Бабушка

(из раннего)

Когда я был маленький, наша семья состояла из шести человек: мать, отец, бабушка, две старшие сестры и я. Жили мы тогда в Кызыле. Это небольшой город в верховьях Енисея. К югу от него до самой Монголии – древние, голые степи, только по песчаным берегам рек тянутся неширокие полосы пыльных, уставших от жары, тополевых лесов. С севера – Саянские хребты, сотни километров высокогорной тайги отделяют город от железных дорог, заводов и культурных центров Сибири.

Жили в этих местах всю свою жизнь мои деды и их деды и прадеды. Жили, растили хлеб, возили товары купцам, рыбачили, охотились. Жили и не собирались уезжать, хотя и тогда знали, что есть совсем недалеко  и железные дороги, и большие города. С тех пор еще бытует шутка, приписываемая моему прадеду Павлу: « Я думал, СССР – то под хребтом, а он оказывается в Советском Союзе.

… Но времена изменились. Закончили школу, уехали учиться в Томск сестры, да так там и остались. Обзавелись семьями, взяли к себе бабушку нянчиться с детьми. Вскоре подались в « ценры» и мы. Теперь у меня семья: жена и сын Александр двух лет. И живем мы аж в самом Ленинграде. Все наше большое семейство поразделилось и поразъехалось.

Иногда мне удается побывать у сестер в гостях. Для моей бабушки – это настоящий праздник. Баба Нина так всем прямо и заявляет, что я у неё любимый внук. При этом она гордо оглядывает всех слушающих и потом, не в силах сдержать скорых слез, уткнувшись в фартук, убегает на кухню.

Я очень люблю и жалею бабу Нину. Помню в детстве, чуть не каждый  вечер уже в постели я донимал бабушку вопросом: умрет она или нет. Баба Нина улыбалась и говорила, что, конечно, умрет, что все умирают. Мне было жалко Бабу Нину и себя. Я долго еще не отставал от нее, ожидая хоть каких-нибудь успокоений и надежд.

Бабе Нине 75 лет. Все дни она за домашними делами, ни на минуту не присядет. Работала она только до первых внуков. С тех пор при детях, при доме, не наработала даже на пенсию.
Когда я гощу у сестры, мы по целым дням остаемся с бабой Ниной вдвоем. Она вытирает пыль, моет посуду, готовит обед, а я без дело кружу за ней по квартире и слушаю рассказы. Баба Нина любит вспоминать свою жизнь. Иногда мне кажется, что баба Нина помнит все свои дни, начиная с четырех – пяти лет, все имена и фамилии людей, с которыми ей доводилось встречаться.

- Ох и чижало тада жили! – Начинает баба Нина и, вздохнув, едва слышно повторяет. – Ох и чижало…Особенно в войну. Деду Митю твоего, как в сорок первом забрали, так больше мы его и не видели. Осталась я с имя, с тремя. Ну куда?... И вот ведь тоже человек был. –Баба Нина решительно отстраняет сковороду и оборачивается ко мне. Я сажусь за кухонный стол.
- До последнего дня ни слова, ни пол слова. Баба – подружки все уж знали. У Стюры Ивана в военкомат вызывали. Да у всех, у всех. А я зачну расспрашивать. Заплачу, правда… А не любил, покойничек, когда плачу! Ой, не любил. Заругается: « Тебе бы только пореветь. Сказано из Тувы не погонят.» Я ему, как же, говорю, Митя, не погонят, когда у Стюры и у Зойки мужиков вызывали. Ты мне-то, говорю, хоть бы сказал. «Больше баб слушай.» - Только и слов у него было… Потом уж за неделю, как уехать, сел тапки шить. Ребятишкам нашил, мне… А за день, за два собрались у нас все… Мы тада уже отделились, по Кочетовой жили. Помнишь, где сейчас большие дома-то, против сада?
- А! Помню! – Киваю я.
Вот там у нас избушка стояла. – Продолжает бабушка. – Как заходишь, вроде как с левой руки, тут печь была. Она у нас по середине избы стояла. За печкой – там вроде комнаты: спали да че. А перед печкой – здесь кухня. Вот все собрались: мама с папой мои были. Сидели, как сейчас помню за столом, а деда Митя – на табуретке. Бала у него любимая сапожная табуретка из кожаных ремней плетеная. Он все на ей сапожничал. А я, так вот, возле печки сидела. – Баба Нина даже переходит с места на место, показывая, кто, где сидел, где, что стояло. – Собрались, значит, он давай наказывать. Вот, говорит, при папаше с мамашей говорю: « Нине все разрешаю. Знаю, чижало будет с детями, все разрешаю, только, чтобы детям легче было. Одного не разрешаю – табак курить.» Ох и не любил покойничек, когда табак курили, особенно бабы. Сам не курил и не любил, до смерти…

Баба Нина замолкает, и через некоторое время слышится ее тихое всхлипывание. В такие минуты я совершенно не знаю, что делать. Встаю, подхожу к окну, снова возвращаюсь за стол, Мне кажется, этим я успокаиваю бабушку. Она, действительно, понемногу успокаивается.

