Я читала её тетрадку, исписанную сначала карандашом, а потом обведённую чернилами, как художественную книгу о войне, настолько яркими оказались эти картины поруганной врагом жизни, вросшей в неё горьким вкусом лебеды, вырытым под шелковицей окопом, бессильными материнскими слезами, их подростковой удивительной смелостью. И 41-ый год виделся обрушившимся злом ни за что, оттого ещё более страшным, потому что ни одну семью не обошла трагедия общего несчастья, изломав судьбы не соотнесённой с человеческим обликом реальностью…
Зое Дёровой исполнилось двенадцать лет. Вместе с родителями, двумя братьями, Сергеем и Алексеем, маленькой сестрёнкой Риммой она жила в селе Великокняжеское Ставропольского края, названном в честь Екатерины Второй: когда-то это была её вотчина, выстроенная в виде немецкого знака на месте высушенного водоёма. В советское время там развернулся колхоз «Ленифелд», Степана Михайловича Дёрова поставили председателем. На обширных полях вызревали богатые урожаи, людям начисляли хорошие трудодни, и домашние амбары засыпались кукурузой, пшеницей, подсолнечником. Фруктовые сады цвели у каждой хаты, радуя ароматными, вкусными плодами. Во дворе – всяческая скотина и птица. Девушки с песнями, парни с молодцеватыми чубчиками, тёплые вечера под небом, в котором даже облака вызывали удовольствие: дождь разряжал сухоту, поил землю. Каким уютом веет от описания этой трудолюбивой мирности!
О войне заговаривали, но твёрдо оберегали словами: «Не допустят». Когда всё стало очевидностью, провожали отцов с убеждением в их силе: «Наши папки погонят немчуру». В детской святой наивности жило огромное желание помогать взрослым, чтобы опустевшее место за семейным столом не чудилось провалом в неизвестность. Степан Михайлович служил в стрелковом полку, поначалу письма от него доходили до дома – почти до самой оккупации, старший брат Серёжа с четырнадцати лет работал на заводе. Потом вплотную подступила опасность окружения, завод успели эвакуировать на Дальний Восток: на двенадцати пароходах отправили молодёжь, из них только первый и последний благополучно добрались до места, десять потонуло под бомбёжкой. Матери кричали и рвали на голове волосы, и задыхались от горя.
В один из дней Зоя с подругами убирала арбузы. Внезапно в небе появились самолёты с чёрными крестами, снаряды взрывали землю, всё вокруг превращалось в огонь и дым. Маслозавод, школа, больница заполыхали, люди побежали в укрытия. Из госпиталя выскакивали раненые, те, кто на ногах, катились камнем, и девчата ринулись спасать остальных, помогая им своим отчаянием. Зоя с двоюродной сестрой Катей вывели десять человек, мама – Елена Фёдоровна Дёрова – спрятала их в доме, подлечила, переправила к своим.
Фашисты в село нагрянули на мотоциклах, много их было, как мух, затем пошли машины, танки, вся улица заполнилась. Через переводчиков огласили новые порядки: селиться по три семьи (детей и взрослых вместе получалось по пятнадцать-шестнадцать человек), кто будет помогать партизанам – расстреляют, кто убьёт одного немца – десять русских расстреляют; коров забрали на общую ферму, чтобы своих начальников кормить; поросята, куры, картошка, пшеница растаскивались поголовно и мешками. Зоя и здесь проявила природную смекалку: затопила печь, а когда увидела направлявшихся к их дому «гостей», скрыла трубу, чтобы дым вовсю повалил. Подумав, что в доме пожар, они обошли его – так хотя бы картошка осталась нетронутой. Слышали про уничтожение еврейских семей и про расправу над молдаванами-беженцами, боялись, что с ними поступят так же, как с белорусской деревней, сожжённой заживо, где лишь одна женщина спаслась, прыгнув в пустой колодец с маленьким ребёнком. Через огромный риск доставляли сведения партизанам, воровали гранаты, патроны, автоматы – мальчишки наловчились, когда часовые спали или устраивали пьяные гулянки. Опасность всегда рядом ходила, да сложа руки сидеть ещё страшнее было. И очень уж хотелось отцов на фронте не подвести!
Как-то к вечеру в очередной «господский обход» Зоя с сестрёнкой примостились на сундуке, где хранились вещи Степана Михайловича: костюм, карманные позолоченные часы на цепочке, письма. Девочкам приказали встать, немецкий офицер прижал их к стене, направил на детей пистолет и велел маме открыть сундук. Переводчик прочитал папины слова: «Сейчас стоим в лесу на отдыхе, а скоро опять в бой. Потерпите немного, разобьём фашистскую гадину и вернёмся домой. Всех целую, обнимаю, прощайте». Офицер грубо толкнул девочек, а маму схватил за шиворот и бросил в подвал – она ударилась головой о железную лестницу. Кожаными сапогами затоптал отверстие в полу так, что потом Зоя топором не смогла его открыть. Сколько было в доме детей, все тянули за кольцо и плакали. Помог им инвалид дядя Филатов, маму вытащили, но она долго не приходила в себя.
