Жена, после такого поступка мужа по отношению к своей матери, ещё долго стояла у печи, держа ухват наперевес у самой груди, как будто это - оружие, не зная, что делать, как поступить: начать кричать, войти в истерику, обозвать всякими словами мужа, и как мудрая женщина задала себе вопрос: « А что это даст?», «Как поступит Иван: он бывает и очень крут, здесь можно нарваться и на кулак. Нет, надо как-то по-другому».
Она сложила выпечку на блюдо, прикрыла чистым полотенцем, вытерла о фартук руки и тихо вошла в горницу. Ну, конечно, Иван развалился на кровати, не сняв даже старинное плетённое покрывало, дарённое ей приданым, горка подушек была раскидана. Иван лежал к верху лицом, которое закрывала его любимая кубанка. У жены опять подкатила к горлу злость: «Я с утра до вечера хлопочу по дому, создаю чистоту и уют, а он – даже свою вонючую портянку не стащил с ноги, увалился. Обидел мать, да ещё как обидел: выгнал, просто выгнал на мороз. Она, бедненькая, наверное, намёрзлась в своей «малушке». Дом ведь у них весь вкруговую заколочен: двери, ставни – крест- накрест горбылём, а её - в «малушку», где жили наёмные работники, да и то с весны до осени, и печь там у них худая, Иван сам об этом говорил, а сейчас взял и выгнал, стервец такой!»
Только жена хотела открыть рот, чтобы всё высказать в сердцах, но разум её видно не покинул, прислушалась и поняла, что кубанка вздрагивает от того, что Иван плачет. Плакал здоровенный и сильный мужик, прошедший германскую и гражданскую войны, там и там отмеченный наградами, а сейчас – «коммуняга», распоряжается судьбами людей и не только чужих - это жене было бы понятно, а то своих, родных: отца сослал, мать обидел. Да что это за такая партия антихристов, в которую вступил Иван! О, господи, прости меня за то, что я ничего не ведаю!
- Иван, а Иван, давай обедать, а, - начала Катерина спокойным голосом.
- Ты что, дура, привязалась, уйди отсюда, зашибу! – с лица соскользнула кубанка, чёрно-синее лицо округлено, зарёванные глаза зло уставились на жену.
Она в испуге попятилась, выбежала из горницы, схватила с вешалки душегрейку и платок. Уже на улице одеваясь и завязывая платок на шею, думала: « Зверь! Вот – зверь! Да будь ты проклят, если не в облике человека, а в облике сатаны ты ходишь!»
Катерина по следу, оставленному большими валенками свекрови, поняла, что та пошла к младшей снохе Анне, которая тоже выселена в «малушку» с оравой детишек. Дом, как и у свёкра, был конфискован: заколочены окна и двери, со двора всю скотину увели: а это шесть коров, три лошади, а сколько было птицы – несчитано. Увели на общий скотный двор. Да хоть бы в доброе стойло! Катерина бегала туда и видела, что скотина, согнанная от раскулаченных, неухоженная, не доенная, стоит, мычит, дрожит от холода в длинном сарае без окон и дверей, из под своих копыт собирая брошенную солому. Птицы уже не осталось, её съели в первые дни – гулянка была лихая: пила «лапотная деревня» три дня, закусывая жирной гусятиной. Да что там, кто разбирал: утятина, гусятина, ловили, резали – и тут же в котёл! А ещё пришёл обоз продотряда. Обозников шестеро, красноармейцев из охраны десять человек – ведь всех надо накормить. Комиссар отряда остановился у Ивана с Катериной. Так он и не поднимал головы от стола: стакан самогона хлобыснет, и не успевал даже закусить – тут же засыпал с куском мяса во рту. «Тьфу, какое воспоминание меня преследует!»
Катерина перешла на лёгкий бег, уж сильно её прознобило морозом с ветерком, подумав: «Ну, зачем я выскочила из тёплой хаты, мало ли что. Ну, вскипел Иван! Поостыл бы, тут же предложила бы ему выпить». Но Катерину переполняла обида за свёкра и свекровь: « Зачем, зачем Иван ставил свою подпись на бумагу? Как он будет смотреть в глаза младшему брату – Леониду, который сейчас находится в госпитале по ранению и скоро приедет домой. Что Иван скажет в оправдание? Вот стервец, так стервец!» - у Катерины опять нахлынула злость на мужа. «Ну, ладно, надо успокоиться».
Наконец-то большие крашенные зелёной краской ворота. Екатерина влетела в «малушку» … и тут же замерла. Свекровь, в холщёвой рубашке, с распущенными покрытыми густой сединой волосами, стояла перед образами и клала поклоны, что- то шепчя про себя. Анна, облокотясь на печь, повернула голову на скрип двери и, увидев Екатерину, приложила палец к губам, дескать, тихо, молчи, не мешай.
