уступала – это всё равно, что жить в чужой квартире или пользоваться чужой вещью…
     Предавался грустным размышлениям у себя в комнате, когда пришла Надя. И я вдруг почти с ужасом понял, что сейчас, еще не остыв от Оленьки, я начну целоваться с Надей. И мне показалось, что Оленька почувствует мою измену даже на расстоянии. Но это нисколько не удержало бы меня, если бы не спасительный приход Тони…
     Все эти, казалось бы, такие насыщенные дни я хожу с ощущением тоскливой дисгармонии в душе. Оленька всё более явно изменяет со мной мужу, но это уже не заряжает меня оптимизмом. Всё уже становится в наших отношениях пройденным этапом, осталась только постель. Но не верится, что Оля на это пойдёт, даже если будут условия. Всё-таки в душе она, (как и я, чёрт возьми!) человек неиспорченный.
     Итак, чем же кормить мне свою любовь к ней? Ресторанами? Или прежним сидением возле неё в ожидании ласковой  улыбки. Теперь этим я уж точно сыт не буду.

                1 февраля
     Падение моё всё-таки совершилось. Только что ушла Надя. Мы с ней целовались… Она ходит теперь каждый день, искушая меня, как дьявол. Интересно, что останется от чувства к Оле, если я буду удовлетворять свою похоть с Надей. Боюсь, что ничего.
     Надя достаточно умна, чтобы понять, что сегодняшние поцелуи её нисколько ко мне не приблизили. Целуется со мной, скорее, из любопытства. Чувств у неё тоже пока не вижу. К тому же она, видимо, не доверяет мне, а может, догадывается, что я не совсем свободен. А я держал её в объятиях и думал: «Жениться тебе надо, соколик, жениться...».
     Проблема женщины так в моей жизни и не решена. Стремление к высоким чувствам в отношениях – это всего лишь трансформация элементарного полового влечения. Потому и возможны такие «проколы» с Надей.
     Я пытаюсь отвлечь себя, строю здание из Пушкиных, Толстых, Блоков, Рембрандтов, Пикассо, но оказывается, у здания нет фундамента. И всё разваливается. Природу не обманешь, а я иду наперекор ей в стремлении облагородиться и окультуриться. Любить «просто так» надоело.
     Хочу любить человека своего, родного, принадлежащего только мне, и на которого только я имею право. Любить свою жену, а не чужую. Чтобы отдаться ей всем существом и знать, что она не разнесёт мою любовь по ветру, не сделает из неё всего лишь приятные воспоминания…

                4 февраля
     Прошло два выходных дня. За книги не брался, зато с Надей дело катастрофически прогрессирует. Остался последний шаг. Я совсем запутался, дурак…
     Теперь особенно явственно ощущается, что моё влечение к женщине состоит как бы из двух частей. Одна из них – это животная похоть, чувственная любовь. Её я пытаюсь удовлетворять с Надей. Другая часть возвышенная, платоническая – это любовь к Оленьке.
    У Оленьки хочется целовать руки – с Надей целуюсь по естественной необходимости. Надя неотесана и груба как внешне, так и внутренне. Спросила сегодня без обиняков: «Если я тебе отдамся, ты меня опозоришь?» Это какая-то смесь городской деловитости с деревенской дремучестью. Приходится к ней приспосабливаться. Может, и сам незаметно стану грубее, о самом интимном научусь говорить техническим языком.

                5 февраля
     Утром пришёл на работу с пустой душой. Пытался взбаламутить чувства к Оле. Ничего не взбаламутил, кроме тоски. Оля была добра ко мне и деловита. Ходили с ней вместе по заводу.
     Потом в отдел принесли театральные билеты. Оля купила два – на себя с мужем, а я – тоже два, неизвестно для кого. Эта мелочь снова повергла меня в трагически-слезливое состояние. Но Оля этого даже не заметила. С работы ушла раньше.
     Вчера у нас с Надей дошло до того, что я почти овладел ею. А сегодня – опять платонические страдания по Оле. Выходит, что физическая близость с нелюбимой женщиной не освобождает от тоски по любимой.
     Но в целом продолжаю разочаровываться в женщинах. Где они, подруги жизни? Вот Оленька, у которой «лирическая» душа, к которой «не надо приспосабливаться». Оказывается, она тоже может быть холодной, невнимательной, непонимающей. О ней я иногда думаю с раздражением. С одним она спит, другой её любит и водит в ресторан…

                6 февраля
     Работал только до обеда. Потом пошли с нашим парторгом Иваном Петровичем помогать Оле переезжать с одной коммунальной квартиры на другую – отремонтированную. Перевезли и расставили мебель. Потом был накрыт стол с водкой, с закуской.
      Все захмелели, но я – меньше всех, потому что пил мало. Как всегда, наблюдал за другими. Главным объектом был, конечно, её муж. Хотелось поскорее ощутить оружие соперника. И вот уже мы сошлись в споре о литературе…
     Он двинул на меня весь запас своих знаний, почерпнутый из книг. Он ходил в них, как по лесу. Я в лес не заходил, атаковал сбивающими с толку выпадами. Я высказывал только свои мысли, подкрепляя их логикой. У него плохо ворочался пьяный язык…
     Оленька смотрела на нас и улыбалась. Потом Олег спорил с Иваном Петровичем о женской психологии, о марксизме, о татаро-монголах и шведах, об Александре Невском…
      А Оленька засобиралась в магазин, и я вышел за ней в коридор. Уже не владея собой, стал целовать у неё руки. Она оказалась у меня в объятиях. И вот наши губы слились…Я целовал её в шейку, в лицо, в глаза…
     – Серёжа, что ты, зачем это…,- шептала она, крепко прижимаясь ко мне.
     – Я люблю тебя, люблю, – твердил я и опять целовал её…
     – Ну, что ты выдумал…
     В комнате спор был в самом разгаре. Спорили о философии. Иван Петрович уже был без пиджака…
     Мы вышли с ней на улицу и пошли по пустынному вечернему посёлку к магазину. Пушистыми хлопьями медленно падал снег, шумел соснами близкий парк. Начиналась оттепель…
     Я опять пытался её целовать, а она, слабо сопротивляясь, говорила:
     – Нахалка я…Там муж, а я…
     – Это я нахал. И я снова целовал её в губы.
     – Ты пьяный, потому так и ведёшь себя,- смеялась она.
     – Я трезв, как никогда. Это у меня от тебя голова идёт кругом.
     – Вбил ты себе в голову…
     …К общежитию я не шёл, а летел по воздуху, не чувствуя ног. Хотелось уйти в этот обступивший дорожку парк, далеко в вечернюю тьму. Унести, спрятать ото всех своё счастье, упасть в мягкий влажный снег и снова переживать сегодняшний вечер, снова представлять Оленьку в своих объятиях, ощущать её губы…

                7 февраля
     Сквозь телячьи восторги и вчерашние впечатления пробую пробиться к истине. 
     Итак, о её муже. Конечно, за один вечер человека не узнаешь. Но о судоходности реки судят по её мелким местам. Мне кажется, вчера я видел эти мелкие места в рассуждениях собеседника.
     Ему уже за тридцать, он много читал. Наверное, знает больше меня. Но за весь вчерашний вечер я не услышал от него ничего оригинального. А то, что Олег стал спорить о литературе с Иваном Петровичем – совершенным профаном, питающимся в основном журналом «Знание – сила» – этот факт уж совсем не в его пользу.
     Можно легко представить, что умствования мужа для Оли занудны и малоинтересны. Правда, она не раз высказывалась, что может у Олега есть писательский талант, он что-то кропает в тетрадки…
     И всё же – как могло так случиться, что жизнерадостная деятельная Оленька оказалась замужем за этим вялым, замкнутым и далёким от жизни субъектом? 
     Теперь, вспоминая её наивные рассказы о своей жизни, я думаю, что за Олега она вышла скорее по необходимости. Он тоже из Новгорода, где они и познакомились, а она после института уехала в Зеленогорск отчасти и потому, что не хотела замуж за Олега.
     С мальчиками здесь она встречалась, но хорошей «партии» не просматривалось, а потому, поколебавшись, Оля опять обратила своё взор на Олега. Он приехал к ней, и они сыграли свадьбу.
     Осложнения начались едва ли не с первых дней совместной жизни. В ноябре они поженились, а в декабре Олег уже побывал в вытрезвителе…
     Рассказы Оли были настолько бесхитростны, что спросить её о любви даже и в голову не приходило. Что их толкнуло друг к другу? Со стороны Оли это, видимо, было элементарное женское стремление создать семью. Никакой романтикой здесь и не пахло. У Олега при его замкнутости тоже, наверное, были сложности в общении с противоположным полом, и в выборе спутницы жизни у него возобладала типичная русская безалаберность.
     Впрочем, обмануться в Оле, пожалуй, вполне мог бы и я. Конечно, я женился бы на ней по любви, но была бы она взаимной – это вопрос. Нашёл бы я в своей жене понимание – тоже сказать трудно. Теперь у меня уже есть основания в этом сомневаться.
     Олег, споря в тот вечер, говорил: «В женщине главное – собачья привязанность». Наверняка он имел в виду жену. И сама она как-то сказала мне, что смотрит «преданными собачьими глазами» и что об этом ей сообщил муж… Меня такого взгляда Оленька пока не удостоила.
    Но своего Олега не бросает, не иначе, как действительно, из-за собачьей привязанности. Другая давно бы ушла от него, а Оля жалеет. И еще он, помнится, сказал: «Русская женщина ласки не понимает». (Как будто, ему приходилось иметь дело и с француженками.) Может, это характеристика Оли в постели?..

                8 февраля
     Теперь души друг в друге не чаем. Забыл уже, когда Оленька была деловой и холодной. Для меня у неё теперь всегда готова улыбка. Даже ревность во мне готова угомониться.
     Знакомство с Олегом не дает пищи моей ревнивой фантазии. А душой Оленька моя. Поцелуи – как печать на справке наших отношений. Теперь уж не скажешь, что между нами «ничего не было». И я успокоился. Пытаюсь «выйти в литературный мир».
     Сегодня впервые был на занятии местного литературного объединения. Увидел в газете объявление и пришёл. Кто знает, может, начнётся для меня новая жизнь и, наконец-то, хоть здесь я буду среди своих людей, «нетехнических».
     Сидел среди местных журналистов, авторов, часто печатающихся в заводской многотиражке и районной газете. Слушали литературного обозревателя газеты «Красная звезда», члена Союза журналистов СССР. Впечатления новые, свежие. И что еще может быть лучше для проверки своих способностей?..

                *  *  *
     Надя оскорбилась. Надо же было такому случиться, что я встретил её в тот счастливый вечер, когда возвращался от Оленьки. Это было, как пробуждение от волшебного сна. Конечно, переключиться на Надю после поцелуев с Оленькой было немыслимо. Она была просто неприятна мне.
     Зашли вместе в магазин, откуда я незаметно сбежал, оставив Надю. И вот она оскорбилась…
     Ей не нравится, что я обхожусь с ней так «утилитарно». Она тоже хочет какой-то высоты в отношениях, и, наверное, её можно понять. Еще в тот вечер, когда мы лежали на неразобранной постели в её комнате, она упорно хотела видеть во мне влюблённого. И вынудила-таки меня произнести это слово – «люблю», хотя сама, думаю, понимала, что за ним ничего не стоит. Я говорил, «как будто зажигая спички», но спички были сырые. И всё же я произнёс это слово раньше, чем поцеловал Оленьку…
     Есть такой немногочисленный тип женщин, которые внешне как бы не приспособлены для любви. Вот и Надя из их числа. Прикосновение губ к её лицу, как к чему-то неживому, нет ощущения мягкости, нежности, нет чувства слияния твоей и женской плоти… Не знаю, может, из таких женщин выходят хорошие матери или заботливые хозяйки, но не любовницы – это точно. Сегодня зашёл к ней чисто из любопытства. Она непроницаема. Я всё понял по одной её фразе: «Я для себя такой же осталась, а какой для других стала – мне как-то всё равно». Ей, конечно же, трудно представить, что меня совершенно не волнует её неумение сдерживать себя.

                11 февраля (воскресенье)
     В субботу были лыжные соревнования, и мы с Оленькой в них участвовали. Долго ждал её на сборном пункте. Она появилась перед самым началом. Я вдруг увидел её среди наших. В ярко-красной куртке, в синих лыжных брюках, со своими золотыми локонами из-под шапочки и ослепительной улыбкой… Мужа не было – всё было для меня.
     После соревнований пошли на шашлыки. На замёрзшей речке в снегу играли в волейбол и футбол. Никогда я не был так весел, как в этот день. Серьёзные мысли куда-то улетучились, а Оленька всё время была рядом и всё время мы были вместе…   
     Быстро ушла Женька. Оленька уходить не спешила – дома был муж. Уже под вечер все вернулись на лыжную базу. Всё было закрыто, и мы долго выясняли, как сдать лыжи, взятые напрокат. У Оленьки лыжи были свои, но она долго ещё оставалась с нами. Потом сказала:
     – Что же это я-то жду, ведь мне пора идти…
     Уходила медленно, нерешительно. Я стоял и глядел ей вслед. Было грустно и обидно, что так ни разу сегодня и не остались мы с ней наедине и я не поцеловал её ни разу. И даже проводить её сейчас нет возможности…

                13 февраля
     Какой день, какая трёпка для души! Золотое время для меня, похоже, закончилось, всё возвращается на круги своя. Накануне я на неё обиделся из-за её невнимания ко мне. Но сегодня утром мы помирились. Она поняла, что мне нужно, и заулыбалась – словно солнышко осветило мою скукожившуюся душу. Недаром же это была «лиричная» Оленька, а не «техническая» Женька.
     – Стоит только разочек не улыбнуться тебе и сразу – «злая». Смотрите, пожалуйста, как он избалован улыбками…
     – Ты избаловала.
     Потом был вечер. Она задержалась на работе, и я подождал её, чтобы идти вместе. Как всегда, пошли по магазинам. В одном из них на выходе встретили В. из отдела. Увидев нас, она с шутливой значительностью произнесла: «Ага…». Оленька тяжело вздохнула, почему-то не поддержав шутливого тона. Я забеспокоился:
     – Ты что?
     – Да ничего…
      Потом вдруг заговорила холодно и нервно:
     – Ведь говорила мужу: не работай в вечернюю смену. Сейчас бы пришёл, встретил. Уже надоело. На каждом шагу говорят… «Пьёт…Значит, есть от чего пить!»
     Я слушал её слова со страхом. Хотелось, защищаясь, втянуть душу, как голову, в плечи. Мгновенно вспомнилось её недавнее: «Ты взбесишь меня…». Сказал упавшим голосом:
     – Я больше не буду ходить провожать…
     Отошёл в сторону в каком-то оцепенении. Душа была сжата, как кулак, для крепости. Плохо соображал, что же надо делать. Там, в магазине была моя Оленька, а я должен был оставить её и уйти? Нет, это было выше моих сил. «Всё, всё, милый, всё…»- твердил я себе и оставался на месте… Оленька вышла, увидела меня, стоящего в стороне от дороги, улыбнулась.
     – Ну, что ты?
     Я шагнул к ней взял за руку, пробормотал:
     – Нет, не могу уйти, Оленька, не могу… У меня стояли слёзы в глазах. Потом мы шли по освещённой тропке через парк к её дому. Я целовал у неё руки, а она слабо сопротивлялась и опять говорила, что я «вбил себе в голову»… Шли уже по вечернему посёлку. Я обнимал её, целовал в лицо, а она прятала губы и лепетала:
     – Серёжа, зачем это, не надо, не надо...

                *  *  *
     Переживая еще раз этот вечер, я больше всего удивляюсь Олиной инертности. Никакой логической «системы» в её поведении не усматривается. Она ведет себя в зависимости от обстоятельств и моего поведения. Но мои ухаживания её, похоже, всё больше тяготят, хотя иногда и вызывают сочувствие. А эти её ужасные слова о муже: «Сейчас бы пришёл, встретил» в принципе перечёркивают все мои «достижения»…
                14 февраля
     Ночь спал плохо. Неотвязно крутилась мысль, что после случившегося оставлять всё по-прежнему нельзя. И выход виделся только один – перестать любить Оленьку. Но именно на это я был сейчас менее всего способен.
     А Оленька весь день мне улыбалась, для неё вчера ничего особенного между нами не произошло. Только её улыбка теперь для меня практически ничего не значила. Я понимал, что это – самое большее, на что Оленька способна в отношениях со мной. И больше я ничего не дождусь.
     Сколько мне еще тянуть на этом голодном пайке? Нет, надо рвать с Олей, пока меня не вынудили сделать это со скандалом. Тогда буду выглядеть, как назойливый донжуан, домогающийся замужней женщины. А она, разумеется, будет выглядеть жертвой.
    Пытаюсь спасаться в книгах. Вечерами после дневника читаю книгу о модернизме, которую скоро уже закончу. Купил сборник Маяковского. Вот чем сейчас мне нужно лечиться! Ни в коем случае ни Есенин – только железная поступь «агитатора, горлана, главаря»…

                15 февраля
     Теперь начнутся эти мучительные попытки уйти от Оленьки. Это всё мне уже знакомо. Удивительно, но почти год назад я переживал подобное с
Женькой. Как будто, прошёл круг и опять над старым местом. Именно «над», и получается не круг, а виток спирали. И виток этот должен быть короче предыдущего.
     Уже меньше обманываюсь, чётко вижу ситуацию. Правда, это нисколько не облегчает мне борьбу с собой. Да и во имя чего бороться – во имя своей свободы, которую я не знаю, на что употребить? А без любви я всё равно не проживу.

                *  *  *
    Был на очередном занятии литобъединения. Среди «своих» ли я там – это меня тревожит в первую очередь. Пока ничто не разочаровывает. Там – жизнь. И меня, кажется, уже начинают замечать как критика. Руководит занятиями поэт Николай Поливин.
     …Девушки читали свои стихи. А я сидел со странным ощущением, что я только что вернулся из тяжёлого, изнурительного боя и присутствую на занятиях по военному делу в глубоком тылу. А ведь, пожалуй, это действительно так. Я веду ежедневный бой с самим собой – это самый трудный из всех поединков. Я борюсь с засильем обыкновенного в жизни, пытаясь сделать эту жизнь хотя бы в чём-то необыкновенней…
     Я сидел, слушал, спорил. Я забывал себя, и уже глупым и несуразным казалось мне увлечение чужой женой из обыкновенного мира. «Дурак, вот где надо искать себе подругу»,- думал я.
    Но вот закончились занятия, и опять я стою один посреди вечерней улицы, не зная, куда приклонить голову и душу. И впереди опять – борьба с собой и гнетущие,  мысли об Оленьке…

                16 февраля
     Ещё один день прошёл, а не знаю, сделал ли хоть шаг в сторону от неё.   Хитрю, стараясь смягчить тяжесть разрыва. И вот сегодня к вечеру заставил Олю, весь день деловую, улыбнуться, как прежде.
     Мне кажется, что её оскорбило моё стремление уйти от неё. Скорее всего, это моя очередная иллюзия, потому что для Оли собственно и «отношений»-то между нами нет. По крайней мере, тех, которые пытаюсь прекратить я.
     Оля заулыбалась, но, в сущности, для меня это мало что меняло. Я всё равно просыпаюсь от неё, как от сладкого сна. Не хочется вылезать из-под тёплого одеяла, но знаю, что это необходимо. Знаю, что если снова дать себе заснуть, пробуждение будет еще мучительнее. Должен, должен быть короче второй виток спирали. Хотя, с другой стороны, изменились условия «эксперимента», качественно другой объект изучаю и не исключено, что страдать придётся дольше, чем с Женькой. И сколько еще витков познания женщин может быть у меня впереди?..

                18 февраля (воскресенье)
     По мере того, как «просыпаюсь», возникает чувство неловкости за себя и даже какой-то оторопелости. Ведь передо мной очередной выдуманный мной роман. Но справедливости ради надо всё же сказать, что он не полностью выдуман мной, а с немалым участием и Оленьки. И, наверное, было бы, ошибкой сказать, что у неё ничего ко мне , кроме доброты, не было и нет.
     Вспоминаю первый период нашего сближения. Сколько было с моей стороны умиления, восторгов, и она давала мне достаточно пищи для этого. Потом вроде бы начала меня сторониться, но это только разжигало мои чувства. А уж такие моменты, как празднование Дня энергетика или недавнее «новоселье», и подавно действовали на мою любовь, как порция бензина на костёр. Но я со своей жаждой романтики всегда преувеличивал значение таких эпизодов для неё. Для неё все выглядело «просто». Просто смотрела сквозь пальцы на преследование её после работы, просто позволяла целовать себя страдающему мальчику, чего делать, конечно, не следовало бы. Но назвала же она себя нахалкой…
     Не хочется завтра идти на работу. Это что-то новое в моём самочувствии. Хочется побыть одному, отдохнуть от чувств. А рядом с Оленькой от чувств не удержаться. Но страдания теперь вроде бы ни к чему – всё только повторяется. 
     Вчера в клубе смотрел «Солярис» Тарковского. Сегодня читал о модернизме, копался в Маяковском. Да, он не менее талантлив, чем Есенин. Пожалуй, он даже нечто большее – целая эпоха в поэзии. Про Есенина, как ни крути, так не скажешь.
     В отношениях с Надей опять вожжа под хвост попала моему самолюбию. Пусть хотя бы она побегает за мной…

                19 февраля
     Кажется, возвращаемся с Оленькой к прежним отношениям. Я не могу занять среднюю позицию и считать её только «коллегой». Или холодная неприязнь – или опять чувства. Значит ли это, что я опять «засыпаю». Надеюсь, что нет. Как бы я ни охмурялся ею теперь, себя уже не обману и истина будет, как шило, вылезать из мешка.
     Она и в самом деле неизлечимо добра. Вчера даже обронила в разговоре: «Я и так была слишком добра…». Неужели она прозрела? Пытается теперь быть строгой, но вот опять я подхожу к ней с нежными словами, ласкающими слух и самолюбие. И опять она не выдерживает, опять позволяет мне вольности. Но только вдруг заметил, что она и другим улыбается, как мне. И что с Женькой она сходится довольно легко, особенно по части магазинных интересов…

                22 февраля
     Опять мы вместе. С утра сегодня мне улыбалась. Потом пошли с ней на лыжную базу – в отделе проводился «день здоровья».
    На меня с некоторых пор в её присутствии стало находить чрезвычайно деятельное настроение. Когда Оленька холодна ко мне, это настроение – из-за желания стать центром всеобщего внимания, а значит, и вырасти в её глазах. А когда она ласкова, мой энтузиазм – от счастливого чувства любящего человека, получающего хоть какую-то взаимность. Я кидаюсь один выпускать стенгазету с собственными стихами, принимаю самое деятельное участие в оформлении фотомонтажа, стараюсь быть первым на лыжне, на футбольном поле и в остроумных выходках возле костра…
     …Шашлыки, в этот раз, как всегда, были отменные. Мы стояли вблизи раскалённых, но уже гаснущих углей, и у Оленьки стали мёрзнуть ноги. Она надела лыжи и пошла по лыжне, чтобы согреться. Я двинулся за ней.
     Всё дальше и дальше мы уходили в лес… А потом я догнал её, обнял и стал целовать, и она млела от моих поцелуев, отдаваясь им, как девочка – страстно и жадно. Мы стояли на лыжне, мимо то и дело пробегали лыжники, но все, слава богу, чужие, не из отдела. Впрочем, нам с Оленькой уже ни до чего не было дела…      
    Теперь и она целовала меня, а это качественный шаг вперёд. Опять говорила, что я «пользуюсь случаем», что она себя плохо ведёт. Я называл её милой и опять сказал, что люблю её. Она ответила: «Зачем ты бросаешься такими словами, побереги их, они еще тебе пригодятся…».
     На лыжную базу мы с ней вернулись, когда никого из наших уже не было. Я был полон блаженным ощущением, что сегодня наш день, что Оленька ко мне стала еще ближе, а все мои сомнения и мучения – позади… Я ухаживал за ней, как за ребёнком, мы были прямо душа в душу, и я опять целовал её. Потом провожал почти до самого её дома, и она говорила с милым лукавством:
     – Куда же ты идёшь? Я ведь знаю, тебе очень не хочется идти, а идёшь…

                23 февраля
     Эх, чёрт! Золотые денёчки для меня. Живу прямо в атмосфере женского обожания. Девочки в отделе души во мне не чают. Соседний отдел завтра тоже собирается на «день здоровья». Вера сказала:
     – Что это за день будет… Вот если бы Серёжа с нами пошёл – тогда – да!
     А я весь – только для Оленьки. Пришла сегодня красивая и с самого утра была моей и моей. Разговариваем с ней взглядами. Вот она, общая тайна, связывающая нас, как заговорщиков…
     Каждый день в комнату к нам заходит Надя и всё «не ко мне». Как же она в этом по-детски глупа!

                25 февраля
     Жизнь заваливает меня событиями, словно бы нарочно не давая времени осмыслить происходящее. Вчера Оленька должна была идти с мужем в театр. После работы мы с ней вышли из проходной. Олега не было. И вот в театр с ней поехал я…
     Я не мог поверить своему счастью и всё ждал, что муж её догонит нас. И только когда на входе в театр от наших билетов был оторван «контроль», понял, что в этот вечер Оленька будет принадлежать только мне.
     Был спектакль «Третьего не дано» – смакование морально-этических проблем на фоне производства и плана. Но рядом сидела красивая Оленька, я держал её руку в своей, и мне было не до спектакля…
     На обратном пути нам попадались знакомые. Я готов был запаниковать, но Оленька была на удивление бесстрашна. Почему она не боится обывательских пересудов, хотя совсем недавно говорила мне страшные слова? Только потому, что «знает себя»? Но ведь лучше грешной быть, чем грешной слыть. Да и не такая уж она безгрешная перед мужем. А может она просто хочет наказать Олега за пренебрежение ею, а я здесь – как «орудие мести»? Скорее всего разгадка Оленькиного бесстрашия заключалась в этом.
     Когда ждали Олега у проходной, говорила:
     – Вот так всю жизнь…А потом еще упрекает, что я глупая, что только ругаюсь…
     Нет, наш незапланированный поход в театр ничуть не прибавил у меня иллюзий относительно её чувств ко мне. Но я пребывал в эйфории и после того, как слезли с московского автобуса. Перед своим домом Оленька остановилась, поглядела на светящиеся окна.
     – Кажется, у нас свет. Ну, тогда можно погулять до часу ночи. Не одной мне нервы трепать…
     – Придёшь – ругаться будешь?
     – Зачем ругаться…
     Потом оказалось, что света у них в комнате всё же нет. Уже перед подъездом я, прощаясь, попытался взять её за руку, но она вдруг нервно дёрнулась:
     – Ну, ты что, совсем меня хочешь…
     Не договорив, скрылась в подъезде. Я едва успел сказать:
     – Счастливо, Оленька!
     Спал  плохо. Одолевали беспокойные, тоскливые мысли. Было дурацкое чувство, что мы не в театр с ней ходили, а в ЗАГС. Беспокойно было и оттого, что я невольно втягиваюсь в её конфликт с мужем.
     «Пьёт… Значит, есть от чего пить.». Получается, что пьёт Олег из-за того, что Оленька флиртует со мной. Нет, такая роль мне совсем ни к чему… Ощущение счастья быстро улетучилось. Вместо него – предчувствие тоски. Я бегаю от неё, отвлекая себя погоней за Оленькой. Но как только добиваюсь каких-то успехов, сразу становится ясно, что в Оленьке я спасения не найду…

                26 февраля
     Конечно же, о нашем вчерашнем «культпоходе» Оленька рассказала всем, кому не лень. Этого надо было ожидать, и в сущности она права, не делая из этого тайны. Нас ведь всё равно видели. И всё же мне это не нравится. Оленька словно бы умышленно сдёргивает таинственный флёр с наших отношений, убивая любовь, которая между нами не может существовать без тайны.
     Она улыбается, но теперь и улыбки её вызывают у меня страдания. Я вижу, что за улыбками – всего лишь её доброта и та самая «простота», которая напрочь исключает всякую романтику в отношении Оленьки ко мне.
     Иногда кажется, что она и улыбается только для того, чтобы я не назвал её «злой». И я готов уже негодовать: в ответ на мои возвышенные чувства я получаю непонимание и эти жалкие улыбочки. Мало, мало мне улыбок… Опять гложет ревность. Не могу представить, как можно быть равнодушной к человеку, которому отдаёшься в постели. Здесь у меня пробел в опыте. Догадываюсь, предчувствую, что Оленька и в постели обыкновенная, «земная», но какая именно?.. Тайна их постели – вот что мучает…

                27 февраля
     Подсознательная причина моих страданий, думаю, ясна. Природа во мне требует своего, и её не накормишь улыбками. Я мог насыщаться ими только на первых порах. Так уже было у меня с Женькой, и теперь я иду уже по выбитым следам. Только вот идти ничуть не легче.
     Оля никогда не будет моим сообщником. Она не чувствует и десятой доли того, что чувствую я. Речь не о нюансах – она, по-моему, вообще не понимает ситуации. Хотя, с другой стороны, ведь о чём-то же она думает, возвращаясь к мужу после поцелуев со мной. Интересно, о чём?..
     Многие люди спокойно живут на поверхности устоявшегося моря своих иллюзий. Мне со своим «скальпелем ума» на поверхности не удержаться – иду ко дну, стараясь постичь то, что в глубине. Сегодня я успокоился на каком-то уровне, чтобы завтра провалиться еще глубже, еще безнадёжнее. Когда же опущусь на дно, встану на твёрдую почву и скажу себе: всё, дальше некуда?..
     А жизнь даже идёт мне навстречу, помогая пройти её университеты. Ведь Оля – считай, почти идеальный «объект для изучения». С ней я постигаю не только женщин вообще, но женщин замужних, конфликтующих с мужьями и даже изменяющих мужьям. И с ней я – свободен, у меня нет тех моральных обязательств перед ней, которые были бы у меня, свяжись я с девушкой вроде Юли.
     За знания плачу душой, но есть ли сдвиги? – спрашиваю себя. Трудно быть судьёй самому себе. После Женьки много писал о своём взрослении, зрелости. Потом играючи «расправился» с Людой и начал уже верить в себя. И – влип в Олю. Снова практически те же ошибки и заблуждения. Может, только на более высоком этапе. Хорошо, если так…

                4 марта (воскресенье)
     Был на занятии литобъединения. Всё хорошо, ведём бурные споры. Это – мой воздух, которым хочется дышать каждый день. К сожалению, такое удовольствие бывает только дважды в месяц. Подвизаюсь в роли критика. Люди вокруг интересные, из той творческой категории, с которой мне так редко приходилось сталкиваться в жизни. Разговоры в основном о том, что я давно уже знаю из книг по теории литературы. Поэтому и тут я не утратил своей способности смотреть на всё сверху и всё изучать.
     И тут можно встретить поучительные судьбы и увидеть ошибки, на которых можно поучиться. В обед заходил в редакцию многотиражки, взял материал для критики. Творчество не бог весть какое, хорошо вижу недостатки. И вообще, чувствую, что у меня развивается литературное чутьё и вкус. Опять пробудилась тяга к самообразованию. Сейчас передо мной три проблемы: закончить с живописью, заняться хотя бы поверхностно философией и вплотную засесть за историю литературы, и русской, и зарубежной. Накупил достаточно книг – только читай.

                *  *  *
     Дни сейчас идут очень насыщенные. Много пищи для размышлений дают отношения Оли с мужем. У них – очередной конфликт. То, что он относится к ней наплевательски, я убедился, когда мы ждали Олега у проходной. Теперь он не хочет вместе с ней идти в отпуск, собирается отдохнуть один, без жены и без ребёнка. Олю это, естественно, возмущает.
     – Вот и прошлый год так же было. Договорились идти в отпуск вместе в декабре. И вдруг в сентябре заявляет мне: «Я иду в отпуск в сентябре, я устал». И уехал к родителям в деревню. Он устал, а я, выходит, не устала. Оставил меня одну с Алёнкой…
     Женщины в отделе Оле сочувствовали, возмущались поведением Олега. Но своими мужьями тоже почти все были недовольны. Я слушал краем уха и впитывал в себя этот урок жизненной прозы. Говорила Альбина:
     – Мой сидит, слёзы – кап, кап… Ноет: «Прости меня, прости». А я ему: «Ну, что ты, как баба, раскис, как тряпка? Какой из тебя мужик?»…
      А я слушал и вспоминал, как недавно плакал на глазах у Оленьки, расставаясь с ней. Наверное, ей было просто любопытно наблюдать за мной…
     Оля сразу же заговорила о разводе. Но опять повторяла, что «жаль его родителей» и что после развода Олег всё равно будет болтаться рядом и мешать ей жить.
     Как мне теперь быть с моими чувствами? Для Оли сейчас всё может возрасти в цене – и слова мои, и ухаживания. Чем дальше она от мужа, тем, по идее, должна быть ближе ко мне. И я уже беспокоюсь. Не всерьёз ли Оля рассчитывает на меня? Ведь осчастливить её я совершенно не готов.

                5 марта
     Опасность для своей свободы я сильно преувеличил. Для Оли треугольника «муж – я – она», наверное, просто не существует. Тем более, что с мужем у неё опять найден компромисс. В деревне про них сказали бы: сошлись два дурака и смешат народ.
      Два выходных был спокоен. Хорошо понимаю, что спокойствию своему обязан размолвке Оли с мужем. Теперь, когда конфликт у них утих, опять меня донимает ревность. Я невольно желаю, чтобы распри у них продолжались.
     Пришла сегодня на работу бледная, нервная. Как видно, нелегко даются ей семейно-бытовые драмы. И сколько их ещё будет у неё?.. Иногда она кажется мне просто жалкой. Всётаки она боится развода. Конечно, говорить о нём гораздо легче, чем осуществить на деле.

                6 марта
     Оленька была в местной командировке. Весь день в её отсутствие был спокоен, деятелен, шутил с девочками. Вечером оформлял стенгазету к женскому празднику 8 марта. Опять с моими стихами. В этой суете – плохо скрытое стремление отличится перед Оленькой, вызвать её восхищение. Написал для неё четверостишие:

                Ума и прелести её
                Гармония удачная.
                Она – как звонкий ручеёк,
                До дна души прозрачная…

     Завтра еду в деревню на четыре дня. За последнее время было, кажется, много впечатлений. Даже тосковать приходится «между делом». Да и тоска теперь другая, интерес к жизни перевешивает.

                8 марта. Загорье
     Стихи сделали своё дело, весь день вчера Оленька сияла улыбкой. Вечером встретил их с мужем на остановке электрички – они уезжали в Новгород. До Москвы ехали вместе.
     У Оли куда-то запропастились билеты на поезд. Нашла их в сумке перед самым приходом электрички. Уже в вагоне спросила Олега:
     – А если бы дома забыла билеты, что бы ты стал делать?
     Муж флегматично ответил:
     – Вернулся бы и лёг спать…
     И она сказала ему с холодным равнодушием:
     – Я не знаю, зачем ты вообще едешь с таким настроением. Вот завалишься в отпуск к своим родителям в деревню и будешь на печке спать. Я хоть отдохну месяц…
     Олег не удостоил её даже ответом и уткнулся в газету. На меня внимания совсем не обращал. А Оленька вовсю улыбалась и кокетничала со мной. Словно бы хотела мне сказать: смотри, он для меня ничего не значит. Когда приехали на
вокзал и я пошёл к выходу, она порывисто, почти демонстративно крикнула мне вслед:
     – До встречи!
     В этот вечер, глядя на них, таких холодных и равнодушных друг к другу, я забыл о ревности. Передо мной сидели два разных человека – жена, мечтавшая отдохнуть от мужа, и муж, для которого она была глупой бабой, донимающей его руганью и упрёками и мешающей ему погружаться в книжный мир…
     Я вспоминал женщин из отдела. Вспомнил В. с её охотой подольше поболтаться после работы и нежеланием идти «к кастрюлям», Г., ищущую кавалера для ресторана и её удивлённое: «Кто ж это с мужем в ресторан ходит?». Даже Женька и та с горечью жаловалась, что её Лёшу ничего, кроме телевизора, не интересует. В памяти всплыл и недавний разговор с К., которую муж любит до глупости, но которая тоже им недовольна и сказала мне, что второй раз она бы за него не пошла… Я вспоминал всё это и спрашивал себя: зачем люди женятся и выходят замуж? Неужто только по глупости?..

