- Феньша, а сани - куда?
- Да чёрт с ними: они - не наши – сейчас всё коллективное, бросим их. А вот оглобли – давай отвязывай.
- А оглобли зачем?
- А ты под свист когда-нибудь хоронил, Кольша?
- Так вот: мы сейчас тоже посвистим.
- Ну, а я же сказал, что надо зубы посчитать у «краснопузых», - пробасил Егор.
- Ладно, вы – оглобли, а мы на всякий случай возьмём вот это. - Витька подошёл к ограде из штакетника, выбил пару, ногой вышиб и подал Севке: Братан, дерёмся спина к спине. Понял? И ни шагу в сторону. Я их посчитал, примерно, на каждого из нас будет человека по три.
- Идём, братва, затронута наша честь. Если сейчас не поставим на место, потом из дома не дадут выйти, да и за бабулю им наломаем.
Шли ходко. Вот и развалины поповские.
- Давай, вы, двойняшки, обойдите как бы сзади, а мы с Егором – напрямик. На крик и выскакивайте.
Феньша дал парням время обежать развалины и скомандовал:
- Ну, Егор, дадим «краснопузым» прикурить!
Егор взревел своим бычьим басом, и они ворвались в развалины.
Горел костёр, вокруг его собрались человек четырнадцать, как себя называли,- пионеры страны Советов. Феньша первый «загрёб» оглоблей: попал троим по ногам и по костру - искры сыпанули вверх феерверком. А Егор крутил вокруг головы оглоблю, не целясь: под неё попадали все те, кто ещё не очумел от страха. Вопли, вой разнёсся по развалинам. «Ребята, да кулаков всего-то двое, окружай их» - закричал кто-то из пионеров. Но раскручевыемые оглобли «делали» своё дело: как пушинки отлетали нападавшие.
И тут Феньша только подумал: «Что же двойняшки, трухнули что ли?» Но нет, вот и они выскочили с каким-то гартанным криком , врезались в толпу нападавших и, как договарившись, встали спиной друг дружке, и «посыпались» обидчики с разбитыми носами в разные стороны. Ещё чуть-чуть «налегли» оглобли на толпу: сначала одиночки побежали, а затем бросилась бежать вся нападавшая орава, только красные тряпки развевались по ветру.
- Ну, вот и славно! Ты, Феньша, - просто полководец: ловко сообразил, что куда, как Суворов.
- Ладно тебе, Кольша, Суворов. Главное, не сдейфили – их вон сколько, а рассыпались, как горох. Ну, дело сделано, долго помнить будут наших, пошли что ли.
- А дубинки куда?
- А их, паря, надо забрать, оставлять нельзя, чем чёрт не шутит. Давайте договаримся: они первыми напали, а дрались - только на кулачках.
- А чё ты так боишься, Феньша?
- Палка – это тоже оружие. Сейчас время, знаешь, какое - к стенке могут вмиг поставить.
- Что, расстрелять что ли?
- Дурак! Нет, воспитывать тебя будут, говорить, что так не можно делать.
Ребята рассмеялись и отправились на свою улицу, где были, когда-то принадлежащих их родителям, самые крепкие хозяйства с большими домами. А сейчас их семьи ютились кто - где.
Вот двойняшки с родителями выселены и живут в бане, да не в той, новой, которую построили в прошлом году, а той, что стоит «на задах» - в старой, покосившейся. Со слов братьев, отец каждый день стоит на коленях и молится, чтобы быстрее их вывезли, хоть к чёрту в западню: оставаться дома и без дома и скотины, нет уже никаких сил.
У здоровяка Егора дела были ещё хуже: отца увезли три месяца назад – и ни слуху, и ни духу. Мать вся извелась – каждый день ревёт. Вот Егор и уходит от женских воплей к ребятам. Вечером придёт, в хатёнке, куда их «перевели» из каменного дома, не топлено и ничего не сварено. Егор вытопит, сварит и накормит мать. Она, между прочим, ничего не умела делать, дочь фабриканта из Томска, отдана за отца-купца. Егор слышал от своей тётки, что мать-красавицу привезли летом. Щебетала, бегала с деревенскими девчонками, как простушка, а вот зимой завыла волчицей. От отъезда к своим родителям спасла беременность, а затем и роды. Егор появился этаким крепышом, говорят, что бабка- повитуха скричала подмогу, чтобы помогли удержать дитё во время родов – таким он был тяжёлым, да и матери видно обошлись эти роды очень тяжко – после них она стала кроткой, тихой, ничего не хотела делать, только сидела у окна в своей комнате летом и зимой напролёт целый день. Кормилица выкормила Егора, няньки занимались им, и вот только сейчас, когда остались вдвоём, у Егора стали просыпаться сыновья чувства. Отец Егора так просил председателя дядьку Ивана, чтобы с семьёй его высылали, но Иван был непреклонен: посадили на телегу, разрешили взять котомку с провизией, что-то из одежды и, конечно, не бобровую шубу с шапкой- её комиссары забросили на самый верх конфискованного добра. Мать Егора еле оторвали от отца, и когда повозка ушла за поворот дороги, с матерью произошёл первый приступ - три дня она находилась в беспамятстве. Придя в себя, стала «заговариваться»: часто у Егора спрашивала, какое сегодня число, и когда приедет отец.
А вот у Николая дела обстояли лучше: им разрешили находиться в их доме, хотя из дома вывезли всю мебель, даже прихватили самотканные половички. Отец Николая успокаивал свою многочисленную семью из пяти детей и престарелых родителей жены, которая была «на сносях» шестым дитя. Отец говорил: «Да «перебесятся» «красные» и вернут всё: кто им будет хлеб растить, Пименовы что ли?», а это - соседи через дорогу, у которых стоит покосившаяся избушка без ограды, даже гальюна нет – всё семейство бегает в сосняк, в который уже и войти невозможно, а ведь там когда-то росли замечательные рыжики. Вот в деревне и повелось говорить: «Ну что дожил, «в пименский сосняк» сходить хочешь что ли?» А эта семейка не только хлеб, но и картошку не сажает – всё надеятся на «халявскую» подачку соседей. А сейчас этот голодранец, так называемый глава семейства – «правая рука» Ивана, ходит таким важным и носит Иванов портфель, и, как правило, постоянно «под хмельком». Ему говорят: «Ты что, Пимен: семья голодает, а ты - вечно пьян?» А он этак, подбоченясь, отвечает словами Ивана: «А вот всех вас, мироедов, приберём к ногтю, тогда заживём припеваючи!»
Феньша своим умом не мог понять: «Как это так? Его отец воевал за «красных» по мобилизации, теперь где-то в Краснодаре залечивает свои раны - его отца раскулачили и сослали. И нас, получается, раскулачили: ведь всё добро вывезли, всю скотину согнали со двора, описали мельницу. Ну, не может же быть так! Вот вернётся отец, где-то, пишет, придёт к весне: приказывает подготовить плуга, бороны, кормить крепче коней, вообщем, готовиться к полю, а он и не знает, что ничего этого уже нет: всё свезено к церкви – там устроен большой склад, а скотину - доедают.»