По спискам решалась судьба. Душегубка возила обречённых – часто ими становились дети, – сбрасывала задохнувшихся от газа в пустой бассейн на окраине, как картошку высыпала. Гнали на поле убирать кукурузу для Германии; кто отказывался – били в полиции плетьми, не все выдерживали. Двоюродный брат Саша получил 25 ударов и приполз ночью домой. Рубашка его была вся в полоски иссечена и впилась глубоко в окровавленное тело – не снять: чуть дотронешься – боль невыносимая. Тётя осторожно смазывала его раны, долго, пока они понемногу не затянулись.
Он же, четырнадцатилетний мальчик, совершил настоящий подвиг, выполнив партизанское задание. Необходимо было вывести из конюшни лошадей. Как это сделать? До оккупации Саша часто помогал конюхам, чистил стойла, поил лошадей, они узнавали его по свисту. Ночью он нашёл запасной выход, тихонько открыл дверь, посвистел, как бы поговорив со своими питомцами, и они пошли за ним. Это кажется сейчас невероятным – более ста лошадей были им уведены из-под носа охранников! Юные мстители Великокняжеского сопротивлялись насилию, зверству, творимому теми, кого невозможно назвать людьми. За эшелон угнанных в Германию девушек, за издевательства над детьми на глазах у матерей, за отнятые жизни, за ставшее привычным слово «расстрел», за окопное существование долгие шесть месяцев, за жестокие облавы, за то, что безвинных давили танками.
Земляные ямы служили им защитой от бомбёжек и стрельбы. Там они сидели, прижавшись друг к другу, чтобы не донимал холод. Питались травой. Мама пожуёт её и даст маленькой Римме, а она плачет, есть просит, захлёбывается в крике. Скрепя сердце, послала Елена Фёдоровна свою Зою в сарай, где неслись их куры. Через всё село ей пришлось тогда бежать, но она это ловко сделала, проскочила, встала на лесенку, увидела в гнезде много яиц, штук тридцать-сорок, обрадовалась и уже хотела собирать их в тазик, как услышала пистолетный щелчок. Смышлёная Зоя объяснила немцу: «Много яйки курки нанесли, посмотри». Он полез, обхватил гнездо руками (оно было сделано из палок от подсолнуха и соломы), такой здоровый, да как упадёт – прямо в коровий навоз, всё на него посыпалось, весь мундир свой запачкал. Зоя бросилась к дверям и под обстрелом, пригибаясь к земле, возвратилась к родным. Рассказала, как обдурила немца, и посмеялись они, и погоревали от обиды, потом мама сказала: «Это Господь тебя спас, помолись ему». Конечно, ведь двери сарая были в дырах от пуль, а если б её поймали, стали пытать, где прячутся жители, чтобы всех уничтожить. Бог, уверяет сегодня Зоя Степановна, в тот момент дал ей Свой Дух и Свой Ум.
Отступая, фашисты продолжали бесчинствовать: облили керосином и сожгли всех коров, не пощадив тех женщин, кто попытался препятствовать этому: целые кучи обработанных куриных тушек горели, тюки новых одеял, столы, стулья. Ничего в домах вернувшиеся хозяева не нашли, а всё равно были счастливы освобождением. Несмотря на то, что от постоянной сырости в окопах страдали, от не проходящего голода, от горькой и солёной воды из-под земли. Воинам Красной Армии низко кланялись, отцам, братьям. Да, наверное, всему миру, который видели вокруг, за то, что не дал им погибнуть.
Непросто пришлось быт налаживать: поля заминированы, до Кубани от села Кочубеевское, где Елена Фёдоровна с детьми устроилась, десять километров – с бидончиками ходили, одежда изветшалась. Зелёную маскировочную материю, что нацеплялась на деревья, собирали по кусочкам и шили из неё платья, штаны, рубашки, пусть одинаковые, но каждому свои. Лебеду вёдрами на плите парили – казалась она очень сытной. Абрикосы, яблоки пошли – не дожидались спелых, недозрелыми съедали. Спали на полу, подстелив солому. Встречали солдат, раненых, контуженных, на костылях, без ног. Всем радовались. Отца, Степана Михайловича Дёрова, не дождались.