На широкой русской печи шушукались дети, зная, что тётка Катерина не приходит без гостинца. А у неё сегодня, странно, ничего нет в руках, да и одета она как-то не по сезону: где её красивый белый тулупчик, отороченный мехом выдры. Душегрейка и шаль явно были темой для обсуждения детьми наряда тётки. Катерина присела на край лавки и подумала, что вот так сидела её свекровь и у них в хате – надо же, совпадение. Свекровь, сделав очередной поклон, так и не встала, окончательно растянувшись на половичке.
- Ну, помоги же! – как-то надрывно позвала Анна Катерину.
Обе снохи подняли мать, поставили на негнушиеся от бессилия ноги и, волоча её на кровать, успокаивали:
- Да что вы, матушка, расстроились, всё образуется – не можно безвинных людей так обижать. Вы не беспокойтесь, вам нельзя.
Екатерина добавила:
- Вот вернётся ваш Леонид, как- никак воевал за советскую власть.
Положили старуху на кровать, укрыли одеялом. Та что-то шептала. Анна наклонилась над свекровью, пытаясь разобрать слова.
- Ладно, матушка, отдыхайте, постарайтесь заснуть.
Она укрыла свекровь до подбородка, подоткнула одеяло под её бока, в «малушке» было свежо, и только тогда повернулась к Екатерине.
- Ну, что у вас там стряслось. Пришла матушка вся чёрная, сама разделась до рубашки, меня не подпускает. Велела зажечь лампадку на образах и вот до твоего прихода молилась: всё просила прощения у Бога своему сыну Ивану. О, господи! Да что это такое творится: сын отца и мать свою предаёт! Как же жить с этим? - всхлипывая себя спрашивала Анна. – А ты-то что прибегла почти раздевши, на улице, наверное, под тридцать?
- Да расстроилась я, Анна. Мой-то зверь зверем стал, на меня рычит – не знаю, что и делать.
- Плюнь, Катерина, его теперь не исправишь. Знаешь, волк, попробовавший человечины становится людоедом. Наверное, и у людей так. Перешагнувший через свою совесть, уже человеком не будет, а только зверем. Да Бог с ним!
- А что она тебе шёпотом-то сказала?
- Говорит, что не дождётся Лёнечку: Господь её призывает к себе. О, Господи, прости нас грешных! Катя, давай попьём чаю.
- Налей, а то знобит что-то.
- Только заварка у нас морковная – всё ироды загребли. Зерна оставили до конца зимы только мешок. Что делать, не знаю? Леонид должен приехать где-то к апрелю, сейчас лечит нервы. Что их лечить, не знаю? Дома он, ох как нужен! Вот придёт, может, вернут всё. Подчистую антихристы выгребли всё. Ничего бы, да скотину жалко: была ухоженная такая. А кормилицу нашу племенную – ведь с Архангельска привезли, колмогорская. Да ты и сама видела сколько молока – вёдрами давала, а жирнющее какое! Бывало в печь поставишь, так жёлтым становится.
Анна поставила на стол кружки, разлила жидкий чай, на железную тарелку положила четыре дранника, выпеченных из картошки с добавлением небольшой горстки муки. Катерина только сейчас очухалась: «Да что со мной? Как без ума побежала, не прихватила даже шаньги – сейчас бы и племяшам гостинец был! Тьфу ты!»
Ребятишки, сидя на печи, приподняли ситцевую занавеску и выглядывали на лежащие на столе дранники, блестели глазёнками. Катерина взяла тарелку, подала им:
- Нате, ребята, ешьте! А потом кто-нибудь пойдёт со мной: я передам вам гостинец - шанег творожных.
- А у нас тётя Катя, пимов нет! А Феньши дома нет – он бы сходил, - пропищали в один голос обитатели печи.
- А где Фенша?
- А где ему быть – с робятами вошкается!
Анна доверчиво поведала Катерине о спрятанном запасе зерна, которые, как воздух, нужны были для посева, и то, что Феньша где-то добывает продукты. Нет-нет, да и принесёт в дом что-нибудь: то картошки, а то немного муки. А вчера принёс каждому малышу по леденцу. Где взял пострел, не говорит, и ребят предупредил – не выдавайте! Вот и молчат, даже своей тётке боятся похвастаться.
- Ну, ладно, Анна, я пойду, - Катерина отодвинула кружку с остывшим чаем. – Поди мой перебесился. Так ты пришли Феньшу – я подготовлю ребятишкам выпечку.
- Ладно, если пойдёт. Ты ведь знаешь, он у меня гордый. Узнал, что его любимый дядька против отца и своего родного брата, как-то замкнулся, больше молчит и почти не бывает дома.
Катерина ушла. Анна ещё долго сидела за столом, держа глиняную кружку в обеих руках, а там налёт тонкой плёнкой вырисовывал разные «картинки». Анна и скажи: «Что будет с нами?» Чуть пошевелила кружкой, появилась новая «картинка»: горы, река, лес – вот напасть! Что это: будущее жильё или где лечится Лёня? Анна задумалась и не заметила, как в кружку капнула слезинка – нарисовалась новая «картинка», похожая на голову лошади, притом их гнедой, которая запрягалась коренником в лёгкий ходок. Анна резко повернулась к рукомойку и выплеснула в помойное ведро остатки стылого чая, но мысли не покидали её.