- Тогда мно-ого из Кызылу угнали. Тетю Стюру-то помнишь?
- Помню, конечно. – С готовностью отвечаю я.
- Вот у нее Ивана взяли, у Зойки… Тоже с двумя ребятишками осталась. Соседка, через дорогу от нас жила. Вот, тоже, баба! Выпить любила! Не хуже другого мужика. Ребятишки вечно голодные. Мои все с имя играли.
Бегут: « Мама! Мама! Варька с Колькой хлебца просят.» Ну я дам им, или созову, накормлю чем… . У самих-то тоже… Это хорошо, я в столовой работала. Да спасибо, повар у нас была Надежда Николаевна. То крупы мне насыпет, то так че даст.  « Бери, мол, Нина. У тебя их трое.» Стану отказываться, дак еще заматерится: « Бери! Так, да раз так!» Баба Нина смущенно улыбается. Я встречаюсь с ней взглядом. Взгляд у нее становится ясным, молодым, даже детским. Глаза окружаются добрыми морщинками и зажигаются золотистыми искорками. Я тоже улыбаюсь вместе с бабушкой, и она, вдохновленная моим вниманием, спешит еще больше убедить меня.
Правда, правда, внучек. Вот ты не поверишь! Придет эта Зойка: « Нина, дай хоть огурцов на закуску.» Ну я дам. Сядет и давай: « И как это, Нина, у тебя в огороде все растет? Ты, наверное, че-нибудь подсыпаешь?» Я говорю, ничего я не подсыпаю… . Какой раз и семян ей дам, и рассады. Возьмет, уйдет. А сама… Хм!... – Баба Нина снова сбивается на смех.- Ну вот, дура, не дура, и умной не назовешь. Я говорю: « Зоя, ты помидоры-то поливаешь?» А как же, говорит, поливаю. Я Варьку заставляю. А Варьке, пять лет девчонке. На крыльцо выскочит, из кружки поплещет, вот и вся ее поливка. Я, говорит, Варьку заставляю. Ну!?.

Иногда, чтобы показать бабушке, что я не охладел к ее рассказу, я что-нибудь у нее спрашиваю.
- Баба, а сколько было тогда папе лет?
Баба Нина спохватывается, оборачивается ко мне, отирает руки о полотенце и поспешно подсчитывает, как будто в этом вопросе суть всего ее рассказа, а она, старая, сама не сообразила сразу-то сказать, а еще берется рассказывать умным людям.
- Тринадцать! Тринадцать лет, внучек! В 41-ом как раз тринадцать лет исполнилось. Маше – десять, тете Зине -  восьми не было…Проводили деду Митю. Первые с полгода он нам писал: как, да че. Минометчиком он был, воевал на Воронежском фронте. А потом – ни слуху, ни духу. И вот не поверишь, внучек, три года, ну хоть бы одно письмо! Ни строченьки! Мы уж не знали, что и думать. Уж и в живых – то его не считали. Ну шутка ли? Да еще Михаил, брат его, раненый пришел. Рассказал, что вроде Митю в плен забрали, Наверное, говорит, мы Митю нашего больше не увидим. Ну мы и вовсе… И уж в 44-ом, уж в конце, я как раз на работе была. Гляжу, Зина моя бежит. «Мама, мама! Почтальон письма принес!» Я говорю: «Какие письма?» « Да какие письма, от папы письма! Три письма!»
Ой! Я и не помню, как мы с ее до дому добежали. Витя уже из школы пришел. Давай нам читать… Ну, вообщем, пишет, жив, здоров…Что, действительно попал в плен, да удалось убежать. Пропилили они в поезде пол, и через пол все из вагона убежали. Попал к партизанам. Потом ранен был. Пишет, что два месяца ел только манную кашу, как дитя. Зубы ему пулей пробило… Ой! Сколько радости у нас было! – Баба Нина качает головой. – Уж и не знаю, было ли еще когда, столько радости! Ну шутка ли? Ведь и в живых-то не чаяли нашего папку…

Но вдруг баба Нина замолкает. Я тоже молчу и думаю о тех двух счастливых месяцах, что прожили мои родные между тремя письмами от деда и похоронной.

