(из раннего)
Ночь в поезде была началом командировки Булыгина в Москву. Просыпаясь, он с удовольствием думал: « Зашибись!», и вновь засыпал, одобряя работу колес, электромоторов и проводниц.
В пять часов утра Булыгин шагнул на перрон. На нем были теплый полушубок, высокая собачья шапка, большие меховые рукавицы. Нельзя сказать, что до всего этого Булыгину не было ровно никакого дела. Булыгин вышел на площадь трех вокзалов, порадовался крутым высоким крышам, чувствуя в них именитую, но далекую родню:
« - Как-то все лучше, чем раньше. Снег еще чист, и я не с похмелья. Не с похмелья – это зашибись.»
Булыгин неторопливо зашагал по широкому коридору столицы. Москва еще не проснулась, хотя за спиной Булыгина уже во всю хлопали ее входные двери.
« - Подыму-ка вортник. Приятно нежиться внутри теплой одежды. Ни откуда не поддувает…Дышать морозом, хрумкать подошвами снег. Хрум – хрум. Держать в руках портфель с двумя бутылками портвейна. На улице – ни людей, ни машин. Я как будто и не лишний, как будто и не старый…»
« - В пять часов утра по улице столицы идет тридцатилетний мужчина, у которого, наконец-то, все в порядке. Почему он не смеет думать о чем угодно? Смеет. Вплоть до этих огромных параллелограммов и кубов.»
« - За многими из этих окон ( как уверяют кинодраматурги ) сию минуту готовятся встать со своих постелей масс одиноких молодых женщин. Неужто среди них нет и такой, которой как раз теперь нужен, как раз такой бесперспективный, в смысле замужества, мужчина, как я .»
Булыгин представил, как из подъезда дома выходит женщина в кроликовой шубке и останавливается, подпуская Булыгина поближе:
« - Доброе утро. Вам некуда податься?
- Есть такое дело. Пригласите на чашку чая?
- С удовольствием. Я живу одна.»
Булыгин достал папироску, закурил. Женщина не выходила.
« - Приятно раскуривать папиросу, настраиваться на первую затяжку, приятно докуривать папиросу, но отвратительно давить ее на половине. Катается под ногой, сопротивляется. Можно написать рассказ с подобного рода открытиями , а ласковая незнакомка все равно не выйдет…»
Булыгин приехал в Москву на научную конференцию. То, что он появится там лишь проштамповать командировочное удостоверение, не стоит даже сомневаться. У Булыгина в Москве есть старые знакомые, их много. Он посетит некоторых из них, но главные помыслы Булыгина другие. Помыслы Булыгина – встретить в столице такой «уют», чтобы впредь приезжать в Москву предвкушая, а увозить из Москвы абстрактный заряд.
Есть, впрочем, у Булыгина телефон одной знакомой, разведенной, но отцарапавшей-таки московскую прописку. Этот единственный телефон и подмигивал теперь Булыгину своими заспанными удивленными цифрами.
« - Это, конечно, не совсем то, - подумал Булыгин, подходя к разбитой, подавшейся к нему навстречу телесводне, - Но я – человек мужественный и готов с достоинством перенести такую подмену.»
Булыгин набрал номер. Ответили далеко не сразу. Он назвался. Косо улыбаясь, выслушал сонное « ой, а ты откуда» и, ворочаясь в тесной будке, довольно обстоятельно объяснил, видавшему и не такое телефонному диску свое настоящее состояние. Как ни странно, ощущение неповторимости сегодняшнего утра не исчезло. Наоборот, теперь Булыгин шел к женщине, а та его ждала. Тут можно было бы развернуться не на шутку, изображая последующий час жизни героя. Тут и воспоминания о юности, и душевный разговор за жизнь, и, чем черт не шутит, все таки даже час – это порядочно. Только перед дверью квартиры Булыгин, вдруг, испугался, что этот его ранний звонок скорее всего прогонит на большую перемену все мечты о прелестях телесного.
В коммунальном коридоре его встретила женщина в белой (скорее уже в сероватой) майке и в синих шерстяных штанах, вытянувшихся везде, где под ними сгибалось.
- Заходи. – шепнула женщина и открыла дверь в комнату. Вид на комнату заслонял шкаф. Рядом с ним в проходе на полу стояли мужские сапоги с молнией на боку. Женщина прошла на два шага вперед и громко обратилась к зашкафу.
- Женя. Не будь свиньей. Поздоровайся с человеком.
Раздался скрип дивана и притворно – недовольное (довольно притворное) мычание.
Булыгин снял родные полушубок, шапку, рукавицы и, чувствуя себя перед ними предателем, сложил все в угол на кучу московского белья, может быть грязного. В это время хозяйка бросила через всю комнату за шкаф, опять округленно скажем, белые трусы и повернулась к гостю.
