Закон изменения и превращения

               



                эссе о творчестве Ромена Роллана








В психологии, а точнее – в ее разновидности, соционике, применяются понятия «статик» и «динамик». По отношению к людям, которые в большей или меньшей мере склонны меняться на протяжении жизни. Динамик – это тип личности, о котором никогда нельзя сказать: заезженная пластинка. Такие люди обладают подвижной душой, которая впитывает в себя все и отзывчива на любое новое впечатление. Когда возникают споры относительно способности людей меняться, то ясно, что однозначный ответ не будет правильным. Нельзя сказать: люди меняются или люди не меняются. Есть тип личности, который на это способен, а есть тип более устойчивый,  более предсказуемый. Существуют расхождения в трактовке разных понятий, хочу оговориться, что в данной статье буду употреблять слова «статик» и «динамик» в таком значении. Если это не точно, пусть соционики скорректируют. В конечном счете, эти слова можно заменить и другими, более образными, – суть-то не в них.

Ромен Роллан, судя по его творчеству, был динамиком – человеком, который находился в состоянии непрерывного изменения и превращения и с интересом следил за метаморфозами своей души. Он считал, что душа человеческая меняет кожу, сбрасывает надоевшую личину для нового возрождения. И процесс этот длится столько, сколько тянется жизнь человеческая. Мы умираем, рождаемся вновь – и это естественнейший из процессов. Ромен Роллан писал для тех, кому внутренняя жизнь, не всегда видимая окружающими, представляется увлекательнейшим процессом. Для людей, обернутых вовнутрь в большей мере, нежели вовне.
 
Причем ничего общего с банальным приспособленчеством этот процесс у Роллана не имеет.  Любимые герои его – идеалисты, которые в жизни ищут что  угодно, но только не выгоду. Они дают клятвы в вечной любви и верности, всей душой верят им, но, будучи людьми неопытными, и сами не знают, что они будут чувствовать не то, что через год… через неделю! Глубокие изменения с человеком могут произойти и в течение считанных минут. Такие люди не могут быть ни однолюбами, ни приверженцами одного течения в искусстве, ни сторонниками только одной политической партии… В процессе внутреннего обновления и преображения рождаются их новые «я». И соответственно меняются их привязанности, вкусы, интересы и убеждения. Тем такие люди и привлекают. Следить за ними куда увлекательнее, нежели за героями, сущность которых застыла навеки и не способна двинуться в ту или иную сторону. А то даже и шелохнуться.

«Свободен!.. Свободен от себя и других!.. Сеть страстей, целый год оплетавшая его, вдруг порвалась. Как это произошло? Он и сам не знал. Он вдруг вырос, и петли поддались мощному напору его «я». Это был один из тех кризисов роста, когда здоровые натуры единым могучим движением сбрасывают вчерашнюю, уже омертвевшую оболочку, в которой они задыхались, - свою прежнюю душу», - так описывает процесс взросления своего самого знаменитого героя, Жан-Кристофа Крафта, Ромен Роллан.

Герой этот вызывал ассоциации с Бетховеном, благодаря сходству натур и некоторых биографических деталей, но живет он в другую эпоху. Жан-Кристоф, потомственный немецкий музыкант, как и Бетховен, обладает бурным темпераментом, не раболепной душой, не желает мириться с несовершенством окружающего мира, унизительным положением музыканта в обществе и идти ни на какие компромиссы. Таков юный Кристоф. Который своей непримиримостью может показаться смешным, неловким, неотесанным – что, впрочем, неудивительно, потому что в семье его обучали только музыке, не придавая значения всему остальному, включая манеры. Он должен был играть и уметь раскланяться – не более того. Отец-пьяница и простая наивная мать его больше ничему не научили. Но Кристофа отличает одно качество: несомненная сила личности. И она заставляет людей, как бы  им ни хотелось подтрунивать над героем, невольно отдавать ему дань уважения.

Столкнувшись со спесью аристократов, для которых творцы – это люди, долженствующие их развлекать и не смеющие претендовать на равенство с ними, Кристоф приходит в отчаяние. Он тянется к простым людям за утешением – но они слишком ограниченны, чтобы понять его натуру, не вписывающуюся ни в какие придуманные рамки, в том числе – религиозные. Он увлекается людьми богемы, но они чересчур легкомысленны и не способны понять глубокие переживания. Через такие общественные тернии герой продирается, набивая себе шишки (образно говоря) и все крепче сжимая кулаки, полный решимости все на свете преодолеть.