Чтобы отвлечь бабушку от тяжелых воспоминаний, я спрашиваю о ее работе. Мне действительно интересно, что в те времена тоже были столовые. Кого-то там даже кормили.
- А как работали? Так и работали, внучек! Приходили к пяти утра. Темень. Дров нет. А семи уже официантки подходили, рабочие с почты, шофера. Которые дак ра-ано столовались. Ну че? Придем, печи не топлены. Истопник – тувинец был. Дров, говорит, чок ( нет). И как тут хошь. Мы с Талей постоим, постоим. Ну че, Таля ( Таля – подружка моя, вместе работали), надо че-то делать, говорю, как-то топить печи – то… Пойдем мы с ей, где забор поломанный разберем, где плаху утащим. А раз! Ой! – Баба Нина смеется и отмахивается рукой. – И вспомнить-то грех! – Она опять ненадолго оставляет очередную работу и начинает по порядочку.
- Так же вот, пошли по дрова. А там, у Енисей, загон был, коней держали. Смотрим, у забора доски оторваны, на одном гвозде висят. Давай, говорю, Таля! Потянули мы доску – то, а кони напугались, да заржали. Мы с ней так и обмерли. Присели под забор, Колодина там какая-то лежала. Сидим. Они никак не угомонятся, твари. И выходит сторож. Ой! Мы – ни живы, ни мертвы в этой  колодине сидим, пошевелиться боимся. Ну, думаем, все! Он постоял, постоял. Заматерился на коней. Что, мол, черти, не спится вам? И ушел. Мы сидим. Потом уж нето-нето опомнились, вылезли и бе-егом! Ох и натерпелись страху! Ну че? Шутка ли? Так бы вот поймали, и все. Тюрьма! И хитрого ничего нет!
- Так вы же не для себя? – Недоумеваю я.
- А вот! Не для себя!
- Не понятно, что в столовой дрова не заготовляли, что ли?
- И не говори!.. Это уж потом стали нас зимой посылать в тайгу заготовлять. Я, правда, не ездила из-за ребятишек. А бабы все заготовляли. Талю – то там и задавило лесиной… Ой и бабенка хорошая была. И веселая, и покладистая, и поможет всегда… Да молода-ая. Прямо мне, дак, до сих пор жалко.
- Как задавило, на смерть что ли?
- На смерть, внучек, на смерть.
- Да как же так получилось?
Да так и получилось. Валили деревья, а она сучья обрубала, и толи не отскочила, толи чу? И лесина наь нее прямо упала…

Я никогда не видел ни чьей смерти, не знал черной , изнуряющей работы. Зато я довольно полно знаю свои права, границу своих обязанностей, ревностно слежу, когда и насколько я переработал коллег по службе. А наше бабушке давно на семейном совете запрещено мыть полы, стирать белье, но не тут то было. Только все за порог, как бабушка – за дело. И даже если мне удается отобрать у ней часть работы, она тут же находит для себя другое дело, а мне говорит:
- Иди! Иди , отдохни. Пол подотри и иди полежи. Ты у себя на работе намаялся.
И я не спорю, я действительно чувствую эту самую усталость, мне, действительно, всегда хочется полежать. Я уговариваю бабушку тоже отдохнуть хоть полчаса, и сам, тогда уже со спокойной совестью заваливаюсь на диван. Но через полчаса уже слышно, как баба Нина ходит потихоньку мимо дверей и тихо говорит сама себе:
- Им бы только людей помучить. Паразиты.

