- Матушка, да снимите вы шаль, жарко у нас - вон как я натопила. Сейчас выну лист с шаньгами, и будем чаёвничать.
Сноха, двигая ухватом, развернула большой лист, на котором допекались, отливая желтизной, творожные шаньги, и искоса поглядывала на свою свекровь, которая сидела на самом краю лавки, как бы готовая при первом случае выскочить во двор.
Свекровь, Анна Александровна, жившая теперь одна, в «малушке», без своего деда Никиты, состарилась буквально за какие-то три месяца. А дед был выселен, как тогда говорил народ, а на самом деле сослан, по решению общего собрания бедноты, как «классовый враг и кулак».
Свекровь сидела низко наклонив голову и, раскачиваясь в такт своих горестных мыслей, совсем не слышала, что говорила сноха, не обратив внимания даже на узелок с горячими шаньгами, положенного ей на колени. Ощутив исходящее тепло от выпечки, старуха подняла лицо: оно было тёмное, и только глаза блестели слезами.
- Матушка, вы меня не слышите что-ли? - раздался голос снохи, - Я говорю, снимайте полушубок , сейчас придёт Иван - будем обедать .
Сноха подошла и попыталась развязать пуховый платок на шее старухи. Та как-то спокойно отстранила её руки и, снова сгорбатившись, продолжала качаться – вперёд-назад, вперёд-назад.
Катерина постояла над свекровью чуток, и грустные мысли промелькнули у неё: «Вот какое горе свалилось на престарелую женщину! А каково свёкру, ведь - ему семьдесят два года. И что за нелюди такие! За какие грехи выслали такого работящего человека! Ведь единственный на всю округу, кто своими руками делал сани, да ещё какие сани! Покупатели приезжали из волости, тьфу, не из волости, а с области . Конь запряжённый, в сделанные дедом сани, становился красавцем! А сейчас вот убивается свекровь -- на старости лет остаётся одна. Интересно, знает ли, что под протоколом о высылке деда стоит и подпись её Ивана? Иван, значит, тоже «нелюдь», раз на отца поднял руку».
В печи зашипело, это творог, плавясь, сбегал с лепёшек на раскалённые кирпичи. Сноха, чертохнувшись, бросилась с ухватом - и вовремя. Развернула лист и снова бросила взгляд на свекровь: «Нет, она не будет у нас чаёвничать – наверное, всё знает.» - не покидали Катерину тревожные мысли . У людей ведь язык без костей - тут же, наверное, насплетничают. Дескать, так вот и так. Твой- то любимый сын, Иван, отца сослал, мается твой старик на какой-то стройке в Свердловске и, наверное, она и это знает, что на тяжёлых земляных работах старик. О, Господи! Прости за прегрешения!» - сноха перекрестилась свободной рукой, в другой она крепко сжимала ухват.
Только подумала молодуха, что к обеду всё готово: последние шаньги надо уже вынимать, с улицы послышался скрип старых воротных петель. Сноха посмотрела на свекровь, та ещё больше сгорбилась, прижала тёплый узелок с шаньгами к своей груди и перестала раскачиваться. - Вот и Иван пришёл, – матушка, ты меня слышишь, раздевайся, снимай шубейку, сейчас обедать будем, – настаивала сноха.
Старуха закивала головой то ли в согласии, то ли никак не могла уйти от своих тяжёлых мыслей.
В открытую дверь сначала вполз красный крест кубанки, затем морозный туман. На улице стоял крещенский холод. Затем, перешагивая порог в своих белых чёсанках, наклонив голову так, чтобы не задеть низкий дверной косяк, показалась чёрная кубанка с красным крестом на теме, а уж потом сам хозяин хаты, в кожаной куртке, обтянутой портупеей с наганом в деревянной кобуре на боку. Наконец, он выпрямился, оценил обстановку, повернулся спиной к матери, расстегивая пряжки портупеи, как бы обращаясь к печке, у которой стояла жинка с ухватом, промолвил сквозь пшеничные усы:
А это, что за гости у нас, нечего бы по гостям ходить – не время!
Мать, не поднимая головы, зашептала:
- Да, да, сынок, я сейчас уйду, я вот… - и запнулась.
Слёзы застилали белый свет. Мать поднялась со своего краешка лавки, аккуратно положила узелок с неостывшими шаньгами, погладила их рукой. Не успела мать сделать и шага из хаты Иван с портянкой, неснятой с ноги, протопал в горницу и по скрипу кровати жена поняла: «Завалился опять, не раздевшись».
- Матушка! – сноха хотела опять предложить остаться, но поняла, что это бесполезно. Свекровь одолела порог, еле его перешагнув, осторожно прикрыла за собой двери, как бы боясь кого-то разбудить, вышла во двор. По расчишенной дорожке дошла до ворот, еле открыла скрипучие ворота, также аккуратно закрыла за собой и пошла, волоча ноги в валенках на три размера больше.
Уж здесь ничего не поделаешь – конфискация и есть конфискация: всё добро вытащили, и её лёгкие тёплые бурки тоже были конфискованы. Это слово «конфискация» она запомнила своим крестьянским умом на всю оставшуюся жизнь. Противное слово, после которого ничего не остаётся, только и оставили пуховую шаль, которая была на ней, а всё, что не на ней, всё подчистую «выгребли». Бурки её как раз стояли на приступке печки и сохли – так их схватили сразу, а затем начали вытаскивать всё остальное.
«Хоть бы у вас руки поотсохли, злыдни!» - про себя шептала старуха, еле передвигая ноги, увязавшие в снегу. «Куда я вот сейчас пойду?» - поймала себя на мысли старая. - В малушке – холодно: ни полена дров, да и поесть нечего. «Шаньги!» - вспомнила она. «Да бог с ними, с шаньгами, оставленными на лавке!» Слюна заполнила старушечий рот. Она выплюнула горькую слюну, чертыхнулась: «Да чтоб вас!..» Вдруг, как молнией ударило её: «Что же это я, с ума что ли схожу, старая? Да как я могу желать зла сыну! А сноха здесь причём? Господи, прости меня, грешную!»