Невольно он завораживает даже самых насмешливых и враждебно настроенных людей – трудно найти ему достойного друга. Кто-то чересчур труслив и осмотрителен, кто-то неспособен к той степени искренности, которую требует от других Кристоф, кто-то обделен художественным вкусом, кто-то не соответствует ему по темпераменту…  Впрочем, друзьями его чаще становятся противоположности – люди хрупкие, восхищающиеся его физической и моральной мощью, безудержной смелостью. Таков друг его отрочества – Отто и куда более достойная его замена в зрелые годы – Оливье Жанен. Самой-то мне ближе меланхолик Оливье, Кристоф интересует меня именно как противоположность именно в этом смысле. Человек, неумеренный во всем. Но именно эта неумеренность и делает из него не заурядного обывателя, а великого художника.

Не секрет, что таким людям может недоставать хитрости, здравого смысла, способности приспосабливаться. Они не наделены тем, что мещане называют практическим умом, житейской хваткой – как младший брат Кристофа, Рудольф. Но такой, как Кристоф, подобен тарану. Мелкими хитростями он презрительно пренебрегает.  Он врезается в жизнь, в сознание людей, в общественную атмосферу, в привычные рамки слуховосприятия толпы, шокируя ее… и завораживая.

Отношения с женщинами – это целая эпопея. Разные истории – и все абсолютно искренние, в натуре Кристофа буря страстей уживалась с внутренней чистотой. И даже отношения с девушками, откровенно вульгарными, окрашены этим желанием видеть происходящее в солнечном свете любви, ребячества, настолько низменный взгляд на жизнь был чужд Кристофу. Для него физическая страсть – это природная стихия, которую он принимает с восторгом и в своих произведениях пытается создать ей некий гимн. Не считая ее пороком и чем-то, что нужно клеймить, – не в пример обывателям той поры. Разумеется, если люди испытывают искренние чувства, а не эксплуатируют кого-то.

Одна мысль о двойной жизни глубоко возмутила бы Кристофа, он ничего не стеснялся и даже не думал скрывать то, что могло бы ему навредить в глазах общества. Он стал бы себя презирать, если бы вот так струсил – это в духе его своеобразного максимализма и идеализма.

Нет у него одного типа женщин, который бы его притягивал. Динамики подвержены очарованию самых разных людей и непредсказуемы в своих влюбленностях. Ни внешне, ни внутренне эти женщины не были схожи. Скорее можно усмотреть сходство ситуаций – если Кристофу надоедали люди определенного типа, он тянулся к противоположному им как к глотку свежего воздуха. Так было с Сабиной Фрелих, которая своей мягкостью, ненавязчивостью, любовью к тишине, медлительностью, томной сонливостью, затаенной насмешкой очаровала героя, уставшего от крикливых назойливых резонеров – семьи хозяев дома. С французской актрисой Коринной, которая своей непосредственностью и веселостью являла приятный контраст с напыщенными немецкими бюргерами. С умирающей от истощения глубокой чистой вдумчивой жертвенной Антуанеттой, когда он устал от суетности и поверхностности некоторых французов.  Показательно утверждение автора: Кристоф не признавал флирта, он либо любил, либо не любил. Есть люди, которым отношения не серьезные, просто не понятны. Хотя, конечно, на полувлюбленность он был способен, что бы он сам об этом ни думал.

Большую противоположность Кристофу, чем Сабина, трудно себе представить: человек она абсолютно лишенный активных устремлений, созерцатель чистой воды, отстраненный наблюдатель, любящий безмятежный покой и ничуть не стыдящийся своей откровенной лени. Но именно ее краткая история (знакомство с Кристофом, увлечение, внезапная смерть от инфлюэнцы) кажется мне обаятельнее прочих. Рядом с ней он отдыхал душой, обретая покой и ясность мысли. Роллану удалось влюбить в хрупкую женственную Сабину читателей – а это задача не из легких. Необычны здесь природные тонкость и изящество, которыми наделена эта женщина  простого происхождения (сестра мельника). А какой трогательный и поэтический самый последний штрих – воспоминание о ней в тот момент, когда Кристоф прощался с родиной: «Позади Кристофа, над страной, которую он оставлял, полоска голубого неба, узенькая, как прищуренные глаза – глаза Сабины, грустно улыбнулась ему сквозь тяжелую пелену туч и погасла».

