Зэка

 


Конец августа пятьдесят пятого. Днём ещё жарко, но с наступлением вечера целительная прохлада вытаскивает обитателей рабочего квартала на улицу. На лавках, как куры на насесте, размещаются старухи и молодежь. Вокруг них вьётся чумазая детвора.
Бабушка Рая за день умаялась, но не собирается отступать от за¬ведённого порядка. Как только солнце откатилось к горизонту, она надела чистый «хвартук», заново перевязала головной платок, внимательно и строго осмотрела меня. Слышу как обычно:
– Люда, умойся! С этакой чумичкой стыдно и на улицу итить.
Я плеснула из ведра на лицо горсть тепловатой воды и промокнула его застиранным вафельным полотенцем. Сейчас мы займём обычное место на скамейке перед двором и будем ждать родителей с работы. А они обязательно принесут «от зайчика» что-нибудь вкусное: краюшку хлеба, сухарик, а может быть, и конфету.
Вдруг раздался несмелый стук в калитку, и бабушка поспешила открыть её. Я задрожала от страха и ухватилась за подол широкой бабушкиной юбки. Под забором стоял тот самый старик, которым нас, детей, пугали: широкий, костлявый, с тёмным бородатым лицом и мешком за плечами. 
Я спряталась за спину бабушки и ещё крепче вцепилась в её юбку. Однако, несмотря на страх, мой пытливый ум подверг сомнению подлинность старика: «Мешок маленький. Как в него помещаются дети?»
Бабушка вовсе не испугалась незваного гостя. Наоборот, приветливо ответила на его «здравствуйте» и шире распахнула калитку:
– Заходи, добрый человек! Ты, наверное, голодный?
Старик смущённо закивал головой, и было непонятно: да или нет. Но бабушка крепко взяла его за рукав и завела во двор. Она стащила с его плеча мешок, усадила на бревно под вишней, а сама побежала в летнюю кухню.
«Вот, – подумала я, – опять за ужином родители будут ворчать. «Самим есть нечего, – скажет мама, – а вы всех нищих кормите». А папа спросит: «Нам-то что-нибудь осталось? Не всё съели ваши зэки?» Может, это тоже зэк», – успокаивала я себя.
С некоторых пор они появились в городе: старые, беззубые, многие на костылях, одетые в ветхие выгоревшие ватники и с печальными глазами на длинных худых лицах. Зэки стучали в ставни окон, в ворота, в калит¬ки, и люди выносили им хлеб и воду. Некоторые приглашали к себе в дом и кормили, как это делала моя бабушка. Другие ничего не давали и зло кричали с порога:
– Проваливай отсюда. Бог подаст.
У нас еда была, вернее, мне казалось, что была. Тушёные бураки, каша-мамалыга из кукурузной крупы, иногда суп с редкой картошкой и лебедой. Но сегодня у нас праздник. Мама сшила платье мордастой тётке с китайским  зонтиком, и та расплатилась мукой, пшеничной. Муки хватило на оладьи, тоненькие, румяные. Бабушка, экономя постное масло, жарила их на почти сухой сковородке. Но вкуснятина! Мы с братом получили по одной оладье. Я свою сразу съела, а младший брат Саша побежал на улицу и, хвастаясь, кричал на всю округу:
– А у нас аядики!
Представляю, как лопались от зависти соседские ребята. И вот сейчас этот ужасный дед ест наши оладьи и запивает узваром. Так бабушка по-станичному называла компот из сухих яблок. Хоть он был без сахара, но очень приятный на вкус.
Старик доел угощение и вытер рукавом беззубый рот. Я заметила, что у него нет руки. Рука-то была, но короткая, без кисти. Там, где должны быть пальцы, я увидела завязанный край рукава. Дед ловко ртом и пальцами здоровой руки завернул в клочок газеты щепоть табаку, чиркнул спичкой о зажатый в коленях коробок и закурил вонючую папиросу.
Пришло время разговора. Сейчас бабушка, как всегда, отошлёт меня гулять, чтоб «дитё не слушало», о чём рассказывают зэки. Предвидя это, я умостилась на чурбачке за открытой дверью кухни и притаилась.
Я знала, что бабушка сидит сейчас на низенькой табуретке, горестно подперев рукой щеку, и слушает гостя. Потом она долго будет шептать  ему какие-то утешительные слова, пересыпанные пословицами, присказками, ссылками на милость Божью. На прощанье бабушка сунет зэку кусочек хлеба и спичечный коробок с солью.
Она жалела всех и объясняла своё поведение тем, что сама много горя приняла и понимает чужие беды. Родители ворчали на неё, но не очень сильно.
Старик курил папиросу и жутко кашлял.
– Грудь болит? – участливо спросила его бабушка Рая.