                11 марта. Загорье
     Сегодня заканчивается моё пребывание в деревне. Не был здесь три месяца. Кажется, прошла целая жизнь – столько всего произошло в моей «школе чувств». По-моему, за два года в армии я так не изменился, как за эти три месяца.
     Не знаю, стал ли я охладевать к деревне, забывать её; но вот читаю в своих ранних записях, что идеал для меня – писательский труд в деревне, и уже не
понимаю себя. Писать о современной бурной жизни, сидя здесь, на отшибе? Нет, теперь я думаю иначе. Ведь только в городе можно экспериментировать, ощутить пульс жизни и свою причастность к ней. Только там Оленька и другие, вызывающие живую реакцию души. Я уже не говорю о литобъединении, театрах, музеях…
    Здесь, в деревне пребываешь в какой-то чувственной анестезии. В городе к чему-то тянешься, растёшь, а приезжаешь в деревню и понимаешь, что твой рост здесь лишний и надо опять стать маленьким, чтобы удобнее было жить среди здешних людей.
                *  *  *
     Отношениям с Катей так мало придаю значения, что даже не пишу о них в дневник. Душа целиком осталась в городе. Целуя Катю, вспоминаю Оленьку, её слова, её золотые локоны. С Оленькой играю почти на равных, а с Катей – как кошка с беспомощной мышкой.
     Вчера после кино в клубе проводил её до крыльца. Целоваться не хотелось. Хотел идти домой и вдруг почувствовал, как Катя вздрагивает всем телом и прячет мокрое лицо…
     Волна нежной жалости поднялась в моём равнодушном сердце. Пришлось остаться… Хорошо, если ей просто обидно. Но не дай бог, если что-то серьёзное. Не хочу, чтобы эта милая девочка страдала из-за меня.
     После поцелуев с Катей пытаюсь представить, что я женат. Вот будет – думаю – жить рядом со мной такая же женщина, которую я уже не буду хотеть и в постель с которой буду ложиться с таким же чувством, с каким сейчас иду целоваться с Катей. И что будет у нас с нею общего? Что может быть?.. Всё будет так же, как сейчас, только сейчас Катю можно избегать, можно уехать и забыть про неё, а от жены не уедешь. Она будет всегда рядом, твоя «вторая половина» и в то же время непоправимо тебе чужая. И она будет с упрёком говорить: «Ты вспоминаешь обо мне, только тогда, когда тебе нужна женщина»…

                13 марта. Зеленогорск
     Приехала из Новгорода Оля. Одна, без мужа – Олег в отпуске. Она тоже могла бы взять отпуск и не приехать. Но она вернулась. Боюсь даже предположить, что она сделала так, думая о моём существовании.
     Теперь она совсем свободна, Алёнка тоже у родителей. Это обстоятельство заставляет меня волноваться. Если уж теперь я не добьюсь от Оленьки чего-то большего, чем поцелуи, то эксперимент можно полностью считать «закрытым». А то, что освободилась она вовсе не для меня, уже подтверждается.
     Я взял два билета на «Севильского цирюльника» в Кремлёвский Дворец съездов, и когда сегодня пригласил её в «культпоход», мило улыбнувшись, отказалась. Потом, правда, зачем-то спросила, в каком ряду места…
     В конце дня опять заговорил о спектакле. Она опять отказывается, хотя и неуверенно. Говорит, что просто не хочется «тащиться». Я, конечно, надеюсь,
что в принципе она согласна, и я, разумеется, её уломаю. Но поведение её кажется мне странным. Уж не собралась ли она доказывать самой себе свою «честность». Муж, мол, отсутствует, но я не думаю этим пользоваться. Такая вот у нас получается «любовь»…

                15 марта
     Тревожусь уже не на шутку. Всё так же мило и смущённо улыбаясь, Оля продолжает отказываться от поездки на спектакль. Если она на самом деле не пойдёт никуда со мной, для меня это будет означать полнейшее крушение всех иллюзий. Питать их дальше будет бессмысленным занятием, игрой самим с собой. Я и так уже достаточно преуспел в этом неблагодарном деле. На то, чтобы её уговорить, осталось меньше двух дней.

                *  *  *
     Был на литобъединении. И здесь меня постигло разочарование. Мой литературный анализ произведения эффекта не произвёл, и сам себе я показался каким-то слабым. Мои оппоненты гнули своё, на них не действовали ни моя логика, ни эрудиция. Кажется, даже наш руководитель Н. Поливин смотрел на меня без прежнего энтузиазма.
     Выбирали бюро литобъединения, меня не выбрали, и это я тоже расценил, как непризнание меня. Да и что, собственно, признавать? Других критикую, но самто ничего не пишу. Всё верно, не на кого обижаться.

                16 марта
     Кошмарный день. Добиться Олиного согласия надо было сегодня, и я его добился. Но какой ценой!
     Это был первый серьёзный разговор с начала нашего романа. Я сидел рядом с ней и говорил вполголоса, впервые вынужденный музыку перекладывать на слова. Она говорила, что всему, что между нами было, она «не придавала значения». И что «с самого начала она была против всего»… Мне даже и возразить было нечего. 
     – Выходит, для тебя вообще ничего не было. Я всё выдумал?
     Она сидела с блуждающей полуулыбкой, опустив глаза в справочник по насосам.
     – Скажи мне хоть что-нибудь в заключение.
     – Почему «в заключение»?
     – А ты думаешь, всё так у нас и будет продолжаться? Я просто устал от такой жизни. Она неуверенно усмехнулась.
     – Странный ты...
     – Странный? Почему странный, Оленька?
     – Я не думала, что ты всё так воспринимаешь…И вообще, не ожидала, что будет у нас такой разговор.
     – Но ты же сама вынудила меня начать его!
     В этом разговоре она была, наверное, не более, чем женщина. Женщина, с которой не может быть никакого спроса. За всё должен отвечать я и за всё страдать. Что и делаю… Но такого взгляда на женщин жизнь у меня еще не выработала. Я почему-то отношусь к ним серьёзно, сужу о них по себе. А они, получается, могут изменять мимоходом, поддавшись сиюминутным обстоятельствам, минутному соблазну. Удалось где-то что-то «урвать» у Оленьки и – будь доволен. И нечего ждать от неё таких же чувств, что испытываешь сам. Для Оленьки были короткие случайные моменты, которым она «не придавала значения». А для меня это – проявление чувства, от которого я пекусь, как на сковороде, почти без отдыха.   
     Что ж, в любви, как и в жизни вообще, каждый, видимо, несёт свой крест, и бессмысленно сравнивать тяжесть этой ноши…

                17 марта (суббота)
     Дикие, безысходные мысли… Ни в чём не вижу ни выхода, ни опоры. Тоска – от свободы, от того, что некому себя посвятить, некому отдать. Надо бы надеть на себя хомут творчества, но до этого я еще не дорос. Жениться сейчас нельзя. Природа теперь искушает меня Олей, как когда-то Женькой. Природа обещает: женись – и будешь спокоен и счастлив. Но я знаю, что не найду себе спокойствия в женщине. Напротив, буду тяготиться её обыкновенностью, инородностью, уставать от суеты и обыденности.
     Да, Олю я вчера в конце дня всё же уговорил. С мукой наблюдал за ней весь день, убеждаясь еще и еще раз в том, что она и теперь «ничему не придаёт значения». После работы за проходной она с Альбиной уже садилась в автобус, а я с безнадежным видом стоял поодаль и думал, что любви моей приходит конец. А Оля поглядывала на меня и…улыбалась. Так бы с улыбкой и уехала, если бы я не предпринял отчаянную последнюю попытку. Подошёл к ней, она спросила:
     – Ну, что?..
     – Когда мы…встретимся завтра?
     Она ответила так легко и просто, как будто и не терзала меня все эти дни:   
     – Ну, давай перед началом спектакля возле входа в Кремль.
     Её слова были поистине – как ложка мёда на бочку моих страданий. И никакого счастья я уже не ощутил. Заноза была вырвана, но опухоль разрослась слишком сильно…

                18 марта
     Ничуть мне не легче, и мысли такие же, как вчера. Как будто, и не сидел я вчера в зрительном зале Дворца съездов вдвоём с Оленькой. Я теперь даже склонен думать, что для меня всё это – акты познания, а чувства здесь для того, чтобы не противно было и не скучно, чтобы хватило терпения испить до дна чашу разочарования. Но чувства теперь становятся вроде бы и лишними и всё больше меня тяготят, потому что познавать в Оленьке уже больше нечего. Я только в постели её не познал, но, может, это и к лучшему. Остаётся еще слабая надежда на что-то неизведанное…
     …Всё было вчера очаровательно. Я истекал нежностью и деньгами, Оленька не упрямилась и давала подержать свою руку, когда сидели в тёмном зале. Я великолепно обманывал себя, стараясь ни о чём не думать. Это был классический случай самообмана.
     Я любил Олю с ясным пониманием, что за человек передо мной. Знал, что всё происходящее она воспринимает далеко не так умилённо, как я. И бесполезно было варить камень её сердца в бульоне своих чувств.
     Провожал её до самого дома. При расставании вышло как-то нелепо. Возле подъезда хотел взять её за руку, она испуганно кинулась от меня, я – за ней. Попытался схватить её, но она вырвалась, зло бросила полушёпотом, как прошипела:
     – Иди ты к чёрту! Уже стоя на площадке первого этажа, обернулась, спросила с досадой:
     – Ну, что?..
     – Поедем завтра на лыжах кататься?
     Определённо ничего не пообещала. На всякий случай сказал, что буду ждать её утром возле лыжной базы. Шёл домой с тоскующей душой. Зло твердил, что с Олей надо порвать. Долго не мог уснуть от безысходных мыслей…

                *  *  *
     На лыжную базу шёл утром без энтузиазма. Ждал её с тайным желанием: лучше бы не приходила. Сквозь голые кусты увидел знакомую ярко-красную куртку… И вот почти целый день мы провели с ней в лесу на лыжах.
     Сегодняшнему дню она действительно может «не придавать значения». Даже не поцеловал её ни разу, не нашёл удобного момента. Такое времяпровождение её, судя по всему, вполне устроило, но я уходил от неё с тоскливой досадой и со слезами на глазах.
     Досадовать, строго говоря, надо было на себя. Ведь я не проявил ни малейшей инициативы. Но в том-то и дело, что моё душевное состояние таково, что я жду шагов навстречу мне именно от Оли. При этом прекрасно сознаю, что ждать этого бесполезно, учитывая отсутствие у неё чувств ко мне. Но у меня такое ощущение, что я давно уже заслужил их у Оли. Отсюда и обида на неё.
     Никак не могу смириться с тем, что такой богатый посев не даёт всходов у неё в душе. Она просто дразнит меня своей добротой, уступчивостью и вроде бы совершенно не понимает ситуации. Неужели она настолько примитивна? Даже не хочется в это верить.
     В отчаянье хватаюсь даже за «исторические примеры». Была же, думаю, жена у Маркса, были жёны у декабристов. Они-то понимали мужчину?.. Но предательски всплывают в памяти ругающийся с женой Толстой, вечно стремящийся к недосягаемому Есенин с его «Письмом к женщине»…
     Моё отношение к Оле становится уже противоестественным. Разве не противоестественно, что, неудержимо стремясь к ней, посвящая ей всю свою внутреннюю да и внешнюю жизнь, я последовательно уничтожаю её на страницах дневника?
     Завтра начнётся новая неделя. У меня такое чувство, что я – пахарь и завтра опять надо идти и засевать эту бедную, чахлую и неблагодарную почву, которая возвратит мне лишь ничтожную часть затраченного на неё труда…

                19 марта
     Кажется, я уже начинаю понимать её Олега. Если бы у меня была такая жена, я бы тоже – или пил или уходил в книги. Нет ни слёз, ни драмы в душе. Мысли грустные и ясные. Чувства есть, но они попрятались по углам.
     Стараюсь поменьше подходить к Оле, сижу за своим столом, читаю газеты и книгу по живописи. Но, когда подхожу – нежен, как всегда. Она тоже со мной ласкова, наверное, ещё не заметила моего отчуждения.
     Только теперь понимаю, что она в ответ на мои признания в любви говорила, что я «придумываю» или «вбил себе в голову», вовсе не потому, что не верила в мои чувства – она просто не знала, что с ними делать.
     Помню, в том последнем нашем разговоре сказал ей:
     – Ты же…убиваешь меня своим равнодушием…
     И её по-детски беспомощное и растерянное:
     – Что же мне делать?..
     Даже не знаю, осознаёт ли она, чувствует ли контраст между мной и мужем. Я всё ждал, что чувство ко мне возникнет у неё как утешение после обид и унижений от мужа. Но очевидно, я опять впал в олитературивание жизни, выдумывая эту «антитезу». Такой сюжет не для «простой» Олиной души. Это видно сейчас, когда мужа рядом нет, но я для неё не стал ближе, а она для меня – доступнее.

                20 марта
     Её безнадежная примитивность теперь назойливо лезет мне в глаза из каждого её слова. Она – большой ребёнок, и взять с неё действительно нечего. Но знаю, что это не избавит меня от приступов обиды. Утром подошёл к ней, она открыла сумочку.
     – Сережа, посмотри, что у меня…
     И показала мне фотографию с себя в детстве. Принесла, скорее всего, для меня. Но опять в этом – всего лишь её доброта и детское желание быть в центре внимания и подать повод для комплиментов.
     Умиляться я не стал. Мне уже неловко за свои способности узнавать людей. Прошедшая зима кажется сейчас мрачным средневековьем, где я был в жутком плену у своих предрассудков. Кто закрывал мне глаза? Почему только сейчас я разгадываю её слова и поступки? Почему раньше видел всё, что угодно, только не простую бедную правду?
     Теперь, задним числом, не вижу у неё ни одного шага, который бы годился в доказательство, что у неё ко мне что-то было. Есть только множество фактов, говорящих о её детскости и доброте. Ими я и кормил свою воспалённую фантазию…   
     Знаю, что ещё очень нескоро дойдёт у меня до полного разрыва с ней. Но я уже вступил на ту дорогу, с которой всё в отношении Оли ко мне кажется оскорбляюще обидным. С этого, помнится, начинался мой отход от Женьки. И всё-таки её холодность никак не укладывается в моей голове. Почему я не смог разжечь в ней женщину? Какие тормоза её сдерживали? Неужели и в этом она – ребёнок. Может, с ней и спать скучно?
     Опять этот пробел в опыте и знаниях, который тщетно пытаюсь восполнить фантазией. Тут вариантов возникает много, и они путаются в голове…

                21 марта
     После работы зашел в читальный зал заводской библиотеки. Как в кабак. Разбежались глаза. Какие книги стоят на полках – только бери и впитывай! И я впитывал, забывая себя…
     Времени хватило только на то, чтобы полистать книги. Но читать?! 
     Богатейшая подборка из серии «Жизнь замечательных людей», серия «Жизнь в искусстве», мемуары, художественные альбомы, история искусства…
     Копался в воспоминаниях о Есенине, залезал в Бунина и Чехова, открывал даже «Дневники и письма» Байрона…
     После общения с книгами писать о дневных страданиях как-то не тянет. С Олей совсем не разговариваю. Она поведения моего, разумеется, не понимает. С палаческой участливостью спрашивает, не заболел ли я. Сегодня даже пыталась паясничать, чтобы меня «развеселить».
     Что мне делать? Кричать от отчаянья или опять пытаться объяснится? Но если уж она до сих пор ничего не поняла, то и не поймёт. Весь день неудержимо хотелось плакать от обиды. Утешаю себя только тем, что даже если бы не взял курс на разрыв, всё равно страдал бы возле Оли. Тут выхода нет. Надо просто дойти до конца.
     Мой взгляд на женщин, сложившийся в ходе последних «экспериментов», выглядит настолько дико и безнадежно, что самому не хочется принимать его за истину. И всё же это факт, что после двух женщин, которых любил, я пришёл к выводу о их неспособности понимать меня. И это приводит в отчаянье…

                22 марта
     Сейчас меня одолевает интерес к писательским судьбам и вообще – к великим мира сего. Может это – как компенсация собственной незначительности.
     Зарываюсь в мемуарную литературу. Но кажется, что это малополезное дело. Начитаться мемуаров до иллюзии личного знакомства с гениями, упиваться жизнями других и – ничего не делать самому…
     Когда читаю книги о живописи, это помогает понимать её, способствует моему развитию. А мемуары?.. Читать надо не о писателях, а сами их произведения. Тогда это будет учёба. Гениальности не научишься. Надо быть индивидуальностью, сказать своё «Я». Но есть ли оно у меня? Работаю ли я сейчас над собой хотя бы в плане души? Не знаю. Погряз по уши в самом себе, но не уверен, пригодится ли когда-нибудь это самокопание.   
     Говорят о титаническом труде великих. О Репине, у которого к старости начала сохнуть правая рука… А я говорю: дайте мне предмет труда – и я не буду спать ночи! Но не в утешение ли самому себе я так говорю?..

                *  *  *
     С утра Оля показалась мне грустной. Неужели моя мрачность стала её угнетать? А я был спокойней, чем вчера. Надо переходить к нормальным отношениям, а не смотреть на неё волком. Ведь этот ребёнок всё-таки не виноват.    
     Увидел, как она взяла штамп, чтобы поставить его на чертёж. Обычно это делал я. Но видимо, она уже не рассчитывала на меня. Я встал с места:
     – Дай, я поставлю… Она радостно заулыбалась:
     – Поставь. Наконец-то, хоть слово сказал…
     И всё-всё было в ней по-детски мило – её смущение, радость. Возьму её сейчас за мизинчик – и опять всё пойдёт по-прежнему: её улыбки, моя нежность. Но что-то мешало душе раскрыться и давило на неё тяжёлым грузом. Наверное, ясное сознание, что в Оле ничего не изменится, начни я всё сначала.
     …Собираясь на обед, говорила:
     – Ты что? Третий день мрачнее тучи…
     И опять улыбалась своей интимной «многозначительной» улыбкой, от которой меня когда-то охватывала счастливая дрожь. Ответил, чтобы не молчать:
     – Ты не обращай внимания, это у меня пройдёт…
     – И ты опять станешь весёлый? Я грустно кивнул.
     – И опять будешь со мной разговаривать?
     – Буду.
     – Ну, хорошо, будем надеяться…
     Спросил её на всякий случай:
     – А ты не догадываешься, почему я такой?..
     – Нет. Откуда же мне знать? Ведь я же ребёнок – ты сам сказал…
     Ответила без тени кокетства, вполне искренне.
     Если это и поединок, то только с самим собой. У Оли мне выигрывать просто нечего. Милый ребёнок хочет, чтобы дядя опять стал весёлым и добрым с нею. Больше ей ничего не надо. О чувствах здесь говорить неуместно.
     После работы разошлись в разные стороны. Я был всё ещё мрачен, потому что так и не научился вести себя с Олей, как со всеми. А она тоже была невесёлой, потому что «дядя» пока еще не стал с нею прежним…

                24 марта (суббота)
     Помирился с Оленькой окончательно. Очередной штурм самого себя не удался. Будем готовиться к следующему.
     Она вчера прямо лучилась счастьем. Видимо, ей действительно не хватало моего внимания и ласки. «Набаловал ты меня»,- сказала она мне. Остаётся пока утешиться этим.
     Может быть, впервые я правильно понимаю ситуацию, без всяких иллюзий. Но день был трогательный. У Оленьки был такой радостный вид, как будто с неё сняли какую-то тяжесть, и на душе у неё стало безоблачно и легко. И всё это только потому, что «дядя» перестал дуться и опять стал с ней ласковым. А мне было до слёз грустно. Слёзы просились на глаза, когда стоял со счастливой, но непонимающей меня Оленькой. Уходил плакать в туалет. Но – никакой трагедии в душе. Ведь Оленька опять была «моя».
     Было просто обидно за обыкновенность жизни, которая стаскивала меня на землю со всем моим недавним благородным негодованием. И опять приходилось быть ручным и домашним, опять красиво и возвышенно страдать от любви к простой Оленьке. Но всё-таки переносить это было легче, нежели бороться с собой.

                *  *  *
     Вечером наше литобъединение ездило в Центральный дом литераторов на вечер литобъединения завода «Серп и молот» – «Вальцовка». Поэты читали свои стихи. Видел советских «классиков» – Якова Шведова, К. Листова, Александра Жарова, Сергея Наровчатова, Н. Флёрова, Героя Советского союза лётчика Водопьянова… 
     Возвращались в двенадцатом часу ночи. Я провожал до общежития Аню. Потом она провожала меня, потом снова я – её. Она рассказывала мне о своей неудачной жизни. Была замужем – развелась. Пишет стихи.

                25 марта (воскресенье)
     Сегодня договаривались с отделом кататься на лыжах. Шёл, надеясь, что у нас с Олей что-то будет. Погода мокрая, пришло всего два человека. Ждали Олю. И вдруг я увидел её с мужем. Откуда он взялся, зачем приехал? Видимо, потянуло к ней, ночь провели вместе…
     И снова всё мучительно заговорило во мне: жгучая ревность, безысходная, непонимаемая любовь к Оле. Ушёл совершенно убитый. В комнате плакал и метался на кровати. Было жалко самого себя… Чем я кончу?
     Опять думаю, что слёзы не только из-за Оли. Это опять только повод для страданий. Я больной, всё время больной…Почему я больной?.. Убегаю в книги. Вчера спасался в читальном зале с трёх до восьми часов безвылазно. Читал, а мимо окон проходили люди, и я всё время с какой-то неясной надеждой поднимал голову. Мне всё казалось, что кто-то придёт, спасёт меня, вытащит из самого себя…
     Жажда чтения у меня болезненная, и от неё едва ли будет толк. Лихорадочно читаю мемуары. Но талантливость людей, о которых читаю, преследует меня, как кошмар. Я цепляюсь за обыкновенное в их биографиях, но с отчаяньем понимаю, что главное в них было не это. Главное – это неиссякаемый родник, бьющий из души, толкающий их к самовыражению. Главное – это не то, что Есенин не любил классической музыки, а то, что он мог писать по десятку стихотворений в день и что давало ему повод называть себя «божьей дудкой». Это даётся от природы, и никакой работой над собой талант не заменишь…
     Все дни – как жгучий сплав из любви, тоски, неприкаянности. Всё-всё у меня – только обман себя. Любовь – ненастоящая, выдуманная в душе, жажда чтения – бестолковая, от отчаянья, записи в дневнике – наверное, для иллюзии ненапрасности страданий… Выхода нет, мечусь от одного к другому. Но нет и душевной усталости, душа не устала мучиться, и не видно всему этому конца…

                *  *  *
     Спокойным, кажется, могу быть только в литобъединении. Надеюсь, что хоть там меня оценят, поддержат и оттуда я начнусь.
     В пятницу ждали электрички на платформе, чтобы ехать в Центральный Дом литераторов, разговаривали. Кто-то вспомнил о стихах нашей старосты Лизы, опубликованных недавно в газете. Она снисходительно и привычно выслушала комплименты, а потом, бросив на меня ожидающе-неуверенный взгляд, сказала:
     – Вот Сергей Алексеевич сейчас скажет своё веское слово…
     Мгновенно ощутив, как выросли крылья за спиной, я ответил с видом маститого критика:
     – Да, стихи гладкие, чувствуется профессионализм…
     – Вот именно – «гладкие»,- согласилась Лиза.
     Мне кажется, она во мне что-то чувствует. Пишет книгу о каком-то «пламенном революционере». И всё время спрашивает, когда я принесу свои «труды». Мне делается неловко, но не могу же я сказать, что пишу ежедневно, а показать ничего не могу…

                26 марта
     Как ни странно, продолжаются отношения с Аней. Вчера я по её приглашению ходил к ней в общежитие «на телевизор». Когда уходил, она пошла меня провожать. 
     Целовать её начал от скуки, не испытывая даже особого чувственного влечения. Всё странно повторяется. Я предвижу, что Ане предстоит сыграть в моей жизни ту же роль, что сыграла Люда в период моего расставания с Женькой.
     Ну и бог с ним, это даже неплохо. Только когда целуешься без любви, такое тоскливо беспокойное ощущение, словно бы совершаешь преступление. Но это уже нюансы… Аня тоже ребёнок, только Оля милей. Впечатление от неё жалкое: до чего же беспомощными выглядят некоторые женщины в любви. Сразу заметно, что это не их «сфера».
     Отношения с Олей всё же кое-чему меня научили. Вчера я взглянул на очередной «объект изучения» трезво и даже несколько предвзято. Проверка на примитивность была сделана сразу. И я сразу же ткнулся в неё лбом. Подумалось: придётся выбирать среди таких.
     А на улице уже вовсю шумит весна. Она захватывает меня и наполняет стихийным оптимизмом. От тяжёлых мыслей и слёз почти ничего не осталось. Тем более, что Оленька со мной ласкова до странного. Олег у неё, оказывается, приехал ещё неделю назад и уже вышел на работу. А я всё никак не приучу себя к мысли, что на отношение ко мне её семейная жизнь практически не влияет. 
     Вдохновляюсь теперь тем, что стараюсь вызвать у Оленьки чувство ко мне. После всего, что было, начинать приходится почти с нуля. В успехе сильно сомневаюсь, но зато иллюзиями теперь уж не обманусь.
     Оленька сейчас источает ласку, но всё это не то. Сегодня даже взяла билеты в театр на день, когда муж будет работать в вечернюю смену, и пригласила меня. Но я не обманываюсь – ведь Оленька всему опять может «не придать значения»…

                27 марта
     С Оленькой продолжаем умиляться друг другом. Как будто возвратились золотые, полные прелести первые дни нашего сближения, когда весь я был в плену сладких иллюзий. Но это только внешне. Теперь Оленька – под внимательным холодным взглядом, который каждый её шаг в направлении меня проверяет на искренность и однозначность.
     Выяснилось, что в апреле меня забирают в стройотряд. По комсомольской путёвке поеду в подмосковный Воскресенск строить химкомбинат. Жизнь даёт мне передышку. Теперь уже досадую, что связался с Аней. Сегодня она позвонила мне на работу, и Оленька слышала часть нашего разговора. Поинтересовалась, с кем это я так «нежно» беседую. Пришлось соврать, что звонили из редакции многотиражки.

                *  *  *
     Опять ходил в читальный зал. Нашёл интересные книги по искусству. Как же мало я знаю, чёрт возьми! А каким я был – страшно вспомнить. И только сейчас пытаюсь преодолеть свою дремучесть. Пока «натаскиваю» себя на Рафаэля и Веласкеса, Ренуара и Пикассо…
     Приобретать знания – всё равно, что открывать себе глаза. Но и широко открытыми глазами можно мало что увидеть. Значит, надо учиться ещё и умению смотреть. Это особенно касается изобразительного искусства.

                30 марта
     Может, действительно, началось в моей жизни нечто новое. Весна на улице, пора обновления. И я перешёл в другую комнату, к Грише. В прошлом году ушёл из комнаты мрачной тоски и слёз по Женьке, ушёл к жизнерадостному цинику Дубову, на всё смотрящего просто. От поражения с Женькой ушёл к «победе» над Людой. И вот опять изменения.
     Позади компания Нади и Тони, умничающего Витальки, лёгкого в общении Дубова, в котором я иногда искал спасение от самого себя. И, буду надеяться – мир страданий по Оле. А впереди – рациональный Гриша, Аня, стройотряд…
     Вчера встречался с Аней. От неё ухожу спокойным, обыкновенным. С Олей всё по-прежнему. Уже отчаялся из неё что-либо выжать, кроме её доброты. Трогательные сцены у нас с ней продолжаются, но исподволь к ней охладеваю, тем более, что теперь можно как-то «утешиться» Аней.
     Серьёзно Аней едва ли увлекусь. Иду к ней, сожалея, что жертвую читальным залом. И всё же иду, и она нужна мне как переходный этап от Оли к свободе.
     …Еду со стройотрядом. Объективно – это просто удача. Что бы там ни было – всё равно это лучше, чем сидение в затхлом отделе и мучительное самокопание в отрыве от реальной жизни. Отдел останется и никуда не уйдёт, но мой эксперимент переносится в новые условия, и можно ожидать интересных результатов.

                2 апреля. В о с к р е с е н с к
     Итак – Воскресенск. Сегодня только первый день, и рано еще что-либо говорить. Пока я во власти прошлого. В душе – Оленька, хотя знаю, что месяц вдали от неё своё дело сделает.
     Расстались с ней обыкновенно. Сел возле неё после обеда, и она уже ничего не делала, только смотрела на меня и улыбалась. Мне было грустно и говорить ничего не хотелось да было и нечего по существу сказать.
     Она пыталась по-детски меня развеселить. Озорничала, рисуя у меня на руке зайчика. Говорила с нежностью:
     – Что это маленький Серёженька такой грустный?
     А мне уже хотелось плакать – и от её нежности, и оттого, что всё это опять не то и не так. Говорил:
     – Как игрушка я у тебя. Развлекаю…
     Она отвечала растерянно и глуповато, и я опять с горечью видел, как по-разному мы переживаем происходящее.
     За проходной её ждал муж, и мы расстались даже без рукопожатия, как просто знакомые по работе. День накануне отъезда провёл с Аней, и было бы вдвое трудней уезжать, если бы её не было. Ходили в кино, потом пошли ко мне в общежитие.
     В комнате были одни, пили чай. Потом Аня попросила у меня разрешения закурить. Сидела, курила сигарету, а я, стоя у тёмного окна, думал, что никогда еще не целовал курящую женщину. Было неприятно и хотелось плакать оттого, что опять целуюсь не с тем, с кем надо.
     Увидел, что Аня погрустнела и стало её жалко. Сел возле неё и увидел, что она плачет…
     …Каким-то необыкновенным был этот вечер. Я был утешителем и мудрецом. Аня плакала и рассказывала мне о своих бедах, о муже-садисте, о разводе и своём одиночестве, о том, как лежала в больнице с нервным расстройством… Я ничему не удивлялся – ни Аниным словам и ни тому, что она исповедовалась именно передо мной. Наверное, просто привык, что девчонки в отделе посвящают меня в свои семейные секреты, и я их «учу жизни» с сознанием неизвестно откуда взявшегося у меня превосходства.
     Аня еще не избавилась от прошлого, хотя развелась полтора года назад. Я у неё, как она говорит, первый после мужа.
     Опять у меня такое чувство, что лезу в дебри. Для Оли я был развлечением или утешением, а для Ани надо быть надеждой на счастье, опорой в её одиночестве. С такой ролью я едва ли справлюсь.
     Она только начала привязываться ко мне и вот – разлука на месяц. Сказала, что может меня даже забыть. Прощаясь, попросила:
     – Позвони, когда вернёшься. Ну, пожалуйста…
     Теперь и она дорога мне как частичка того мира, который я оставил, о котором грущу сейчас. Утром в автобусе мысли были ясные и свежие. Да, я должен освежиться и в чём-то по-новому взглянуть на жизнь и на своё место в ней…

                3 апреля
     Побывал в городе. Примечательного мало, но много грязи. Публика в стройотряде довольно серая. Оказывается, в отделе я вращался еще среди культурных людей. Здесь таких мало. У подавляющего большинства – внешняя некультурность, за которой можно предположить и внутреннюю дремучесть.   
     Незаметно для себя я, оказывается, стал рафинированным интеллигентом. Девчонки, по крайней мере в нашей бригаде, кажутся простыми до скучного. Всё повторяется и подтверждается в моих взглядах на женщин.
     Копаем землю, осваиваем нулевой цикл. Я впервые в роли первопроходца. Работаем посреди холмистого поля, совсем рядом лес. Всюду непролазная грязь и необжитость. Даже туалета нет. Шуруя лопатой, можно воображать себе, что ты здесь – на долгие годы, что не будет больше ни уютного энергетического отдела, ни Оленьки, ни Ани – ничего. Будут только это грязное поле, лес, лопата в руках и тяжёлый отупляющий труд…
     Всё для меня полезно. Всё – как освежающая струя. Об оставленном грущу, но оно уже блекнет в душе, отходит назад, и я начинаю вживаться в новую действительность, принимая её пока что с неприязнью… С собой взял только «Эстетику» Астахова.

                4 апреля
     Кажется, стены нашей комнаты так пропитаны пошлостью и цинизмом, что в ней трудно дышать. Уезжаю утром на работу с облегчением, а возвращаться не хочется. Компания жуткая.
     Получилось по-дурацки. В нашей бригаде ребята неплохие, но поселили меня не с ними. Впрочем, может, и это мне на пользу – изучаю реальность. После работы голова тупеет, писать не могу. Но много думаю днём. Сегодня работаю в вечернюю смену, один в комнате.
     Бродил по городу. Купил поэтический сборник руководителя нашего литобъединения Н. Поливина «Ромашковый пожар». Стихи так себе, из стройных рядов советских писателей автор не выбивается. С партийностью и идейностью у него полный порядок. Читаю «Эстетику» Астахова.

                6 апреля
     Как разнообразны люди, какие пропасти могут их разделять! Эта мысль поразила меня здесь, среди новых людей и новых условий. Вспоминаю годы службы в армии. Какой там тоже был простор для наблюдения над людьми! Надеюсь, что когда-нибудь те впечатления мне всё-таки понадобятся и проявятся, как отснятая фотоплёнка.
     Как бесконечно многогранна жизнь! Её стороны – как грани у бриллианта, сверкают по-разному, стоит только слегка изменить ракурс взгляда. Жизнь – как земля, и люди, как растения, берут из неё то, что каждому надо. Пошляк находит в жизни пошлость, циник – циничность, а благородный – благородство.
     Компания в нашей комнате кажется мне иногда даже интересней, чем «хорошие» из нашей бригады. По крайней мере, они более откровенны и выразительны в своих стремлениях. Наблюдаю за ними с жутким интересом.
     Бригада у нас передовая. Работая впятером вечером, мы делаем едва ли не больше, чем девять человек за дневную смену. «Пашем» при свете прожекторов, преисполненные трудовой романтики, но меня такая рвачка начинает уже раздражать.
     Об Оленьке думаю всегда, Аню забываю. «Половые» проблемы не отступают, от них не убежишь. Думаю, как бы не получилось у меня, как у бестолковых юношей – женюсь, сам не зная толком, на ком и зачем…

                8 апреля
     Сижу один в комнате, читаю «Эстетику». Наша бригада ушла в лес на шашлыки, а я откололся.
     Думаю, что после «эксперимента» в стройотряде я по-новому оценю Зеленогорск. Город, что ни говори, стал родным. Ведь там сейчас всё, что меня интересует и что дорого на этом свете. И вот сейчас думаю не о материнском доме в деревне, а о нашей комнате в общежитии, понимающем меня Грише, о читальном зале, Оле и Ане…
     Неуютно чувствую себя здесь, одиноко. Не тянет ни к тем, ни к другим. И я для всех чужой, непонятный. Кто еще меня так оценит, как девочки в нашем отделе? Хочу, чтобы месяц прошёл побыстрее, но всё же возвращаться раньше времени не хочется. Чашу нового надо испить до конца, иначе, не стоило и начинать.
    С тоской и страхом думаю, что, пока я здесь, Оленька может насовсем уехать в Новгород – как-то она завела об этом разговор. Неужели моя любовь к ней может кануть в бесконечность времени? Она – последняя, кого любил, возле кого грелся. Без неё холодным и тёмным представляется дальнейший путь…
     Книга Астахова идёт на пользу, в голове идёт перетряска.