Бывают такие феномены у людей не знатных и не образованных – родной дядя Кристофа по матери, Готфрид, созерцатель, обладал деликатностью, умением лечить души, природным вкусом. Он считал, что надо отринуть все теории и жить сердцем, так, как он сам. Кристоф унаследовал и черты предков по материнской линии, очеловечив тем самым честолюбивые и задиристые гены Крафтов.

«Кристоф не мог обходиться без любви к кому-нибудь; сердце его редко оставалось незанятым, в нем всегда царил чей-то прекрасный образ, которому он поклонялся. И вовсе не обязательно было, чтобы кумир знал о любви Кристофа, - ему важно было любить, чтобы сердцем не завладел мрак», - говорит автор. Причем иной раз объективные достоинства того или иного человека и не важны, как в случаях с Адой и Минной, важна прелесть новизны – с каким-то типом женщин или девушек он прежде не сталкивался (в данных случаях, со скрытой стервозностью). И хочет понять их, искренне принимая обостренное жадное любопытство к некой новизне  за великую страсть всей своей жизни. Но, насладившись своими ощущениями, познав и радость, и муки, он «разгадывает» их и осознает: он не из тех, кто станет подкаблучником или рабом женских капризов, в которого его хотят превратить.  Эти игры с провоцированием ревности его отвращают и охлаждают.
 
Чтобы проиллюстрировать свою мысль, я приведу яркий пример динамика в мировой литературе – Наташа Ростова с ее непрерывно обновляющейся и возрождающейся внутренней жизнью. Людям и в голову не приходило, что ее через несколько месяцев (а то и недель) можно застать совершенно другой. Пойми это князь Андрей, он отказался бы от нее или женился бы сразу (у таких людей важно поймать момент – их настрой может уже через пару часов измениться). И это вовсе не свидетельство легкомыслия, процесс внутренних изменений у этих людей подобен тяжелой болезни. Но они с собой ничего не могут поделать! И вернуться назад, воскресить прежнее состояние просто не могут.  И в противоположность ей – непоколебимое постоянство Сони.

И уж совсем доведенный до крайности пример статика – мисс Хэвишем из романа Диккенса «Большие надежды», которая решила остановить время так, будто день ее несостоявшейся свадьбы длится вечно, носила подвенечное платье десятилетиями, сидела дома и отказывалась от любых утешений и отвлекающих мыслей, зациклилась на своей драме. Для нее жизнь на этом закончилась. Так что родиться статиком (человеком, лишенным способности к внутреннему обновлению и перерождению) – это не такое уж счастье. Когда такая душа становится пожизненной тюрьмой для человека.

Герои Бальзака, которого я в юности отторгала, но в зрелые годы приняла и полюбила, - люди в целом более рассудочные, банальные. С набором определенных светских желаний богатства, знатности, развлечений. И львиная доля его творчества посвящена тому, как этих приземленных целей достичь. В этом смысле он – настоящий реалист, который срывал покровы с людей, обнажая их нутро.

Это же делает и Роллан. Но он интересуется людьми незаурядными, в центре повествования у него – крушители устоев. Бальзак таких не любил, высмеивая их с точки зрения здравомыслящего буржуа (роман «Беатриса»), которые могли бы жить тайной жизнью, скрывая ее от общества, и наслаждаться своим двусмысленным положением.  А мне эти герои ближе. Может быть, мне не хватило бы смелости и сил на те поступки, которые совершали они, но сами желания их, устремленность к самопознанию, к Абсолюту, к прорывам в творчестве для меня куда интереснее, чем у тех, кто просто бегает за деньгами. А у Бальзака (при безусловном наличии исключений из светских правил) таких – большинство. Так что удивляться тотальному духовному одиночеству главных героев Ромена Роллана не приходится.