Потом Зою в сельсовет вызвали. Старшая, почти шестнадцать лет, самостоятельная, сильная, именно ей семейную беду опустили на плечи. Геройски погиб в 44-ом муж и отец, командир Дёров, тремя медалями, орденом Красной Звезды награждённый. Можно ли маме, покалеченной гитлеровцами, с больным сердцем, показать документ, который сходу убьёт её, а детей оставит круглыми сиротами? «Без вести пропал» – это долгая надежда, мучительная, успокаивающая на время, прощающая не сказанное во спасение. Так и жила потом Зоя с этой своей неправдой, жалея маму, оберегая младших, с покаянием перед Господом в ошибке, лишившей открытой гордости за героя отца, положенной им за него пенсии. Почему ей так позволили поступить взрослые люди – девочке, испытавшей ужас одинокой печали? Елена Фёдоровна, не зная правды, посылала запрос в Берлинский Комитет «За возвращение на Родину» в 1959-ом году. В Комитете никаких данных на Степана Дёрова не имелось.
Послевоенный голодный 47-ой год унёс много жизней. Сажать на полях и огородах было нечем, люди пухли, падали замертво. Елена Фёдоровна написала подруге в Ярославскую область, та прислала немного денег, на них и дотянули до новой весны. Исцеление душевного равновесия пришло не сразу, слишком глубоко травмировалось психологическое состояние в те дни, вспоминалось, как захватчики отбирали хороших, здоровых мальчиков для донорства в немецкий госпиталь. Зоиному брату Алёше тоже грозила эта участь. Тогда мама переодела его в дочкино платье и таким образом защитила от угона. Истошность обречённых рвала сердце, поэтому ни в первые, ни в последующие годы наступившей тишины не рубцевалось сознание от огромных, невосполнимых потерь.
И всё-таки молодость побеждала зло, изуверство. Босая или в кирзовых сапогах, голодная, хрупкая, измождённая работой, красивая, мечтательная, неугомонная.
Зоя научилась пахать, заводила трактор вручную, он не всегда поддавался девичьим усилиям: поедет – и вдруг на дыбы становится. Прицепщик подбежит к кабине, наладит – он и послушается. Потом переселенцы сменили её, вместе с мамой в полеводческой бригаде с утра до вечера на обработке посевов старалась. Пололи траву, получали на трудодни отсевы овса – шелуху.
У Елены Фёдоровны признали порок сердца, положили в больницу. Зоя парила лебеду, замешивала с шелухой, из них «шлёпала» котлетки. Ели через «не могу», животы сводило. Маме в палату тоже носила, врач от такой еды брови поднимал: нельзя! Да другого ничего не было, кроме терпения и оптимизма. Им Зоя заражала всех. Беспокойная, хлопотливая, умелая. Играла на гитаре, пела русские и украинские песни.
Сватали её несколько раз. Событие важное, но она уклончиво к нему относилась. Рассмеётся звонко – и весь разговор. Мама сердилась, а председатель колхоза Иван Иванович Михалюк не давал своего согласия: и Зоину юность жалел, и работницу замечательную от себя не хотел отпускать. Михаил Шаров увидел её в президиуме в клубе: подводили итоги соревнования бригад. После собрания и концерта начались танцы. Миша подошёл, пригласил, а она, своенравная, убежала. На десять лет он был старше её, воевал, взрослые, серьёзные намерения чувствовались в его стремлении познакомиться. И в праздник, Михаилов день, он пришёл в их дом. Долго, настойчиво Зою уговаривал. Мама подталкивала, к тому же обидеть в день Ангела – такой недобрый поступок, такой грех. Что ж! Всё и решилось. С Михаилом Ивановичем в браке они почти пятьдесят лет прожили, с ним в Левашово приехали – климат здесь к здоровью подходил, – шестерых детей воспитали, к золотой свадьбе готовились, да не пришлось за торжественный стол сесть: человеческая мерзость помешала. Украли у Михаила Ивановича пенсию, удар от этого унижения душу хватил, сломалась она, как будто ветка хрустнула. Солдат Великой Отечественной, за святое голову под пули подставлял, чтоб сыновьям, внукам было на кого равняться в храбрости и чести. Видно, в людях сорной травы ещё много, не вдруг избавишься.
Зоя Степановна за всех молится. В комнате младшего сына большой угол отведён общению с Богом (Николай служит звонарём в Воскресенском храме села Левашово). Судьба, она ведь вся как есть твоя. И всё в ней на твоей ладони.
Письма отца с фронта – драгоценные рассыпающиеся листочки – расправляет на диване, в бессчётный раз укоряя себя за обман, но скажи она тогда правду – что сделалось бы с семьёй? Прощение в молитве очищает, оно даёт силы, какие отдавала им мать, когда они спасались в подкопе под шелковицей: на выводную трубу положили перину, засыпали травой, пух не пускал разлетавшиеся от бомб осколки, и в круговом огне их шелковица стояла, как непобедимый русский солдат, как знак несокрушимости мужественного народа.
Дневник Зои Степановны Шаровой – это её исповедь всем, кто хочет услышать колокольный звон Великой Отечественной войны, кто хочет чтить жизнь в её непреходящей ценности свободы. Эта рукотворная книга – обращение к сердцу, к разуму, к воле людей.
И пусть возобладает миротворческое, миронесущее.