                9 апреля
     Наметился перелом в настроении. Еще вчера ходил с ощущением своей трагической ненужности в этом мире. Не хотелось идти в общежитие с его циничными обитателями, гитарным звоном до ночи, битыми бутылками на лестницах… Но идти больше было некуда.
     И вдруг незаметно для себя я понял, что компания в нашей комнате не такая уж и страшная. Денег на водку больше нет, и к тому же один из пяти уже смылся в Зеленогорск.
     Потом был вечер в комнате у девчат из нашей бригады, кофе. И мне уже по всегдашней моей мнительности показалось, что одна девица тайно страдает по мне.
     Этажом ниже в квартире устроили танцы с вином. Но выпившие были в меру хмельны, девушки не так доступны… Выяснилось также, что ближайшую неделю я опять работаю во вторую смену, а значит, будут свободными дни для занятий и буду избавлен от общества своих сожителей по вечерам.
     Словом, появились поводы для оптимизма. Скучаю по Оленьке, «разговариваю» с ней, лёжа в кровати перед сном, и опять готов плакать. Мечтаю позвонить ей отсюда по телефону, если это возможно…
                11 апреля
    Настолько ко всему привык, что новизны уже не чувствую. Может, это только первая ступень «познания». Вчера вдруг обнаружил, что с некоторыми ребятами из нашей бригады можно интересно поговорить.
     Спорили о женщинах. Витя – человек неглупый и уже женатый, но я в дискуссии с ним, кажется, наивным не выглядел. Хотя и превосходства тоже не ощутил.
     Мысли тусклые. В голове по-прежнему Оленька – как отдушина для тоскующей души, и от этой отдушины её никак не оттащишь. Но любовь ли это?
Ведь я теперь хорошо знаю, что такое Оленька. Но, оказывается, можно любить, независимо от качеств объекта любви…
     С Аней я всё-таки, пожалуй, связался напрасно. Она мне не подходит ни внешне, ни внутренне. Но она может стать соломинкой для тонущей души и оторваться от неё будет трудно.
     Надо жениться – в этом выход. Но на ком? – это только первый вопрос, самый главный. За ним встанут и другие.
    Читаю и спрашиваю самого себя: зачем мне этот книжный ум? Реальная встряска Воскресенском всётаки меня почти не меняет. Я – как дуб, и ничем меня не сдвинешь. Жизнь кажется мне везде одинаковой, и я всегда найду в ней тихое возвышенное место для отстранённого наблюдения…

                12 апреля
     Насытился Воскресенском по горло. Лежу на кровати и плачу, опять плачу… Всю прошедшую ночь с бредовой ясностью видел Оленьку. И с самого утра – тоска.   
     Жизнь идёт вокруг простая и обыкновенная. Странно думать, что я люблю замужнюю женщину, чужую жену. Пытаюсь опомниться, стряхнуть это с себя, как привязчивый сон, но срываюсь и опять чувствую, что опутана душа этой ненужной любовью и я у неё в плену…
     Никак не могу жить обыкновенной жизнью, без мук и страданий. Это какая-то мучительная игра с самим собой. Тщетно пытаюсь вообразить, что у меня есть партнёры. Их нет. Оленька не партнёр, я одинок.
     Влечение к книгам болезненное. Я прячусь в них от жизни. Вчера купил сборник А. Блока. Взять и повесить его в углу, как икону, чтобы молиться… Смотрел вчера по телевизору «Тихий Дон». Как я хорошо понял Григория Мелехова! В его неприкаянности есть что-то родственное мне.

                13 апреля
     По ночам наше общежитие напоминает зверинец. Со смены приходишь около двенадцати, но засыпаешь во втором часу. Включённый на полную громкость «маг» в соседней комнате, летящие из окон отборная матершина и пустые бутылки, танцы этажом выше, напоминающие стук отбойного молотка, дикий хохот и пьяные истерические выкрики…
     Я вслушиваюсь в ночную какафонию уже со спокойствием человека, к которому всё это отношения не имеет. Просто привык. Беспокоит только одно – как бы мои сожители, вернувшись, не привели в комнату девок. Главное, что завтра я еду в Зеленогорск за паспортом и вернусь только через два дня. Мыслями я уже там и встречаюсь с Оленькой, с Аней, Гришей. Тоска прошла, и опять я двигаюсь по жизни ради какой-то цели.
                16 апреля
     Вот и побывал в Зеленогорске, хотя вышло не так, как мечталось.
     Сразу же с утра пошёл в посёлок в надежде увидеть Оленьку. Не увидел, хотя проторчал у магазинов, наверное, с час. Пошёл в общежитие к Ане, но и её не застал. В посёлок ходил ещё три раза, но всё бесполезно. А случайно встреченная знакомая из соседнего отдела сказала мне, что Оленька болеет ангиной и не работает.
     Я связал её болезнь со своим отсутствием, и это как-то странно меня успокоило. Аню не застал в общежитии и во второй раз. Поездка казалась мне уже бессмысленной, и надо было с этим уныло смириться.
     И вот уже вечером, когда я собирался в обратный путь, кто-то робко постучал в дверь моей комнаты. Втайне надеясь на чудо, я открыл дверь и увидел… Аню.
     Милая Аня совершила прямо подвиг в моих глазах. Она сделала то, от чего меня давно уже отучили и Женька, и Люда и тем более - Оленька.
     …Мы шли с ней через вечерний город к электричке, и я уже чувствовал, что не одинок, что кто-то обо мне думает и приезжать стоило. Я уезжал спокойным. Аня – моя. И, как всегда в таких случаях, заговорило во мне беспокойство. Уж не слишком ли этот ребёнок привязывается ко мне, не угрожает ли это моей свободе?..

                17 апреля
     Сейчас самое умное – воспользовавшись случаем, забыть Оленьку. А я только что ездил звонить ей с переговорного пункта. Может, к счастью, автомат сожрал сорок пять копеек, но с Зеленогорском так и не соединил. Больше денег не было, и я готов был заплакать от обиды…
     Зачем звонить? Ведь ей мой звонок совершенно не нужен. Услышать ничего не значащее, дежурное: «Ну, как ты там?» и еще раз убедиться в её равнодушии? Ведь она не повзрослела, не поумнела.
     Она самой себе боится признаться в измене мужу. Но ведь изменяла, и в то же время настоящих чувств ко мне не было. Всё здесь кажется мне уродливым, и я даже не могу определённо сказать, что же составляет истинную основу Оли. Она пользовалась моей деликатностью.
     Я слишком трепетно относился к нашим отношениям, чтобы выражать их словами. Я думал, что она тоже всё понимает и без слов. А она получила возможность потом сказать: «Я ничему не придавала значения». И мне нечем было крыть…
     Нет, всё надо забыть, иначе, опять оживает старая неудовлетворённая обида. Но другим я с ней быть не мог, да и в дальнейшем с кем-то другим всё равно повторю эту же ошибку. В этом моя внутренняя суть. Насчёт Ани я был неправ. Аня сейчас для меня может стать необходимостью. С ней я не чувствую себя одиноким.

                19 апреля
     Скоро отсюда уедем. Живу теперь с ребятами из своей бригады. Плохое вижу только издали, с чувством отвращения.
     Плохому я всегда придавал какое-то роковое значение в жизни, и оттого испытывал трагическое чувство бессилия и бесполезности борьбы с ним. Но вот вижу, что действительность нередко свидетельствует об обратном. Хорошее живёт рядом с плохим и нисколько не портится от такого соседства. Хорошее по-своему сильно, а плохое заметнее только потому, что выступает под личиной наглости и бескультурья.

                *  *  *
     Самолюбие моё порой встаёт на дыбы, и всё выглядит до слёз обидно и оскорбляющее в любовных делах. Оля, Аня… Всё у них было – и первая ночь с мужчиной, и все другие прелести любви. Почему же я должен питаться объедками и даже крохами объедков с чужих столов? Они брали от жизни своё, ошибались, а теперь я должен их вознаградить и утешить. Неужели и женюсь на какой-нибудь красотке не первой молодости?
     Буду ли опять плакать по Оле, целуясь с Аней? Всё-таки Аня – не «инфернальница» Люда. Люда баловалась любовью, а у Ани за плечами разбитое счастье. Нет, у нас с ней всё должно быть по-другому.
     Вчера хорошо поспорили. Я выступал в роли пессимиста. Оппонентами были четыре «хороших» – два парня и две девчонки. Для меня это была разминка. Хорошее в них было воинствующим, и я опять ощутил, что плохо знаю и жизнь, и людей. Опять увидел всю незаконченность своего мировоззрения. По своему обыкновению я перед ними всего лишь играл роль, не будучи самим собой.
     Споры для меня часто бывают самоцелью – вроде гимнастики для ума. Спор – диалектика в действии. На любой предмет можно взглянуть с разных сторон, нередко с противоположных. Один из спорящих видит и защищает одну сторону, другой – другую. И не замечают, что по существу оба правы. А я иной раз и замечаю, а всё равно спорю – из спортивного интереса. Учусь вывёртываться из самых безнадежных ситуаций.

                21 апреля
     Прочитал в журнале статью о художнике Ван-Гоге. Какая мучительная, трагическая судьба… И как жалко выгляжу я в собственных глазах со своими амбициями. Думаю, если бы мне предложили такую судьбу с гарантией посмертной славы, я бы отказался. Лучше жить нормальной, заурядной жизнью, чем такие лишения. Смешно, конечно. Как будто, здесь можно выбирать, как будто гениальность – это не печать избранности, дающаяся природой.
     А я жажду славы, чтобы покорять женщин и жить, как хочу. Мелковато для гения. Всё это, конечно, смешно и грустно. На деле же я иногда явственно ощущаю свою беспомощность. Ощущаю, как огромен мир, как сложна жизнь, и мне никогда не поднять эту тяжесть. Как будто пробираешься сквозь паутину, удается распутать отдельные нити, но паутине не видно конца и даже, казалось бы, распутанное вновь смыкается за спиной. Свободно только пространство на расстоянии вытянутой руки…
     Сегодня суббота, работали только до обеда. Ребята спят, а я читаю и пишу. Завтра свободен целый день. Но денег – ни копейки. Сижу в комнате, как в тюрьме. Да и из самого себя здешняя жизнь меня так и не вытащила. Правда, уже не плачу и замкнутость, кажется, пропала, приходится общаться с ребятами. Но наедине с собой я тот же.
     Остается последняя неделя! И я уже полон страстным нетерпением. Скорее, скорее в жизнь, где Оленька, Аня, литобъединение. Посвежевший, обновившийся… Надеюсь, что впереди столько нового!

                23 апреля
     Время сейчас для меня стало врагом номер один. Внешне веду вполне размеренную жизнь. Чувствую, что труд на свежем воздухе пошёл мне на пользу, и я вновь ощутил себя физически сильным.
     Читаю «Эстетику» не без интереса. Но вся жизнь теперь – на фоне томительно тянущегося времени. Всё так же навязчивы мысли об Оленьке, хотя и без слёз. Временами ощущаю даже страх от предчувствия возвращения себя прежнего. Каким далёким кажется тот мир, из которого я временно выбыл. Как будто он умер вместе с моим отсутствием и воскреснет только с моим возвращением. Боюсь, не уехала ли Оленька в Новгород насовсем. Хотя, казалось бы, этому надо радоваться – ведь тогда все муки действительно кончатся. Но страшно вот так сразу рубить концы…
     И только в одном человеке не сомневаюсь. Аня меня ждёт и думает обо мне. И возвращаюсь прежде всего к ней, потому что больше возвращаться не к кому. 
     Вчерашний воскресный день прошёл почти незаметно. Ходили с бригадой в лес, которым я вдоволь налюбовался. Но вечером в общаге – опять эти пошляки…

                24 апреля
     Ах, чёрт! Я еду в Болгарию! Вчера в бригаде решали, кому отдать путёвку и она досталась мне. Не потому, что я самый лучший, а потому что конкурентов почему-то не оказалось. Ночью спал плохо, всё «путешествовал» по Болгарии. 
     Теперь возвращусь в отдел, почти как победитель. Что скажет Оленька? Во сне целовал у неё руку, но она и во сне была упрямая, твердила: «Не надо, не надо…». Чувствую, что по существу весь тот мир, в который я скоро возвращусь, состоит из Оленьки. Знаю, что в реальной жизни при встрече она обескуражит меня своей простотой и обыкновенностью. Но пока мысли о ней болезненно разрослись в голове.
     К двадцати трём годам любовь стала для меня каким-то замкнутым кругом. Никуда от неё не уйдешь. Выход один – жениться. Но я к этому не готов. Чувствую, что слишком сложен для того, чтобы выполнять роль, предназначенную природой – воспроизводить на свет себе подобных и заботиться о поддержании жизни.
     Я больше живу во внутреннем мире, нежели во внешнем. Жениться сейчас – значит окончательно разочароваться в женщинах, значит, потерять свободу – единственное, что у меня есть – и стать рабом жизни. Могу стать «обыкновенным» на день, на два. Но даже на месяц, как выяснилось, меня не хватило. На всю жизнь не хватит тем более. Жить с женщиной, отдавать ей душу и видеть, что она не понимает тебя и не способна понять – что может быть страшнее этого?
      Вспоминаю спектакль «Жизнь Сент-Экзюпери», на который мы с Гришей недавно ходили в театр. Там главный герой вспоминает чьи-то слова: «Если не хочешь быть одиноким – не женись». Хотя лучше ли одиночество без жены?..
     Говорю с женатыми ребятами про их семейную жизнь. Слушаю их, стараюсь понять. Вот Витя – женат недавно, есть ребёнок. С женщинами имел дело намного больше меня. Склад ума оптимистический, но это не мешает ему говорить о них с пренебрежением. О жене тоже говорит с иронией. Чувствуется, что жена и семья для него – дело не святое, а жизнь с женщиной сродни искусству дипломатии. Нет, не такой представляется мне моя женатая жизнь…

                27 апреля
     Вот и всё. Сегодня работали только до обеда, завтра уезжаем. По рукам ходит наша районная газета. Там материал о нашем стройотряде и фотография нашей шестой бригады. У меня от славы кружится голова. Представил, как газету будут читать в нашем отделе…
     С девчонками здесь отношения не сложились. Все как-то сразу настроились к ним неприязненно, а я стал в этом деле лидером. Пользуюсь и прямо наслаждаюсь безопасностью. Ведь с ними мне не жить, не иметь ничего общего и души моей они не ранят.
     Возвращаюсь, готовый ко всему. Объективно всё сложилось как нельзя лучше. Я встряхнулся, посвежел и, надеюсь, поумнел. Заработал путёвку в Болгарию, даже в газете про нас написали. Купил сборник А. Блока. Но душа капризна, счастья не ощущаю, уезжаю всего лишь спокойным и удовлетворённым. Вчера местная шпана избила нашего бригадира. Но уже не роковое я вижу в этом зле, а всего лишь досадное и нелепое. Прощай, Воскресенск!

                2 мая. Зеленогорск
     Всего три дня прошло после моего возвращения из Воскресенска, но кажется, что это – целая эпоха в моей жизни. Чувство такое, что я теперь на переднем крае той самой обыкновенной жизни, о которой столько писал и с которой столько сражался и на страницах дневника, и в реальности. И проводником в эту жизнь стала для меня Аня. Она стала первой женщиной с которой я познал по-настоящему чувственную любовь – из мальчика превратился в мужчину.
     Вот и открыта шкатулочка под названием «женщина»… К этой жизни я давно был готов. Она снилась мне во сне и рисовалась в воображении так ощутимо, что действительность только подтвердила и закрепила то, о чём я давно догадывался. 
     Я ушёл из книжного мира. Не знаю, надолго ли. Выдержу ли я это испытание обыкновенностью, не потеряюсь ли? Мне кажется сейчас, что мой внутренний мир потускнел и поблек. Кажется, я был богаче, когда читал «Эстетику» и занимался самокопанием. Тогда работали и голова, и душа…

                3 мая
     Ни о чём сейчас не хочется думать, хочется кинуться в эту обыкновенную жизнь, жить как все нормальные люди, ошибаться, спотыкаться и падать…
     В последние дни веду жизнь небрежную, совершено для меня не характерную. Вчера пришёл в общежитие в двенадцать ночи. Пробыли с Аней в местном ресторане до закрытия. Всё для меня, как будто, сразу стало привычным. Сидели среди захмелевшей публики, ко мне подходили знакомые, жали руку, разговаривали…И никто не удивлялся моему присутствию здесь. А я уже чувствовал себя почти компанейским парнем…
     И только сегодня, придя в отдел, я понял, что недалеко ушёл от Оленьки. Она еще не приехала после праздников из Новгорода и опять эта томящая скука, опять вскакиваю и бегу, неизвестно куда и зачем, и голова сама поворачивается на каждый звук хлопнувшей двери…
     Аня сегодня звонила два раза. Испытываю почти болезненное наслаждение от сознания её преданности мне. Но эта преданность у неё, скорее всего от безысходности. Да, она глубже, чем я о ней думал. Она понимает сложность своего положения. Грусть проступает у неё сквозь всё её поведение. В любой момент она может стать вдруг печальной, и слёзы могут показаться в глазах. Я тоже всё понимаю, но утешить её ничем не могу. Боюсь её потерять, потому что она внесла гармонию в мою жизнь. Уйдёт Аня – и опять начнутся и тоска, и неприкаянность, и ощущение одиночества в чуждом мне мире. Я не хочу к неблагодарной Оле, и в Ане моё  спасение от неё.

                6 мая. З а г о р ь е
     Второй день в деревне. Наверное, уже неделю пребываю в каком-то неопределённом состоянии. Даже описать его вразумительно не могу. Идёт в голове капитальная перетряска – в квартиру вносят новую мебель и старую тоже приходится переставлять.
     Впечатления столь разнообразны, что возникает мысль забросить дневник, потому что описывать всё просто нет возможности. Да и получается сумбурно. 
     Теперь, как сон – первая ночь с женщиной. Надо же было этому случиться 29 апреля, как раз на Пасху. Вспоминается почему-то «Чистый понедельник» Бунина. Мы сидели у Ани в комнате общежития одни. После моих обычных домогательств, которые всегда заканчивались у меня с женщинами ничем, Аня вдруг уступила, сказав: «Давай разденемся». Это было так неожиданно, что я растерялся. Я оказался в положении человека, невероятно долго и страстно к чему-то рвущегося, мечтающего и грезящего об этом и вдруг «это» оказалось фантастически реальным и доступным.
 ...Мы лежали с ней обнажённые, а во мне вдруг атрофировались все чувства. Я только понимал, что женщина мне сейчас не нужна. Лежал и невольно прислушивался, как по радио Шаляпин исполняет арию Дон-Кихота. Я понимал, что это глупо, что совсем не это должно меня сейчас занимать, но ничего не мог с собой поделать…
     Всё произошло скомканно и не так, как грезилось. По-настоящему мужчина во мне проснулся только на вторую ночь. Хотя ощущение какого-то дисгармонического сдвига между мечтой и реальностью осталось. Всё выходило бедней, чем в мыслях...
     Может, дело еще и в том, что чувств у меня к Ане нет. И впервые в жизни я, пожалуй, не могу дать себе отчёта – в чём же сущность моей привязанности к Ане. Ведь даже половое влечение блуждает где-то в дебрях моей натуры и не может найти надлежащий выход. Аня не возбуждает как следует во мне даже похоть. Но в то же время я – её раб. Только это уже не то горькое рабство, в котором я пребывал у Оли. Это непонятное рабство, заставляющее меня забывать читальный зал и книги и встречаться с Аней каждый день. Я испёкся, я готов.
     Сейчас, может, я, как никогда, готов жениться и могу сделать глупость. Я во власти постоянного и неясного желания быть с женщиной вместе, чувствовать её близость и знать, что она принадлежит мне. Это уже не чувство любовника – это какой-то комплекс мужа. Интеллект во мне молчит. Я прекрасно вижу, что Аня – не то, что мне нужно, но освободиться от неё не могу. И моя небрежность в мыслях о ней – это всего лишь показное бравирование для самоуспокоения. Аня сейчас для меня – всё.
     Интеллект – это всё баловство и несерьёзно. Мужчине женщина нужна не для интеллекта. Ведь еще совсем недавно я резвился со своим интеллектом и писал, что чего-то не прощу Ане. А теперь чувствую, что прощу всё – только бы она была мне предана, только бы была моей. Женщина – необходимость…

                8 мая. Загорье
     Об Оленьке думаю постоянно, каждый день, иногда со слезами, иногда со злостью. Через день мы встретимся после почти полуторамесячной разлуки. И мне кажется, сейчас я готов к тому, чтобы отойти от неё по-настоящему. Будет звонить Аня, буду встречаться с ней и будет не до Оленьки… Но душа тянется к ней. Кажется, прошла вечность, я стал другим, познал женщину, а Оленька так и не померкла для меня.
     Вернувшись из стройотряда, никуда не заходя и не переодеваясь, бросился к проходной, надеясь перехватить её после работы. Но они работали в тот день в колхозе, а потом она уехала в свой Новгород…
     Может быть, я сейчас на пороге великих глупостей. В деревне не отсидеться. Здесь я – как в тихой бухточке после сильной трёпки в штормящем море. Еще не успел опомниться, а меня уже снова неудержимо тянет в бушующие волны. Чувствую, что уже сорвался с якоря, что уже во власти стихии и что корабль мой со всей оснасткой, о которой я так забочусь, может подхватить волной и, как щепку, выкинуть на отмель…
     Опасность чувствую в Ане. Не уверен ни в ней, ни в себе, что самое пугающее. Может быть, я еще не знаю силы той стихии, которой противостою, может, и я, такой же обыкновенный маленький человек, дитя и раб природы, как и другие, и вся моя «необыкновенность» – от незнания себя и жизни… Какое-то новое качество появилось в мыслях.
     К деревне совсем охладел. На Катю и смотреть не хочется, со своим приятелем Геной говорить не о чем, с другими только паясничаю.
Внутренне стал развязнее. Я – как молодой сильный парень, не знающий, куда девать силу, готов выкинуть любое «коленце», нимало не заботясь о мнении окружающих. «Священные гробы» остались, но я закрываю лицо маской развязности…
     Завтра уеду. В душе – тоскливое нетерпение. Опоры нет, но хочется её найти там, в развлечениях городской жизни.
     Оленька, Оленька… Сегодня приснилась мне под утро, как мы с ней встретились. Я смотрел на неё и ничего не мог произнести от волнения. У меня кружилась голова… Сейчас она для меня – как песня, давно-давно услышанная, и я даже не уверен, была ли она, не выдумана ли мной. Но она будет завтра – живое свидетельство моих прошлых мучений, страданий, заблуждений… И опять Аня на заднем плане – как опора, как крепкий тыл. Аня – как жена, Оленька – как любовница…

                10 мая. Зеленогорск
     Вот мы и встретились… Она была очаровательна. Голова у меня кружилась уже не во сне, а наяву, когда ждал Оленьку утром. А потом всё пошло по-прежнему. И я был прежний – не было, ни стройотряда, ни Ани. А главное, прежней была Оленька, такой же ласковой и непонимающей меня. И ожила в душе старая обида… 
     После обеда ушёл хлопотать насчёт путёвки и в отдел больше не вернулся. Встретились с Аней на занятии литобъединения. Потом ужинали в ресторане.
    Оля сейчас кажется лишней. Я – для Ани, и хочется, чтобы Оли не было совсем. Но она рядом каждый день и, пока это так, от болезни к ней мне не излечиться. С Аней не чувствую ни тоски, ни одиночества, и я ей за это благодарен.

                13 мая
     Живу словно тремя жизнями, пью жизнь взахлёб. Три человека во мне: один думает, анализирует и копит впечатления, другой нежно любит недоступную Олю, страдает по ней, третий спит с нелюбимой Аней, постигая женщину в постели… 
     Встретились с Аней, и меня вдруг потянуло на серьёзный разговор. Напомнило о себе самолюбие, захотелось выяснить, кто я для неё, зачем она со мной. Она выглядела жалкой. Оказывается, после мужа у ней и до меня кое-кто был. А со мной у неё всё вышло случайно. Выходит, я у неё, как и она у меня – от тоски.
     А потом меня понесло. Рассказал ей в общих чертах о своей несчастной любви. Не знаю, чего мне хотелось больше – вызвать у неё сочувствие или объяснить некоторые свои странности. Конечно, это было глупостью. Я забыл, что передо мной женщина. И она решила, что роль «утешительницы» для неё оскорбительна.
     Мне стало жутко, когда я увидел, что Аня уходит. Я вдруг ощутил, что слова иногда могут производить почти физическое воздействие, убивая то, что еще минуту назад было живо.Я бы, наверное, заплакал или встал перед ней на колени. Но, к счастью, удалось ей внушить, что ничего между нами не изменилось, и мы расстались, условившись о встрече на другой день.

                *  *  *
     Вчера с четырех часов мы должны были с Оленькой дежурить на агитпункте. Я пришёл к ней буквально с постели после Ани. Пришёл – как в другую жизнь…
     А Оленька всё такая же. Всё так же «не замечает», как я беру её за руку или играю локонами. Я рассказывал ей, как она снилась мне в Воскресенске, как приезжал ради неё в Зеленогорск и ловил её в поселке и на проходной…
     Она улыбалась. Она уже привыкла к моей любви и слушала мои излияния как должное. Я люблю её по-прежнему. Уже не мальчиком, страдающим от недоступности женщины, сидел я возле неё. Но близость с Аней ничуть не ослабляет чувств к Оленьке. И теперь, пожалуй, я могу представить, как, можно отдаваться, не любя. 
     Два полюса любви сейчас мне доступны. Телом я в плену у Ани, душой – у Оленьки. Вот только не погореть бы мне на своих экспериментах. Хватит ли силы остаться самим собой?.. Эти вопросы меня тревожат. Мне показалось, я стал грубее, это прорывается даже в разговорах с Оленькой. Проваливаюсь всё глубже. Это неизбежно, если я вознамерился познать жизнь. Но хватит ли меня на то, чтобы вынырнуть на поверхность и снова понять ценность предрассудков и иллюзий?

                15 мая
     С Оленькой всё у меня безнадежно. Она всё также мучительно глуха и равнодушна к моим чувствам. Чем больше её узнаю, тем с большей безнадежностью сознаю это. Польза от такого знания сомнительная – может, лучше бы оставаться в иллюзии.
     Какой нелепый психологический парадокс! Такое ясное понимание несостоятельности предмета своих чувств и невозможность от них избавиться. Действительно, любят не за что-то, а просто любят – и всё. Если это так, то любовь – самое нелепое из придуманного природой.
     …Молодёжь отдела решила в субботу учинить лесной поход с шашлыками. И сегодня весь день был для меня наполнен мучениями по этому поводу. Пойдёт ли Оленька с мужем и повлияю ли я на её решение? И она в очередной раз продемонстрировала свою абсолютную глухоту ко мне. Я идти отказался.
     Ситуацию понимала даже Женька – я не шёл, потому что Оля собиралась взять с собой мужа. Может, он сам на этом настаивал – не знаю, но убивало меня именно отношение Оли ко мне. Ведь если бы она меня понимала, если бы была моей союзницей, всё было бы не так уж страшно. Стоило Оле только доверительно поговорить со мной. Но это для неё было, видимо, ненужным излишеством.
     Начались пересуды. Все хотели, чтобы я шёл, и все об этом говорили, Все, кроме Оли. Её сразу устроили мои дежурные ссылки на занятость, на «дела». В конце концов, она вроде бы согласилась оставить мужа дома, и я в последний момент сдал деньги на продукты.
     Нет, она непробиваема в своей глупости. Глупость – вот та броня, о которую разбиваются все мои попытки кем-то стать для неё.

                16 мая
     Тоска, тоска…Тоска все дни. Только бы куда убежать от неё, только бы не слышать своей тоскующей души! Забросил книги, думать ни о чём не могу, с Гришей угрюмо молчу. Что со мной?.. Выручает только Аня. Мне просто необходимо встречаться с ней каждый день.
     Сегодня решил сделать передышку. Но пришёл с работы, в комнате выпивка. Выпил немного сухого вина и – сошёл с тормозов. Неудержимо потянуло опять к Ане. Вечер провёл у неё.
     В сущности, мы с ней спасаемся друг в друге от тоски. Всё это временно, ненадёжно. Она так и говорит: «Я ничего не гарантирую». Как будто, я могу требовать от неё гарантии. Но я боюсь, что Аня уйдёт, и этот страх подавил во мне остатки самолюбия.
    В Болгарию уезжаю 22 мая. Ощущение такое, что и Болгария – это попытка убежать от тоски, от самого себя. Но едва ли и этот «выход в мир» принесёт мне облегчение.

                19 мая (суббота)
     Всё-таки Оля пошла в поход с мужем. Видимо, напоследок перед Болгарией захотела поиздеваться надо мной. Я долго боролся с собой. Боролся, пока долго шли лесом, боролся, когда пришли на место. Попробовал играть с Олей в бадминтон, но настроение не улучшалось. Она была внимательна к мужу – я страдал.
     Погода была тоже – как на душе у меня: то проглянет солнце сквозь мутную плёнку облаков, то заморосит дождь. Когда одиноко стоял под берёзой, подошла Вероника из соседнего отдела. Понимающе спросила:
     – Неинтересно тебе?
     Я уныло кивнул головой.
     – Ну, что же делать, Серёжа? Знал, кого любишь…
     Я засмеялся, чтобы не заплакать. Боже мой, мне сочувствовали даже посторонние люди! Нет, быть рядом с ней и с её мужем было невыносимо.
     Сделал шаг по тропинке к лесу, потом другой…Закипели на душе обида и слёзы. Пошёл всё дальше и дальше, отдаваясь слезам полностью. Понял, что назад уже не вернуться…
     И вот сижу в общежитии и собираюсь идти к Ане. А к кому же еще? Только хочется взять не тело её, а душу, взять скомкать и почувствовать, как она страдает из-за меня. Хочется быть с нею жестоким…

                20 мая
     Нет, с Аней тоже всё разваливается. Всё во мне мертво к ней. Даже просто женщины в ней не ощущаю.
     Вчера пришёл к ней с тайным желанием поссориться. Но даже и на это меня не хватило. Она ездила весь день по магазинам, устала. Лежали с ней на кровати, не раздеваясь. Её клонило в сон. Я был в каком-то окаменении, мучительно хотелось скрипеть зубами и биться головой о стену. Аня сонно спрашивала, отчего я такой, а мне даже нечего было ей сказать, так невыносимо пусто было в душе…
     Ушёл от неё, даже не договорившись о встрече. Сегодня к ней, скорее всего, не пойду. Понимаю, что такой я Ане тоже не нужен. О вчерашнем «походе» не хочется и вспоминать. Теперь вижу и глупую сторону своего поступка. Что может подумать её муж, что подумают другие? И что говорить завтра на работе? Да, вчера мной руководили только чувства.

                *  *  *
     Гриша собирался в лес и звал меня. А у меня опять предательская мысль – идти к Ане. Подождал, пока исчезнет Гриша, и пошёл. Дорогой вспоминал, как расстались с Аней вчера, пытался расшевелить в душе гордость и обиду. Кажется, что-то получилось, свернул в парк. Потерянно бродил по аллеям, смотрел на людей. И вдруг:
     – Серёжа, ты чего здесь?
     Оборачиваюсь – Оля с мужем. Оба приветливо улыбаются.
     – А мы из похода идём.
     – Из похода…
     Я растерянно смотрел им вслед. Всё было обыденно и просто. Никто ни о чём не спрашивал и не кидал на меня ревнивых взглядов. Что им до меня? Оля думает только о том, чтобы не потерять то, что имеет, и глупо ждать от неё любовных авантюр…

                21 мая
     И всё же к Ане я вчера ходил, просто не мог вынести одиночества. Пошли с нею в ресторан, выпили бутылку сухого вина. Я забылся, было хорошо… Как же много делает для меня Аня! Всё было бы гораздо больней, безысходней и непонятней, если бы не она. И вот, оказывается, от женщины мне нужно не одно только тело, а дело гораздо сложней. Оказывается, Оленька всё равно не уходит из моей жизни и заставляет меня страдать всё больше. Я связан любовью к ней, я не могу себя толком объяснить. Как будто, кто-то управляет мной и я над собой не властен. Я пытаюсь объяснять себя и Олю и так и эдак, но никак не дойду до корней…
     И уже не уйти в книги. Стали вдруг не интересны ни Толстой, ни Есенин, ни Блок, ни импрессионисты. Искать опору в Толстом – утопия. Я сам для себя – объект для изучения, и опору надо найти в собственной душе. Пытаюсь подняться над собой и говорю себе: разве все эти страдания – не труд души, который должен, в конце концов, принести плоды? Ведь я по-настоящему не отдамся сейчас ни Оле, ни Ане. Произойди чудо и стань Оленька свободной девочкой – я едва ли женился бы на ней. Не такую жену мне нужно. А сейчас Оля – как химический реагент, с которым моя душа вступает в реакцию. А я стою над колбой и наблюдаю…   
    …К моему поступку в отделе отнеслись обыкновенно. Оксана назвала меня дезертиром, понимающая Вероника – предателем, а Оля – «дитём малым». Своими здравыми рассуждениями она довела меня почти до истерики. Вскочил, сказал с зазвучавшим в голосе бешенством:
     – Ну, ладно…хватит об этом походе!
     Ушёл в коридор, чтобы не видели выступивших слёз. Быстро пришёл в себя, вернулся. Оля спросила:
     – Ну, что прошло?
     – Прошло.
     Можно сколько хочешь удивляться, но она мыслит совершенно в другой плоскости, нежели я. И тут я просто теряюсь… По-моему она рассталась сегодня со мной даже с облегчением. Ей уже не хочется со мной возиться. Я непонятный, не такой, как все, и она, наверное, просто не знает, как себя со мной вести.    
     Уезжаю в Болгарию совершенно расстроеный, без всякого настроения. Даже когда уезжал в Воскресенск, было лучше. Ничто меня не привлекает в обычной жизни – душа живёт по каким-то своим законам. Мелочи, глупости вырастают вдруг до гигантских размеров, заслоняя всё…

                24 мая. Болгария. Плевен
     Я – в Болгарии. Новая жизнь не то чтобы захватила меня – прежнюю вспоминать просто некогда. Не знаю, стану ли я другим или же старое только предательски затаилось и ждет своего часа.
     Новое началось вчера. Впервые в своей жизни я пересекал границу нашей страны, и в кармане у меня был заграничный паспорт. Весь день мы ехали по Румынии. На остановках чумазые ребятишки клянчили у нас значки и сигареты. 
     Вечером мы выходили на перрон в Бухаресте. Румыно-Болгарскую границу пересекали ночью, а в четыре утра были в Плевене.
     Нас поселили в десяти километрах от города в отеле, затерянном среди огромного лиственного парка, на берегу небольшого озера.
     Утром мы были в городе на манифестации, посвященной национальному празднику болгар – Дню славянской культуры и письменности.
   …Я смотрел, не отрываясь, на праздничные колонны и – честное слово –чувствовал себя патриотом. Хотелось прослезиться, глядя здесь, в чужом городе, за тысячи километров от России на портреты Ленина и Брежнева, слушая советские песни и марши. Как по-новому оцениваешь все это вдали от родины.
     Вечером отмечали день рождения у двоих из группы. Выпили. Веду себя странно. Ухожу один, чтобы дать волю обидным мыслям и слезам. Слезы облегчают. При чем тут Болгария? Не все ли равно, где страдать. От себя не уйдешь.
     Дурак, я ушел «из мира сего» и в то же время самолюбиво желаю чего-то в нём добиться. У меня будет жена, которая должна будет научиться смотреть сквозь пальцы на мои странности, не придавать им значения. Иначе, у меня жены не будет совсем.
                27 мая. С о ф и я
     Новое заставляет меня «выходить из себя», как-то определяться. Я все время на людях и с людьми. Приходится кем-то быть. Начинаю входить в роль группового остряка. Остроты – это не просто загородка – это и атака на жизнь, на её неразрешимость.
     София встретила нас уютными номерами в молодежном комплексе «Орбита». Завтра мы уже уезжаем из столицы Болгарии. Уже ко всему начинаю привыкать – и к чужой речи, и к левам и стотинкам, и к разношерстной публике, и к знакомствам на «международном уровне». Сейчас только что пришли из Народной болгарской оперы. Слушали «Албену» – три картины из пяти, на большее нас не хватило. Днем были в этнографическом музее и мавзолее Г. Димитрова.
  ...Наверное, все-таки мне везёт. Месяц в Воскресенске, теперь Болгария. Это – жизнь, и что бы я там ни хныкал и как бы ни запирался в себе – жизнь свое дело сделает, и я на что-то взгляну по-иному, проверю и испытаю себя.