«Бунтовать против всех, как это делал Кристоф, не имело никакого смысла, - неужели он воображал, что ему удастся переделать мир? Вряд ли. Но если так, то стоит ли биться головой о стенку? Умный человек всегда знает цену окружающим, втихомолку иронизирует над ними, слегка презирает их, но ведет себя так же, как все, или немногим лучше: это единственный способ держать в руках своих ближних. Мысль и действие – два разных мира. Чего ради приносить себя в жертву своим принципам? Мыслить правдиво – пожалуйста! Но зачем говорить правду? Раз уж люди настолько тупоумны, что не терпят правды, зачем ее навязывать им? Мириться с их слабостями, делать вид, что склоняешься перед ними, а в душе чувствовать себя свободным и презирать – разве нет в этом тайной радости? Радости умного раба?» - так рассуждает одна из героинь Роллана, Юдифь Маннгейм. Но ей возражает автор: «Чтобы разобраться в этом, надо было понять, что не успех был целью Кристофа, - этой целью была его вера. Он верил в искусство, он верил в СВОЕ искусство, он верил в себя; все это были для него реальные ценности, стоявшие выше не только корыстных соображений, но и самой жизни». Ему просто и не нужна была жизнь обманчиво благостная, состоявшая из привычных ритуалов. Это было не по его натуре гиганта! Никогда он не стал бы угодливым лакеем даже в самой малейшей мере. Все или ничего! Другим он не мог быть. Во всяком случае, в юные годы.

Самое интересное – это, конечно же, его творческие поиски. Люди, которые такой тип личности воспринимают в штыки, увидев его за работой, как он безжалостен к самому себе, если замечает в своих произведениях банальности, пустоты, недостаточно ясно выраженные мысли, поймут, что с такой степенью внутренней взыскательности и глубинной честности рождаются единицы. Этапы развития этого немецкого музыканта в эпоху, когда Германия была общепризнанным лидером в музыке, народ ее считался самым музыкальным в мире. Сначала – очарование классическими образцами, потом – борьба с их влияниями. Разочарования взрослого музыканта, который замечает, что и величайшие из авторитетов несовершенны, и есть у них слабые места. Увы, не каждая нота классиков на вес золота, не каждая мелодия равноценна, не каждое произведение на должной высоте. Желание преодолеть влияние музыки своего народа и вместе с тем еще глубже постичь его душу. Это напоминает отношения ребенка с родителями: сначала он ими восхищается и хочет им подражать, потом видит в них недостатки и бунтует, затем все-таки признает их истинную ценность и право на собственные слабости. Но без этого сопротивления, желания утвердить что-то свое нет подлинных творческих поисков.

В этом смысле роман Ромена Роллана «Очарованная душа» может дать меньше пищи для размышлений. Потому что главные героини, сестры Аннета и Сильвия, при всей сложности, изменчивости и противоречивости их натур не творцы. Это не умаляет ценности романа, он интересен совсем другим – показом меняющейся картины мира. 

Исследователи Бальзака критикуют его за образ Луи Ламбера, считая попытку создать гения не очень удачной. Я с этим согласна. Бальзак идеализирует Луи, превращая его в ангела и внешне, и внутренне, делая его устремления и любовь идеальными. Сам очаровывается своим персонажем. Но разве гений может быть однозначным? Ромен Роллан понимал, что – нет. Кристоф – совсем не красавец. Он из тех мужчин, о которых можно сказать: его красота – это сила, он притягивает энергетикой.  Кристоф обладает множеством недостатков – ему присущ природный, неосознанный деспотизм, который он, однако, поняв в себе еще в отрочестве, критикует. Он одержим страстями – самыми разными. Он бесцеремонен, нетерпим, груб, хотя у него доброе сердце.  Подвержен нервным припадкам и фобиям -  при всей  физической мощи Крафтов психика у него уязвимая, а воображение создает страшные картины, с которыми не всегда успешно борется разум.

Да и не может при всем желании человек одаренный быть однозначно хорошим, слишком сложно устроена его психофизика. Зато идеал добродетелей может быть лишен талантов: сочетание добропорядочности в мещанском ее понимании и бездарности это не редкость.