- Ты не стесняйся, заходи. Наверное есть хочешь, правда нечего.
( Вопрос или не вопрос – непонятно). Булыгин вошел в комнату. Знакомый ему Женя ( похвальное постоянство русских женщин) вылез из под одеяла и протянул Булыгину руку:
- Здорово.
- Здорово, Женя. Вставай, будем вино пить.
Женя спустил ноги на пол, потер лицо, что было как будто и естественно и принялся одеваться. Хозяйка вышла на кухню.
Женя был моложе Булыгина лет на пять и это помогало последнему доставать бутылку, откупоривать ее, ходить по комнате в свободном поиске стаканов. Т.е Булыгин не ощущал себя уж совсем идиотом. Так – на половину. Полуидиотом.
« Груз нравственности и морали полезно не надолго снимать.» - Думал он, косясь на свою одежду в углу. Из кухни доносились шум воды, хлопанье двери, другие не ясные звуки.
- Сейчас Машка чего-нибудь сготовит. – Женя все тер лицо, да с нарастающей силой. Булыгин разлил по стаканам портвейн. Из туалета донеслось еще одно журчание, настырное, буравящее воду. Его, не смотря на сваленный с плеч и разбросанный по углам груз нравственности и морали, мужчины прокомментировать не рискнули.
- Давай кА, Евгений, выпьем. Будет сразу хорошо – хорошо.
- Давай… Ты надолго?
Булыгин выпил, посидел, помолчал, просветлел и, хлопнув себя по коленям, отвалился на спинку кресла:
- На чуть-чуть…
Через два часа Булыгин попрощался до вечера с хозяевами, оделся и вышел. Закрыв за собой дверь комнаты, он наткнулся на мальчика лет пяти. Тот стоял одетый посреди коридора, видимо поджидая замешкавшихся родителей, не мигая смотрел на Булыгина, и думал, что все так и должно быть.
Улица уже бурлила.
« - Корова. – Булыгин сплюнул, но это не остановило аварийной работы его мозга. – А похожа. И этот, козлик. Околомикшерская элита… Какого черта я теперь десяток раз буду слышать их внутри своей башки: «Коперник – ништяк. Такая крутизна. А как там Боб? Ой, а я его люблю. Мне такие сны с ним снятся! ( И доверительным тоном) Такая эротика! ( А дальше с паузами, с поднятием глаз к треснувшему потолку). У него… Бабочки… У меня – цветы…И бабочки садятся на цветы… И опыляют, опыляют! Кстати, сегодня к Скоблиным зайдет Литвин. Кстати, я сейчас тусуюсь в клубе авангардной молодежи. Кстати, так круто!. Кстати, они читали твои рассказы. Кстати, ты не привез ничего новенького? Кстати-ти, тю-тю-тю, Хе-хе-хе, ху-ху-ху…»
Вечером того же дня, обойдя зачем-то с пустыми карманами пять московских универмагов, Булыгин сдался и побрел по адресу поэта Скоблина.
«- Безвыходная ситуация. К Соколовым – не хочу. К Ларионовым? На кой черт я попрусь к Ларионовым? Улыбающиеся Жены. Нет, не хочу. В кабак? На червонец? А после кабака – не понятно, что. Так что – к Скоблиным. Небось, евреи все или прозелиты, ко всему прочему. Ладно. Выпить есть, а пить в незнакомой компании во сто крат первозданней!»
Тут Булыгин был прав. Он почувствовал это и зашагал веселее.
Жена поэта Скоблина, очень напомнившая Булыгину актрису, играющую секретарей парткомов, была полной противоположностью своего мужа: она была прозаиком. Гости уже гудели За столом, сдвинув к центру объедки и немытую посуду, облокотившись каждый на свою очищенную территорию, сидели человек шесть мужчин разного роста и толщины и три женщины с пожелтевшими глазами. Этими глазами они напряженно шарили по столу, находили на нем сигареты, спички. Закуривали.
Говорили веско, злободневно, понятно, по-кухонному смело, по велению времени безграмотно, по велению души – о Броцком, Розенбауме, Мирзояне, Бобе и о неком Литвине, что вот-вот должен был прибыть.
« Здесь Красная площадь. Здесь петь на гитаре нельзя!» - Пел под гитару Витя по просьбе Лены, а Катя вполне интеллигентно спросила у Булыгина какое-то количество денег в общий котел. Булыгин спохватился и выставил присутствующим две заготовленных бутылки.
- Сразу видно – товарищ из Питера. – Подмигнул Булыгину хозяин.