               29 мая. Приморско. Международный молодёжный лагерь
     Все же я вывалился из обыкновенной жизни и теперь опять стою в стороне, многим, наверное, странный и непонятный. Вчера, когда расселялись на новом месте, вдруг оказалось, что я остаюсь один. Моя четверка взяла вместо меня другого, ничего мне не сказав. И это был повод, для того, чтобы я снова замкнулся в себе и на всё смотрел скучными глазами.
Раньше жил с ребятами, и это заставляло кем-то быть в их компании. Роль хохмача была тем ненадежным винтиком, которым я себя прикручивал к ним. Теперь живу один в четырехместном бунгало, предоставленный самому себе. О «хохмаче» противно вспоминать.
     Перемену воспринял даже с облегчением. С другими мне скучно – не скучно только с самим собой. Но носить на себе ярлык странного и замкнутого мне бы не хотелось. Хочется пользоваться обществом «по мере надобности», хотя и знаю, что оно отшельничества не прощает. Стану чужим для коллектива.
     Девчонки уже сейчас смотрят иногда на меня как на выходца из другого мира. С ними я готов повторить то же, что и в Воскресенске. Там они считали меня «поэтом», презирающим их, обыкновенных.
     Если б я сам знал, что мне надо…Я чувствую, что сейчас я – как больной, которому нужно побыть одному, выздороветь и окрепнуть. Выздороветь – значит, определиться. Мне уже начинает надоедать моя болезнь. Когда же я перестану быть странным? Когда буду радоваться и огорчаться, как все? Когда жизнь станет для меня интересной?..
     Сегодня не был даже на море. Посмотрел издали на громыхающие зелено-хрустальные валы прибоя, подумал, что это удивительно и что после обеда надо обязательно идти купаться. После обеда солнце ушло в белую пелену облаков. Я сел писать, на море не тянет… До обеда написал письмо Ане. Она просила, когда уезжал. Оленька, кажется, понемногу уходит.
     В Софии накупил книг. Только ради них стоило ехать в Болгарию. Стоял в магазине перед книжными полками, и у меня кружилась голова. Есенин, Блок, Брюсов, Расул Гамзатов, книги из серии «Жизнь в искусстве», великолепные альбомы репродукций…
     Купил сборничек Есенина, подарочного Брюсова, двухтомник Н. Заболоцкого, «Письма Гогена», альбом репродукций Эрмитажа. Мало было денег. Книги – это единственное, что меня сейчас интересует. Покупаю их, даже не уверенный, что буду читать.
                30 мая
     Был на море, полежал на песке. Вода холодная. Неуютно чувствуешь себя рядом с морем – оно необъятное, а ты такой маленький… Солнце плохо просвечивает сквозь облака, ветер дует прохладный. Скучно. Лежать бы в Зеленогорске на плотине с Аней – было бы намного интересней.
     От скуки все же начал заниматься глупостями. Вчера целовался с Таней. Сегодня не хочется на неё смотреть. Теперь общаюсь только с девчонками, и приходится быть обыкновенным. Получается почти хорошо.
     В женщинах есть что-то успокаивающее и отвлекающее от мыслей. Хожу у них в «мальчиках». Они все старше меня. Женщины проще, поэтому и не чувствуют моей инородности. К ним легче войти в доверие.
     Теперь даже могу думать: книги, мысли, слёзы, неразрешимость – зачем все это? Ведь можно неплохо жить и без этого. Но едва ли это так. С женщинами спокоен потому, что это не «мои» женщины и я не требую от них многого. А будет у меня «своя» женщина, и опять начнутся – страдания от её глупости, жажда жертв во имя любви ко мне, ревность и вечная неразрешимость…
     Днём плакал от обидных мыслей об Оленьке. Оленька затаилась в душе и ждет своего часа. Убьёт ли её время?

                3 июня
     Совсем обобыкновенился. Паясничаю с девчонками, они во мне души не чают. С ребятами почти не общаюсь. Мне от этого легко, говорить с ними всё равно не о чем. Зато – не надо приспосабливаться.
      Читаю Брюсова. Вчера слушал симфонический концерт – Моцарт, Чайковский. Но в музыке я человек дремучий. Сегодня полдня провалялся на пляже, потом ходили с фотоаппаратом вдоль берега моря, по утёсам. Мыслей – никаких. Отдыхаю душой и телом. Завтра мы уедем в Варну – последнее место нашего путешествия по Болгарии.
     Хочу к Ане. К остальным возвращаться не хочется. Отдел представляется чем-то душным и затхлым для души. Чувство к Ане – это какой-то суррогат любви. Мне нужно, чтобы меня кто-то ждал, чтобы я к комуто мог приехать. И этот «кто-то» – Аня. Знаю, что Оленька ничего мне не принесет, кроме страданий. Я не могу быть счастливым от любви к ней. И я мечтаю, как в один прекрасный день приду в отдел и увижу её холодными, трезвыми глазами.
     Увижу, что она не красива и не умна, и что вся она в этом суетном бабьем мире, где погоня за тряпками да мечты о квартире и машине. Мечтаю, чтобы прошёл любовный дурман и чтобы душа моя освободилась от этого дурацкого отдела и чтобы я, свободный, пошёл искать новое…

                10 июня. Зеленогорск
     С Аней, кажется, всё кончено. Конца ничто не предвещало. После Болгарии все дни были заполнены ею. Не было времени даже разобрать привезённые книги. Сегодня с утра ходили с ней загорать на плотину. А вечером она вдруг опять стала плакать и сказала, что встречаться больше не надо.
     Что я мог сказать? Претендовать на Аню значило бы говорить ей что-то определённое. Наверное, она и ждала от меня каких-то обнадёживающих слов. Говорила не очень уверенно. Но я молчал, обещать было нечего.
     Когда уходил, не было в душе ни страха перед предстоящим одиночеством, ни обиды на Аню – ничего. С Аней забывал себя, но душа бездельничала. И теперь, кажется, чувствую даже облегчение. Пора браться за дело. Не знаю, что впереди. Где-то в глубине души еще и неверие, что с Аней всё так просто кончилось. Буду ждать её звонка. Но сам, конечно, ни за что не позвоню.
     Холодно думаю об Оле. Завтра её, наверное, увижу в отделе. Вечером уеду домой в деревню догуливать отпуск. Кажется, я на пороге чего-то нового. Дай бог, дай бог… Даже Гриша сказал, что у меня, видимо, что-то изменилось внутренне – другим стал взгляд.Чувствую крепость в душе. С Аней расстался легко. Спасибо ей за всё.

                12 июня. Загорье
     Конечно, Аня переоценила свои способности к такому категорическому разрыву со мной. Да и я, наверное, был не столь крепок и не так готов к одиночеству, как мне казалось.
     Оленьки в отделе не увидел – она в отпуске. Весь день прошёл в суете и в беготне по магазинам. Но об Ане всё время думал. Думал и втайне надеялся, что она всё же придет меня провожать.
    Да, она пришла, покорная и чуть виноватая. Наверное, она была готова ко всему с моей стороны. Уже по пути на вокзал увидел её на платформе с подружкой. Когда спросил, что она здесь делает, ответила, что провожает подружку. И только в электричке она призналась, что пришла провожать меня.
     Аня была в моей власти, но я не долго колебался, как вести себя с «блудной дочерью». Разве мог я оттолкнуть Аню, сделав ещё несчастней? Аню, столько раз плакавшую у меня на руках. Я понял её, простил и стал вести себя так, будто не было ни того вечера, ни её прощальных слов. И вот опять – я в деревне, а в городе ждёт меня Аня, и я снова думаю, что это всё же очень хорошо, что тебя кто-то ждёт и думает о тебе…

                16 июня. Загорье
     В деревне только и делаю, что «опрощаюсь». Паясничаю с ребятами, играю в волейбол, смотрю телевизор… Давно не было ни тоски, ни неудовлетворённости. Слежу за жизнью вроде бы с интересом и стремлением что-то понять.
     Прочитал в роман-газете повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». По-моему, такого в нашей литературе еще не было. Описание лагерного быта даже напомнили мне первые полгода службы в армии. Солженицын смотрит на жизнь без розовых очков, но впечатление совсем не угнетающее. Его мир – это не соцреалистическая теплица, где даже каждый сорняк классифицирован и пронумерован. Это суровая реальность, где хитро переплетаются добро и зло, где испытывается человек и каждый виден в своём истинном значении.
     Кстати, заметил ли кто-нибудь, что в названии повести слышится колокольный звон: дин-ден-ден?..

                19 июня. Загорье
     Под утро приснился сон, как будто пришёл я в отдел и опять у Оленьки в плену и опять такой же слабый…Потом, уже проснувшись, тревожно думал: неужели действительно всё опять вернётся?
     По женщинам жизнь несёт меня, как по кочкам. И не самообман ли это – думать, что всё это надо, что так я постигаю жизнь и чем больше имею дело с женщинами, тем для постижения лучше, а значит, не надо жалеть для любви ни души, ни времени?.. Может, обманываю сам себя этим умничаньем и всё это не изучение и не постижение, а простое болтанье по бабам и дело опять же всё в том, что пора мне жениться.
     …С Таней, о которой я упоминал в болгарской записи, у меня получился маленький, но красивый роман. Сначала был один-единственный поцелуй на берегу ночного, шумящего прибоем моря. Потом Таня вела себя так, будто не придавала значения ни этому поцелую, ни моей холодности на другой день. Я наблюдал за ней между делом, но с интересом. Потом мы сошлись с ней уже в поезде на обратном пути из Болгарии.
     Я вращался среди девчонок, наслаждаясь атмосферой их молчаливого обожания. Я притёрся к их компании, был как никогда прост и обыкновенен, но по вагону ходила моя тетрадка со стихами, а вечером в тёмном купе я читал своим спутницам Есенина наизусть…
     Таня откровенно тянулась ко мне. Меня к ней нельзя сказать, чтобы влекло, но я, конечно, ждал, что ситуация разрядится, наконец, чем-то более существенным, чем улыбки и шутливые объятия.
    …Она пришла из вагона-ресторана слегка под хмельком. Наташа деликатно вышла из купе, оставив нас вдвоём. Таня лежала, я присел с краю. Когда я склонился головой на подушку рядом с ней, сказала:
     – Запри двери…
     Мы слились с нею в долгом крепком поцелуе, и она со страстным стоном прильнула ко мне. Я целовал её в лицо, в шею…
     – Уйди, Сережа, уйди, – вдруг заговорила она неестественно спокойным голосом. 
     – Уйди, мой хороший, уйди, мой золотой…Уйди, слышишь…
     Потом, когда я, оторвавшись от неё, сел рядом, заговорила с радостным удивлением:
     – Вроде бы не первый день знакомы, но вот пытаюсь тебя понять и – ничего не получается. Когда ты бываешь серьезным?
       Я улыбнулся.
     – И не пытайся понять. Я сам себя не всегда понимаю. Я многоликий…
     Она взглянула на меня иронически. И опять я целовал её, в губы, в груди, расстегнув пуговички на платье. И снова она твердила, задыхаясь и прижимаясь ко мне: 
     – Уйди…уйди, слышишь?.. Я хочу, чтобы ты остался у меня в памяти хорошим мальчиком. Будь умницей, иди…Я знаю, что это трудно – быть умницей, но ты постарайся…Ты ведь всегда раньше был таким…
     … Из купе я выскочил, как из бани. Наташа встретила меня любопытной улыбкой, а Зоя хохотнула:
     – Серёжа у нас, как пьяный. Глаза блестящие, уши горят...

                *  *  *
     Завтра уеду из деревни. Уеду к Ане. Да, именно так хочется сказать – к Ане. Только с нею чувствую себя мужчиной, ощущаю свою причастность к жизни и не страдаю от обидных мыслей. И опять такое чувство, что Аня – как жена, остальные – случайные, не настоящие.

                21 июня. Зеленогорск
     Встретились с Оленькой. И снова слёзы, снова – как будто, ничего не было. Всё по-старому. И снова чувствую в тоскливом отчаянии, что никогда она не поймёт меня, что глухая стена между нами. Эту горькую истину я уже не раз повторял в отношениях с женщинами.
     Да, Оля безнадежно примитивна. Можно довести её до слёз, до чего угодно – всё равно она поймет всё по-своему, но только не так, как надо. Вот и сейчас она выглядит жалкой в моих глазах. Даже не догадывается, что со мной происходит, опять бестолково спрашивает: «Ну, что ты?»…
     Я молчу. А что говорить? Разве мало мной было сказано слов? На неё даже обижаться нельзя: ведь она же, как ребёнок. Но не могу не обижаться, не могу, потому что всё-таки люблю и люблю её...
      Я медленно отравлялся ею целый год, пропитываясь каждой порой души, и яд этот никак не выгнать из себя. Я избегаю её. Мне беспокойно и тревожно знать, что она сидит рядом за столом, меня тянет к ней, и я отдыхаю только тогда, когда она уходит из отдела. Оставаясь наедине с собой, учусь гнать о ней всякую мысль…
     Вечером сбежал на литобъединение. Боюсь, что и там «деловые» люди скоро загонят меня в тупик отчаяния, заставив разочароваться в себе. В конце дня отогнал подступившую к душе страшную пустоту поцелуями с Аней. Куча дел, но всё-всё забросил и снова – Аня. И здесь неразрешимый круг…

                23 июня (суббота)
     Дни унылого настроения и отчаянной тоски сменяются трезвостью и спокойной деловитостью. Оленьку вчера уже простил, и вчера же стало легче. С работы уходили вместе. Потом ездил к Т., одной из болгарских «поклонниц» за фотографиями. Назойливо предлагала свою дружбу. С трудом отбрыкался.
     Вечер весь провёл с Аней, окончательно всё забылось. Сегодня с утра перетаскивал свои книги из 10-й комнаты. Теперь опять над кроватью будет полка с книгами. Книги, книги… Они – как напоминание о деле, они ждут меня. Время на любовь надо урезать.
     На заседании литобъединения разбирали стихи одного из участников. Я пришёл туда с работы, уставший и обессиленный от борьбы с собой, оставив мучительную Оленьку. Пришёл, скорее, чтобы спастись и отвлечься от тяжести в голове и в душе.
     Мне было не до стихов. Но меня подняли и заставили говорить. И вот я начал с хулиганской небрежностью и капризной самоуверенностью потрошить каждое стихотворение, едва вчитываясь в строки. Попутно высказал некоторые свои взгляды на жизнь, показавшиеся публике оригинальными. Надо мной стали смеяться, и мне это понравилось. Я ощутил себя избалованным, не в меру развитым ребёнком, забавляющим своей пародийностью на взрослость. В конце концов, все решили, что у меня талант юмориста.

                25 июня
     Вчера наше литобъединение выступало в парке, в Зелёном театре. Пришло четыре человека. Сели на сцене за стол, и я среди них. Выходили по очереди, читали свои стихи. Вышла даже Аня.
      Я сидел с умным видом, мне читать было нечего. Странное было ощущение. Хотелось выйти к микрофону и кинуть в зал что-то своё, по-есенински звонкое, неотразимо талантливое, чтобы у всех захватило дух. Но вместо этого я сидел, слушал других, по привычке отмечая недостатки и слабости стихов и молчал. Зачем я был там, такой понимающий? Неужели и вся жизнь вот так пройдет и никто не услышит моего голоса?..
     Почти весь день вчера был с Аней.
     Аня, Аня… Глушу в себе беспокойные мысли. Зачем мы с ней вместе?.. Слёзы у неё каждый день, как отдушина для неё. Каждый вечер она говорит, что не может больше так жить, что уедет скоро на родину. И всё спрашивает меня, что я ей скажу, что посоветую. А я всё так же молчу или мямлю, что всё должна решать она сама. Противно смотреть на себя со стороны. Кажусь себе подлецом, соблазнившим и приворожившим бедную девочку, а теперь готовым уйти в кусты.
     Виноват ли я действительно? Да, я ложусь в постель с женщиной, которую не люблю. Но ведь не было бы меня – кто-то другой был на моём месте с нею.
     На Оленьку смотрю с тихим нежным умилением. Расслабленная, уставшая от страданий душа любит спокойно и удовлетворённо. В душе совмещаются платоническая любовь к Оленьке и чувственная – к Ане. И что из того, что у Оли есть муж? Ведь наверняка в их семейной жизни нет даже и намёка на те чувства, что испытываю я.

                27 июня
     Нет, начинаю, кажется, по-настоящему остывать. Всё так же сижу рядом с Оленькой, всё так же ласков с нею, и она всё такая же, но в душе уже не то. Такого никогда не было. Будто оборвалось чтото глубоко-глубоко, в корне вымученного чувства, и ему теперь нечем питаться. Как будто, только сейчас я до конца понял Оленьку в её отношении ко мне. Хотя, вроде бы, давно уже не ждал от неё «подвигов», давно понял её чёрствость и примитивность, но всё равно любил. Душа словно бы в упор не желала видеть Оленьку в таком неприглядном свете. И вот только сегодня я почувствовал подступающее равнодушие.
     …В моих обильных рассуждениях и теориях относительно Оленьки, наверное, было всё-таки больше выдумки и олитературивания, чем реальности. У неё сегодня что-то не заладилось с девчонками. Ушли на обед, не позвав её. Это её обидело, и я вдруг увидел Олю бледную, нервную, по-детски высказывающую мне обиду. И почувствовал не любовь к ней, а жалость. Подумалось, что, должно быть, часто она бывает такой в семейной жизни, если у неё так расшатаны нервы. А я, чудак, на всё смотрю со своей колокольни и всё жду от неё, бедняжки, красивой любви.

                1 июля 1973 год (воскресенье)
     Вчера весь день дразнил Олю. Она у меня, как заживающая рана – чешется, и все время хочется её почесать. В конце дня вытащил её на откровенность, и она рассказала мне историю своего замужества.
     Я видел перед собой ту же Оленьку, что и прошлой осенью, Оленьку, которой я только начинал очаровываться, рассказывавшую мне свою жизнь с откровенностью, которую я тогда посчитал даже ненужной. Всё было так же, но только я был другим. Я, как будто, закончил мучительный круг своих заблуждений и снова стоял у его начала.
     Но самое интересное было в том, что и у Оли прежней была только лишь откровенность, с которой рассказывала о себе. Рассказывала же она совсем не так, как я записывал когда-то у себя в дневнике. Прежняя версия меня вполне устраивала и не задевала самолюбия. Но, теперь оказывалось, что она вышла замуж за своего Олега вовсе не от нужды, как это понимал я. Оказывается, всё у них было гораздо сложнее и запутаннее. Они сходились, расставались с Олегом, потом опять сходились. Что-то их все же тянуло друг к другу…
     Уходил из отдела с ощущением растерянности и собственного бессилия. Только что мне казалось, что я узнал Олю настолько, чтобы не любить её. Но, оказывается, я рассматривал её в узкую щель своей эгоистической любви и спешил с выводами. И опять эта неуловимая жизнь выскользнула из моих рук, опять я потерял ощущение «дна» и снова надо было проваливаться всё глубже и глубже…
                *  *  *
     Начал читать книгу о Гегеле А. Гулыги из серии ЖЗЛ. Заканчиваю разбор принесённой из редакции повести. Времени не хватает. А тут еще приходится тратить его и на Аню. Готовлю её к тому, чтобы вместе ходить в читальный зал. Надо взять себя в руки. Будет совсем не оригинально, если я «погибну» из-за женщины.

                2 июля
     Сижу в комнате, работаю. Разбор одной повести в основном закончил, принялся за вторую. Сплошные длинноты, не выдержал и двух глав.
     Погряз в критике. Не знаю, какую роль это сыграет в формировании моего вкуса. Пока я за него боюсь и в противовес отвратительному стилю разбираемых повестей пробую даже читать чеховскую прозу.
     От Ани сегодня свободен, но завтра опять встреча. С Оленькой сегодня улыбались друг другу целый день. Ничего не делаем, сидим и болтаем. Для меня это – то же почёсывание заживающей раны. Но Олю готов опять не понимать, готов заблуждаться.
     Утром спросил её:
     – Ты думаешь, я изменился? Спросил, сам не знаю, для чего – скорее из любопытства. Сам-то я хорошо знаю, что изменился. Она поняла мой вопрос как новое признание в любви. И пошло…
     Опять она слишком ласкова и опять сбивает меня с толку, несмотря на весь мой горький опыт. И мне даже неудобно быть с ней холодным, хотя я к этому полностью готов. Но Оленька улыбается интимно и говорит ласковые слова и мне приходится изображать несчастного влюблённого. А она уже, кажется, жалеет меня. Вообще, можно бы продолжить эксперимент и попытаться снискать любовь Оленьки на почве её жалости, но мне уже лень. И не хочется обманывать Аню – ведь она моих «экспериментов» не поймёт.
                6 июля
     Похоже, что с Олей я заканчивать поспешил. Мучительное расчёсывание вроде бы заживающей раны сменяется у меня тихим и спокойно-счастливым созерцанием Оленьки.
     Вчера спорили с ней до ругани. Опять эта история её замужества. Она договорилась до того, что стала доказывать мне… свою любовь к мужу. И хотя я чувствовал, что говорит она ерунду, это не уменьшало моих страданий.
     А сегодня подарила мне свою фотокарточку, и я расстался с ней счастливый сознанием, что Оленька ко мне всё же неравнодушна. О вчерашнем споре сказал ей: «Я вчерашние твои слова считаю пустыми и сужу не по словам, а по делам». Она улыбнулась, и я посчитал это знаком согласия. Ушла в отпуск на целый месяц.
     Душевные неурядицы не выбивают из рабочей колеи. Вчера было литобъединение. Я выступал с критикой повести. Восприняли весьма прохладно. Но я так понравился одному автору, что он отдал на мой суд свой рассказ.

                7 июля
     Опять расстались с Аней. Не знаю, насколько это серьёзно теперь. Аня сказала слова, меня не удивившие. Сказала, что я скучный и мрачный, что её угнетаю. Говорила, что не любит меня и ничего у нас всё равно не выйдет, потому что мы разные…
     Слова эти давно висели в воздухе, и я выслушал их совершенно спокойно. С улыбкой объяснил свою мрачность, говорил, как и Аня, откровенно. Хочу, чтобы у нас действительно всё закончилось. И уходил от Ани без «чувств». Но опять почемуто не уверен в себе. И опять – тайная надежда в душе, что она без меня не сможет.
     Нет, пора, пора браться за дело. Надо быть «мрачным» до конца. С завтрашнего дня возьмусь за книги.
     Какой всё-таки урок надо извлечь из истории с Аней? Не знаю. К её претензиям я отнесся почти равнодушно. Да, я часто был к ней невнимателен. Да, я думал больше о себе, встречаясь с ней. Был скучен, мрачен, замкнут… Но ведь на всё это есть причина. И она не только в том, что я не люблю Аню, но и в том, что неравнодушен к Оленьке.
     А самая, пожалуй, главная причина в этом моём теперешнем душевном состоянии – незавершённости и неопределённости. Мне не до любви сейчас. Мне начинает надоедать чтение чужих повестей и рассказов, эта проба сил в чужом огороде. Вчера читал рассказ очередного автора и видел себя пятнадцатилетнего. Да, почти так я писал в пятнадцать лет, когда отправил свой рассказ в газету «Сельская жизнь»… С тех пор прошло восемь лет. Что же изменилось, в чём мой рост? В том, что понял, как надо писать хорошо, и не пишу, осознав свою беспомощность?
     Иногда, правда, я почему-то кажусь себе конём, запертым в стойле. Конь полон сил и энергии, готов к преодолению любых препятствий на пути, но кто-то держит его взаперти. Но так ли уж готов он к дороге? Ведь ему никогда еще не приходилось бегать по полям?..
                8 июля
     Женщины – это носители оптимистического начала в жизни. Потому они и любят весёлых, потому и не терпят «серьёзных» разговоров. Природа создала женщину легкомысленной, заботясь о своём продолжении. Для меня весёлость – признак бездумья и примитивности. Но даже в народных песнях весёлость стоит едва ли не первой в ряду качеств, по которым испокон веков ценится человек.

                *  *  *
     Да, у Ани опять всё несерьёзно. Весь день я невольно ждал её. Читал о Гегеле и – ждал. Не верил опять, что так легко она расстанется со мной.
     Она пришла в конце дня. Робко переступила порог комнаты, тихо сказала:
     – Я книжку твою принесла…
     И положила на стол сборник Есенина, который я давал ей почитать.
     – Садись.
     – Да нет, я сейчас пойду…
     Она стояла, опустив глаза, нервно поигрывая солнцезащитными очками. Я отошёл к окну и отвернулся, чтобы не показать выступающих слёз. Что-то мешало подойти к ней, я не видел её раскаяния.
     Повисло тягостное молчание, но я уже ощутил в нём надежду. Аня сказала:
     – Ну, я пойду…
     Я слабо кивнул. Слёзы только и ждали, когда за ней захлопнется дверь. Я лёг на кровать, и они обильно потекли по щекам, падая с ушей на подушку. Это были сладкие слёзы незаслуженной обиды, сладкие, потому что я уже предчувствовал утешение.
     Дверь опять открылась, и я сквозь лежащее на лице полотенце опять услышал тихий голос:
     – Я вырезку со стихами забыла тебе отдать…
     Я махнул рукой, продолжая лежать. Она не уходила. Подождав, пока подсохнут слёзы, я встал с кровати совершенно спокойный, решив, что мне совершенно ни к чему показывать свою слабость.
     И вот мы стоим друг против друга, и я вдруг слышу, как она зашмыгала носом. И хотя глаз её за темными очками не было видно, я понял, что «блудная дочь» не выдержала и заплакала.
     Больше мучить её у меня не хватило сил. Нежно и сладко забилось сердце. Сел на стул рядом с Аней и обнял её. Боже мой! Горячие капли закапали мне на шею, и я почувствовал, как её руки крепко обхватили мои плечи. Я снял у неё с глаз очки и слёзы побежали в открытую по её вздрагивающим от всхлипываний щекам.
     Я целовал её мокрое лицо, ощущая на губах солёную влагу.
     – Ну что ты, милая, что ты, Анечка…
     Она ничего не отвечала, только всхлипывала, крепче прижимаясь ко мне. Я вытирал её слёзы тем же полотенцем, что и недавние свои… Всё было понятно без слов и без «серьёзных» разговоров. Скоро Аня заулыбалась, и всё между нами
стало по-прежнему. Вечером сидели у неё в комнате и пили чай. Потом пошли в кино.
                14 июля (суббота)
     Позавчера встречался с автором, разбирали его рассказ. Говорю вроде бы убедительно, заставляю соглашаться. Словом, учу других, и ничего не умею сам…   
     Читать сейчас просто нет времени. Вчера были с Аней с ресторане, завтра опять весь день буду с ней. Всё успокаиваю и уговариваю себя. А чтение всё отодвигается и отодвигается. Жду, когда она уйдет в отпуск и уедет – тогда уж займусь собой. Когда прихожу в библиотеку, одолевает алчность. Беру сразу по две книги, но они лежат нечитанные. Взял статьи Льва Толстого об искусстве, а «Гегеля» ещё не одолел…
                17 июля
     Два выходных жили с Аней вдвоём в комнате, почти как муж с женой. И уже не хочется, чтобы она уезжала, тем более, навсегда. Но вот прошли выходные, и снова радуюсь, что сегодня мы не встречаемся, а значит, можно посвятить вечер книгам…
     Нет, я не стал к Ане ближе. Всё у меня к ней есть – и доброта и ласка. Но нет настоящего чувства, и душа соприкасается с ней только поверхностно. Для женщины в душе давно приготовлено место, и мучительно ощущать его пустоту. На этом месте сейчас вроде бы Аня, но она не тот человек, который ему нужен.
      Оля занять его не может, потому что она для меня нереальна, и стараться отдавать ей душу – только самого себя мучить. Это даже мучительней ощущения пустоты, потому что я вижу, по кому страдаю, и знаю, что нам никогда не быть вместе.
     А Толстого читаю с таким увлечением, с каким давно не читал. Толстой своими нападками на Шекспира и декаденство делает у меня в голове переворот. Думаю: а может, действительно, и необязательно понимать всех этих Пикассо и Матиссов?.. Ведь главное всё же – быть самим собой. Ну, не дорос я до них и может, никогда не дорасту – так ли это важно?
     Конечно, надо быть автором «Войны и мира», чтобы вот так без оглядки высказывать свою точку зрения. Я же отвратительно мало читаю. Погряз в теории и забыл о самих литературных произведениях. И боюсь, что понимать других и восхищаться ими попрежнему не умею.

                18 июля
     С Аней так основательно влип в обыкновенную жизнь, что уже засомневался, сумею ли порвать с этой жизнью. Она уезжает в отпуск к себе на родину. А у меня такое тоскливое чувство, что уезжает навсегда. Наверное, это так и есть. Вернётся потом, чтобы взять расчёт на заводе – и всё. Каким я буду в одиночестве? Опять буду влюбляться и страдать, опять Оленька?
     Думаю сегодня весь день. Не могу не думать об этом. Но думаю не о том, чтобы что-то изменить – просто настраиваю себя на одиночество. Что значит сейчас Аня для меня, наверное, пойму по-настоящему, только расставшись с нею.   
      Книгами и чтением долго не проживу. В мудрецы записываться еще рано. И отшельник из меня едва ли выйдет. Надо жить.
      Мне нужна женщина. И скорее всего не целомудренная и чистая девушка, а именно женщина. Говори не говори, но основа, на которой держатся мои отношения с Аней, – это обыкновенная физиология. Я хожу к ней не для того, чтобы общаться духовно, это едва ли возможно при нашей разности.
     Вчера встретились с нею очень поздно. Она приехала из Москвы часов в десять вечера. Я пришёл к ней, начитавшись Толстого, и менее чем когда-либо расположенный к разговору. Пошли гулять. Она, как всегда, говорила милые глупости, которые меня уже раздражали. Я думал, что глупо любоваться с женщиной красотами природы, когда мне нужно совсем другое. И если Аня не понимает этого или, тем более, не хочет понять, то незачем тратить на неё время.
     В отсутствие любви страдаю от похоти. Думаю, никакая культура не заглушит во мне этого голоса тела. Это мешает жить, но в то же время и крепко привязывает к жизни. А без такой привязанности жизнь не узнаешь.

                20 июля
      Вот и уехала Аня. Я один среди своих книг. Уже не к кому больше торопиться, никто не оторвёт от чтения. Вчера был у нас прощальный вечер. Были в ресторане, выпили бутылку вина. Она разоткровенничалась. Сначала долго не хотела говорить. Я заволновался, почувствовав недоброе. Но всё оказалось ерундой.
      Оказывается, у Ани нет высшего образования, как она мне заявляла, а всего лишь среднее. Как будто, для меня это так важно. Потом говорила, что будет осенью поступать в техникум. Но мать её постоянно ругает за то, что она всё ещё остаётся в Зеленогорске. Сестра за время отпуска постарается там, на родине найти ей работу. Словом, неизвестно, как сложится у Ани дальнейшая жизнь.
      Из ресторана вышли поздно вечером. Целовались, стоя в тёмном переулке. Она говорила:
      – Если вернусь, то только из-за тебя…
      Потом, когда уже пошли в сторону её общежития, вдруг прошептала:
      – Я хочу быть с тобой…  У тебя никого нет в комнате?
      Как будто, нарочно, чтобы раздразнить меня, заговорила об этом. Ведь знала же, что я вторую неделю живу один. Но и я знал, что ко мне она сейчас идти не расположена, и ничего не ждал. И вдруг – эти слова. Конечно, кинулся её уговаривать, но бесполезно. Она говорила, что уже поздно, что много дел…
      Расстались мило, как всегда. А домой вернулся в злых и обидных слезах. Я был в бешенстве от Аниного непонимания и мстительно твердил себе, что изменю ей и, может, тогда она поймёт, как надо было себя вести. Долго не мог уснуть, всё было пресным и скучным. Не было усталости…

                21 июля (суббота)
      Весь день один. Начитался до одури. Читал рассказы Тургенева, Чехова, рылся в статьях Пушкина. Словно бы взбаламучиваю дно у ручейка своих мыслей. Надеюсь, что когда это дно в очередной раз отстоится, рельеф его будет уже другой. А вообще, чувствую себя незавершённым, стоящим на отшибе и не знающим, куда и к кому примкнуть.
     Чтение – это любопытство к другим. Но по существу не верю никому, ни Толстому, ни Чехову. Лучше своя глупость, чем чужой ум. Да и не проживёшь чужим умом.
      На последнем литобъединении разбирали стихи В. М. Все были от них едва ли не в восторге. Я был другого мнения, но молчал, не хотелось обижать автора, хорошего, доброго и умного старичка. В заключение, как всегда обстоятельно до скучного говорил руководитель, поэт Лев Смирнов.
     У меня болела голова, не дождавшись конца, убежал к Ане на тот «прощальный вечер»… На литобъединении, боюсь, скоро станет мне понастоящему скучно. Все эти споры о вкусах – как переливание из пустого в порожнее. Мне нужно не это, нужно писать самому, а не чесать язык по поводу чужих творений. Иногда даже делается стыдно, чувствую себя каким-то трутнем. Я умничаю, а редакции ничего не остается, как публиковать глупейшие юморески П., которого я не раз «разоблачал» на занятиях.
                26 июля
      Все вечера сижу дома, читаю и читаю. Закончил «Гегеля». Книга написана сухо и, главное, без занимательности. Гегель интересует меня как человек, но именно этого в книге и маловато. Автор всё больше говорит о философии, и мне, далёкому от этой науки, иногда приходилось просто перелистывать страницы. Хитросплетения гегелевской мысли мне даже из вторых рук кажутся непостижимыми.  Всё это – голое умствование и мне, как раз сейчас занятому проблемой соотношения «теории» и «практики», всё это кажется лишним.
     Всё так же читаю Толстого. Он самобытен как никто, будоражит мысли, и хочется с ним спорить. Особенно я не согласен с его идеализацией народа.
      Сегодня был на литобъединении. Теперь на занятиях всё больше молчу и слушаю. Желающих поговорить, слава богу, хватает и без меня. Самомнения у меня поубавилось. Я не глупее других, но и не настолько умней, чтобы на что-то претендовать. А самое главное – ничего не пишу. Своё превосходство надо показывать на деле.

                28 июля
      «Любовь и голод правят миром»… Не знаю, как насчёт голода, но власть любви я испытываю на себе в полной мере. За любовь надо платить участием в жизни. Пока мне удается хитрить, плыву по жизни, избегая рифов, лавируя среди них. Но, кто знает, может, и я скоро напорюсь на один из них и свободному плаванию придёт конец.
       Только когда живу с женщиной, чувствую себя внутренне свободным для дел. И напротив: никакая умственная работа не освобождает меня от острого любопытства к женщине. Это любопытство мешает мне всегда и везде. Так или иначе, но я, прежде всего, молодой мужчина и никаким умствованием от этого не уйти.
       Мужчина в его тяге к женщине всё-таки прежде всего животное. Эту животность я видел у себя в период даже самой сильной влюблённости. Любя Олю, целовался с Надей, потому что Оля для меня недоступна. У Толстого я увидел эту правду в повести «Дьявол».
      Под утро приснился сон, что Аня ходит с животом, вульгарно посмеивается и уверена, что я «никуда не денусь». И сразу вдруг все возможные ужасные последствия от связи с ней предстали предо мной, и я долго ворочался на кровати.

                30 июля
      Неспокойно на душе. Долго нет писем из деревни и от Ани. Сны снятся дурацкие. Приснилось, что женился на Оленьке. Сегодня услышал, что она уже с неделю, как приехала, и теперь, когда хожу по улицам, всё время ищу её глазами…   
      Любовь к ней какая-то странная. Я не хочу, чтобы она сейчас была счастлива, потому что она будет счастлива с другим, не со мной. Хочу, чтобы жила она с мужем трудно, а я был для неё – как «светлый луч». Наверное, это типичный эгоизм. Но кто не эгоист в любви?..
       Молчание Ани вызывает у меня тоскливое предчувствие разлуки. Почему она не пишет? Забыла меня. Дома лучше, а здесь у неё ничего родного нет. Она всегда – трезвая говорила одно, а выпивши – другое. Больше верю ей трезвой, и эти её слова были, увы, не в мою пользу.
      В мыслях о ней – противоречие. С одной стороны, – хочется настоящих чувств, с другой, – понимаю, что это свяжет меня еще больше, сделает мучительной неизбежную разлуку.
      Аня не любит меня, даже когда отдается, я чувствую это. В её привязанности ко мне иногда заметна какая-то тяготящая её необходимость. И тут уже дает себя знать моё самолюбие.