Бальзаку в большей мере удавались люди обычные, Роллану – этакие одиночки, которые ищут свой путь и брезгливо отбрасывают саму мысль о компромиссах. Такая же и Аннета Ривьер из романа «Очарованная душа».  Вместе с тем главные герои Роллана – не отшельники по натуре. И, вопреки всем своим разочарованиям и страданиям, в гущу людей и событий стремятся. А как же иначе писателю показать окружающий мир, запечатлеть эпоху?

В какой-то момент Кристоф решил, что корень зла в Германии – здесь он задыхается, ему недостает свободы. Так же рассуждали и многие англичане. Творческие натуры уставали от гнета условностей и предрассудков. Они мечтали об идеальном государстве, где царит свобода духа. В таком романтическом свете им представлялась Франция – страна свободомыслия и раскрепощенности. Несмотря на слухи об особом разврате и цинизме французов, невзирая на свою собственную предубежденность против Франции, художники со всего света устремлялись туда.

А это уже интересно… Как сможет Ромен Роллан описать не другую страну, а родную Францию? Ведь для критики собственной нации нужна большая смелость, иначе рискуешь, как Кристоф, прослыть чуть ли не ненавистником своего народа. Автор – человек очень критичный. Сочетающий глубину, серьезность, фундаментальность знаний с наблюдательностью и едкой насмешливостью, которую сам он называет французской особенностью. Вовсе не в его духе выдавать желаемое за действительное и всем подряд восторгаться. В этом смысле французы более трезво мыслят, чем немцы, питающие тягу к возвышенным мифам обо всем на свете.

В этом месте книги Ромен Роллан вступает в диалог со своим героям, по-отечески одергивая его, стараясь от него дистанцироваться, дать понять, что мнения Кристофа не обязательно являются позицией автора, чтобы избежать излишних нападок и не стать врагом всех на свете. В то же время он дает понять, что, выведя героя, куда более конфликтного и менее осторожного, чем он сам, может позволить себе свободу высказываний от лица Кристофа Крафта. Вот фрагмент их беседы:
«Я. – Милый мой, ты суешься не в свое дело. Вспомни, как не терпится жене Сганареля, чтобы ее отколотили. Не суйся, куда не следует… Дела Израиля нас не касаются. А что до Франции, то она, как Мартина, согласна, чтобы ее прибили, но она не выносит, чтобы ей говорили об этом.
Кристоф. – И все же нужно говорить ей правду, особенно когда ее любишь. Кто скажет правду, если не я? – Ведь не ты же. Все вы связаны между собой сложившимися в обществе отношениями, необходимостью считаться друг с другом, все вы щепетильны. А я ничем не связан, я не принадлежу к вашему миру. Никогда я не участвовал ни в ваших кружках, ни в ваших распрях. Ничто не обязывает меня поддакивать вам или быть вашим соучастником в заговоре молчания».

Теперь остается ждать критики Франции, причем, зная характер Кристофа, критики громогласной и беспощадной. Ромен Роллан может обострять свои собственные черты характера, мысли и ощущения, преувеличивать их, желая сделать героя более непримиримым: «До него много Крафтов прошли через испытания, которые он пережил сегодня, испили горечь последнего часа на родной земле. Род, вечно скитавшийся и повсюду гонимый за свою независимость и мятежный нрав. Род, вечно мучимый владевшим им демоном, который не позволял ему нигде осесть. Род, все же оставшийся верным земле, от которой его отторгали, и уходивший в нее своими корнями…» Критика собственной страны должна быть. Другое дело – с какой целью человек говорит об этих недостатках? Желая их исправить или желая погубить свою страну? Тайная цель, движущая людьми, когда они критикуют страны и народы, чувствуется, иной раз даже самой наивной аудиторией. А цель у Роллана (и у Кристофа) была самая благая.

Кристоф обладает типологическими чертами, свойственными многим музыкантам-бунтарям. В его мировоззрении можно увидеть черты и венских классиков, и романтиков: детские иллюзии насчет положения музыканта  в обществе и неспособность во взрослом возрасте смириться с тем, как относятся к ним сильные мира сего, бунт против сословных различий, нежелание жить в соответствии с этой иерархией. Стоит открыть чуть ли не любую биографию композитора восемнадцатого-девятнадцатого века, чтобы обнаружить те же предпосылки для личной драмы. Влюбленности в аристократок, удары по самолюбию, истощение психики как результат непризнания публикой и критиками тех или иных произведений, а иногда и, увы, алкоголь, слава чаще всего – после смерти. Поэтому может создаться впечатление, что Ромен Роллан написал роман не об одном западноевропейском композиторе, а сразу обо всех. Это история музыки Западной Европы, лидерами которой тогда были Германия, Франция и Италия.