Для нашей семьи сорок пятый год оказался не очень радостным.
В апреле получили похоронку на деда, а спустя две недели город постигло большое несчастье. Зима была холодной. Енисей ниже города перемерз на перекате и когда весной тронулся, вода вышла из берегов на улицы города. Уносило людей, скот, лед корежил и разбивал дома.
- Проснулись ночью, а в избе уж по сих пор воды. – Рассказывает бабушка.- А ночь! Ребятишки плачут. Пока шель-шавель, пока ребятишек в лодку, да лопоть кой-какую покидали… Вите, правда, дружек его Генка Гадяев, сильно тогда помог. Сразу лодку подогнали, нос прямо в дверь, в избу просовывали…Зачали все на гору, на кладбище перевозить. А утром я уж по грудь в избе бродила: документы, да мелочь какую собирала. Вода холоднющая, тогда-то и застудилась наверное… Че мы? Целую неделю, однако, на кладбище жили. Весь город. Кто в шалашах, кто как… Да неделю! Потом перекат стали рвать бомбами, да угодили куда-то в лесозавод… И вот не поверишь, внучек, на наших глазах избы плыли.
У нас баню льдиной снесло, дрова все уплыли, избу покорежило, мы уж в ней больше и не жили, к Степану переселились, С Митиному брату младшему.
- А дом у вас застрахован был?
- Ай! – Баба Нина отмахивается рукой, отворачивается и долго молчит для большей выразительности. Потом, вдруг, неожиданно оборачивается ко мне и продолжает:
- У Марьи Белостоковой избу унесло, забор, да все, как есть, и вынести ничего не успели. Сами только выскочили, в чем были. Как льдиной торнуло, так бревна и раскатились… И выдали! Двести рублей, вот сколь выдали! Ну скажи, пожалуйста! – Баба Нина на этот раз особенно разволновалась. – А Бухтуев сам с войны пришел, так за одну только крышу ( остальное все у них осталось ), и лес на новый дом выхлопотал, и денег на постройку, и все… Вот какая была страховка. Это сейчас хорошо. А тогда на нашего брата не шибко-то смотрели…
- Да что далеко ходить? Я за деду Митю получала пенсию на ребятишек. А Мария наша заладила: « Пойду работать!» И все тут. Тебе, говорит, мама чижало, пойду работать. И че ей втемяшилось? Учиться не стала, устроилась на почту… И что ты думаешь? Лишили нас пенсии!
- Почему? – Не понимаю я.
- А вот!.. Я в горсобес пришла. Там тогда Козлов, такой, сидел. Ох и вреднющий был. Даром, что русский, а хуже другого тувинца. У тебя, говорит, теперь в семье двое работают, таким мы не даем. Я говорю: « Девчонке тринадцать лет, кого она там наработает?»
« Ничего! – Еще скалится стоит, паразит.- Ничего, люди и хуже живут.»
Знаешь, сынок, такая меня злость на него взяла. « Люди, говорю, живут, и мы проживем, тебе кланяться не станем!» Пошла, да дверью как торнула, даже известка с потолка посыпалась. – Бабушка засмеялась, поглядела на меня искоса, злости ее как небывало. – Потом меня на улице встречает: « Что это ты, Казанцева, дверями хлопаешь?» А я прошла, и разговаривать с ним не стала.

Когда баба Нина говорит за отрицательных персонажей, голос ее становится тоненьким, ехидным и противным. По этому одному, как нельзя лучше можно судить об ее отношении к тем или иным людям, даже не зная сути дела.
Как-то я сказал бабе Нине, что у нее очень интересная жизнь, по сравнению с моей, а мне нечего будет вспомнить под старость лет.
- И не говори, внучек. – Хитровато улыбнулась она, и мне стало ясно, что я не первый, кто говорит ей об этом. – Тут к нам Сашка иногда заходит, сосед с четвертого этажа, с Толиком вместе работает. ( Толик – это муж моей сестры) Ну сядут другой раз, соберу им закусить… И вот тоже как-то зачала им рассказывать… Он, Сашка-то этот, слушал, слушал, да потом и говорит: « К тебе, баба ( Меня тут все «баба» да «баба»)… Баба, говорит, к тебе надо настоящего писателя вести, и чтобы он про всю твою жизнь прописал.»
-«Ве-еди!» -  Смеюсь.
У моей бабушки самая обыкновенная жизнь. И когда я рассказал о ней одному знакомому писателю, писатель сказал: « Таких старух – миллионы, сам понимаешь. И в литературе их миллионы. А какие киты их брали?..»

Он, конечно, прав, мой знакомый писатель. Моя бабушка интересна только мне, да немногим родственникам. Вот она сидит в городской квартире, на кухне рано утром. На столе готовый, накрытый чистым полотенце завтрак, за окном темно, домашние еще не встали. Баба Нина сидит за кухонным столом одна, склонив голову на бок, о чем-то думает, иногда глубоко и тяжело вздыхает. Сколько успеет передумать и перевспоминать моя баба Нина за эти ранние полчаса – час?.. Прав знакомый писатель, мало кому интересна ее жизнь, как, впрочем, мало кому интересна и его жизнь. О себе, правда, он что-то там уже написал, притом долго, упрямо ходил потом по редакциям. Опубликовали.

Вот и я решил написать о бабушке. Теперь, когда у меня самого семья, ребенок, я чаще стал ее. Она вставала в шесть сачов, топила печь, приносила воду, готовила, стирала, мыла, и так каждый день много – много лет. И та же забота о детях, также они болели, а то и чаще, чем теперь.И все это проделывалось без охов и ахов. А я? Когда я  вспоминаю, что я должен сделать вечером, завтра, в выходные, я чувствую себя угнетенным, лишенным радостей человеком. Я думаю о прозябании, о проклятом быте, будто я нужен на что-то другое.

По выходным мы с женой спим до девяти, не смотря на то, что уже час, как нас безуспешно пытается добудиться из своей кроватки наш сын. Я толкаю жену: « Встать давно пора. – Я даже укоряю. – Ты же мать!» На что она мне вполне резонно отвечает: « А ты отец ». У меня ноет в желудке « от нервов, от переживаний», я встаю и, тяжело вздыхая, принимаюсь за повседневные дела. Встает и жена, берет Сашку на руки, они начинают сюсюкаться, целоваться, смешить меня. Я улыбаюсь, и все, вроде, нормально.