– Да. Туберкулёз, – задыхаясь, сквозь кашель просипел зэк.
– И что это за болезнь такая? У нашей девочки тоже был туберкулёз.
– Вылечили? – подняв на бабушку голубые, как небо, глаза,                поинтересовался дед.
– Говорят, что вылечили, – неуверенно ответила она, – только худая – страсть. Да ты видел её.
– Болезнь не красит, – кивнул головой зэк, – может, я тоже подлечусь, а?
– Конечно, – подтвердила бабушка, – сейчас многие болезни научились лечить. А с рукой у тебя что? – жалостливо спросила она.
– В шахте прибил палец, – охотно откликнулся зэк, – началась гангрена. Чтобы не сдох, отсекли всю кисть. Для профилактики, – уныло ухмыльнувшись, добавил он.
– И сколько же ты оттрубил, касатик?
– Десятку. По пятьдесят восьмой.
– Это ж как понять?
– ПШ. – Увидев недоуменный взгляд бабушки, он пояснил: – Подозрение в шпионаже. Знаете, мать, я ведь в плену у немца был. Десять дней. На одиннадцатый бежал. Вышел к своим, обрадовался, чуть ли не ге¬роем себя почувствовал. А меня в СМЕРШ. И на десять лет. За каждый день плена – по году, – он опять желчно усмехнулся и загасил папиросу, собираясь уходить.
– Постой-постой...  – бабушка даже привстала с табуретки, – а сколько же тебе лет? – Она изумлённо посмотрела на старика, словно догадалась о чём-то невероятном, и неуверенно спросила: – Ты что, в войну был призывного возраста?
– Ну да, с восемнадцатого я, – подтвердил бабушкину догадку зэк.
– Что делается на белом свете?! Куда смотрит Бог? Так тебе, солдатик, тридцать шесть, как моему Васе. А я думала, что ты старше меня. Я-то с восемьдесят шестого.
– У меня мать с девятисотого.
– Жива ли она? – бабушка опять присела на свою скамеечку. Зэк тоже, опершись спиной о дерево, вытянул худые, в разбитых ботинках ноги и  обречённо произнёс:
– Кто ж знает?
– А куда идёшь, сынок?
– Домой, в Ассиновскую.
–  В Ассиновскую? – оживилась бабушка. – И чей же ты будешь?
– Афонин Пётр.
– Ой! – опять вскочила на ноги бабушка, – Фросин сын! Петя! Живой, слава тебе, Господи!
Она опустилась на бревно рядом с зэком, ласково коснулась ладонью его небритой щеки и, уткнув в фартук лицо, тихо заплакала.
Я вышла из своего укрытия и стала рядом с ними. Бабушка меня даже не заметила.
– Вы чего, хозяйка? – удивился зэк, – и откуда вы знаете, как зовут мою мать?
– Фрося-то жива, мамашенька твоя, только глазами ослабела. – И, словно не слыша Петра, бабушка заголосила: – Выплакала она глазоньки, тебя-то выглядаючи. Выбелила головушку свою, тебя поджидаючи. Исходила ноженьки, по конторам ходячи. Изробила ручушки без свово помощничка. Осталась одна-одинёшенька на свете белом... – Закончив тираду, бабушка объяснила: – Не в Ассиновской Фрося. А дома у себя, в Слепцовской. Когда в войну дед с бабкой померли и на отца похоронка пришла, переехала она в отеческий дом. Я ведь, Петя, Белогурова в девках была, как и твоя мамаша. Двоюродные мы с Фросей. Может, помнишь? Тётя Рая Лизунова?
Пётр неопределённо пожал плечами, а бабушка уверенно продолжала:
– А ты,значит, Петя, мне племенник будешь. Вот радость сестрице! Счастье-то какое! – умилилась она.
Гость благодарным взглядом окинул бабушку, встал и низко поклонился ей.
– Спасибо вам, тётенька, за хлеб-соль, а ещё большее спасибо за хорошую  весть. А ты, – он нежно здоровой рукой пригладил мои стриженые вихры, – расти, малышка, и лучшей доли тебе. Пойду я. Домой!
Бабушка, неожиданно приобретя нового родственника, принялась его усиленно отговаривать идти в ночь:
– Оставайся, Петя, у нас до утра. Скоро Василёк с работы придёт. Отдохнёшь, поговорите.
Но Пётр был намерен идти немедленно. Он стал даже как будто выше ростом. Глаза у него ожили, помолодели. И я увидела, что никакой он не старик.
– Нет, тётя, пойду я. Мать ждет.
Он перекинул через плечо свой мешок и бодро направился к калитке.
Бабушка перекрестила его вслед и, вытерев фартуком мокрые от слёз глаза, прошептала:
– В добрый путь, сынок! Храни тебя Господь!