Об Англии, Америке как о музыкальных сверхдержавах тогда речь не шла. А на эстрадной сцене именно англосаксы и африканские народы стали задавать тон, создав новые направления, в результате полностью изменив музыкальную картину мира. Но до этого герои романа не доживут.

Франция разочаровывала многих, даже молящихся на нее поляков. В Париже Кристоф столкнулся с суетливой болтливостью, позерством, поверхностностью, вульгарным любопытством к самым интимным подробностям личной жизни знаменитостей (выдавалось это за любовь к истине, высокопарно именовалось культом истины), крайним проявлениям зависти к материальному процветанию конкурентов, барышническим нравам: бесконечным подсчетам, кто, сколько заработал на произведениях искусства и где, как можно больше урвать. Многие парижане были заняты только собой, считая, что все прочее искусство не сравнится не то, что с французским вообще, а конкретно с парижским! Франция не могла не шокировать и не обескуражить наивного Кристофа в крайней степени. Ни одного художника нельзя было похвалить, не уничтожив его конкурентов, не объявив его единственным в своем роде и перечеркнувшим всех прочих. Конца не было объявлению новых гениев, которые своим творчеством как будто убили всю музыкальную культуру, существовавшую до них. Во всяком случае, отрицание классиков стало модным, поклонение новым богам (независимо от их истинных достоинств) – духом времени. Самым большим разочарованием для Кристофа явилось то, что музыка французов интересует гораздо меньше, чем литература, живут они окололитературными и околотеатральными сплетнями.

А вот как дело обстоит с критикой: «Как раз в это время освободилось место музыкального критика в одной большой парижской газете. Занимавший его молодой талантливый композитор был уволен, ибо упорно говорил об авторах и их произведениях то, что думал. Гужар никогда не интересовался музыкой и совершенно не знал ее, и его пригласили без всяких колебаний. Редакции надоело возиться с компетентными людьми; с Гужаром по крайней мере нечего было опасаться: он не имел смешной привычки слишком держаться за свое мнение, всегда был к услугам редакции, всегда готов был в угоду ей разругать или расхвалить. А то, что он не музыкант – это играло второстепенную роль. Во Франции все достаточно разбираются в музыке». А вот какого мнения автор был о другой разновидности критиков: «Они только и говорили, что о теме и контртеме, гармонических результирующих тонах, сцеплении нонн и последовательности мажорных терций. Перечислив ряд гармонических созвучий на протяжении одной страницы, они с гордостью вытирали вспотевший лоб: им казалось, что, объяснив произведение, они чуть ли не сами написали его. На деле же они только излагали написанное на манер гимназиста, который по учебнику делает грамматический разбор Цицерона. Но даже лучшим из них было трудно понимать музыку, как естественный язык души, и они либо относили ее к одной из ветвей пластических искусств, либо помещали на задворки науки и сводили к проблемам гармонических построений». Замечу, что именно этим и велики Ромен Роллан, Фаина Оржеховская – умением понимать музыку как язык души, а не школярским или канцелярским препарированием, в котором если и есть смысл, то для самой узкой специальной аудитории, когда не нужно разъяснять другие вещи.

А нравы парижан, готовых восхищаться женщиной, женившей любовника на своей дочери, чтобы его удержать при себе, привели Кристофа в шоковое состояние, а потом – в настоящее бешенство. Естественно – он прослыл дикарем.

И читатели должны понять, что не случайно Ромен Роллан сделал главного героя именно немцем! Критикуя немцев, Кристоф не понимал, что сам немец до мозга костей. В начале двадцатого века никто не мог предвидеть, что нация, породившая романтизм, породит и фашизм.