- Как я давно не была в Эрмитаже. – Вздохнула Лена, кажется. – Вы, кстати, (опять то самое «кстати») не были на последней выставке в Манеже?
- Из сокровищницы? – переспросил Булыгин.
Подтверждения не последовало. Последовала неопределенная тишина. Впрочем, на какую-то секунду. Булыгин взялся за свое любимое дело с бутылками. Компания внутренне подтянулась, а внешне потянулась, как бы между прочим, всяк к своему стакану.
После двух полустаканов портвейна Булыгин, сев поудобней, ответил на пару развед-вопросов, а также на кивки удовлетворения ответами.
Не хитрая схема советской интеллектуальной пьянки давала на месте Булыгина легкий сбой, но все же действовала. В восьмом часу компания пополнилась долгожданным Литвиным. Он был в сопровождении знакомой Булыгина, к которой он наведался утром. Среди авангардной молодежи она была известна, как «Марина-маленькая».Ее хахарь, Женя, видать, обиделся и отсутствовал.
К этому времени Булыгина уже жаловали и уже слышали от него стихотворение Беранже, выданное им за свое. Бутылки пустели быстрее, разговоры прерывались реже, песни пелись громче.
Литвин оказался самобытным автором – исполнителем во вкусе и в стиле просвещенных искусством технарей. Марина-маленькая была пьяна заранее, а чуть спустя и вовсе перехватила и без того скачущее внимание Булыгина. Она, якобы, порхала ( благо, что не топала, как слон) от одного мужчины к другому, опасно приближаясь крупом к углам стола, влезала на колени, тяжело снималась, будто бы увлеченная нечто совершенно иным. К Булыгину на колени она не садилась. Да и сам он уже не сидел за столом, а как то само собой выпал из колоды на мягкое кресло в углу. Вскоре, он и вовсе решил выйти подышать свежим воздухом. В коридоре его остановила взволнованная Катя.
Вы уходите? – Она взяла его за руку. Рука была не горячая, т.е. все одно, что не женская. Но Булыгин, тем не менее, вновь и весьма остро оценил все преимущества телесного над любым, самым сладким образом.
Катя прильнула к уху Булыгина и, лукаво скосив глаза на его портфель, спросила:
- А у вас, случайно, больше ничего нет?
- К сожалению, нет.
- Ну-у!? – Протянула она и лицо ее выразило нечто вроде: « Какая бяка.»- … Вы, что же, уходите?
- Нет. Прогуляюсь. Дымно, в смысле, душно…
Катя скучно улыбнулась, попятилась и исчезла. Булыгин вышел из квартиры, спустился по лестнице, встал у подъезда.
Морозный воздух, не желая плутать, хлынул прямиком в сердце, смазывая новый свой путь ментолом. Дом напротив, окна дома, звезды на небе, скрип снега, шаги то за тем, то за этим углом – все было ясно, безупречно и величественно, как оно бывает всегда, когда человек только за тем и выходит, чтобы посмотреть вокруг. Булыгин смотрел вокруг, но голова его была полна новостей.
« - Слышь, Скоблин. Литвин – то что говорит? Броцкому разрешили вернуться в Союз. Что такое? Этого не может быть! Держись, Скоблин. Как же тридцать последующих лет, которые ты хотел посвятить борьбе?
- Не, ребята, меня сейчас хватит удар…»
«… В Тбилиси провернули операцию – изъяли видео- кассеты с «Покаянием». Вырубали свет в целом районе. А, оказывается, у видиков – электропривод. Т.е. кассету не вынуть, если нет света. Да-а? Да! Ты смотри! Ну и что? Ну вот, они приходят, а кассета – в видике! Пожалуйста!..»
«… По крещенским морозам, да в шубе, да в розвальнях!
Заломив на затылок седого бобра… - А? Каково? Да-а! Круто!..»
«… На юбилее Авербаха, некто Золотницкий… Тот самый? Да – да тот. Одеознейшая личность. Цитировал Иосифа Броцкого, и, как бы, все согласились, что это самый и есть настоящий гражданин.
- Меня не посадить, я сам себе – тюрьма…»
« Да, вас не посадить. Силище. Вам и тюрьма – дом родной. Всюду – кайф. Все повороты к лучшему. Газету с новым указом читать – интересно. На работе – интересно. Попрут с работы – опять интересно! С женой стихи сочинять – кайф! Развестись – опять кайф. Опять - поворот к лучшему. На улице – вам кайф, в бане – кайф неимоверный!..»
«…- А вы, наверное, из деревни? Поэтому так заступаетесь за Распутина?..
- Что? Кто? Эти лапотники? Ха-ха-ха!