                *  *  *
      Еще и август не наступил, а уже повеяло осенним холодом. Как-то странно ощущать его среди по-летнему щедрой природы и оттого у меня осеннее настроение, грустная задумчивость и та особая чувствительность, которая бывает только осенью. Тогда кажется, что и небо, и далёкий лес, и поля – всё это объединено трогающей за сердце неслышимой нежной мелодией…

                1 августа
      Пришло письмо от Ани... Лучше бы оно не приходило. Ни одной строчки, посвященной мне. Пишет даже, что «очень соскучилась по работе»…
      Сразу же впал в трагически-слезливое состояние, которое обычно бывает у меня, когда обижаюсь на Оленьку. Уязвлённое самолюбие, гордость, горячая злая обида, страстное желание ответить Аньке оскорбительно и резко – всё перемешалось в голове. Мысли просились на бумагу:
      «Письмо твоё обидело меня до слёз. Неужели ты всерьёз думаешь, что меня интересует погода в Полтавской области или где находится твоя сестра? Ты отвратительно холодна ко мне. Обидно и невыносимо для моего самолюбия сознавать это. Неужели я не заслуживаю ничего большего, кроме холодности? Я не могу быть холодным к тебе, хотя бы потому, что мы слишком близко с тобой сошлись. Но для тебя я, выходит, никогда не был близок…
       Знаю, что глупо требовать от тебя чувств. А потому думаю, что незачем нам быть вместе и отнимать друг у друга время. Мы с тобой совсем разные, и даже эти мои обиды ты, может быть, не поймешь. Лучше бы ты обманула, но написала, что скучаешь по мне. А ты скучаешь по работе»…
      …Это была какая-то болезненная экзальтация. Я плакал несколько раз. Есть странная сладость в том, чтобы чувствовать себя несчастным, никем не любимым, никому не нужным… И только вечером, придя с работы и перечитав написанное, понял, что отправлять Ане такое письмо нельзя, надо ответить сдержаннее.   
      Действительно, глупо требовать от женщины любви и обижаться, если тебя не любят. Ведь если кто и несчастен в жизни по-настоящему, то это Аня. А я только ломаюсь и кривляюсь. И потом – за свою нелюбовь ко мне она всё равно будет наказана моей нелюбовью.

                5 августа
      Закончил читать статью Толстого «Что такое искусство?». Кажется, Толстой всё перевернул в моей голове, сразу обратив в свою веру. Даже забыл, что у меня было в голове до него.
      Конечно, надо делать поправки на время, читая Толстого. Кое-что у него, действительно, выглядит блажью. Наконец, я стою более чем на полвека выше на лестнице времени и имею возможность увидеть больше, чем мог видеть он. Но вот читаю 20-ю главу и хочется кричать: ведь это же мои мысли, ведь это же я так думал!
      Отправил письмо Ане, хотя писать не хотелось. Душа мертва к ней в письме. На расстоянии особенно ясно видно, что к ней меня влечёт только женщина. Душа не хочет к ней открываться, а те ласка и доброта, которые у меня есть к Ане – всего лишь естественные проявления.
      Мы с Аней – как два физических тела, между которыми действует всего лишь закон притяжения, но никак не начнётся химическая реакция… А завтра встречусь на работе с Оленькой. Какой она стала ко мне? Я не изменился, кажется, нисколечко. Да-да! Сколько всего было за год: слёз, мучительных прозрений, разочарований – а я всё никак не охладею к Оле.

                7 августа
      Второй день с Оленькой. У меня всё попрежнему. И она такая же. Ни намёка на чувства – одна доброта и только. Ани нет, нет того хоть и слабого, но противовеса, который держал меня в относительном равновесии. И вот опять – душевная драма, писать о которой уже не хочется. Молча борюсь с собой…
      И всё-таки – меняется ли Оля? Сегодня в несвойственном ей разговоре сказала вроде бы полушутя:
      – Муж нужен только для дома, для семьи. Для других дел надо заводить любовника…
      Потом стала прибедняться:
      – Мы уж старушки, где нам…
      Мне даже показалось, что в её глазах и в посерьёзневшем лице видна затаённая обида.
      После работы сопровождал её по магазинам, совсем как когда-то зимой. Она принимает мои знаки внимания с невинным видом, видимо опять «ничему не придает значения». Но неужели она на самом деле не понимает, почему я за ней хожу? Ведь это же глупо и смешно.
     ...Читаю высказывания Толстого о писателях, о литературе. Увяз в нём основательно, и бросать его не хочется. Пока есть на него аппетит, надо побольше переварить.
                9 августа
      Слова Толстого о том, что писать можно, только проникнувшись сильным чувством и желанием выразить это чувство, я очень хорошо понимаю. Как и
то, что у меня пока такого чувства нет. Может быть, из-за моего неучастия в жизни.
      Ведь я действительно не испытал на себе жизни, не прочувствовал на себе, что такое добро и зло. Это для меня всего лишь идеальные категории. Пусть где-то льётся кровь, гибнут люди – всё равно это меня не трогает, потому что ко мне не относится. Борьба для меня идёт лишь на кино- и телеэкранах да на газетных страницах, которым я давно уже перестал доверять…
       С Олей дело всё безнадежнее. Сегодня опять спорили о её отношениях с мужем. Собой остался доволен, спорил холодно, не увлекаясь.
      Дело не в том, любит ли она своего Олега. Дело в том, что она ему не изменит. Сегодня среди прочего я услышал: «Мне и мужа хватает»… Эти слова убили во мне всякую надежду. Можно быть неудовлетворённой мужем и промолчать об этом, но нельзя, будучи неудовлетворённой, сказать такие слова.
       Есть что-то горькое и жестокое в этих моих ненужных и гибнущих чувствах к ней. Горький привкус у всей моей теперешней жизни. Никогда не быть мне с Олей вместе, никогда она меня не полюбит. Она уходит, унося с собой часть моей души. Всё дальше она от меня и всё горше и безнадёжнее мое стремление к ней. Я тянусь в бесконечность, в высоту, туда, где не за что уцепиться. И чем выше тянусь, тем мучительнее падение. Жду Аню. Жду в отчаянии, чтобы забыться в ней, как в вине…

                10 августа
       Сегодня, кажется, появился повод для настоящего разрыва с Олей. Никогда так на неё не обижался. Она вдруг выразила неудовольствие, что мой стол в отделе стоит напротив её стола…
       Кажется, я теперь достаточно силён, чтобы обидеться всерьёз. Самолюбие и гордость только и ждали этого повода. Оставшуюся часть дня не мог даже смотреть на Олю. Слёз было немного. Вышел в коридор, успокоился. В душе горькая обида на неблагодарность и грубость этой женщины, которой я отдал столько себя.
       В понедельник перейду за другой стол, в сторону от своих девчонок. Пора, наконец, выходить из их мира, такого чувствительного и болезненного для моей души. Пора освободиться от отдела, стать к нему безразличным. Может быть, я много узнал за последнее время. Может быть, и не узнал бы столько холодным рассудком, без участия души. Может быть. Но думается, что сейчас я уже топчусь на месте, а надо двигаться дальше.
       Оля неуязвима в своём равнодушии, ей моя обида не страшна. Знаю это, хотя и плохо представляю наши дальнейшие отношения. И зачем-то теплится во мне надежда, что слишком тесно мы были с нею связаны, чтобы она могла не почувствовать мой уход от неё…
      Понял ли я, наконец, её после всего, что было? Думаю, едва ли. Наверное, в ней слишком много женского, интуитивного, чего она и сама себе не объяснит. Кажется, могу её понимать только в частностях, но не в общем.
      Но Оля в понимании женщин меня многому научила. Женька предупредила меня, но с Женькой было не то… С Олей я потерпел крах, когда попытался расколоть её колуном своей пресловутой логики. Я понял, как обманчива логика в таких делах. Прихожу к такому выводу, оглядываясь назад.
      Всё-таки никак не могу перевоплотиться в этих «обыкновенных», никак не опущусь до уровня их понимания жизни. От этого все мои ошибки. Они смотрят на жизнь именно просто, и даже трудности у них совсем иного порядка, нежели у меня. Глядя на их потуги, я в своём стремлении «ввысь» усматриваю даже что-то незрелое, мальчишеское. И снова, и снова ощущаю себя лишним среди реалий их мира. Меня нельзя брать в компаньоны и, если бы женщины были поумней, я был бы обречён на одиночество.
      …Хорошо представляю, как закончился день в отделе. Я ушёл раньше, они выходили вместе – Оля, Женька и Альбина.
      Альбина:
      – А Сергей серьезно собирается в понедельник переходить за мой стол.
      Оля:
      – А мне-то что – пусть переходит. Не знаю, зачем вы его со мной посадили, когда столы распределяли.
      Альбина:
      – Чего же ты его так обидела?..
      Оля:
      – А я не знаю, чего он обиделся…
      Женька:
      – Сергей вообще у нас чудной какой-то. Витает в облаках…

                12 августа
       Толстой заразил меня самоуверенностью. Если раньше я свой вкус приспосабливал к искусству, то теперь искусство примеряю на свой вкус.
      В последнее время читаю по мелочам. Брошюрка И. Кона «Психология юношеской дружбы», журналы «Юность», копание в книгах…
      Говорят, надо читать по программе, по системе. Я внешне читаю бессистемно, но у меня такое ощущение, что система в самой моей голове. Это – как материальный склад с хорошими стеллажами с отделениями для каждого материала. И так ли уж важно, в каком порядке эти материалы поступают – всё равно каждый найдет свою ячейку. Всё же главное – читать, что интересно для ума, что воспринимаешь активно, понимая автора, споря с ним.
      Два выходных жил в книжном мире. После него особенно неприятно возвращаться в мир обыкновенных Оль и Женек. Но завтрашний день неизбежен. Как быть с Олей – не знаю. Ведь роль, которую я на себя взял, глупа и мне несвойственна. Никогда ни на кого в отделе не обижавшийся, считающий себя выше этого, буду ходить в обиженных, изображать невнимание к Оле… Чёрт знает что! 
      Да, она виновата. Я не могу оставить без внимания её слова. Не обидеться хуже, чем обидеться, но плохо и то и другое. Похоже, что остываю к Оле и помимо обиды. И она стала какой-то другой. Кажется, уже довольна своим мужем.

                14 августа
      В понедельник её не было – заболела дочка. А сегодня не разговаривали с ней весь день. Но понял окончательно – обиженным быть не могу. В конце дня готов был уже снять опалу с Оли, но она на меня тоже дуется и подойти к ней оказалось непросто.
       В душе – грустный оптимизм. Наверное, он оттого, что я стал сильнее своих чувств, и Оленька мне теперь не страшна. И эта крепость души ни от кого не зависящая – ни от Оли, ни от Ани. С Олей завтра же помирюсь. Сегодня, уходя с работы, уже помогал ей нести сумку. Обида – это ведь тоже – как сладкая игра для меня. Серьёзно предаваться ей не могу.
      Пока ничего капитального не читаю. Копаюсь в журналах «Юность». Попалась статья молодого Чуковского «Толстой как художественный гений». Статья мне уже знакомая, читал её еще в армии. Но только сейчас понимаю её процентов на 98. Не на 100, потому что Толстого как художника сам еще не ощутил, всё только подбираюсь к нему. Теперь, читая Чуковского, прихожу чуть ли не в экстаз от восхищения Толстым. Но это всё авансом, а когда сам дозрею до понимания Толстого – ещё неизвестно.

                15 августа
      …Каким маленьким и беспомощным кажешься себе среди стеллажей книг в библиотеке, как остро ощущаешь невозможность объять всё. И как досадно сознавать скудность и убогость собственного багажа знаний. Обшарил почти все полки, задержался до самого закрытия библиотеки и не ушёл бы, если бы не выгнали.

                *  *  *
      Опять об Оле. Кажется, помирились, только на душе не радостно, а досадно. Я предчувствовал это состояние, потому так трудно было мириться. Но первый решительный шаг сделала она.
      С утра я еще играл в обиду. Оля тоже не смотрела на меня, но тем слаще была для меня игра. Ведь я знал, что примирение неизбежно и чем дольше мы с ней в ссоре, тем трогательнее будет примирение. Я уже начал оттаивать душой и всё чаще смотреть на Оленьку, искать её взгляда. Мне казалось, что и она испытывает те же чувства, страдая от нашей размолвки. И вот, наконец – её невольная, смущённая и ласковая улыбка, от которой у меня ёкнуло и забилось сердце!
      «Милая, милая, ты всё понимаешь, хорошая ты моя. И тебе всё понятно без слов. Ты знаешь, что виновата, но не можешь жить без меня, как и я без тебя, и я всё-всё тебе прощаю»…
      Мог ли я не улыбнуться в ответ? Казалось, лёд тронулся, я чувствовал это в каждом её взгляде и жесте. Так было всегда, когда мы мирились после ссор, и всегда мне казалось, что она бывала счастлива от того, что опять возвращаются к ней мои внимание и ласка.
      Но первая сладостная минута прошла, и напрасно я ждал её повторения. Оля опять уже была вся в делах, и я засомневался, так ли она всё понимает, как и я. А потом… я услышал, как она повторила те же обидные слова, что лучше бы я ушёл от них за другой стол и не слушал их женских разговоров…
      Это был удар по еще незажившему месту. Опять получалось, что играл я сам с собой. Ничего она не поняла, ни чувств моих трогательных, ни даже причины моей обиды. Это открытие навалилось на меня тяжким грузом. И опять стена встала между мной и Олей.
      И тут она, как будто почувствовав недоброе, сама ласково заговорила со мной, и мне ничего не оставалось, как пассивно принять предложенный мир. Только радости не было…

                18 августа (суббота)
      Весь день вчера она была моей, и весь день – её интимно-ласковая улыбка для меня. И опять я видел, что я для неё главней, чем все дела. И муж ушёл в тень, и она говорит о нём с иронией, словно бы предупреждая мою ревность. И у меня действительно нет ревности, и вообще – я счастлив и блаженствую.

                *  *  *
      Слова мои по поводу «отрыва» от отдела были пустыми. Я твердолоб на удивление даже самому себе. Как я до сих пор не научусь различать мой наивный идеализм и эту прозаическую обыкновенную жизнь, сглаживающую мою болезненный индивидуализм?.. Куда я денусь от этого отдела, да и ради чего куда-то «деваться»?

                *  *  *
      К Толстому аппетит уже угас. Опять копаюсь в книгах по искусству, в основном по живописи. В пятницу допоздна сидел в читальном зале. В субботу до одурения наездился по книжным магазинам. Книги – болезнь моя. За два года накупил уже более семидесяти книг.
      Днём читал высказывания Чехова о литературе. Есть поразительные по остроте мысли. Мои собственные мысли всё так же бродят незавершёнными. Толстого держаться не могу – не та сейчас жизнь. Может быть, он и прав, и я, читая его разоблачения, невольно переношу их на наше современное общество. Но всё это надо пережить и проверить самому.
      Почему-то думаю, что если бы у меня был талант, то писать бы начал в духе Леонида Андреева. У меня те же идейная аморфность, пронзительный пессимизм. Только до мистики я не дошёл – наверное, фантазии не хватает или таланта.
      Через неделю приедет Аня. Жил без неё месяц. Значение её для себя всё же переоценил. Ничего страшного в одиночестве нет, да я по-настоящему и не был одинок.
                20 августа
      Мне кажется, что я смотрю на живопись испорченным с детства взглядом. Как это глупо: натаскивать с детства на Рафаэля и Пушкина, вообще на всё великое. В детстве ничего не поймёшь, но на всю жизнь останется и будет мешать взгляд на великие творения как на «просто» красивые картинки и складные слова.
      Как оценить мастерство художника? Рассматривая картину, я даже прибегаю к тому, что сначала представляю чистое полотно, на котором предстоит что-то выразить. Потом как бы вдруг вижу картину и только тогда замечаю выразительность лиц, поз, одежды, колорита. Именно так приходится преодолевать тот с детства оставшийся обыкновенный взгляд на искусство.
      В школе на уроках литературы развешивают репродукции с картин Репина, Перова и заставляют писать по ним сочинения. А я только уже в относительно зрелом возрасте и занятый далеко не искусством, вдруг однажды ощутил в себе способность понимать и психологизм репинского «Не ждали», и волнующую лирику левитановских и шишкинских пейзажей. И понял, что именно сейчас с удовольствием бы написал по ним сочинение…
      Мне непонятно, как можно думать, что четырнадцатилетний мальчик, еще почти не живший и ничего сам не испытавший может понять таких гениев, как Пушкин, Репин, Толстой. Хорошо, если он захочет вернуться к ним в зрелые годы. Но не замылятся ли глаза и мозги от такого преждевременного пичканья искусством?..
      В детстве я любил читать, но мне часто попадались книги, непосильные для моего детского восприятия. Дочитывал их до конца «из принципа», но оставался равнодушным. Но как же врезались в душу те немногие книги, которые подходили мне по возрасту и по моему развитию. Думаю, если книги меня и развивали, то только такие. А слишком сложные, прочитанные невовремя, даже в чём-то надорвали
меня.
      Конечно, нужна была умная, индивидуально составленная программа по чтению, в которой бы соблюдалась постепенность. Между прочим, когда мне говорят, что кто-то в пять лет научился читать и прочёл «Войну и мир», я прихожу в недоумение.

                21 августа
      Женщин некоторых не понимаю. Еще можно понять нашу восемнадцатилетнюю секретаршу Жанну. Ей можно на что-то надеяться. Стараясь улыбаться развязно, но краснея, она говорит, что хотела бы пойти со мной в кино, да я не приглашаю.
      Но вот Альбина. Есть муж, двухлетняя дочка. А она откровенно липнет ко мне, изо всех сил стараясь понравиться. Готова изменить мужу? Да нет, помню, Оля начинала так же, но до настоящей измены так и не дошло. Правда, Альбина грубее и откровеннее, но всё равно не верю, что она может решиться на чтото серьёзное. Скорее всего, у неё просто безотчётное женское стремление понравиться.
      Есть мучительное наслаждение в том, чтобы, сидя напротив, представлять Оленьку в своих объятиях. Представлять, как припаду к ней головой, и, покрывая поцелуями её обнажённые, полные, благоухающие плечи, зальюсь слезами в счастливом блаженстве…
      Мне всё равно, как она сегодня одета. Она просто не может для меня выглядеть плохо. Люблю её за душу, а не за внешность. Если бы так я мог любить доступную Аню! Замечаю, что меняюсь в отношении любви вообще.
      Когда-то меня коробило от того, что кто-то дарит любимой женщине платок, туфли или что-то в этом роде. Мне казалось, что высокое чувство любви несовместимо с чем-то материальным, земным.
      А теперь и сам считаю, что к любимой надо относиться где-то, как к ребёнку. Во-первых, не спрашивая много, во-вторых, балуя подарками. И вот уже кормлю свою Оленьку конфетами и орехами, с умиленьем наблюдая, как она ест и по-детски радуется. Я готов без конца делать ей подарки, пусть самые пустяковые, лишь бы видеть её улыбку…

                23 августа
      Все дни вместе. Говорю ей нежные глупости. Кажется, такой интимности между нами никогда еще не было. Оленька близка до жуткого. Напеваю: – «Увезу тебя я в тундру»… А она вдруг спрашивает:
      – Вместе с Алёнкой увезешь?
      – Конечно!
      – Зачем это тебе? Это будет твой необдуманный шаг.
      Она говорит и улыбается, а мне хочется думать, что всё это у неё серьёзно – завтра скажет, что действительно готова на всё. Опять вдруг вспомнила о том злополучном походе на шашлыки. Как будто, это её всегда беспокоило – моя тогдашняя обида, недоговорённость. И словно бы только теперь узнала, что именно она была причиной моего странного бегства, и чувствует себя виноватой…
      Что у нас с ней будет? Может, реши я сейчас окончательно и твёрдо связать свою судьбу с Олей, и она бы ушла от мужа. Только вот нужна ли мне эта
победа? Рассудок во мне сейчас, вроде бы, сильней, и «драмы» всё реже.
      Скоро Аня приедет, всё опять пойдет кувырком.

                26 августа
      Аню встретил вчера утром. Вечером был с ней. Всё действительно, идет кувырком. Что делать с Аней? – этот вопрос встал передо мной после первого же дня. Я даже склонен думать, что за месяц разлуки поумнел, и теперь наши встречи выглядят для меня еще более бессмысленными.
      От Ани я не имею даже женщины. А это была единственная компенсация за отсутствие настоящих чувств между нами. Всё здесь очень просто для меня. 
      Вечером с нею поссорились. Ходили в кино, смотрели фильм «Колдунья» – что-то вроде купринской «Олеси». Я расчувствовался почти до слёз, а она сидела и смеялась. Меня коробило от её веселья. Когда вышли, сказал: «Тебе лучше всего смотреть «Ну, погоди!» или, на худой конец, «Фитиль».
      Она всю дорогу молчала. Расстались, «без руки и слова». Звонить ей не буду. Пусть звонит сама. Будет мой верх, или между нами всё кончено.

                28 августа
      Милая Оленька была ласкова. Я живу сейчас этим, и Аня здесь совсем не при чём. С работы уходили вместе. Шёл дождь, и я норовил подлезть под её зонтик. Возле проходной краем глаза увидел Аню. Сделал вид, что её не замечаю.
      Из проходной Оленька вышла под дождь, а я задержался. Подошла Аня, предложила идти под её зонтиком. Я что-то промямлил и остался стоять, а она ушла…
      Сейчас уже трудно представить, что возможны между нами прежние отношения. Я уже не так великодушен, как раньше. Самолюбиво и зло думаю: какого чёрта она ломается, неужели я был плох с нею? Да и она едва ли вернётся. Ведь я у неё был не от хорошей жизни – от одиночества. А если и вернётся – смогу ли её принять? Впрочем, женские слёзы могут растопить любой лёд…

                1 сентября 1973 года (суббота)
      Дни идут какие-то шальные… В четверг снова, обидевшись, готов был зачеркнуть в душе Оленьку.
      Собирались сегодня ехать с отделом за грибами, и Оля продемострировала полнейшее равнодушие – поеду я или нет. Этого я, разумеется, перенести не мог, потому что слишком заманчивой представлялась мне поездка. Осенний лес и наше одиночество, и объятия, и поцелуи… Но ей, выходит, было всё равно.
      Немедленно вычеркнул себя из списка. Всю пятницу Оля была у меня в опале, и сразу же почувствовала это. И равнодушия у неё как не бывало. В ней было что-то от ребенка, который видит, что взрослый всерьёз обижен на его проказы, но не знает, как исправить положение. Несколько раз переспрашивала меня, действительно ли я решил не ехать. Я отвечал твёрдо: нет, не поеду. И вот, наконец, вижу её непередаваемую улыбку и слышу:
      – Обиделся на меня?
      – Да нет, чего обижаться…
      – Поедем… – Она уже просит.
      – Тебе же всё равно, поеду я или нет…
      – Нет, не всё равно. Мне не с кем будет ходить по лесу.
      Вот и всё! Снова жизнь стала для меня интересной и заманчивой, а Оленька снова моей. Она улыбается мне светло и радостно и говорит:
      – Ты ведь как дитё малое.
      Решили, что утром я захожу за ней, и мы вместе идём к автобусу.
      …Как ни странно, но все эти дни мысли об Ане не давали мне покоя. Я приходил на работу и ждал от неё звонка. Шёл вечером с работы и надеялся, что она придёт ко мне, как приходила когда-то. Но всё было напрасно, Аня молчала. 
      Кажется, я еще по-прежнему был горд и самолюбив, но это почему-то не давало мне силы, а наоборот – изматывало душу. И вот вчера я не выдержал, подошёл к телефону и набрал номер...
      После разговора с нею в изнеможении рухнул на стул. В глазах стояли слёзы. Вернулись и гордость, и самолюбие, только исправить уже ничего было нельзя. Я слышал Анин голос, но не радостный и не счастливый – обыкновенный голос. И понял, что на этот раз «блудной дочери» не будет.
      Она спрашивала, как бы между прочим, что это я так долго не звонил и что хочу ей сказать. Она была добра ко мне, но разве этого ждал я?
      Всё это происходило на мучительном фоне размолвки с Олей. Я терпел поражения со всех сторон, и не на что было опереться, нечем утешиться.
      А потом начались утешения. Пришла с повинною Оля. А перед обедом позвонила Аня и спросила, не надумал ли я что-нибудь. Поражения оборачивались почти триумфом.
      Вечером был у Ани. Как же всё оказалось непросто! Кусок льда в душе был не у меня, а у неё. И надо было его растопить, иначе, не стоило приходить. Она говорила сбивчиво, что у неё что-то странное в душе. Что встречаться, наверное, ни с кем не будет. И вообще, у неё «чемоданное» настроение, и скоро она уедет из Зеленогорска на родину…
      Потом выяснилось, что она видела меня тогда с Олей у проходной и «прокляла». Похоже было, что это и был тот узелок, в котором переплетались все её смутные переживания. И я сразу же разрубил его, объяснив, что Оля – всего лишь «товарищ по работе».
      Убедить её было легко, и слова свои Аня сразу забыла. Но я–то понимал всю их горькую правду. Я-то знал, что Аня по большому счёту мне не нужна и нам действительно лучше не отнимать время друг у друга. Знал, что утром встречусь с Олей, что «проклятье» Анино было в сущности справедливым, и чувствовал себя почти подлецом.
      … Уходил от Ани с ощущением страшной пугающей пустоты в душе. Она уступила, моим домогательствам, и я получил, чего хотел. Но было такое ощущение, что это-то и было единственным желанием, заполнявшим душу. И вот теперь в ней  не осталось ничего. И я чувствовал, как это страшно – не испытывать никаких желаний. Даже предстоящая встреча с Оленькой ничего не будила. Мне больше не нужны были женщины, и я со страхом представлял себе, что когда-нибудь придется связать жизнь с одной из них.

                2 сентября (воскресенье)
      Оля за грибами почему-то не ездила, я – тоже. Почти весь день вчера провёл с Аней. Увы, она решила встречаться «просто так» и эту установку выдерживает. Даже в ресторан со мной идти отказалась, наверное, чтобы не быть обязанной.
      Ушёл от неё вечером после безуспешных попыток её расшевелить. Она холодна, как лед, и даже стала раздражительной, когда я стал особенно настойчив. Это повергло меня в тоскливую мрачность, от которой до сих пор не избавился.
      Я трачу на Аню уйму времени, но такое ощущение, что не делаю того самого главного, ради чего встречаюсь с ней. Никогда еще эта проблема не выступала передо мной в таком голом и назойливом виде.
      Я понимаю Аню – она думает, переживает. Но мне-то зачем эта думающая женщина, что мне делать возле неё? И как мне решить проблему? Искать себе недумающую на ночь? Или же найти восемнадцатилетнюю прелестницу для красивой любви? Но здесь уж, если влюблюсь, надо будет жениться. Ведь никто не поймет моих стремлений поупражняться в чувствах.

                *  *  *
      Вечер. Только что от Ани. Все же я решил сказать сам последнее слово. Пришёл к ней весь проникнутый этой необходимостью разрыва. Она была весела, накручивалась на бигуди, болтала, не догадываясь о моих намерениях. Мои первые слова восприняла как шутку…
      Лучше уж совсем не иметь женщины, чем иметь и страдать от неудовлетворённой физиологии. Аня знает, в чём причина разрыва. Спросил её перед уходом:
      – Ты поняла, почему так вышло?
      – Да, поняла, я виновата…
      Сказано на прощанье было много. Кажется, я тоже её понял. Она говорила:
      – Я всё время стараюсь держать себя подальше от тебя. Как будто, боюсь тебя…
      В этом всё дело. В первые месяцы нашего знакомства она не боялась. А теперь за её шутками проглядывает паясничание, которым она гонит и убивает зарождение у себя в душе малейших чувств ко мне. И мне невыносимо чувствовать своё бессилие.
      Была крепка, слёз не показала, говорила спокойно. Пожелали друг другу всего хорошего. На этот раз она, пожалуй, и не вернется. Исправляться не станет.
      По дороге от неё зашёл в парк. Ходил среди берёз с залитым слезами лицом, твердил, что Ани больше нет, нет Ани… Обиднее всего будет, если она найдет другого, который подберёт к ней ключик и которого она не будет бояться.

                3 сентября
      Почти весь день шёл дождь. Осенняя сумрачность и сырость. Кажется, что вместе с зимой наступают для меня мрачные времена. Одиночество. Не тянет ни к какой работе, книги забросил.
      Сегодня сидел в читальном зале до самого закрытия. Копался в книгах, читал воспоминания о Есенине. Книги опять подавляют своим количеством, опускаются руки.
      К Ане сейчас такое чувство, что с радостью простил бы, если бы пришла или позвонила. Но это только первое чувство. Дальше всё пошло бы попрежнему и стало для меня невыносимым. От скуки паясничаю в отделе. Утешаю себя женским вниманием.
      С Оленькой всё хорошо. Но вышла ужасная глупость. Оказывается, за грибами она всё-таки ездила. Мы с ней по-дурацки разминулись утром, и я решил, что она не пришла к автобусу.
      В сущности, я наказан за свою трусость. Надо было просто подождать до самого отхода автобуса, но я побоялся бегать на виду у всех и спрашивать Оленьку, а потом из-за неё, возможно, не ехать – опять же на виду. Побоялся за её репутацию. Она не боится, а я боюсь…
      Но решили, что виноваты оба – она в том, что не вышла вовремя из дома, а я – в том, что поспешил уйти от автобуса. Оба сожалеем, но меня это нисколько не утешает. «Поцелуи, объятия»… Дурак!

                4 сентября
      Пришёл из читального зала. Копался в книгах по искусству. Всё ясней у меня мысль, что главное не в том, чтобы знать искусство, а в том, чтобы его
понимать или чувствовать. Возможно, этому поможет знание и изучение.
      Результаты есть, но единственный ли это путь? Мне двадцать три года, но я иногда ощущаю себя ребенком, только еще открывающим мир – мир искусства. На природе души далеко не уедешь. Ей надо помогать, что я и делаю. Ведь прежде чем сказать своё слово, надо научиться чувствовать других. Именно так дело обстоит в литературном творчестве.

                *  *  *
      Аня позвонила! Назначила встречу. И вот сейчас только что от неё. Гуляли по парку, о последнем разговоре не вспоминает. Целовал её, а она заплакала. От паясничания у неё не осталось и следа, покорная и ласковая…

                11 сентября
      Нет, Анька не изменилась! И ласковость, и покорность у неё фальшивые. Похоже, она просто хочет недорогой ценой удержать меня возле себя.
      Сейчас опять пришёл от неё в нервно-возбуждённом, по-волчьи злом состоянии. Сидел у неё на кровати, а она спала… Она довела меня до того, что я уже не хочу её. И это еще больше бесит. Я не хочу, она не хочет – какого чёрта мы встречаемся?! Я уже капризничаю, меня теперь нужно разжигать, как женщину. Аньку теперь и целовать буду только по её просьбе. И опять, видимо, придётся начинать старый разговор.
      Боже, как всё глупо! Я встречаюсь с женщиной, к которой почти совершенно равнодушен и никак с нею не расстанусь. Это её стремление казаться ласковой и холодность на деле меня просто выводит из себя. Когда встал с кровати, собираясь уходить, вдруг сонным испуганным голосом сказала:
      – Нет, не уходи… Я хочу с тобой…
      Мне всё это показалось фальшивым и наигранным. Ответил задумчиво, еле сдерживая раздражение:
      – Ничего ты не хочешь.
      Поведение её меня оскорбляет. Я ничего не могу сделать с этой женщиной! Смешно.

                13 сентября
      И опять мы с Аней расстались. Странно всё у нас. Расстались мирно и даже более того – ничего определённого о разрыве сказано не было. Но и о встрече не договорились.
      Всё-таки она настолько открыта и беззащитна, что я не могу быть с ней резким. Разве она виновата в своём теперешнем состоянии? Рассказала кое-что о своём отпуске. Оказывается, у неё был там небольшой роман с одним из её бывших ухажёров.
      Чёрт знает что! Я настолько к ней равнодушен, что даже не ревную. Сказал ей, уходя:
      – Если потребуюсь, ты позвонишь.
      – Нет, я не позвоню…
      – Позвонишь.
      Думаю, никуда она не денется. Во всяком случае, встречаться с другим в теперешнем своем состоянии она едва ли способна. Посмотрим, долго ли она проживёт без меня. Но я готов и к одиночеству, оно лучше, чем такая «любовь». Лучше страдать по Оленьке и быть чистым перед нею.

                15 сентября
      Люблю Оленьку. Душа у неё в плену. Кажется, окончательно освободившись от Ани, я с еще большей увлечённостью отдался Оленьке. Она мила и ласкова со мной. Опять кажется, что всё понимает и даже любит…
      Аня молчит, и теперь у меня уже нет желания с радостью простить её. Но если придёт – приму, хотя и с чувством досады, что опять придётся заниматься этим ненужным делом. Аня не изменится, да мне это теперь и не нужно. Даже если она с другим сейчас – ничуть не больно.

                16 сентября
      Весь ушёл в искусство: читаю, разглядываю репродукции. Ни с кем не общаюсь. Противно смотреть, как мой сожитель по комнате Гриша чертит какие-то графики, штудирует технические книги, следит за политикой. Едва только вижу, что он увлечён своей техникой, тут же чувствую к нему враждебность. Это какая-то странная, вывернутая наизнанку ревность к искусству.
      Теперешнее состояние уже не ново для меня, просто его давно не было. Думаю, вернулось оно оттого, что ушла Аня, эта частичка обыкновенного мира, хоть и ненадежно, но всё-таки связывающая меня с ним. Ани нет, и снова мучительно заманчива Оленька, снова ревную её к мужу и жажду совместной жизни. Опять неразрешимая драма в душе и близкие слёзы…
      Снова начались злые обидные дни с ощущением своей непричастности к жизни. В отделе растрачиваю себя на паясничание, глушу тоску. И только перед Оленькой я всё тот же робкий страдающий и не могу быть другим. Что мне надо от женщин? Самому толком не объяснить. Ведь я догадываюсь, что такое семейная жизнь. Сколько раз я слышал о её «прелестях», скольких я наблюдаю в этой жизни. Но всё это никак не охладит меня, и запретный плод кажется всё таким же сладким. Неужели и я из тех, кто умнеет только после того, как женится?
      Жизнь не перехитрить. «Эксперименты» мои – это всё ненастоящее, и знания от «экспериментирования» меня не вразумляют. Жизнь требует настоящего, и уж тогда она будет издевательски щедра на знания. Опять хочется кому-то отдать себя, сгорать от любви к кому-то. И безнадежно вспоминаются слова из письма Толстого: «Я требую, чтобы меня любили так же, как я могу любить, но это невозможно»...
      Что значит понимать Олю сейчас? Она говорит, что устала от домашних дел, что из-за маленькой дочки спит не больше трёх часов, что нет времени даже на то, чтобы привести себя в порядок… Значит, надо прощать ей невнимательность и холодность ко мне? Только ведь она и без этих своих проблем относилась бы ко мне не лучше.
      Я всё хорошо помню. Помню нашу поездку на «Севильского цирюльника» и чего мне это стоило. Помню все её обидные слова, после которых иллюзией выглядят все «завоевания» в отношениях с ней…
      Сегодня уехала в Москву на техническую выставку. Хотя меня с ней, скорее всего, не отпустили бы, меня обидно кольнула та лёгкость, с которой она отправилась одна. Так ей сподручнее бегать по магазинам. Тоже – деловая…
      И всё-таки в ней, как и во мне, есть интимная тактичность, которая в отношениях со мной никогда не позволит ей говорить и делать, как хочется. Она стесняется самой себя. И тут инициатором надо быть мне, а я всё никак не избавлюсь от гордости и самолюбивого желания, чтобы женщины сами добивались меня…
                18 сентября
      Утром пришла строгая, на меня не глядела. Мне сразу представилось, что она обиделась, что не поехал с нею вчера в Москву. А ведь я действительно сглупил, даже ни у кого из начальства и не пробовал отпроситься. Сдался без боя и не поехал.
      Невыносимо было сидеть рядом с холодной Оленькой. Уехал в Москву на ту же японскую выставку. Убежал от неё, но не убежал от себя. День был мукой. Гнетущим грузом слились в душе обида на неё, сознание собственной промашки и её непоправимость.
      Слёз не было, и от этого было еще тяжелей. Болела голова, было не до выставки. Шатался по книжным магазинам. В этой тяге к книгам опять мне видится что-то болезненное, надорванное…
      В конце дня чувства стали приходить в норму. Вечером сидел в читальном зале почти спокойным. Не удивлюсь, если завтра выяснится, что Оленька на меня не обижалась, и всё это я придумал. «Над вымыслом слезами обольюсь»… Прекрасно понимаю, что если бы мы вчера с Оленькой просидели пару часов в «Арагви», она ничуть не стала бы ближе. Так стоит ли горевать об утраченном?
      Занимаюсь и занимаюсь живописью. Эта область искусства сейчас меня влечёт и легче поддается. И чувствую, что литература идет рядом, параллельно живописи. Живопись учит смотреть, литература – описывает увиденное. Приду в литературу через живопись, если вообще приду.