Но понятно, что все описанное – некая пена.  То во Франции, что бросается в глаза приезжим. Есть и другая Франция. Достойная уважения, внимания, поклонения иностранцев. И Кристофу предстояло изучить разные слои населения, разные типы людей – в том числе людей творческих, среди которых были подвижники, истинные мастера и знатоки своего дела. Там он обретет друга своей мечты – Оливье Жанена.

Ромен Роллан говорит, что люди по-настоящему делятся на больных и здоровых, все прочие попытки их разделить искусственны. И в этом – различие между могучим Кристофом и Оливье: «У него была неодолимая потребность погружаться в этот мир легенды и веры. Он бежал от жизни. Бежал от самого себя. Он рос худеньким, бледным, чахлым мальчиком, страдал от этого и не терпел, когда ему об этом напоминали. В нем был заложен врожденный пессимизм, вероятно, унаследованный от матери и попавший на благоприятную почву». Хотя бывает и такой феномен: могучий дух в тщедушном теле, как у Шопена.

Но Оливье был способен понять Кристофа и при этом его смягчить. Они дополняли друг друга. В Оливье мечтательность соединялась с ироничностью, скептицизмом, он точно оценивал людей, подмечая все их недостатки, при этом был снисходительнее и терпимее, чем Кристоф, обладая приветливыми манерами и обходительностью. Был созерцателем – в противоположность действенной, активной натуре Кристофа: «Они обогащали друг друга. Оливье был ясен духом и немощен плотью. У Кристофа было могучее здоровье и мятежная душа. Это была дружба слепца и паралитика».

В сравнении Роллана слепцом выглядит Кристоф, склонный к обольщениям по сравнению с более трезвомыслящим Оливье, а паралитиком – изнеженный болезненный от природы Оливье, ощущавший упадок сил и неспособность стойко выносить физические и моральные тяготы жизни. Оливье питался энергетикой Кристофа, его жизненной силой, Кристоф – спокойствием натуры Оливье, его проницательностью, которую Ромен Роллан называет «психологической зоркостью» Франции.

Думаю, что Кристоф и Оливье – это разные стороны натуры самого автора, а писатели часто представляют собой личность многогранную, многоликую, множественную. Кристофу предстоят новые приобретения и потери, он проживет жизнь, как и должен был бы в соответствии со своей внутренне богатой неисчерпаемой натурой. В этот собирательный образ Ромен Роллан вложил всю силу, всю мощь европейских музыкантов, которые прошли тот же тернистый путь и споткнулись на тех же местах, всю боль и всю способность к внутреннему и внешнему преодолению разных преград. Их способность откликаться на новые впечатления. Отдавать должное не тому, что под влиянием моды в искусстве маскируется под псевдоновизну и псевдооригинальность, а новизне подлинной, настоящей.

Ромен Роллан не мог не интересоваться религией – это же жизнь души человеческой, пусть и представленная в мифах. В книге «Жизнь Рамакришны» как раз речь о личностях, у которых талант к религии. И они испытывают то, что, возможно, не дано испытать другим, принимая свои ощущения за контакт с высшей силой, вроде как в них вселяются боги: «Если есть на земле страна, где нашли место все мечты людей с того дня, когда первый человек начал сновидение жизни, - это Индия. Ее единственная привилегия, как правильно говорит Барт, - это привилегия старшего в роде, ее духовное развитие, самодовлеющее и длительное, не прерывалось на протяжении долголетнего существования народа-мафусаила. Уже больше тридцати столетий из этой знойной земли, жаркого чрева, рождающего богов, поднимается дерево Мечты с тысячью ветвей, дающих миллионы отростков, дерево, непрерывно возрождающееся и без признаков увядания, приносящее сразу на всех своих ветвях все плоды; бок о бок здесь процветают все виды богов, начиная от самых грубых до самых возвышенных, вплоть до бога Бестелесного, Безымянного, Безграничного. И все на том же дереве».

Жан-Кристоф, по словам Ромена Роллана, думал, что утратил веру в конкретного бога, а сам, не подозревая о том, продолжал верить и жить в соответствии с верой. Автора очаровывала не религия Запада, а Индии, как и многих европейцев.

Жан-Кристоф не прибился к какому-то течению, но верил сердцем, как его дядя Готфрид, ощущал присутствие Господа в себе. Вот что сказал о своей эпопее автор: «Я пишу не литературное произведение. Я пишу символ веры».