- Не обижайте Булыгина, сволочи! Булыгин, я ведь тебя люблю!..»
Булыгин вздохнул напоследок поглубже и вернулся в дом.
В прихожей среди вороха одежд он отыскал свои тулуп, шапку и остановился, решая, попрощаться или удалиться тихо. В комнате пили чай. Раздавалось дружное швырканье и побрякивание ложичек.
- Литвин, я читал один его рассказ, - Это был голос хозяина, - Конечно, это совсем не о том, но никак не могу сказать, что плохо.
- Ну, чтож, замечательно. Отлично даже. Отлично.- Литвин, видимо, потянул из чашки и слегка обжегся.
- И добавлю, Литвин, что круче любой твоей прозы раз эток в семь с половиной.
Ты ничего не понимаешь, Скоблин! – Задребезжал голос Марины–маленькой. (Видимо, сейчас она сидела на коленях у Литвина). – Не обижайте Литвина, сволочи. Литвин, я тебя люблю!..
Булыгин застегнулся, втянул голову в шерстяное кольцо шарфа и вышел вон, запомнив, почему-то, как светлое пятно своей жизни, цифру семь с половиной.
« Все. На вокзал! Не хрен здесь делать, в этой Москве…»
В метро Булыгина укачало. Сердце сделало первое серьезное предупреждение, мол, будет, как в тот раз. Булыгин затаился и повел с ним осторожную тактичную беседу: « Я буду так спокойно-спокойно дышать. Буду вдыхать протяжно и не очень глубоко, а выдыхать буду медленно. И не буду делать резких движений. Вот и все. Видишь, ничего страшного. Можно даже осмотреть пассажиров.» - Булыги повернул голову налево, направо:
« Ни хрена никто не понимает.» - Он усмехнулся и довольный прикрыл глаза…
В кассе специально для таких, как Булыгин, оставили боковые места. Выйдя на перрон и чувствуя себя хозяином положения, Булыгин достал папиросу, сказал своему организму: « Терпи» и закурил. Это было обязательной ошибкой. Сердце дало возможность Булыгину войти в душный вагон, раздеться, взять белье и даже застелить постель. И только когда Булыгин присел, оно тупо и упрямо пошло в высокоамплитудный низкочастотный резонанс. Одновременно затряслись руки и ноги. Булыгин почувствовал, что теряет сознание. Он прилег на полку. Поезд тронулся. Напротив Булыгина сидел курсант-артиллерист ( знак «умножить» в петлицах) и смотрел на бледного соседа. Булыгин, как можно спокойнее, стараясь не спугнуть курсанта и свою собственную жизнь произнес:
- Паренек, ты не попросишь у проводницы таблеточку валидола? Парень рванулся вперед, напомнив Булыгину пограничника в 41-ом году, но вернув самообладание, уже что-то сбивчиво объясняющее проводнице, курсант замешкался у полки Булыгина.
Да, сейчас. – Он повернулся спиной, снова лицом. – Подождите…Секунду.
… Его спасли. Полстакана воды , тридцать капель корвалола оказали нужное психологическое воздействие. Проводница предложила поискать врача, Булыгин отказался. Дрожь его прошла. Не осталось ничего, кроме приятной усталости и покоя. Булыгин лежал с открытыми глазами, сцепив руки на груди.
«Где мой дом? – Думал он. – Где моя родина, моя страна? Почему мне, русскому, не оставили здесь места? Я иду, а как будто никто не идет. Пустое место идет, вместо меня. Для них все: газеты, Райкин, кабак, а для меня что? Моя квартира, моя жена, дети? Ладно… Раз так! Тогда моя квартира и есть моя страна, моя держава. Гори все остальное ярким пламенем. Гори вся их культура, весь их дешевый фонд, гори наука… Остросоциальные проблемы города и молодежи: где взять стройные ноги и куда их вести?.. В Тбилиси провернули операцию с «покаянием»…
«… Ничего. Я приеду туда, где мой дом и все станет по-новому. Они на улице будут узнавать меня и останавливаться. Я глаз не открою, а они узнают. И детей моих будут узнавать… Я выстрою не дом, а крепость…»
К Булыгину подошла проводница:
- Как вы страшно лежите.
- Да вот. Примеряюсь, как это будет выглядеть.
Не надо, не надо так шутить. – Проводница по-хозяйски оглядела других пассажиров и отправилась к себе.
Поезд разобрался, наконец, в сложных переплетениях путей, вышел на прямую и набирал ход. Булыгин засыпал. Темные углы купе, колеса внизу, ночь за окном, звезды над грохочущим поездом несомненно одобряли мысли засыпающего человека, ибо имели в данный момент точно такие же. И потом, в поезде не было ни одного еврея.