                19 сентября
      Сегодня я подумал, что вся моя теперешняя жизнь, вся, начиная с того, как пришёл из армии – это метания от какой-то глухой тоски, как от зубной боли в душе. И любовь к Оле, и встречи с Аней, и пичканье себя искусством – всё это стремление забыться, отвлечься от боли. (Кажется, я уже писал об этом.) И, наверное, пока не стихнет боль, я так и не пойму, чем же мне заниматься, что меня по-настоящему влечёт.
      Редко бывает затишье. Боли не чувствую дома, в деревне, но там, кажется, и души не чувствую. Там сплошная душевная анестезия и поэтому всё какое-то ненастоящее.
      И еще мне кажется, что живу на цыпочках. С одной стороны, оторван от «обыкновенной», реальной почвы, а с другой – тянусь к чему-то высокому, необыкновенному.
      Опять весь вечер сидел в читальном зале. Писатели с их книгами – это огромная говорящая толпа. Говорят по очереди и все сразу. Сказано так много, что, кажется, уже и говорить больше нечего, но хор всё не смолкает и всё больше разрастается. Как будто, что-то делят в суете и спешке, и мне может уже ничего не достаться. И вот в этот тесный многоголосый и пёстрый хор надо вклинить свой голос. Сказать звонко, ново, необыкновенно, чтобы сразу все услышали. А я тугодум и сомневаюсь в своём таланте.

                21 сентября
      Так и не понял, что же было с Оленькой. Действительно ли я всё выдумал или была обида, которую она скрыла, ничего мне не сказав. Опять всё у нас хорошо, и сегодня первый день за эту неделю моя душа в равновесии. Я сумел убедить себя, что Оля моя.
      В понедельник мы с отделом опять едем помогать подшефному колхозу. В читальном зале взял вдруг Горького. «Страстимордасти», «О первой любви». Начал и не мог оторваться.
      Горький в своих воспоминаниях о первой любви – как бальзам на душу. Совсем ясно ощущаю, что все мои теперешние страдания – это нечто переходное, как закалка или крещение чувствами. И, может, буду когданибудь об этом периоде своей жизни тоже писать с холодным интересом к самому себе и с улыбкой.

                23 сентября (воскресенье)
      В моем стремлении покопаться в биографиях великих есть безотчётное желание убедиться в обыкновенности и жизни, и людей. Меня интересуют великие именно без «хрестоматийного глянца», как они уживались с прозой жизни. Ясно, что личная жизнь многих из них была, если можно так сказать, недостойна их произведений.
     Можно думать и чувствовать высоко, но не очень высоко поступать. Есть в действительной жизни свои законы, которые не перепрыгнешь, как бы велик ты ни был. Великого Толстого Ленин назвал «помещиком, юродствующем во Христе», и это – печальная правда. Маяковский в предсмертном письме написал: «любовная лодка разбилась о быт»…
      В библиотеке читал: «Рассказ о безответной любви» Горького, воспоминания А. Г. Достоевской о муже, П. И. Лавута – о Маяковском.

                24 сентября
      Очередная катастрофа с Олей. Мог ли я ожидать, что эта поездка в колхоз обернется для меня таким провалом. Пишу, ослабевший от безысходных мыслей, от слёз…
      В очередной раз решаю порвать с Олей. Мысли, мысли о ней…Теперь уже знаю, как невыносимо трудно будет зачеркнуть её в душе. Ясно только одно – такого её отношения ко мне терпеть больше нельзя. Такую оскорбительную для самолюбия плату за любовь.
      Даже не знаю, виновата ли она. Она – такая, какая есть. А какая – я уже имел возможность множество раз увидеть и прочувствовать. Но даже если её простить, впереди не вижу ничего, кроме страданий, ревности. И никакой надежды. Тогда зачем опять сближаться?

                26 сентября
      Вчера не разговаривали весь день, Сегодня я работаю в Москве и буду работать до конца недели. Есть возможность вдали от неё в который раз всё обдумать и взвесить.
      Не представляю, как я буду один без Оленьки. Мучительно тоскливым станет отдел. Все эти поездки в колхоз, походы и праздники утратят для меня свою привлекательность. Должна будет начаться какая-то другая жизнь…
      Сколько всего поднято и разворочено в душе! Всё во мне бунтует перед предстоящим одиночеством, настоящим, безнадежным. Но ведь лучше ясное сознание этого, чем растрачивание себя на иллюзии. Сейчас только эта мысль дает мне силы в борьбе с собой.
      Хожу по вечерам от тоски в читальный зал. Писать о своих страданиях уже не хочется – лучше пережить их молча. А жизнь опять идёт и идёт мимо. И всё-таки, наверное, моя обида на Оленьку – это воинствующий эгоизм.
      Перечитывал сегодня «Рассказ о безответной любви» Горького. Боже, как я не понимаю этого несчастного влюблённого! Как любил человек! Я так не могу, я слишком ценю и люблю себя. Когда думаю о ней, как молитву от соблазна, вспоминаю все обиды, полученные от неё. Делается легче. Иначе, всё в душе склоняется к оправданию Оли, а значит, к сближению с ней.

                27 сентября
      Боюсь, боюсь по-настоящему уходить от Оли. Сейчас, когда работаю вдали от неё, кажется, наступает кризисный момент. Или мир с ней – или зачеркнуть её в душе окончательно.
      Утром зашёл в отдел получить деньги. Она стояла у своего стола. Я взглянул на неё мельком, не встретившись с ней даже взглядом, но мне показалось, что кровь бросилась ей в лицо. Быстро вышла, не дождавшись моего ухода.
      Всё это подействовало на меня угнетающе, в Москву уезжал, как на каторгу. Что меня ожидает без Оленьки? У меня никого и ничего нет. В читальный зал хожу больше от тоски. Я жил Оленькой и вдруг её не будет… И как же всё-таки до зубовного скрежета всё просто! С женщиной я спокоен и работоспособен как стоящий на твёрдой почве человек. Но вот нет женщины – и опять это мучительное болото в душе, эти метания и страдания. Выходит, надо жениться. Да, всё очень просто.
     Из такой простой причины, как из корня, выросло это, болезненно разросшееся дерево моих страданий, сомнений, раздумий. Выросло на богатой интеллектуальной почве, и тем труднее его вырвать.
      Оля здесь потому, что больше любить некого. Пытался полюбить Аню – не вышло. Сейчас я способен любить другую, но она должна быть лучше Оли. А где её найти? Слишком стал разборчив…

                28 сентября
      Ни в чём не могу быть непосредственным. Могу быть добрым, бескорыстным, благородным. Но всё это – с сознанием того, что буду за это вознаграждён хотя бы чьей-то признательностью. Иначе, пропадает желание показывать свои лучшие качества. Это похоже на делячество. Ведь понастоящему благородный человек даже не задумывается, что он благороден. Это его натура. Я же на себя часто смотрю, как на постороннего, и холодно его анализирую. Как бы ни захватывали меня переживания, как бы я ни страдал, в душе всегда сохраняется хотя бы крохотный уголок для аналитика.
      Почему я так устроен? Малейший «прокол» со стороны Оленьки воспринимается мной как катастрофа не только потому, что это свойственно каждому влюблённому. Просто слишком много накопилось обид, и очередная срабатывает уже как запал к увесистой мине. Несмотря на все свои чувства, я всегда оценивал всё холодным умом.
      У неё было как бы два мужа – один дома, другой на работе. Со мной её, вроде бы, вполне устраивали неопределённо-интимные отношения, мои игривые слова и «шалости», кормление конфетами и яблоками. Этого ей было вполне достаточно. Во всём остальном её устраивал домашний муж.
      Но каково было мне? Отдавать ей душу, жить ею и не сметь даже прикоснуться к её руке! Меня терзала ревность. Любовь требовала пищи. Но всё чаще я замечал, что я для неё совсем не то, что она для меня. Ссоры были для меня как проявление бунта, моя душа не желала мириться с таким полуголодным существованием. Я уже мог «завестись» с одного её неласкового слова.Наверное, со стороны это казалось странным людям «обыкновенным», к которым относится и Оленька.
      Так было и в тот злополучный день, когда мы ездили в колхоз. Туда ехали вместе, сидели рядом. Но я не видел в её поведении ничего, посвященного мне. Играли с соседями в карты. Без них ей со мной было бы,наверное,  совсем неинтересно.
      Уже в конце пути я, дав волю чувствам, притронулся к её руке. Она возмущенно её отдернула, и это послужило для меня очередным уколом обиды. Но «запал» до конца еще не сработал.
      Во время работы была со мной ласкова, но потом был обед с выпивкой, и обида снова ожила во мне. Я видел, что всё подходит к концу, но никакой радости от общения с Олей не ощущал. Она, казалось, была равнодушна к этой совместной поездке. Я готов был заплакать.
      К автобусу они шли впереди, а я тащил за ними сумки. Потом они зашли в магазин, а я в автобусе занял место для нас обоих. Но она, войдя в автобус, даже не поискала меня глазами. Плюхнулась на первое попавшееся сиденье. Сидящая за мной В. крикнула ей о занятом для неё месте, но Оля, небрежно отмахнувшись, занялась бутылкой с ситром.
      Я встал и отнёс ей сумку. Потом вернулся, облокотился на переднюю спинку руками и, закрывшись от всех, предался обиде. Теперь «запал» сработал на полную мощность…
      Так и ехал всю дорогу. Голова разрывалась от обидных мыслей, слёзы капали на колени… Она пришла и села рядом со мной, но мне уже было всё равно. Тем более, что судя по всему, её ничуть не волновало мое самочувствие. Она даже пела песни вместе со всеми. Потом, правда, уже в конце пути, когда отступили слёзы и я сидел с отрешённым лицом, она, снизойдя, произнесла фразу совершенно в своем роде:
      – Ты что дуешься, как маленький?
      Я бросил на неё короткий взгляд. Она улыбалась почти безмятежно, и только в глазах улавливалось не то недоверие, не то неясная тревога.
      Лучше бы она уж до конца молчала! Тогда я мог бы еще предполагать какую-то «игру» с её стороны. Но тут не было никакой игры – было опять глухое безнадёжное непонимание…

                1 октября 1973 года
      Кончилось моё невольное отшельничество. Сегодня первый день в отделе. Многое ожидалось, но писать почти не о чем. За весь день мы не сказали друг другу ни слова. Но, кажется, переживания написаны у неё на лице. Её как будто, всё время что-то гнетёт. (Хотя, может, я опять всё выдумываю?) Не слышно её смеха. Всё это глупо и противоестественно. Она избегает даже смотреть на меня, но ведь это значит, что она всё время об этом думает.
      В конце дня подошёл к её столу и посмотрел на неё в упор. Она подняла на меня глаза, словно бы подчиняясь неодолимой силе, и я увидел у неё слабую улыбку. Это был как первый лучик солнца, неспособный пока разогнать нагромождения тяжелых облаков…
      Итак, впереди очередное примирение. Всё же гроза не разразилась, а расходится постепенно. Не было очистительного дождя. Я знаю, что проиграл и этот поединок, поэтому и не спешу падать к её ногам и вымаливать прощение. Кто здесь виноват – спрашивать бесполезно. Вот уж поистине: если женщина виновата, надо попросить у неё прощения…

                2 октября
      Нет, всё оказалось куда неразрешимее. Сегодня моя гордость взыграла и уступать так просто в этом поединке я уже не намерен. Да и она, похоже, не рвётся восстанавливать мир между нами.
      …Подошёл и сел с нею рядом. Мучительно было начинать разговор. Хотелось, чтобы она сделала первый шаг. А она встала и ушла…
      После обеда вдруг стала весёлой. Её смех и улыбки, расточаемые другим, мне – как острый нож в сердце. Кажется, что я для неё – ничто, ей хорошо и без меня.
      Пришли мысли о самоубийстве. Пока, конечно, это только игра с самим собой, но раньше я никогда об этом не думал. А тут с таким блажен
ством представил, что все муки исчезнут и будет всё равно…
     Сочинял в уме предсмертное письмо. Самое главное, что сдерживает, – мысль о матери. Моя смерть убьёт и её. Что ни говори, но я принадлежу не только себе, но и ей. Было и другое, что сдерживало. Было стыдно, что оказываюсь таким слабым перед жизнью. И смертью своей я никому ничего не докажу, всё останется по-прежнему. Будут думать, что всё «из-за любви», а ведь это не так.
      Любовь – повод, а не причина. Нет, нет! Я ничего еще даже не пробовал в жизни сделать, и уходить из неё сейчас – это сверхглупость.

                4 октября
      Ужасные дни! Кажется, я болен насквозь, болен по-настоящему. Оля, Оля, Оля во всём. Каждый вечер хожу в кино, спасаясь от тоски. Но смотрел «Подсолнухи» и плакал весь фильм. Такое ощущение, что живу и страдаю я, а не герои фильма. Фильмы тоску не глушили. Мое воспалённое сознание переселялось в них, и я страдал вместе с героями, а душа не успокаивалась. 
      Смотрел болгарский фильм «Господин «Никто». Детектив о супермене без нервов, вооружённом иронией на все случаи жизни. Насколько же на его фоне выглядел жалким я, и как это глупо быть таким в век материализма…
      Ночь спал плохо в ожидании встречи с Олей. Но она уехала в Москву, и я напрасно прождал её у проходной.
      Это было какое-то четвертование души. Я жаждал упасть к её ногам, но её не было, и всё оставалось по-прежнему между нами. И вот, наконец, сегодня утром я подошёл к ней и тихо сказал такие трудные для меня слова:
      – Оля, прости меня…
      Но я думал легко отделаться. Она заявила, что прощать меня не за что и она на меня совсем не обижается. А потом опять встала и ушла… Появилась в конце дня, и тогда я уже совсем сошёл с тормозов. Когда она с блокнотом и рулеткой снова куда-то пошла, бросился вслед за ней…
      Наверное, она просто ломалась. Но мне казалось, что ей приятна моя тревога, хотя говорила она, как всегда, не то, что читалось в её глазах. Уже на обратном пути я потерял над собой всякий контроль.
      – Оленька, я люблю тебя!
      Эти слова я выдохнул из себя в страстном порыве. Всё плыло у меня перед глазами, я был на грани, за которой начинается нежный бред. Припал губами к её плечу и тут услышал спокойное:
      – Что же мне-то делать?
      Потом она добавила своё традиционное, что я всё «вбиваю себе в голову»…   
      До конца дня я ходил, пряча от всех слёзы. Я так и не понял, вернул ли я сегодня Оленьку. Но признаться самому себе в неудаче было бы страшно. Меня переполняли чувство преклонения перед ней и в то же время ощущение тяготящей меня зависимости от неё. Не было только счастливого всплеска в душе.

                5 октября
      Как она умеет быть чужой! Как умеет не замечать меня! Как будто пролезла в душу и бьёт по самым больным местам… Только в конце дня она начала вроде бы оттаивать. Заулыбалась, съела мою конфетку, заговорила со мной. Я дежурил возле неё, как возле больной, и сам болея – то мучаясь от её раздражения на меня, её капризов и холодности, то снова вдохновляясь решимостью вернуть Олю к себе.   
      Жестокий урок. Никогда не думал, что она может быть такой и так трудно будет снова её приручить. Но теперь всё должно у нас пойти не так, как было. Всё должно стать открытее и откровеннее между нами. Так мне кажется, но неизвестно, как будет. Дозрел ли я сейчас до того, чтобы жениться на Оленьке? Не знаю. Я зрею и тяжелею, как яблоко на ветке, но еще не падаю. Возможно, и упал бы, если бы она была не замужем. Впрочем, тогда я бы имел возможность узнать её ближе. Сейчас всё искажает её недоступность.

                6 октября
      Нас переселили в новое общежитие. Двенадцатиэтажный дом, квартирная система. Сижу в двухкомнатной квартире на одиннадцатом этаже. Пока один и не знаю, кто будет моими сожителями. Старая наша компания распалась, и я опять остался один.
      Как видно, не создан я для компаний.Не ужился я с Гришей. Наверное, я невыносим в дружбе. Хотя какая у нас с ним могла быть дружба? Он для меня был всего лишь «оппонентом». Его технический уклон меня раздражал. И вообще, в последнее время мне всё больше казалось, что он занимается нестоящими вещами. Его интерес к политике, которую я считаю суетой, перепечатывание книжки об аутотренинге, которым Гриша едва ли будет всерьёз заниматься, его самоуверенная ирония в высказываниях о женщинах, которых он никогда не знал близко – всё это настраивало меня неприязненно. Я уже не считал Гришу человеком, способным меня понять.
      Не представляю себе своего друга. Разве может быть такой человек, которому можно довериться, как этому дневнику? Да и можно ли понять и оценить мой мучительный рост, когда он и самому мне непонятен?
      Настроение было тоскливое со вчерашнего вечера. Такое у меня всегда бывает перед встречей с новым, неизвестным. И всегда теперь на заднем плане – мысли об Оленьке. Словно бы неустроенность нового места еще больше отдалила меня от неё. Отдалила своими заботами, суетливой обстановкой, в которой я, как всегда, чувствовал себя лишним.
      …Стою на балконе. Отсюда с высоты одиннадцатого этажа я вижу весь тот микрорайон, где живет Оля. Вижу её дом, полускрытый среди оранжевожелтой листвы деревьев. Территориально она теперь стала даже ближе, теперь мы сможем даже вместе ходить с работы.
      Могли бы… А я стою в безысходной тоскливости и, глядя на раскинувшуюсявнизу стройку, на кучи мусора, на грязь и неустроенность, думаю об одиночестве человека в этой деловой суматохе «современной» жизни. Думаю о том, что никогда я не напишу оптимистических романов, воспевающих созидательный труд. Мои герои, если они и будут, будут искать, страдать, разочаровываться, мучительно прозревать и отчаиваться…
      Мне кажется, я болен, по-настоящему душевно болен и оттого вся эта мрачная рефлексия, из которой меня не смогла вытащить даже такая резкая перемена обстоятельств. Я не живу в реальной жизни – я живу внутри себя.
      Мысль о женитьбе на Оле делается постоянной. Хожу по улицам и воображаю себя рядом с ней и её дочуркой. Вечером представлял, как скажу ей, что нам надо уехать отсюда на Север. И там будут и квартира, и деньги. Глупо держаться за Москву только потому, что это центр.
      Не знаю, насколько это серьёзно. Но мне действительно кажется, что пора себя встряхнуть не «экспериментально», а по-настоящему. Попробовать взять жизнь за рога. И, может быть, я в самом деле скажу об этом Оле. Ведь она знает своё безнадёжное положение, а я ей предложу выход.
      Куда меня несёт? Бывают минуты, когда я холодным взглядом вижу, какую глупость собираюсь сделать. Но это только минуты, и что они значат по сравнению с тем постоянным пленом, в котором я сейчас нахожусь…

                7 октября (воскресенье)
      Второй день, как в заточении. На далёком от людей одиннадцатом этаже в пустых коробках комнат. Не работает лифт, не греют батареи отопления.
      Мысль уехать с Олей на Север прогрессирует. Брежу этой идеей. Сегодня весь день пел:

                Я прошу тебя при всём народе,
                На тебя гляжу в упор,
                Покупай билет в «Аэрофлоте»
                Прилетай на Самотлор…

      Думаю, это подействовала обстановка. Я ушёл со старого, привычного, насиженного места. Здесь еще не прижился. Живу как бы нигде, и как никогда чувствую себя свободным. Сейчас легко себе представить, что ты в другом городе. И эта непривычность, и неустроенность, и одиночество… И вот гляжу из окна на огни её микрорайона и представляю, что эта какая-нибудь Ухта или Сыктывкар, а я живу один в двухкомнатной квартире и жду приезда Оленьки.

                8 октября
      Что делать? Оля всё такая же холодная и никак не оттает ко мне. Пришла с новой причёской, вся какая-то новая, свежая. И только со мной – всё та же.
      Весь день меня кидало из паясничанья в тоску, к ней не подходил. К вечеру опять – мученья, слёзы… Что изменилось между нами, как всё поправить? Ждать? Но у меня уже нет сил, я снова готов уйти в обиду. Её не разгадать. Всё равно, что решать уравнение со многими неизвестными.
      Что она может сейчас чувствовать? У неё муж, ребёнок. Мальчик ей признался в любви… Нет-нет, всё для меня тайна, я бессилен…
      Вот женщина, которую я, кажется, люблю, но от которой готов придти в бешенство. Мои слова для неё – ничто. Слова, которых от меня до Оли не слышала ни одна женщина. Оказывается, может появиться желание съездить любимой женщине по физиономии. Раньше я этого не понимал – теперь понимаю. Спасибо Оле. Не могу спокойно смотреть, как она улыбается другим. Горько, когда для других она – всё та же ласковая Оленька. Но не для меня.

                9 октября
      К концу дня расшевелил её, заулыбалась в мой адрес. И вот вечер почти спокоен. Надо найти другую – иначе, сдохну от безответной любви. Мысль о самоубийстве всё время брезжит сквозь другие мысли. Как будет спокойно, когда перестанешь существовать…
      Сегодня утром, сидя возле неё, холодной и мрачной, проронил:
      – Давай…уедем отсюда?..
      Она сразу поняла, о чём разговор. Ответила, как и следовало ожидать:
      – Ты уезжай, а я-то зачем?
      Даже отшутиться на эту тему у неё уже нет желания. Боже мой, до чего я дошёл! Прямо, как в романе, готов увезти жену от мужа. Когда такое было? Ведь я всегда молчал. Молчал с Женькой, молчал с Аней – и вдруг так заговорил с замужней Оленькой!
      Конечно, бесполезно ждать от неё «подвигов». Она еще и сама не подозревает, как крепко привязана к своему непутёвому Олегу. Даже если и не любит. У них общий кров, общий ребёнок. Видимо, немало и другого общего, если прожили столько лет вместе… И всё-таки скучная у них жизнь. Надо быть достаточно глупой, чтобы не страдать от этого. И напрасно, видимо, пытаюсь я высечь искру чувства у этих бескрылых людей. Но это – школа. Может, перестану, наконец, быть наивным.

                *  *  *
      От живописи опять перешёл к поэзии. В последнем номере «Юности» – «Диалог о поэзии». Андрей Вознесенский – вот теперь мой объект изучения. Продолжаю «окультуриваться». Зачем? Чтобы еще более утончённо страдать? Ведь чем выше возносишься, тем отвратительнее себя чувствуешь среди этой «обыкновенной» жизни и таких же «обыкновенных» людей…
      Вознесенский говорит о цвете в поэзии. Вот мне и пригодилась моя живопись. Но ничего ясного пока в голове. От стихов Вознесенского я в восторге, хотя вкуса не чувствую. Чувствую что-то очень крепкое, «как спирт в полтавском штофе», дышащее современностью. Вознесенского кидает с берегов таежной реки на берега озера Мичиган к битникам, из российского захолустья – в эмигрантский ресторан. И всё переплетено и запутано, как и в современной жизни…

                11 октября
      Опять ездили помогать колхозу. Оли не было, сказали – заболела. Весь день – в обыкновенной жизни, с обыкновенными людьми. Зачем я ухожу внутрь себя? Ведь можно так хорошо и просто жить снаружи, без драм и переживаний. Кто и зачем наградил меня этой склонностью к самокопанию, болезненной, обострённой чувствительностью? Я ухожу в себя, в свой внутренний мир и отчаянно ищу там какую-то опору для выхода наружу. Но ничего не нахожу, а только всё глубже увязаю и увязаю в своей душе. Читаю книги, размышляю, но от этого мой внутренний мир только всё разрастается и никак не найдет для себя порядок… 
      Болезнь Оли дает мне призрачную надежду. Может, она и холодна ко мне из-за своего недомоганья. Но мысль об окончательном разрыве с ней становится для меня уже назойливой. Видимо, ничего уже не исправишь. Повернулось что-то у неё в душе против меня…
      Мужички весь день похабно говорили о женщинах. Слушал и удивлялся. Откуда это смакование у женатых солидных людей?
      Жёны, конечно, скучны. М. говорил: «Как хлеб ем…». Потом он же: «Женщины хитрые. Они, как погода, их не поймешь»… Пожалуй, с этим теперь и я готов согласиться.
      Вчера допоздна был на заседании заводского совета молодых специалистов. Главный вопрос – квартирный, о техническом прогрессе не слушают. Я внимал выступлениям, как музыке. Это, наверное, оттого, что речь шла о таких жизненных реалиях, которые не сравнишь ни с женскими пересудами, ни с моими внутренними перипетиями.
      Директор хитёр. Нейтрализовал в заключительном слове всю горячность молодых. Увёл в сторону. Прав только он. Наивные люди – не знают, что теперь всё приносится в жертву Молоху. Имя его – производство. А человек – на задворках современной дурной цивилизации. И какое дело производству до его мышиных писков?
      …Анька напросилась на встречу. Воспрянул было духом. И вот только что от неё. Пили чаёк, смотрели телевизор. Нет, она нисколько не поумнела. Опять не понял, зачем ей понадобился. И опять я в тихом бешенстве. Она совсем лишает меня почвы в отношениях с женщинами.
      Что это такое? Она живёт одна, и ей, выходит, совсем не нужен мужчина. А я, дурак, второй год пытаюсь разбудить женщину в замужней Оле. Ничего не понимаю…Что-то не с того конца я за это дело берусь.
      Оли сегодня не было – болеет. Дура Альбина «нечаянно» выболтала мне, что у Оли какая-то женская болезнь. Нарочно болтает, чтобы я отстал от Оли. Крутится возле меня, грубо льстит и скользко намекает…
      Сразу же вообразил, что Оля сделала аборт. Альбина догадывается, куда меня бить. Жизнь издевательски и жестоко тычет меня носом. Как будто, я и так не знаю, что Оля спит с мужчиной. С трудом стою, но не падаю. Успокаиваю себя: во-первых, ничего толком не знаю, а во-вторых, если всё действительно так, это же лучше, чем второй ребёнок у неё.
      Впрочем, какое это отношение вообще может иметь ко мне? Все мне чужие, и каждый живёт для себя. Что я Оле? Что есть, что нет. Я ни на что в её жизни не имею права – ни на любопытство, ни на любовь, ни на ревность. Что делать мне с собой?
      Каждый день обманываю себя, придумываю что-то такое, ради чего жить вроде бы стоит. Сегодня внушаю себе, что Оля моя и что у нас всё впереди, назавтра звонит Анька, и я воображаю себе, что «поражение с Аней обещает обернуться победой».
      Всё это заряжает меня на день-два. Но жизнь жестоко напоминает, что Оля принадлежит не мне. Я встречаюсь с Анькой и снова убеждаюсь в никчемности нашего общения. Заряд кончился, что дальше?
      Теперь у меня постоянное желание забыться в суете. Ни в чём не вижу смысла, даже в том, что умнею и узнаю новое. Я – в невесомости. К новому месту всё никак не приживусь. Не хочется ехать на окраину, подниматься на одиннадцатый этаж в пустую холодную квартиру. И – как самозащита от всего – шальная мысль уехать отсюда, всё забыть, насильно втиснуть себя в реальную жизнь, чтобы поневоле пришлось тянуть её лямку. Впрочем, это только игра с самим собой, как и мысль о самоубийстве.

                13 октября
      Выпал первый снег. Всё свежо и ново. Был в Москве, опять накупил книг – по искусству, по психологии.У чувств сегодня выходной – спокойны. Живу один, и мне удобно. Изучаю себя, как неведомое животное. Исследователь во мне сидит в недосягаемом для чувств месте. Я всегда его чувствую, холодного и беспристрастного. Именно из-за него я и не могу быть непосредственным. Я всегда умнее себя самого.
      Анька опускается. Опять стала курить, за собой не следит. О техникуме уже не думает. У меня к ней даже чувство жалости. Но тут же – раздражение и злость. Она холодна ко мне даже как к мужчине.
      Завтра поедем с ней в Центральный дом литераторов на первое занятие университета литературы. Но компания её меня совсем не радует.

                15 октября
      Приехал из Москвы с занятия. Выступали Ю. Бондарев, кинорежиссёр Рошаль и другие. Собственно, ничего нового для меня нет. Лили воду по поводу «возросшей роли искусства», темы «рабочего человека» в литературе…
      К Ане был невнимателен, на обратном пути она даже обиделась. Всю дорогу молчали, провожать её не пошёл. Не знаю, что она думает, как собирается жить. Мечется туда-сюда. Могу её понять, но не хочу. Ей трудно, но и мне не легче, наверное, я чаще её плачу. И что из того, что объективно я в лучшем положении?    
      Весёлой жизни не ищет, стремится, видите ли, жить честно и независимо. Ну и пусть. Мне с нею всё равно сейчас не по пути.

                16 октября
      Навестил Оленьку в больнице. Ничего трогательного не произошло. Говорила опять своё: «Тебе что, делать нечего?». Но смущена и, кажется, рада. Не знаю, зачем я к ней пошёл. Услужливые мамаши из отдела поспешили сообщить, где лежит, подтолкнули. «Народная молва» нас соединяет, но я-то прекрасно знаю, что мне она не помощница. Всё решает Оля, и она, похоже, уже решила.

                *  *  *
      Мне не нужны все эти речи об искусстве и его роли. Вчерашние жрецы искусства говорили в упоении от своего ума, логики, эрудиции. Ну и что? Я уже столько читал об этом, что знаю едва ли не больше их. Но разве это мне сейчас нужно? Мне нужен голос! Голос, чтобы я мог заговорить. А я всё никак не наведу порядок в своей голове.
      Сейчас бесполезно кормить меня знаниями. Из всего вылезаю я сам, не знающий куда приткнуться, чем заняться. Откуда это стремление мыслить «мировыми категориями», в свете которых всё другое обесценивается? Кажется, что хорошо вижу, куда идёт вся эта наша жизнь и чем всё кончится. Люди – всего лишь рабы, микроскопические колёсики этой чудовищной машины жизни. И машина эта давно уже пущена вразнос. Миролюбивая политика – игра, на которую обречены люди, утешающий самообман. Ведь мир – как тришкин кафтан: здесь его латают, а там рвётся. Вот это я чувствую, и, если появится у меня голос, буду говорить именно об этом.
      …Поэзия Вознесенского. Вопль современного интеллектуала, задавленного пресловутым «взрывом информации», не успевающего чувствовать. Наровчатов назвал его поэтом нервов. Были поэты, мучительно остро чувствовавшие эпоху, в которую жили. Блок и Есенин погибли от этой обострённой чувствительности. Мне кажется, у Вознесенского есть это чувство эпохи. Но он уже по-современному рационален. Он живёт в век иронии и разочарования. «Мы в горы уходим и в бороды». Отсюда его эклектичность, издёрганность, разрушение ценностей и иерархий. Есть строки прямо про меня:

                …Душа моя, мой зверёныш,
                Меж городских кулис
                Щенком с обрывком верёвки
                Ты носишься и скулишь!
             («Отступления в виде монологов битников»)

                17 октября
      От всей теперешней жизни у меня ощущение неуюта неустроенности, бездомности и одиночества. Как будто, кому-то надо, чтобы я оторвался от Зеленогорска, понял, что можно жить в другом месте и по-другому.
      Посылают из отдела, как самого молодого, в совхоз на десять дней. Уезжаю легко. Кажется, никогда еще отдел так не тяготил меня своею скукой. Оли нет. Бросаюсь в эту свежую струю почти с радостью. Плохо верится, что новое сколько-нибудь изменит меня, но всё же новое есть новое. А вдруг…

                20 октября. Совхоз «Д у б н а»
      Третий день в совхозе. Всё, действительно, новое, свежее. Одни пейзажи осенние чего стоят. Здесь прямо шишкинские лесные дали. Кажется, никогда еще я не был так жаден до природы и так к ней чувствителен. Сколько чувств пробуждает вид какогонибудь домишки с прохудившейся крышей или разрушенной, почерневшей от сырости церквушки без крестов среди обнажённых деревьев…
      Писать почти совсем нет возможности да пока особо и не о чем. С собой взял Вознесенского, и голова забита его стихами. Он манит, как другой мир, новый и малопонятный. Читаю «В эмигрантском ресторане» и вспоминаю Марка Шагала – «Я и деревня». Та же система образов. А Вознесенский говорит о двойниках в искусствах…

                21 октября
      Как мне здесь живётся-дышится? Пока сам по себе. Глушу себя работой и никак не могу выйти в «мир». Едва ли с кем сойдусь. В Воскресенске было лучше. Там я еще мог писать о холодности к девчонкам со злорадством. Теперь я уже не тот. Моя инородность и дурная оригинальность начинают меня по-настоящему тревожить. Иногда я отвратителен самому себе, временами заставляю себя выглядеть, как все – общительным, компанейским.
      К искусству делаюсь, вроде бы, всё более чутким, но это еще больше уводит меня в красивый выдуманный мир. Да, я иногда жадно наблюдаю жизнь – ведь она является предметом искусства, материалом для художника. Но роль наблюдателя опять же мешает быть просто человеком.
      Вечерами, когда мы возвращаемся с работы, я сижу в машине, объединённый со всеми чувством здоровой усталости. Мечтаю, как когда-нибудь выйду из мрачного себя, и всем станет со мной хорошо и легко, и все меня будут любить… Работать со всеми могу, отдыхать – нет.

                23 октября
      Пытаюсь выйти в «мир». Положение не такое уж безнадёжное. Возможно, даже сойдусь с женщинами. Здесь они не такие «интеллектуальные», как в Воскресенске, и более разнообразны. Есть жуткие экземпляры, но есть и такие, которые настраивают оптимистически.
     Работаю с азартом. Условия нелегкие, но тем интересней для меня. Сегодня мокрый снег, грузим на машины капусту, выкапывая её из-под снега. Пробудем здесь до первого ноября.
      Совхоз – печальное зрелище. Огромные поля и – никого народу. Странно смотрятся среди деревенских деревянных изб пятиэтажные дома, котельная с высокой трубой, водонапорная башня. Город вырастает островками среди деревни. Но люди ездят работать в Дубну. Вымирает деревня – именно это приходит в голову, когда смотришь на эти контрасты.

                24 октября
Читаю у Вознесенского «Люблю Лорку». Думаю, что настоящее, высокое искусство доступно лишь избранным. Лорка, Пикассо и весь этот модернизм стоит у меня колом в горле. Наверное, никаким голым чтением эти бастионы не одолеешь, не вставишь себе в душу. Надо больше смотреть, думать, а главное – чувствовать. 
      Современный мир – два полюса. На одном техницизм и рационализм, на другом гиперболизация, экспрессионизм в искусстве, требующие для восприятия повышенной эмоциональности души. Я еще плохо чувствую даже на уровне классицизма. Вознесенского воспринимаю больше интуицией. Некоторые стихи разочаровывают («Вынужденное отступление»), некоторые непонятны. А вот идейная полифония «Стрелы в стене» восхищает.

                26 октября
      Подходит к концу восьмой день. Странное чувство: кажется, что прошло так много времени, что прежняя жизнь осталась где-то в другом мире. А здесь – снежные поля, мёрзлые кочаны капусты, синие лесные горизонты, тряские машины. Здесь я – оторванный от всего старого, что так тяготило меня, загадочный Вознесенский в минуты короткого отдыха.
      В отношении к «миру» так и не определился. Болтаюсь в воздухе. Со случайными товарищами по работе даже не познакомился. Об Оленьке думаю спокойно, без слёз и мучений.
     Всё больше убеждаюсь в примитивности женщин. Всегда я видел, насколько они просты, и никогда – насколько сложны. Но у них и надо учиться отношению к жизни. Женщины – это, как отвес, по которому надо сверять своё отклонение от нужного жизни направления. Их неиссякаемая жизнерадостность и умение в любой ситуации найти повод для оптимизма – вот основа жизни. Что было бы, если бы все были так «сложны», как я, если бы только думали, изучали и ничего не делали для жизни?
      Женщина – на страже природы. Она поверит лжи, если ложь во имя жизни, и напротив – никогда не простит суровой правды, если эта правда жизни не способствует.

                28 октября
      Вот, кажется, и всё. Отработали последний день, завтра должны уехать. Вкусил здесь вдоволь трудовой романтики. Да, я понимаю, что это такое, несмотря на все собственные странности. Есть своя прелесть в том, чтобы, приходя вечером в наш неуютный барак, падать на кровать и, млея от усталости, чувствовать, как слипаются от подступающего сна глаза. А утром снова идти по бесконечной капустной грядке, круша топориком кочаны и обгоняя соседей одного за другим. Люблю быть первым – иначе, никакой привлекательности в работе. Люблю по дороге на поле предаваться своим возвышенно-благородным и честолюбивым мечтам, представляя себя гениальным и знаменитым…

                29 октября. Зеленогорск
      Только что приехал, опять один в квартире. После десятидневной эпопеи чувствую себя, как после отдыха. А внутренние итоги они просто удивительны! Нет, чувства мои всё так же пессимистичны и не доверяют людям и жизни. Но стоит только мне подключить рассудок, как плохое, и хорошее встают на свои места. И оказывается, что хорошее в людях ничуть не слабее плохого и что просто глупо на всём ставить крест, впадая в пессимизм.
      Уже второй раз за последнее время окунаюсь в новую, незнакомую жизнь, попадаю в самые случайные компании людей. И в обоих случаях я увидел для оптимизма едва ли не больше поводов, чем для пессимизма. И все же по-настоящему от своей унылости никак не излечусь.
      Кажется, я – на грани. Сошёл сегодня с автобуса, шагал по вечернему городу легко, уверенно, энергично. Казалось: я уже во внешнем мире, готовый для дел, чувствующий свою силу и опыт… Знал только, что этого заряда едва ли хватит надолго.
      Но почему же он кончается? Втиснул я себя в реальную жизнь и волейневолей тянул её лямку. И уже начал чувствовать, что, действительно, готов на дела, а не только на думанье. Ощутил ту душевную бодрость, которая так редко меня посещает. И это всего после десяти дней. А что, если попробовать выйти в «мир» на год, на два? Тогда, может, и затею с Оленькой увижу в истинном свете.
      Даже моя «жажда славы» была сегодня удовлетворена. Вот на столе лежит трофей – Почётная грамота за ударный труд от районного комитета комсомола.
 
                30 октября
       Да, вот и кончилась моя бодрость. Сегодня были уже слёзы. С Олей за весь день так и не заговорил. Поводов для слёз и страданий сколько угодно. У меня полная возможность считать, что я ей ни к чему. Только писать об этом – значит, уже в который раз надоедливо повторяться.
       Только среди «поклонниц» в отделе не чувствую себя одиноким. Обласкан их вниманием. Пришёл утром – окружили, забросали вопросами. Я рассказывал, они смеялись. Оли не было, а когда она пришла – и рассказывать уже было нечего. Да она и не расспрашивала. Были с нею, как чужие. Как будто, и не я навещал её в больнице.
      И опять мысль, что надо просто жениться. Только тогда я спасусь от этой болезненной рефлексии. Только тогда перестану выдумывать для себя богов и идолов…
       В конце дня вдруг позвонила Аня. Опять пригласила в гости. Надо было отказаться. Но у меня не хватило решимости. Мучительно хотелось разреветься, когда сидел у неё в комнате. Слёзы просачивались сквозь сомкнутые веки, и я плотно их смыкал. О чём же я плакал? От обиды на жизнь. На то, что вот я сижу, такой хороший, у женщины, а она меня не любит, хотя и приглашает в гости. Да и сам я не в состоянии её полюбить. И где-то есть другая, которую я мучительно люблю, но она не моя, и я ей не нужен со всеми моими чувствами. И никто в этом вроде бы не виноват, кроме нелепой и неуклюжей жизни.
      Расстались с Аней грустно и холодно. Не знаю, позвонит ли она еще когда-нибудь. Даже на литобъединение решила больше не ходить. Да, общего языка с нею нам, конечно не найти. Но обижаться на неё я не могу. Она бывает весела как-то по-нехорошему, по-жалкому. И мне звонит от нужды. Ей не до похоти, и всё у неё гораздо сложней…
                31 октября
      Сегодня мне предстояло работать в Москве. Проснулся рано от мрачных мыслей. Навалилось всё вместе – Оля, Анька, неприкаянность и безысходность… Опять пришли мысли о самоубийстве. Чувствовал, что жизнь мне не распутать.
      Но самыми страшными и обессиливающими бывают минуты, когда я представляю себе, что никогда ничего не напишу. Из меня никогда не выйдет ни писатель, ни вообще – художник. Я способен только разрушать созданное другими – критиковать. И это процесс, увы, необратимый…
      Так, наверное, бывает страшно человеку, всю жизнь, всего себя посвятившего религии, и вдруг однажды понявшему, что Бога нет. Оказывается, что на первом месте у меня в душе все-таки именно религия, название которой - литература. И вот я начинаю сомневаться в себе.
     Как тогда жить? Всю жизнь быть пасынком у людей, занятых делами, у деловой жизни и всей этой техники, враждебность которой я ощущаю всем своим существом?..
      …Весь день маялся в чужой Москве среди цифр, чертежей, озабоченных людей. Мучительно было чувствовать эту невозможность хоть как-то пообщаться с Олей. Только в конце дня оглушённый работой забыл себя.

                1 ноября
      Никак не подойду к ней. Мешают и гордость, и злость. Тем более, что ко мне ластятся другие. Она, скорее всего, тоже не подойдет. Она нейтральна. Узнаю в ней себя. Рассчитывать на то, что она распутает эту ситуацию, не приходится. Я молчу – она молчит. И, может быть, оба делаем не так, как хочется. Лучше бы её не было в отделе совсем. Эта игра мне уже надоела. Завтра уезжаю к себе в деревню на целых десять дней.

                4 ноября. Загорье
      Целительный бальзам деревни. Всё тяжёлое осталось там, в городе. Здесь другой мир и другой я сам. Здесь плакать глупо. Хожу к Воробьёвым, играю в карты и в шашки, смотрю телевизор. Как всё просто!..
      С Олей так и не сошлись. Даже не сказал «до свидания», когда уходил. Она отвела глаза в сторону. Всё было мукой для меня, и этот мучительный мир словно бы не хотел отпускать меня в деревню.
      Только на станции начал отходить душой. Незнакомая девушка в вагоне электрички показалась необыкновенной. Я глядел на неё и, оттаивая, начинал понимать, как богат мир возможностью счастья, любви. Я уже чувствовал, что увлечение замужней Оленькой – это глупость. Как же, оказывается, немного нужно мне, чтобы стать трезвым и крепким.
      Девушка сидела напротив меня, и ничто в ней не оскорбляло во мне поэта. Было какое-то благородство в её нежном белом лице, в одухотворённом вырезе ноздрей. Чуть выдается вперёд верхняя губка, тёмные брови вразлёт… На меня даже не взглянула. Села, скромно сдвинув ноги в безукоризненных колготках и изящных чёрных сапожках. Элегантные сумочка и чемодан одного цвета…
      Она выглядела явно одинокой, и моя помощь была очень кстати. Когда предложил поднести чемодан, она улыбнулась, но в улыбке была обыкновенность. Пока тащил чемодан по переходам к вокзалу, узнал, что работает и живёт она в том же районе, что и я. Она опять улыбалась, и снова я видел, что улыбка у неё обыкновенная. Я уже не был уверен, стоит ли знакомиться. Расстался без сожаления.
      Странное впечатление осталось от этой встречи. Наверное, я смогу полюбить, только узнав человека. Вообще, я стал слишком разборчив в женщинах. И только редкие моменты бывают, когда могу очаровываться, не рассуждая.

                9 ноября. Загорье
      Наверное, только здесь, в деревне, могу быть по-настоящему простым. Ничего не делаю, дурачусь. Вчера пили у Воробьёвых. Пришлось по бутылке на брата. Чувствовал себя плохо, но голова соображала, собой владел. Это – тоже, как эксперимент.
      К девчонкам тянет ко всем. Здесь я только здоровый самец. О старом почти не вспоминается. Ту, мучительно тяжёлую телегу я оставил там, в городе, а здесь впрягся в новую – простую и лёгкую. И в оглоблях нет места интеллекту, он бежит рядом. Закончил переписывать в тетрадь Вознесенского.

                10 ноября
      Была отвальная у Вовки по случаю его ухода в армию. Я начал вечер деревенским, а закончил городским. Закончил грустным, странным, скрывающим слёзы обиды. Опять со мной что-то случилось. Мне вдруг надоело паясничать. Маска упала с лица, и снова всё пропиталось светом незаслуженной, неудовлетворённой обиды. Предательски ожили мысли об Оле.
      Всё настраивало злобно и гордо – и скромность цветущей Наташи, кажущаяся мне ломаньем, и инертность Кати, в которой я видел только равнодушие: целую – хорошо, не целую – обойдемся.
      Ни у кого ничего не могу добиваться, всё во мне встаёт на дыбы. Знаю, что это уродливо и противоестественно, но ничего не могу поделать со своей неуправляемой капризной душой. Принимаю только тех, кто лезет ко мне навязчиво. Как Альбина в отделе. Она тешит самолюбие.
      Я ношусь со своей любовью, как курица с давно снесённым яйцом. Я мучительно страдаю от своей «ничейности», а яйцо делается всё тяжелей. Где же найти достойного хозяина?.. Это ревность к самому себе. Никто и никогда не полюбит меня так, как я хочу. Мне не жениться и никогда не быть счастливым.   
      Завтра опять буду в отделе. Опять – страдания, слёзы. Куда уйти от этого, что делать? Я душевно больной человек. Спасенья нет ни в деревне, ни в городе. 
      Может, это от отсутствия дел? Зачем я еду в город? Ведь дел у меня там никаких нет. Есть пустая холодная квартира, дурочки, мучающие и раздражающие меня своим существованием на свете. Жду звонка Аньки с тайной надеждой на возобновление прежней жизни. Даже за неё я готов цепляться, как за соломинку. Если позвонит – отказать не хватит духа.

                11 ноября. Загорье
      Опять я деревенский. Только что уехал Вовка. Теперь здесь не с кем будет дурачиться. Грустно, потому что с Вовкой ушла какая-то дорогая частица нашего общего детства и родной деревни, ушла, скорее всего, безвозвратно. Ведь вернётся он, наверняка, уже другим.
      Вечером уеду в город. Впервые, пожалуй, уезжаю без желания окунуться в ту «кипящую» жизнь. Но и в деревне заняться нечем.
      Ехать не к кому, никто там меня не ждёт. Еду ссориться, страдать… Не знаю, как всё будет. Хочется новую девчонку, такую, которая бы вытащила меня из этой подавленности и самокопания. Хочется влюбиться, очароваться без памяти и забыть всё старое, как кошмар. Мне кажется, что если еще раз влюблюсь, то женюсь, не глядя ни на что.
      Чем купить душевное равновесие? Чем себя обмануть? Наверное, всё от ума – всё от неверия ни во что. Мне мой ум вреден. Вреден потому, что никак не найду для него дела. А дела не найду от неверия. Замкнутый круг.
     …Когда перечитываю свой дневник, делается как-то даже неловко. Это какие-то «записки влюблённого». Любовь проходит красной нитью через все мои записи, всё окрашено ею. Даже там, где прямо о любви не говорится, я вижу её присутствие. Когда я относительно бодр – пишу о литературе или искусстве. Значит, на любовном фронте я преуспеваю. И напротив – как неудача в любви, так тоска, неприкаянность.
      Но в любом случае мой дневник не назовёшь дневником деятельного человека. Думаю, что если жениться, сразу уйдут все душевные проблемы и я выздоровею. Моя гиперсексуальность – явление естественное. Только большинством людей она не осознается, а для меня это – пища для ума.

                12 ноября. Зеленогорск
      Об оставленной деревне, о простых милых людях думаю почти с тоской…
      Первый день. Холодность Оли, мучительные попытки в который раз разгадать её. Утром первый встреченный человек – она. Ехали на работу в одном автобусе, она с трехлетней Алёнкой. Девчушка прелестна. Но теперь и она стала для меня поводом для ревности. Не люблю, когда Оля рассказывает о ней в отделе.
      После долгой разлуки встречаю её так, будто и не расставались. Это потому, что она всегда и везде у меня в голове. Нет, дело вовсе не в её болезни. Она и сейчас ко мне не оттает. Как будто, злой волшебник подменил Олю. Всё осталось в прошлом. С трудом, уломав прежде всего самого себя, расшевеливаю её. Улыбается, но это всё равно не то. Этим меня уже нельзя обмануть.
      Вечером остались только вдвоём и уходили вместе. Уже отошли от проходной, когда кто-то крикнул сзади: «Оля!». Мы продолжали идти и только после повторных громких криков остановились. Оказалось, кричал её Олег…
      Дальше я уже шёл один с тоской в душе. Какойто зловещий смысл почудился мне в этом эпизоде. Почти с ужасом представил, как завтра она скажет: «Провожать меня больше не пойдешь, вчера Олег устроил сцену»…
      Перед самым отъездом из деревни вдруг вздумалось открыть «Евгения Онегина». Зачитался так, что взял книгу с собой. И вот думаю: в любви я – Татьяна, в охлаждении к жизни – Онегин. Мне близки чувства обоих пушкинских героев.
      Литература – человековедение. Может, я и занимаюсь ей скорее для того, чтобы понять себя и других, а не для того, чтобы что-то написать? Ведь биографии писателей меня интересуют больше, чем их произведения.

                13 ноября
      Надо, надо заканчивать с Олей. Я не выдерживаю, я отчаялся вернуть её. Уже не подхожу к ней, забываюсь, паясничая с другими, и даже неплохо получается. Весь день – какая-то душевная взвинченность, переходящая в злость. Хочется говорить ей в пику, обидеть её до слёз.
      В природе всё распределено. Кому – любить и страдать, кому – просто есть хлеб и размножаться. Очевидно, Оля из второй категории. Ведь она никогда и никого по-настоящему не любила, даже если судить по её рассказам.
      Какие они все разные! Альбина почуяла, что с Олей у меня разлад, и вертится возле меня. Намекает прозрачно до неприличия. Кажется, она из тех, кого можно «вылюбить» в тёмном углу. И у меня уже намечается отвращение к ней.   
      Сидел с примитивной Лидой, слушал её рассуждения о женской психологии. Как всё отвратительно просто! Нет, я не удивлялся, просто утверждался в своих горьких предположениях. Будто просыпаюсь от своего любовного сна. Боже, кого я любил! Как можно их любить?! Как я мог относиться к этому всерьёз? Но кого же тогда любить?..
      А всё же по-настоящему самоотверженно любить я, видимо, не способен. Неблагодарность со стороны предмета моей любви вызывает у меня обиду, загоняет в гордость. А надо, наверное, испытывать просто, как пишут вроманах, «нехорошую грусть». Вечер провёл в читальном зале, копаясь в книгах. Больше от тоски, чем от жажды знаний.
                14 ноября
      Кажется, уже примирился с мыслью, что у нас с Олей всё кончено. Грущу, но не мучаюсь. Неужели я оттолкнулся от магнита? В сущности ведь хорошо быть одиноким и сильным. Слабость вся моя была от попытки найти опору в обыкновенном мире. Но чем ближе я к нему был, тем явственней и мучительней сознавал свою несовместимость с ним. А любовь – разве она из этого мира? Разве она может жить среди этих безнадёжно деловых женщин? Нет. Это я вижу теперь, как будто, открыв глаза. В этом мире возможен только суррогат любви.
      Сегодня ощутил себя бодрым и деятельным. Сидел в читальном зале, но уже не от тоски. Я опять среди своих книг. Читал об Э. Мане в книге итальянского искусствоведа Л. Вентури «От Мане до Лотрека». Автор не марксист и поэтому особенно интересен.
      В попытках понять искусство ухожу всё дальше и дальше. Но это и уход от реальной жизни, потому что чем больше я «культивируюсь», тем примитивнее кажутся мне стишки участников нашего литобъединения. Свою инородность я начинаю ощущать и среди этих людей.
      Утешаю себя тем, что если я когда-либо и заговорю – то только по-современному. И даже все мои теперешние метания я представляю не иначе, как трудный путь к вершине. Завтра – литобъединение. Да, их доморощенная литература – это не бог весть что. Знаю, что меня не поймут. Оценить же меня сейчас нельзя, потому что я не перебродил. Но всё же участие в литобъединении – это дрожжи для меня, поэтому и отвергать его не надо.

                15 ноября
      Руководитель Лев Смирнов привёл на литобъединение двух молодых московских поэтов Юрия Денисова и Григория Кружкова. Все пришли от них в восторг. И я сидел и слушал стихи, как музыку, даже не вдумываясь иногда в смысл слов. Вот это уже было искусство!..
      Сидел и лечился от своего пустого тщеславия. На фоне этих людей я поблек для себя. Вот каким надо быть, чтобы что-то значить в том мире, куда я мечтаю попасть. А что я имею? Что у меня есть, кроме этих красивых страданий, еще больше обессиливающих меня?
      …Говорили о цензуре. Так, как будто, речь шла о царской цензуре. Говорили, что из двенадцати стихотворений, представленных Евтушенко для сборника «День поэзии 73», оставлено только одно. Остальные оказались слишком «острыми».
      И здесь меня стаскивают на проклятую землю. Сидел и с подступающим страхом понимал, что и литература – это тот же завод с цехами, отделами, начальниками, подчинёнными и даже стандартами, выше которых прыгать запрещается.
      Мои попытки проникнуть в эту деловую иерархию так же наивны и несуразны, как если бы вдруг некто, без всякого технического образования и вообще не имеющий отношения к производству, стал претендовать на место конструктора в нашем отделе.
                16 ноября
      Кажется, что хожу по внутренностям всего, с чем ни соприкоснусь. Вижу скрытые для остальных пружины, и от этого – чувство безысходности и бесполезности что-либо изменить. Все живут наружным, и в этом своя мудрость – мудрость простоты. Но кто-то бросил меня в океан моей души. Утону или научусь плавать…
      Как никогда – один. В отделе продолжаю паясничаньем отгонять тоску. Спасибо Альбине. Прихожу в общежитие. Здесь я – сам с собой, настоящий. Схожу с ума. Пою, представляя себя великим певцом, разговариваю сам с собой, плачу, читаю «Онегина»… Нет не то что друзей – даже сожителей.
      Был в читальном зале, читал об импрессионизме. Но больше гляжу по сторонам, на женщин. Хоть какой-то интерес к жизни… Без мук женщин не познаешь. Только в мучительных попытках слиться с женщиной душой, стать частью её души возможно познавание. Так я себя утешаю…

                19 ноября
      Альбина сегодня «удружила». Подло намекнула, что Оля беременна… Что случилось? Разве я не закончил с нею и не начал привыкать обходится без неё? Но откуда опять эта зубная боль в душе?
      Ищу спасательный круг, лихорадочно, повинуясь инстинкту самосохранения. Купил ширпотребную брошюрку «Рождённый бурей» – о Николае Островском. Купил, чтобы прочитать о человеке, победившем страдания. И вот ношу её с собой, как молитвенник.
      Бывают минуты просветления. Я, вроде бы, выныриваю на поверхность и становлюсь трезвым. Делается стыдно за себя. Хорошо еще никто не видит, как я решаю свои «проблемы» и лью слёзы. Наверное, это была бы отвратительная картина. Молодой, здоровый, умный мужик выдумывает себе ненужность, неприкаянность, разбитую трагическую любовь... Ведь это же просто глупо на фоне нормальной жизни, где люди обыкновенно пьют-едят, ходят в кино, встречаются друг с другом, рожают детей. Их любовь – это та же игра в «дочки-матери» только всерьёз. И – никаких роковых страстей. И даже плачут обыкновенно. От того, что муж не принёс получку, что кто-то обидел словом или делом.
      Я постыдно утонул в себе. Но если я повешусь, это будет не очень оригинально и воспримется всеми опять же с убийственной обыкновенностью. Мало ли людей вешаются «не от чего». Вешаются в первые дни службы в армии, сразу после свадьбы, из-за той же любви. Всё разложено по полочкам у обывателей, никого ничем не удивишь и ничего не исправишь своей смертью. Дневники перед самоубийством, правда, ведут не все, и поэтому не всегда известно, что думал человек, уходя из этого мира.
      Читаю книги, как больной медицинскую энциклопедию, обнаруживая у себя признаки всех болезней, о которых прочитал. Как же название моей болезни? Не вижу смысла в жизни. Чему или кому себя отдать? Полуживой Островский жил, творил, заражал других оптимизмом. А я – молодой, полный сил, выходит, никому не нужен в жизни, погряз в пессимизме и стал обузой самому себе. Ни во что не верю, потому что слишком стал «умён», чтобы верить.
      Помню, в ранней юности «Как закалялась сталь» была у меня любимой книгой. Теперь, с высоты моего опыта, Павка Корчагин кажется наивным пареньком, отдавшем всего себя жизни и ничего от неё не взявшем. Теперь я готов согласиться с мещанкой Тоней Тумановой.
      Островский отдал себя служению идее. Мои страдания – это вопль индивидуалиста погрязшего в болезненной и бесполезной рефлексии, тщетно пытающегося из неё выйти. И культура не приобщает меня к массе, а только еще больше отдаляет, углубляя рефлексию. Все эти Блоки, Есенины, Мане, Ван-Гоги и Гогены, о которых я читаю, сами всю жизнь мучились и страдали, неудачно любили, спивались, стрелялись и не могли найти места в обыкновенной жизни. Чему у них можно научиться? Мировой тоске?
      Я с ужасом чувствую, что иду по их следам, только не могу так выражать себя. Только встав на стальные рельсы обыкновенности, можно найти счастье. Кому я нужен такой «сложный»? Я даже не обижаюсь на тех, кто от меня отошёл. Их можно понять. Из сложности и глубины шубы не сошьёшь, Сложным и глубоким хорошо быть только в романе, но не в жизни.

                *  *  *
      Вот всё и объясняется в поведении Оли. Вот откуда у неё холодность. Конечно, заигрывать с одним, будучи беременной от другого – это не для нашей скромницы…
      Но куда деваться моей бедной любви? Жизнь наступает, долой все предрассудки! Люди должны размножаться – что здесь странного?.. Уйти, уйти из отдела! Бежать в Ухту, в Сыктывкар, на Таити, как Гоген! Всё забыть, начать другую жизнь!
      Оля с животом – это ежедневный кошмар для меня. Для кого и для чего я в жизни? Всё – без моего участия. Я остался наивным, неисправимо наивным и никак не пойму «нормальных» людей.
      В отчаянье позвонил Аньке. Она была на последнем литобъединении, но я на неё не глядел, ушёл с занятия один. Казалось, ухожу не только от неё, но и от всех. Ведь и там я ощутил себя лишним… И вот позвонил ей сам. Это был, как крик израненной души. Но услышал её голос, чужой, деловитый – и сразу понял, что Анька не спасёт. Ничего толком не сказал.
      Сегодня должен был ехать на занятие литературного факультета. Не поехал. Хватит слушать и умнеть. В чём-то другом надо искать спасение.
      Вчера с нашими комсомольцами ездил на экскурсию по Москве. Был спокойным и обыкновенным. Даже, когда сидели потом в кафе и пили, был весел и шутил с девчонками.
      Вино забавляло, подогревало настроение. Рядом сидела спортсменка и не пила. Мне показалось, что она не права. Стали спорить, и я сразу понял, какая она. Это не то, что надо. Такой ничего не докажешь и не объяснишь. Говорила, что любит поэзию. А знает только Юлию Друнину. Пушкина не знает, Есенина не любит. Вот так и в жизни, дура – знает мало, а уже избрала, каким путём идти. Каждому, говорит, своё. Фигура – ни к чёрту, за собой не следит. Гоняет на мотоцикле. Для меня это был чужой человек. Когда шли из кафе, всё ставила мне подножки…
      Не верю в женщин. Я уже не рад своим знаниям в этой области. Без женщин не проживёшь, и страшно в них не верить. Но откуда взять веру? Кому-то теперь отдам свою любовь, и смогу ли еще полюбить?.. Жутко это представлять, но с Олей уже никакая игра невозможна, как бы я ни хотел в очередной раз себя одурманить. Прощай, Оленька, милая героиня моего дневника! Ты никогда, наверное, не догадывалась – что для меня значила и никогда об этом не узнаешь. Не для тебя эти высокие материи.
                Не бродить, не мять в кустах багряных
                Лебеды и не искать следа.
                Со снопом волос твоих овсяных
                Отоснилась ты мне навсегда…
      Сижу и плачу…

                20 ноября
      Альбина сидит возле меня, и мы говорим с ней о семейной жизни. Она говорит об усталости, говорит об обыкновенности и серой будничности этой жизни. И целебным бальзамом падают на душу её слова. И опять лезу спорить с ней, чтобы она еще убедительнее сказала мне о недолговечности чувств, о своей холодности и равнодушии к мужу, о мелочных семейных склоках. Мне делается совсем легко, и я, становясь трезвым, начинаю понимать, что имею преимущества, которых уже никогда не будет иметь Олин муж, и свободен от тех проблем, которые тяготят его, но которые и я волен заиметь в будущем.
      Оли не было, весь день был бодр. Как будто, начинаю воскресать – в который раз? Вечером в клубе была встреча с болгарами. Встретил девчонок, знакомых по поездке.

                22 ноября
      Удивительно, но как будто открылась потайная дверь, рядом с которой я долго ходил, которую интуитивно чувствовал, и она меня притягивала… Андрей Вознесенский был первым проблеском. Я восхитился им, даже не всё у него поняв. И вот открыл нового кумира – заболел Евгением Евтушенко.
      От современности его стихов кружится голова. Я сразу же оказался в водовороте современных проблем, сразу ощутил, что такое современный поэт и современная поэзия. И вот – это чувство внезапно открытой двери …
      Евтушенко не назовёшь «поэтом нервов». Внешне он ровнее и спокойнее, чем Вознесенский. Его стихи – это чувства и мысли, а не сплошные обнажённые нервы. Вчера я натолкнулся на его сборники в читальном зале почти случайно. Сходу прочёл два стихотворения – «Неразделённая любовь» и «Старуха» и сразу понял – это то, что мне надо. Евтушенко буквально въелся в меня. Даже плохо спал ночью, как будто, нахватался «зайчиков» от электросварки. Снилось что-то смутное – про поэта с его старухой, про искусство вообще и про какую-то мучительную мою несовместимость с ним. Я был или впереди или сзади, и никак не мог втиснуть себя в искусство. Я оставался одинок.
      Кажется, что вылезаю по-настоящему из мучительной ямы своей души. Вылезаю отчаянными усилиями, стараясь забывать себя, направив все помыслы на другое – на стихи. Этим, наверное, и объясняется та болезненная экзальтация, которую вызвал у меня новый кумир. Поэзия стала отвлекающей мишенью для души.

                25 ноября
      Весь в делах. Правда, пекусь пока только о своём опять же внутреннем мире, но уже и то хорошо, что я в нём не тону. Читал и переписывал Евтушенко даже на работе. В его стихах есть какой-то надрыв, какая-то безысходность сродни моей. Он гениально спрашивает, но сам ответа не дает. Он показывает всю сложность, противоречивость современной жизни и оставляет читателя один на один с ней.
      Грустные и горькие стихи о любви… «Настю Карпову» не мог дочитать, одолели слёзы. Стихи о поэте, о себе, в которых чувствуется бессилие художника перед временем. Стихи о нашем проклятом веке. О писателях один из героев поэмы «Станция Зима» говорит: «Ну, не пишу… А что сейчас писатель? Он не властитель, А блюститель дум…»
      Но с Евтушенко пока закончил, опять в библиотеке читал об импрессионистах. Думаю завести тетрадку для афоризмов. Вдруг прислал открытку полузабытый Павлыч, поздравляет меня с годовщиной революции. Желает всяческих успехов, сам работает и учится сразу в двух институтах.
      Убегающий Павлыч издевательски помахал мне на повороте хвостиком. Его открытка – как голос из реального мира. Он карабкается всё выше и выше в своём муравейнике. Этот не запутается, не утонет в себе.
      Это мне – как удар с тылу. Всё это, милый, прекрасно – и Евтушенко, и импрессионисты, и работа над собой, но… Ведь объективно ты всё так же ни хрена не делаешь. Люди не изучают ни жизнь, ни женщин, ни искусство, ни себя – люди живут.
     …Днём написал фельетон в заводскую газету о бытовых проблемах в нашем общежитии. Сейчас буду его дорабатывать.

                26 ноября
      В библиотеке был вечер поэзии. Выступали поэты Лев Смирнов и Леонид Завальнюк.
      После таких встреч чувствую себя в поэзии жалким дилетантишком. Хорошо ещё, что не варюсь в собственном соку. Поэты не бог весть какие, рядовые рабочие литературного цеха. Но и они хорошо знают, что у них делается в цехе, и их полезно послушать.
       А со своими восторгами по поводу Евтушенко я, оказывается, намного запоздал. Об Евтушенко и Вознесенском говорили как о чём-то, само собой разумеющемся. Получается, открываю для себя то, что другие уже давным-давно открыли. Вышло так, что этих ярких поэтов я начал читать как-то сразу после Пушкина, Блока, Есенина. И они ошарашили меня своей современностью. Ну что ж, лучше поздно…

                27 ноября
      Утром развернул «Правду». На фотографии знакомое лицо –неужели Павлыч? Читаю – точно: «Старший аппаратчик завода синтетического каучука В. Смирнов, ударник коммунистического труда». Мой оппонент меня добивает! Как будто, нарочно фотокорреспондент его выбрал, хотя фотография случайная, просто «один из многих»…
      Но и у меня не всё плохо. Позвонил в редакцию насчёт фельетона. Ответили коротко: уже сдан в набор. И у меня радостно застучало сердце. В моих попытках выйти в реальность есть что-то истерически-отчаянное. И, тем не менее, я весь в делах и это уже хорошо. Невольно стремлюсь загрузить себя реальными делами, потому что боюсь, что отдых может снова обернуться тоской.

                29 ноября
      В районной газете вышла моя заметка «Болельщики поневоле» – о принудительном распространении билетов на хоккей… Словно бы кто-то протягивает мне руку помощи и вытаскивает наверх. Честолюбие моё – на седьмом небе.
      Теперь странная раздвоенность в душе. На заднем плане ещё остаётся мучительное неравнодушие к Оле. Кажется, начинаю её ненавидеть. Такое у меня уже было с Женькой – это переходный этап перед окончательным равнодушием. А на первом плане – уверенность в себе, вызванная газетными успехами.
      Паясничаю, веселюсь, рассказываю анекдоты, заигрываю с девчонками… Всё, что ни делаю в последнее время, – это попытки убежать от тоски. Убегаю, но её присутствие чувствую всё время. Женщин боюсь, потому что в своём очередном увлечении могу зарыться еще глубже и безнадёжнее. И снова мысли о разочаровывающе простой разгадке моего теперешнего состояния.
       Жизнь требует, чтобы я тянул её лямку, выполняя своё основное, данное природой предназначение, а не посягал на какие-то тайны и истины. Я пытаюсь уйти от этого неумолимого закона, но обмануть его нельзя. Он повсюду, как земля и как небо… Ольга служит этому закону, и мне не удалось её сбить с пути. Я оказался бессилен со всеми своими гордостью, ненавистью, самолюбием и высокими поползновениями.
      И опять скапливается в душе эта нетерпеливая, тяготящая и волнующая её нежность. Снова этот «золотой рубль», который я готов разменивать. Всё во мне готово для женщины и только её нет. Как тут не стать сторонником фрейдизма? Ведь по существу все мои обильные дневниковые записи – это всего лишь сублимация. Впрочем, если верить Фрейду, так кроме сублимации в поведении человека вообще ничего нет.
      …Заметка в газете, конечно, никакого шуму не наделала. Это меня слегка разочаровало. Пришёл в общежитие – лифт уже работает. Настроение упало: вот-вот выйдет газета с моим фельетоном, где неработающий лифт едва ли не главный козырь. Может, эти публикации – начало нового пути в моей жизни? Ведь многие начинали с «газетной подёнщины».

                2 декабря
      Одиночество теперь не очень тяготит. Как опиум – книги. Как-то естественно возникают мысли о жене, семье, детях. Для кого я сейчас и для чего? Сплошное испытание никчемностью. Иду куда-то, внушив себе, что это надо, но не уверен, что конец пути принесёт успех или хотя бы удовлетворение. Сейчас кажется, что лучше ругаться и мириться с женой, бегать с авоськой по магазинам – жить для семьи.
      Читаю об искусстве. Но едва ли дано мне понять больные души Ван-Гога или Гогена. Они болели совсем по-другому, нежели я. Да и вообще – каждый болеет по-своему.
      Недавно встретил Аньку. Подурнела с лица и стала вульгарней. Вот уж теперь меня к ней не затащишь. Хотя она во мне, похоже, тоже не нуждается. У неё, бедолаги, свои проблемы.

                3 декабря
      …Нет чего-то главного, основного, ради чего должен жить каждый человек. Оттого под всеми моими делами – пугающая пустота. Я тянусь к книгам, пытаясь опереться на них, но возникает ощущение неестественности всей моей жизни. И оказывается, ничто не может служить опорой – ни Вознесенский, ни Евтушенко, ни импрессионисты, ни даже заметки в газетах. Душа требует чего-то настоящего. Чего? Возможно, семьи. Ведь я – прежде всего человек, созданный для нормальной жизни.
      Но вместо семейных забот в голове – строчки из Вознесенского. В свободное от суеты время бегу к книгам, заполняя ими пустоту в душе. Иначе, опять начну метаться и плакать от неясной обиды.

                5 декабря
      Жуткое одиночество. Как будто, все играют в какую-то интересную бойкую игру, которая меня не увлекает – как хоккей. И вот я брожу от одной
компании игроков к другой и не знаю, куда себя приткнуть. Мне даже не обидно, что меня не приглашают, потому что знаю – если и пригласят, я буду лишним в любой компании, меня не захватит азарт.
      Уже не мучаюсь и не плачу. Слежу за собой с интересом постороннего. Ведь должно же всё это чем-то кончиться?
      Вчера ходил с отделом на польский фильм «Анатомия любви». Оля сидела далеко впереди меня, в новой своей шубке, в меховой шапочке. Прелестное личико в меховом обрамлении… Потом пришёл её муж, в старом пальто с нелепыми, будто стащенными плечами, в мохнатой, растоптанной на голове ушанке. Сел рядом с ней, со своей женой…
      Боже мой! Всё опять вдруг поднялось в груди, потекли по щекам солёные струйки. И опять в жуткой, панической тоске представилась мне моя холодная пустая квартира, одиночество, моя никчемность и обида, обида, обида. На подлую Олю, неспособную на любовь, на бестолковую жизнь, мучающую меня, на непонимающих меня людей…
      Потом был фильм про любовь. Показывали влюблённую и отвергнутую женщину. Я понимал её, но был холоден. Это было кино, а не жизнь… Мне было неинтересно, потому что всё это я уже прошёл и в этом не было ничего нового для меня.

                8 декабря
      Встретил вчера Гришу. Приглашает жить в его комнату, у них один человек уходит. Возможно, после Нового года действительно переселюсь. А то совсем одичаю.
      Вчера, наконец-то, напечатали мой фельетон. Ходил «знаменитым». Для других. Сам я, увы, разочарован, как никогда. Фельетон получился не мой, а редакции. Остался только мой заголовок да первый абзац. Досадное чувство от всей этой «славы», как от пустого звона. Такая «рука помощи» мне не нужна, а популярность такая попахивает для меня пошлостью.
      Из отдела опять уходил в тоскливое одиночество. В читальном зале взял было «От Мане до Лотрека», но весь вечер читал «Новую книгу о супружестве» Р. Нойберта. Перед этими вопросами все остальные кажутся второстепенными и даже ненужными.
      В общежитие шли пешком с Гришей. Я говорил ему, что созрел для семьи, что мысли о жене становятся навязчивыми и ничем их не заглушишь. Гриша, как всегда, трезв и полон замыслов. Занимается иностранным и философией для кандидатского минимума. У меня рождается мысль начать подготовку к вступительным экзаменам на филфак.
                9 декабря
      «…Молодой человек или молодая девушка не могут выбрать себе спутника жизни. Чего они ищут? Идеал, созданный воображением, выдуманного человека, которого они никогда не найдут. Вовсе не следует думать, что человек, с которым мы хотим связать свою судьбу, соединяет в себе все добродетели; он должен обладать такими качествами, которые бы вселяли в нас уверенность прожить с ним вместе пятьдесят лет.
      Если молодой человек слишком долго ищет себе жену, то он привыкает, с одной стороны, к одиночеству, с другой – к меняющимся любовным связям. Завязываются всё новые отношения. Человек влюбляется и наслаждается этим состоянием нового опьянения. Он поражён и осчастливлен новым предметом своей любви до тех пор, пока…пока он не обнаружит всё же в нём недостатки, что неизбежно, раз он их ищет. В этом и заключается причина. Стареющие люди, которые вечно ищут и никогда не находят, уже привыкли искать недостатки. Со временем они испытывают одновременно и грусть и удовлетворение при обнаружении у каждого человека отрицательных качеств. Они испытывают удовлетворение от подтверждения своего убеждения, что для них нет «подходящей» пары; несчастные же они потому, что всё глубже погружаются в пессимизм и отчаянья».
              Р. Нойберт. «Новая книга о супружестве»

                10 декабря
      Если писать о том, что тайно или явно занимает меня теперь каждый день, то это всё та же «проблема жены». Раньше она трансформировалась в любовные переживания со всеми теми, кто у меня был в последнее время. Но проблема была по сути та же.
      Я полон этой тягой к женщине, как человек долго сдерживаемой злостью. И, как этот человек готов сорвать свою злость на первом подвернувшемся, пусть совершенно невиновном – так и я – готов влюбиться в каждую, лишь бы она не была отталкивающа внешне.
      Удерживаю себя рассудком, но переполняющее всё моё существо стремление любить не убывает. Голодный плохо различает вкус пищи. Я вдруг почувствовал, что, не излечившись до конца от Оли, заболеваю тягой к примитивной Лиде. Болезнь, конечно, слабая, но она свидетельствует о полном отсутствии у меня иммунитета.
      Уверен, что смогу почувствовать себя полноценным человеком, только решив эту проблему. Нельзя смотреть на жизнь через призму злой ревности, зависти, с ощущением никчемности. Жизнь не радует меня, потому что она чужая. Отдел кажется мне скоплением болтливых, готовых забеременеть баб. Всё искажается и уродуется этой призмой, лишая меня объективного взгляда даже на себя самого. Я пессимист, но может, только лишь от неучастия в жизни? Я становлюсь «трезвым», но не от зависти ли к другим, увлечённым этой жизнью? Я тщеславен, но не от желания ли стать кем-то для неё и для неё много значить?..
      Мои выступления в газете дошли, наконец, до начальства. Готов ко всему. Мне уже видится терновый венец «правдоискателя». Может, думаю, придётся уйти из отдела. Ну, и чёрт с ним!- говорю в отчаянии. Что ни делается, всё к лучшему. А то ведь добровольно из отдела мне не выбраться. Завяз, как в болоте – тепло и тихо, сижу, себя слушаю…

                11 декабря
        Атмосфера накаляется. С начальником сегодня схватились при всех. Я был неуязвим, но едва ли такое простят.
Фельетон мой, оказывается, подействовал, как палка, воткнутая в муравейник. Я становлюсь чуть ли не скандально известным. Сегодня в газете появилась еще одна моя критическая заметка – о рейде «Комсомольского прожектора». Начальник зловеще сказал: «Сергей у нас молодец…».
      Готовлю себя к самому худшему. Куда я залез со своим тщеславием? Ведь этого ничего по-настоящему мне не нужно, не за свою роль я взялся. Мне и без врагов сейчас тошно… Но вот уже меня приглашают в горком на совещание рабселькоров. Публика собралась недалёкая, говорили газетными штампами, ничего свежего. В библиотеке постигаю высокое искусство, а здесь пошлая обыденщина…
 
                17 декабря
      Случайно встретился с Аней, напросилась в гости. И вот снова я возвращен «в лоно человеческого рода» и давно уже не был в читальном зале. Снова – почти забытое мной чувство, что держу жизнь за узду, и я её господин.   
      Природа всё-таки победила и «думающую» Аньку. Она вернулась ко мне с повинной.
      « Серёженька, прости меня… Я виновата, мы так долго не встречались с тобой…». «Я люблю тебя…Я всё время боялась, всё время боялась…».
      Она говорила это в пылу страсти, но я никогда раньше не слышал от неё таких слов, Значит, что-то у неё изменилось. Никогда еще она так безудержно не отдавалась мне…
      Мне нужна сейчас эта победа. Но лучше, если Анины слова о любви вырвались у неё случайно. Не хочу, чтобы она из-за меня страдала и делала глупости. Не хочу, заботясь прежде всего о своей свободе.
      После Ани всё так же чувствую неутолённую ненависть к Ольге, а Лида мила детской инфантильностью. Здесь не работают слова: ночная кукушка дневную всегда перекукует. Ночь с нелюбимой ничего не меняет в душе. Если бы Аня хоть чем-то меня привлекала. И всё-таки…
      Сидя с ней в автобусе по пути ко мне, я представляю, что вот сейчас мы останемся вдвоём в моей одинокой квартире и Аня будет моей – и душой, и телом. И я уже предвкушаю пьянящий восторг от этого праздника. И, воскресая из своего трезвого пессимизма, чувствую, что могу быть и добрым и радостным, и радоваться жизни, чужому счастью и детям за окном автобуса. Могу даже простить Ольгу с её животом. Весь мир меняет присутствие этого существа – женщины...

                19 декабря
      Я знаю, что мои отношения с Аней утилитарны, она нужна мне только в постели. Во всём остальном мне даже жутко представлять себя рядом с ней. Да и она тоже не выглядит счастливой. Вчера даже не позвонил ей. Сегодня заставил себя подойти к телефону.
      Встречаемся завтра у меня, отмечаем день моего рождения. Хочу только одного – направить наши отношения в узко утилитарную колею. Ей нужен мужчина, мне – женщина. Во всём остальном мы врозь. Я не требую от неё никаких гарантий и свободен сам…
      Знаю, что это утопия. По этой колее Анька долго не проедет, она недостаточно испорчена, чтобы забыть о своём женском предназначении на земле. Ну, а я просто бессилен перед природой. Всё возвышенное во мне молчит. Его хватает только на то, чтобы не быть жалким перед Анькой и не просить у неё, как нищий, подаяние. Но ни слова не скажу против, если она захочет от меня уйти.

                *  *  *
      Литературное творчество представляется мне умением жить на листе бумаги. Иногда кажется, что стоит сесть перед чистым листом, написать слово, предложение и…откроется волшебная дверь в эту жизнь, созданную мной, и забуду я все теории и идеи. Буду просто жить и жить, и будут рождаться живые люди, будут чувствовать, думать, совершать поступки – и всё, как будто, независимо от меня, но в каждом из них буду жить я…

                21 декабря
      Вот и кончились Анькины бездумье и самоотверженность в любви. Вчера мы с нею отмечали день рождения. И всё у неё снова прорвалось. Начала с того, что со слезами стала просить меня взять её в деревню на Новый год. И я понял, что передо мной прежняя Анька, одержимая желанием выйти за меня замуж.
      В конце концов спросила прямо:
      – Ты не женишься на мне?
      – Нет.
      Встала, надела пальто, собираясь уходить. Я тоже оделся, чтобы проводить её в последний раз. Но что-то держало её, она стояла, бессильно прислонившись к стене. Потом вдруг опять стала раздеваться.
      – Здорово я тебя разыграла…
      И начался у нас странный разговор. Она выглядела просто жалкой в этот вечер. Я как мог деликатно раскрывал перед ней суть наших отношений, но слова мои, как будто, уходили в песок. Аня просто не хотела их понимать. Это был типичный пример женщины, жаждущей красивой лжи и глухой к жестокой правде.   
      Спросил:
      – Зачем же ты встречаешься со мной, если у тебя, как ты говоришь, столько возможностей? Любишь меня?
      – Я люблю тебя как-то странно. Когда тебя нет, постоянно думаю о тебе. Но когда мы вместе, всё время боюсь. Боюсь полюбить по-настоящему и быть отвергнутой…
      Она плакала, как ребёнок, и говорила, что никому не нужна. Мне было больно видеть её отчаянье, я утешал её, как мог. Но что можно было для неё сделать? Жениться на ней и сделать нас обоих несчастными? Виноват ли я в том, что соглашаюсь встречаться и тем самым поддерживаю в ней какие-то иллюзии? Не знаю. Ведь этого хочет она. И может быть, наши встречи служат ей хоть какой-то поддержкой в её непростой судьбе.

                23 декабря (воскресенье)
      Снова один. На работе читаю книгу о художнике Сезанне, заигрываю с девчонками, ненавижу Ольгу.
      Прекрасно понимаю, что моя ненависть к ней – предрассудок. Ведь, если она и виляла хвостом, на это её провоцировал я сам. А в своей примитивности, в неспособности ответить на любовь человек не может быть виноват. Но я не волен над своими чувствами.
      Помню Женькины слёзы, когда мы окончательно расставались. В этот момент я, наверное, и простил ей всю двойную игру со мной. «Деловая» Женька за месяц до свадьбы с другим плакала от того, что я от неё уходил. И этими слезами она искупила всю многомесячную вину передо мной. Самолюбие моё было удовлетворено. 
      Ничего этого не было у скрытной Ольги. Чувствую себя подло обманутым, обидно ненужным. Она отвергла мою «красивую» любовь и предпочла ей пошлую прозу жизни.

                24 декабря
      Пришёл с «Поэтического понедельника». Выступали молоденькая поэтесса Лада Одинцова, автор пародий Павел Хмара. Лев Смирнов привёз даже болгарского поэта Захария Иванова.
      Слушаю их, и всё время на заднем плане мысль: кто я, и что я сам? Пожалуй, единственное превосходство, которое у меня должно быть перед ними – это наивность, новизна и свежесть взгляда. Должно быть… Но, увы – я уже не так наивен. Я теперь могу лишь представлять, какими глазами смотрел бы на этих «настоящих» литераторов паренёк из глухой провинции. Теперь я во всем замечаю обыкновенность. Тоненькие ножки маленькой Лады, потрёпанная шапчонка Льва Смирнова, почти мещанская основательность Леонида Завальнюка, здоровый смех Юрия Денисова, деловой, занятый Николай Поливин… Только в Григории Кружкове есть какая-то странная для двадцативосьмилетнего мужчины тихая застенчивость и нервность, за которой можно предполагать тонкость и остроту переживаний.
      Что общего между ними и затянутым в строгий сюртук Блоком, херувимным Есениным или эксцентричным Маяковским? Сегодняшние поэты – просто продавцы своих чувств, и я вижу их без всякого романтического флёра, я их понимаю.
      И опять – унылые размышления по поводу собственного бесплодия. Читаю о Сезанне, о его мучительных поисках, непонимании со стороны современников. Но он мучился, творя, живя в искусстве. И тут даже не столь важно, когда его приняли и оценили. А я пишу жалкие заметки в газеты, истекаю чувствами в дневнике. И какой во всём этом смысл? Не вижу никакого.

                26 декабря
      Не знаю, куда себя девать. По вечерам хожу в кино. После героических, романтически приподнятых фильмов особенно острым становится чувство неприязни к обыкновенной жизни.
      Обыкновенность – как толстый лёд на сонной реке. Хоть бы что-нибудь случилось! Чтобы замучилась вдруг Оля, поняв, что нельзя так жить, не любя.
Нет, крепок лёд, и даже не верится, что под ним живое течение. Никто и ничто его не взломает. И каждый день – Вера Антоновна с её сухой вежливостью, старик-бабник Николай Николаевич с сальной ухмылочкой, мужлан и зубоскал Хазин, пошлая Никандровна, по-куриному деловая и недалёкая Марья Андреевна...

                Ночь, улица, фонарь, аптека,
                Бессмысленный и тусклый свет.
                Живи еще хоть четверть века –         
                Всё будет так. Исхода нет…

      Будут клохтать и рожать эти наседки, неотразимо правые в своём стремлении размножаться.
                28 декабря
      Как верно сказано: от любви до ненависти – один шаг. Да, я ненавижу Олю, чтобы не любить. Вижу, что она на меня зла не держит. В тех кратких необходимых минутах общения, которых стараюсь избегать, она со мной почти по-прежнему ласкова. Но я не принимаю мира. Знаю, что стоит только мне перестать ненавидеть, как снова начну любить. Чувство переливается то любовью, то ненавистью и только равнодушия нет.
      Невольно прислушиваюсь к каждому её слову, к каждому телефонному разговору. Лью ненависть, как воду, на тлеющие угли моей любви, но они не затухают. Что-то во мне никак не хочет примириться с тем, что такая «освоенная» Оля ушла от меня. Так уже было в истории с Женькой.

                1 января 1974 года. З а г о р ь е
      Три дня был в деревне. Сегодня уезжаю обратно.
      …В одном купе со мной ехали молодые муж с женой и с ребёнком. Молодая, красивая мама, милый ребёнок. Я смотрел на них и не чувствовал у себя в душе никаких извращений. Они были мне чужими со своей любовью и плодом этой любви, и я смотрел на них глазами здорового человека, умилялся их ребёнком. Сочувствовал маме в её нежной любви к этому очаровательному существу, лепечущему, тянущемуся к ней крошечными пухленькими ручонками. Не было ни ревности, ни тайной зависти к чужому счастью. Я радовался, как и все нормальные люди.
      Даже пробовал представить себе, что это мой ребёнок и как это приятно – быть отцом, держать на руках это маленькое существо и знать, что причина его появления в мире – ты. Вот основное предназначение всякого человека, и только тот, кто его выполнил, заслуживает у природы счастливого и спокойного удовлетворения.
      Деревня… Деревня меняется, дуют какие-то новые ветры, ветры времени. Вдруг вошёл в моду «адьюльтер». Председатель сельсовета, степенный, рассудительный мужик полюбил чужую жену и был избит её мужем. Женщины спиваются, молоденькие девочки рожают неизвестно от кого.
      Глупая деревенская жизнь. А ведь деревня, сельский мир испокон века считался на Руси кладезем нравственности. Куда же всё подевалось, если и было?   
      У здешних девчонок одна забота – как бы не засидеться в девках. Женихов мало, и тут любой идёт в дело. На любовь здесь смотрят, как на красивую сказку, и ни одна здравомыслящая девица не будет гнаться за ней в жизни. И вот иногда эта любовь настигает их уже в замужестве. И рушатся, казалось бы, крепкие семьи…
      Нашёлся-таки жених и для моей Кати, правда, приезжий. Но может, это и к лучшему. Я без слова отошёл в сторону. Надо же дать девушке возможность делать жизнь.

                8 января
      Сезанн… Глупо, конечно, но сравниваю его жизненную драму со своими метаниями. Он кажется мне воротами в современное искусство, в которое я так долго и тщетно пытаюсь проникнуть. От Сезанна пошли Гоген, Ван-Гог, кубисты. И надо его понять. 
      …Оксана скоро выйдет замуж, уже подали заявление. Боже, до чего же она жалка. Ходит с таким видом, как будто, собирается сделать величайшую глупость. 
      Парень неравнодушен к спиртному. Сегодня в разговоре с женщинами откровенничала: «Ну, а что же делать, если любовь не встретишь? Так и жить одной? Полно, живут ведь люди и без любви – и ничего особенного».
      Как ей хочется, чтобы именно так всё и было. Помню, мне говорила: «Если бы ты мне предложил – я бы  за тебя - сразу!».

                13 января
      С Сезанном закончил, книгу прочёл. Семена брошены, но взойдут ли они когда-нибудь во мне?
      Сейчас попытки понять всех этих сезаннов и гогенов – как битьё головой о стенку. В словаре прочёл, что постимпрессионизм – это «формалистическое направление буржуазного искусства». Вот это, пожалуй, мне понятно. Но вообще наша критика выглядит жалкой в своём метании от непризнания модернистов до их возвеличивания.
      Всё-таки надо быть самим собой и никого не слушать. Может быть, моё стремление «всё понимать» – от безделья? Или это, если вспомнить Фрейда, трансформация нереализованного полового инстинкта? Покупка книг, переписывание стихов, чтение, писание дневника, ненависть к Оле – всё, всё трансформация. 
      Сегодня была вспышка бешенства. Сидел, завязывал галстук (желание понравиться – тоже трансформация), узел никак не получался. Изорвал галстук в клочья. Рвал, думая об Оле. Вскочил со слезами ярости, жаждал что-нибудь ломать, крушить, бить… Изрыгал проклятия ей и её мужу. Я еще никого не проклинал в жизни…
      Под утро приснился сон, что у меня родился сын. И я любил глупую жену, был у неё верным рабом и всё ей прощал ради своего крошечного сына, моего второго «я», моего будущего…

                14 января
      «Вот с каких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу».
                П л а т о н «Диалоги»
      Мне не понять обыкновенных людей. Ведь пока я только половина человека, лихорадочно ищущая свою вторую половину. Я – как больной, и болезнь не отпускает меня, что бы я ни делал. Отвожу душу в спорах, читаю, хожу в кино, дразню девчонок в отделе. Но эта вода утоляет жажду, только когда её пьёшь, а потом – опять томление.
      Заходила в отдел Женька после родов. Прямо олицетворение торжествующего инстинкта материнства. А у меня и к ней, и к её ребёнку такая неприязнь, что боюсь в её сторону смотреть.
      Женщины, конечно, устроили курятник. Обступили её, и она увлечённо вещала им что-то о «кишечнике», о «смещении желудка».
      А я думал: боже мой, где же здесь таинство и прелестная стыдливость молодой мамы? Такое впечатление, что она себе не мужа, а самца для размножения нашла. А ведь на месте его мог бы оказаться я…
      Понимаю, что это нездоровый взгляд. Что будет, если я так и не найду своей половины. Кого винить – жизнь? Или поэтов и писателей, заразивших меня идеей о красивой любви? Читаю, пытаюсь что-то понять в искусстве, до отупения бегаю по книжным магазинам, любовно пополняя свою библиотеку. Может быть, духовно обогащаюсь. Но чем «богаче» делаюсь, тем, кажется, скупее, ревнивее. Разве кто-нибудь способен оценить мои «богатства»? Потому и нет никакого желания с кем-то делиться.
        Лидка после неумелых попыток вызвать у меня интерес к себе говорит: «Пропадешь ты со своими книгами». Я бодро отвечаю: «С книгами еще никто не пропадал – без них пропадешь». А сам думаю, что, пожалуй, уже пропал, потому что чем больше читаю, тем дальше от жизни от людей.

                17 января
      Приснился страшный сон. Как будто, я женился на этой жалкой Оксане. Женился по глупости, но дело сделано, и я мучаюсь и мучаюсь мыслью о том, как же мы с ней будем жить без чувств, такие равнодушные…
      И во сне меня не отпускает моя главная проблема. Иногда вдруг, как в озарении молнии, Ольга покажется мне ничтожной и жалкой. И я понимаю, что мстить ей – это пошлость и глупость. Ведь она, наверное, и сегодня еще о многом в наших отношениях не догадывается, просто не способна на это. Она – как жалкий человечишко, нечаянно выпустивший сказочного джина любви. Она не знала, что с ним делать, и он вместо того, чтобы делать чудеса, принёс мне одни несчастья.

                21 января
      Лидка упорно пытается меня «завоевать». Естественно, что при моём любовном голоде эти попытки не могут оставить меня равнодушным. А в отделе уже нашлись ей сочувствующие: «Поведёт скоро Лида бычка на верёвочке…».
     У Лидки всё просто до примитивного, но ведь, если простить ей примитивность, она может отвоевать место в душе. Жутко даже представить, но я почти готов принимать её со всей её пошлостью и глупостью, готов ничего не замечать, кроме милой детской непосредственности, ласковой улыбки и привязанности ко мне, которую она, как ребёнок, не может скрыть. Впрочем, это всего лишь мысли и воображение.

                24 января
      Был на встрече с поэтом Давидом Самойловым. Говорят, что это сейчас лучший советский поэт. Но я с его стихами, к сожалению, не знаком. Не скажу, что он произвёл на меня сильное впечатление.
      Я сидел сбоку рядом с ним и видел его в профиль. Уже старик. Нос картошкой в красных прожилках, большие «интеллигентские» уши, лысина, обрамлённая пушистыми седыми волосами, аккуратные усики… Он держался совершенно свободно и непринуждённо, как будто был в кругу давно знакомых людей. И стихи свои читал свободно, как человек, которому известность и успех дали неоспоримую уверенность в значительности всего написанного им. Стихи были настоящие, капитальные, без той звонкой гладкости, присущей поэтам посредственным, но и без модернистских выкрутасов а ля Вознесенский. Потом говорили о поэзии, но всё в обычном русле, ничего для меня нового.
      Наши «любители» поэзии из литобъединения задавали такие дурацкие вопросы, что я почувствовал раздражение. По-моему, большинство из них те самые «окололитературные евнухи», о которых говорил Вознесенский. По сравнению с их уровнем даже я высоко летаю.
      Наверное, я стал слишком самоуверенным, авторитетов уже никаких для меня нет, верю только себе. В поэзии, вообще в искусстве я давно уже наметил и ищу одну нить, один стержень, пронизывающий все факты и художественные явления. Этот стержень – прогресс сознания, история развития человеческой мысли. На лестнице прогресса каждый поэт, художник занимает свою ступеньку. Для меня главное – понять и осознать её.

                *  *  *
      С Анькой ходили в театр. Пришлось пригласить её, иначе, просто пропал бы билет.
      На днях у неё был день рождения. Отмечала с подругами, меня звать, конечно, и не собиралась. Но на следующий день, позвонив, начала беспомощно и глупо оправдываться. Мне всё равно. Когда я с ней, у меня пугающее и тоскливое чувство, что я уже не способен ни на любовь, ни на жизнь. Я просто мёртвый.
      На редких встречах со мной она быстро от нежности переходит в обидчиво-слезливое капризное настроение. Ей словно бы обидно, что я, даже делая для неё что-то хорошее, не даюсь ей в руки, держу дистанцию.

                29 января
      Купил «Студенческие тетради» Марка Щеглова. Недавно прочитал о них в газете. Это тоже – как и чтение книжки о Н. Островском попытка переломить себя. Я подумал об этом сейчас, читая дневниковые записи больного, прикованного к постели человека, но проникнутого таким неиссякаемым, искрящимся оптимизмом, такой жаждой жизни.
      Каким же чудовищно странным выгляжу я в собственных глазах – молодой, здоровый, полный сил и вдруг – погрязший в чём? Выдумывающий себе безответную любовь, обиды на всех и чёрт знает что – всё, чем заполнен мой дневник.   
      Догадываюсь, что жизнь наказывает за пессимизм, за неверие в неё, потому и хватаюсь за такие книги.

                3 февраля
      Книга К. Имелинского «Психогигиена половой жизни». Много нового о женской психологии, даже увидел свои прежние ошибки в этом плане. Но главное, оказалось, что теперешнее моё состояние, внутренняя неуравновешенность, сексуальные конфликты – всё это для психологов не ново и ничего уникального здесь нет. И всё, что я склонен был считать заповедным полем писательской интуиции, оказалось хорошо изученным психологами.
      Книга придала мне даже уверенность. Я почувствовал, что стою на почве, хотя и зыбкой. Всё-таки это лучше, чем тонуть в самом себе, в своём индивидуализме.
                4 февраля
      Боюсь, что у меня это самое отсутствие узкой направленности в интересах, без которой ничего не добьёшься. Кидаюсь туда и сюда. Фрейдизм, Платон, живопись, женская психология, мальтузианство, Вознесенский, модернизм, Толстой…   
      На литобъединении говорили о Есенине. Я молчал, слушая других. Из русла моего понимания поэта в целом не выбились. Выше меня не летал, пожалуй, никто, но некоторые летали дальше. О противоречиях Есенина не говорили, разговор шёл в другом плане.
      С позиции эволюции сознания Есенин мне интересен характерностью содержания: гибель живой природы под натиском железной, бездушной цивилизации. Есенин – воплощённая природа. Но новатором формы его едва ли можно назвать. …
      Читали стихи. Встал громогласный Трофимов. Слова – как громыхающие булыжники. В этом грохоте тонет мелодия стиха. Читает с самозабвением, закрывая глаза и махая руками так, что падают стулья. Нелепая интонация в некоторых местах, слова иногда перевирает, но темперамент…
      Это характерный представитель нашего творческого объединения. В общем, неплохой мужик, но об уровне стихов говорить не приходится. Сплошной Пролеткульт. Недавно видел в заводской газете его опус:

                Удалые кочегары В деле очень хороши,
                Отдают работе с жаром
                Всё тепло своей души…

      Лев Смирнов читал стихи имажинистов Мариенгофа и Шершеневича. Какая-то свежая струя. Вот литература без идеологического пресса. Сейчас же
никакой свободы искусства и быть не может. Всё в жалком рабстве у нашей идеологии. Мы не оставим будущему произведений, по которым можно будет изучать наше время.
      Недавно смотрел в Малом театре «Бешеные деньги» Островского. Смотрел широко открытыми глазами. Как будто заглянул в чрево истории. Вот оно, зарождение нового класса – буржуазии, новой философии, нового отношения к жизни. Как всё это основательно и крепко сделано у Островского, какой глубокий социальный смысл! Приходят новые, деловые люди, для которых дело превыше всего. Они хозяева жизни, за ними будущее. Утратившее жизненную силу, вырождающееся дворянство уходит в прошлое, но вместе с ним уходит и «доброе старое время», время красивой сентиментальности и благородного идеализма. «Бюджет – вот новый идол…».

                9 февраля
      Сублимация моя приобретает иногда глупые формы. Покупаю девчонкам конфеты. Испытываю почти болезненное навязчивое желание делать им приятное. Паясничаю – опять же с истерическим энтузиазмом. Природа заставляет меня облагораживать их всех, я уже готов простить им и неопрятный вид, и недалёкие мысли.
      К Лидке тянет безо всяких высоких чувств, просто по-животному. Хотя, кажется, даже она поняла, что я ей «не пара», и уже не лезет так назойливо. К Ольге всё та же терзающая душу ненависть. Самим собой бываю, только когда она уходит из отдела. Общаемся с Альбиной. Она – моё спасение от тоски, с ней можно язвить, как с равной, и я отвожу душу.
      Иногда особенно остро чувствую себя ненужным, никчемным. В такие моменты хочется наплевательски относиться к себе, даже истязать себя на глазах у всех. Это подспудное желание вызвать сочувствие, увидеть беспокойство других за себя…   
      Какая-то дурацкая накипь в душе. Ощущаю себя умной красивой ненужностью. Вечером зашёл в библиотеку. Больше идти было некуда. В тоске зарылся в книги, но в конце разговорился с девочками-библиотекаршами и вдруг почувствовал себя успокоенным.
      А с утра опять – болезненная одержимость в беганье по книжным магазинам, отупение и усталость. И чувство одиночества и одиночества, от которого никак не избавиться.

                11 февраля
      Был в консерватории на концерте фортепьянной музыки – сонаты Бетховена. Думаю, нигде сущность искусства не выступает в таком открытом виде, как в музыке. Коэффициент выраженности, если можно так сказать, наибольший у композиторов.
      Нельзя сказать, чтобы мое первое знакомство с классикой было уж очень удачным. Но я остался доволен, не было ни скуки, ни утомления от музыки. Музыка заставляет снова переживать свою жизнь. Я ничего не вижу – ни зала, ни исполнителя – я весь в себе. Кажется, не слышу даже самой музыки, она входит в меня неслышно.
      Но, наверное, в восприятии музыки у меня много анархии. Мешает отсутствие элементарных знаний, какой-то системы в восприятии – того, что мне удалось накопить в отношении той же живописи. Это пробел, который надо будет устранять.

                12 февраля
      Всё больше и больше сомневаюсь в способности женщин любить вообще. Те, которых я знал, могли только предложить себя более или менее навязчиво. Но я не принимаю предложения – появляется другой, выходят замуж. И всё. Всё просто, как математическое действие, никаких трагедий. Всё обыкновенно, пошло, бескрыло… 
      Оксана два дня назад надела обручальное кольцо. Ровно ничего не произошло внешне. Ни блёстки радости, ни признака счастья. Говорит:
       – Никак к этому кольцу не привыкну. Больно, когда жмут руку, поздравляют. Хоть выбрасывай его…
      Она бросает на меня взгляд и, словно испугавшись сказанного, добавляет:
      – Или на левую руку надеть. Тогда сразу скажут – вдова.
      Для меня это кощунство. Неужели и моя будущая жена так же скажет? 
      Спрашиваю Альбину, скрывая за шутливостью серьезность вопроса:
      – Ведь любить – это значит, жить для того, кого любишь. Вот ты жила для мужа?
      Она смеется:
       – Вот ещё не хватает – жить для него!
       – Значит, не любишь и не жила.
       – Как же,- говорит она уже полусерьёзно и, кажется, на всякий случай.
       – Жила. Первое время.
      Она снова смеется и, заминая разговор, уходит.

                14 февраля
      Спасаюсь в книгах, но они плохо помогают. Хочу любить, но любить некого. Мучительная и, кажется, неразрешимая проблема. И очень легко ошибиться в выборе при такой нетерпеливости. Мечтаю о том, как я женюсь, буду нежно и преданно любить жену и – самое главное – стану, наконец, полноценным человеком, крепко стоящим на ногах и хорошо чувствующим землю. И стану я добрым, полюблю и детей, и жизнь и не буду уже мучительно примерять на себя чужое счастье… Мечты, мечты…
      Альбина сегодня разглядела у меня на голове седой волос. Эта мелочь настроила меня на печальный лад. Неужели и я уже пожил на свете? Идут годы, неостановимо, безвозвратно. Так ли я живу, на то ли себя трачу? Для кого и для чего живу? Хотелось плакать от обиды и жалости к самому себе.
      …Есть что-то отвратительное и даже жутковатое для меня в этих тридцатилетних холостяках, обретающихся в общежитии. Я даже боюсь общаться с ними, как будто можно заразиться от них этой хронической никчемностью. Их самостоятельность и свобода пугают меня. Ведь я пока еще не подхожу под их «категорию», я еще могу надеяться…

                15 февраля
      И опять вынужден признаться, что так и не поднялся до настоящей слепой самоотверженной любви. И Пушкинское «Я вас любил…» так и остается для меня непонятым. Вот уж чего никогда не чувствовал в отношениях с Ольгой, так это готовности увидеть её счастливой с другим. Только со мной! А иначе – будь она проклята.
      Что же я любил в ней? Не предполагаемую ли любовь ко мне? А как только предполагать стало невозможно, любовь перешла в ненависть. Самолюбие во мне – как деспот. Ведь остатки любви еще живут в душе, но любви безнадежной и поэтому отвратительной для самого меня. С отчаянным и злобным упорством изгоняю её из души. Нет, не дам больше воли своим чувствам. Это слишком мучительно – любить, не надеясь не только на обладание любимой, но и просто на взаимность. Зачем тогда любовь? Для самобичевания? (Это уже рационализм двадцатого века.)

                18 февраля
      Во всех днях злость и злость. Нет спасительной сублимации. Хочется «дурить», рвётся изнутри какой-то дурной темперамент и гибнет в тоске и неудовлетворённости. Неужели это серое, пресное бытие – жизнь? Может, я слишком далёк от смерти, чтобы ценить такое существование? Хочется куда-то, где смертельная опасность, кровь. Кажется, только это может пробудить во мне жизненные силы, отрезвить.
      Реакция души на тех женщин, с которыми приходится иметь дело, начинает меня пугать. Жутко целовать тех, кого не любишь. Тем мучительнее в удовлетворённом теле ощущать ноющую душу. Кажется, что я уже не смогу полюбить. Подталкиваю, подталкиваю душу, но ничего не рождается внутри.
      Я болен стремлением к какой-то неземной любви, и этот проклятый идеализм нисколько не уменьшается с обретением жизненного опыта. Хотя моему юношескому «идеалу» давно пришёл конец, но на смену ему появился тот самый «вкус», который говорит мне: не та, не та…
      С первого же знакомства становится до скучного понятной внутренняя архитектура очередного «объекта». Как можно всё это любить? И на всём – этот отвратительный дух меркантильности, несовместимый ни с чем – ни с высоким, ни с красивым. Но в то же время есть железная логика и в том, что «одной любовью не проживёшь». А те, кто «бескорыстны», так у них часто нет ничего ни в кармане, ни в душе. А я читаю книги, несовременно непрактичен в делах и грустно и бессильно понимаю, что всему моему «аристократизму» по нынешним временам грош цена. Мне надо было родиться графом. Где же я растерял деревенскую, мужицкую закваску? Или у меня и от рожденья её не было?

                19 февраля
      «Только муж и жена вместе образуют действительного человека; муж и жена вместе есть бытие рода, ибо их союз есть источник множества, источник других людей. Поэтому человек, сознающий свою мужественность, чувствующий себя мужчиной и считающий это чувство естественным и закономерным, сознает и чувствует себя существом частичным, которое нуждается в другом частичном существе для создания целого, истинного человечества».
                Л. Фейербах
      Сейчас кажется, что надо или жениться или – в петлю. Мучительно гнетущее состояние какой-то неустойчивости, душевной вздыбленности. Страшно от мыслей о моей чудовищной испорченности и невозможности стать обыкновенным, нормальным. Я уже не для этой жизни. Я могу серьёзно дойти до самоуничтожения.
      Всё это наваливается приступами. Но, наверное, и в промежутках, когда забываюсь и вроде бы увлекаюсь суетой, я просто зрею для очередного приступа, еще более острого, безнадёжного, отчаянного.
      О женитьбе мысли лихорадочные. Среди хаоса в душе я плохо различаю естественную тягу к женщине. Душа – как больной желудок, засыхающий от голода, но от боли голода не чувствующий.
      Я могу жениться по-женски глупо. Выходит всё странно и необъяснимо. Я – как прыгун с трамплина. Долго ехал до того момента, когда кончается лыжня и надо лететь, используя накопленное движение. И, кажется, многое уже узнал, понял, как надо лететь. И наблюдал многих в полёте и видел их ошибки. И стал таким подготовленным. И вдруг – странное дело! Вижу конец лыжни, знаю, что надо отрываться, но куда подевались все мои знания и опыт, позаимствованный у других? Нет, я лихорадочно ожидаю, что кончится твёрдая лыжня и я окажусь один на один со стихией. И полечу, может быть, совсем не так, как наивно рассчитывал, а как и все новички – неуверенно и неумело и, возможно, с позором клюну в воздухе носом и зароюсь в снегу на потеху зрителям.
 
                20 февраля
      Душевная боль, как и зубная, иногда отпускает. Днем на работе разговоры с Альбиной на семейные темы успокаивают. Говорим с ней даже об Ольге, и это тоже успокаивает, потому что опять убеждаюсь, что она не любит своего мужа.
      Но вот опять вечер, снова я один, и всё возращается – слёзы, беспросветность, бессилие что-то изменить. И чувствую, что дело тут вовсе не в Ольге, а во мне самом. Не знаю, для кого, зачем жить. Перед кем я виноват, за что наказан?..