РОЖДЕНИЕ ДРАМАТУРГА.
Рано утром наш почтальон, Виктория Германовна, принесла большой, слегка мятый конверт с иностранными буквами. Конверт был из Риги. В нём оказалась афиша спектакля, поставленного по Ларисиной пьесе в одном из рижских театров. Афиша была красива и мы повесили её на стенку.
Лариса отнеслась к афише спокойно, почти равнодушно. За семнадцать лет работы она получала их немало. Наши пьесы шли по всей России: от Сахалина до Польши, и от Мурманска до Казахстана. Меня это радовало—грел масштаб, а Лариса смеялась надо мной, считая мои чувства детскими, несерьёзными… С намеренной бестактностью говорила что-то о моей седой бороде, о том, что пора остепениться… Ну, ладно…
Хорошо, что Лариса относилась к своим успехам разумно, сдержанно, это вызывало уважение… И, сидя в кресле, я стал, уже спокойно, вспоминать те таинственные и обманчиво-свободные времена, когда мы с Ларисой стремительно завертелись в колоссальном вихре перестроечной фантасмагории… Вот один эпизод.
1993 год. Москва. Министерство культуры Российской Федерации. Театральный отдел. Кабинет одного из редакторов. Редактор сидит за столом, я напротив него. Редактор долго изучает название пьесы, горкой лежавшей перед ним, потом приятно улыбнулся и сказал:
--Я отдам пьесу вашей жены на рецензию Нине Харитоновне Хвостиковой, нашему самому старейшему и опытнейшему рецензенту…
Редактор значительно посмотрел на меня. Я сделал серьёзную мину, отдавая должное фамилии «Хвостикова», хотя понятия не имел кто это такая. Ну не мог же я знать всех рецензентов. К тому же последние пять лет я вёл дела с Министерством культуры СССР, но оно недавно было упразднено, в связи с распадом первоосновы—государства. Поэтому нужно было начинать всё с начала… Наводить мосты и, выслушивая всякую прожектёрскую дребедень министерских деятелей, попытаться как-то понять, собирается Министерство Федерации платить деньги за пьесы, как это было раньше, или не собирается… Такое время было тогда, время повсеместного вранья и макарон на сале…
--Желаю успехов вам и вашей супруге.
Сказал редактор, вежливо провожая меня до двери.
Выйдя на улицу, я сел на скамейку и внимательно проанализировал свой визит. Приём меня ободрил. Всё было серьёзно. Был даже чай и булочка с джемом, чего раньше не было. «Что-то действительно происходит»--думал я, с удовольствием глотая сухую булку, и почти подобострастно (да! да! да!) беседуя с редактором.
Редактор, подтянутый, лысоватый человек, в приличном костюме большими шагами, важно расхаживал по кабинету и подробно, в красках, развёртывал передо мной перспективы, открывающиеся в обновлённой стране перед молодыми авторами.
«Деньги! Скажи про деньги!»--мысленно заклинал я. И он сказал, что получение гонораров возможно. Я оцепенел! Деньги?! Неужели?! Редактор на секунду остановился, улыбнулся и объяснил:
--Ну, вы понимаете, это вопрос времени… Нужно много сделать, многих убедить…
Я понимал. И сразу скис, но надежды не потерял: в этой стране может быть что угодно… Могут даже молодому драматургу заплатить деньги за пьесу, которую он написал. (С некоторых пор получение денег за литературный труд совершенно серьёзно приравнивалось к чуду.)
--А вдруг, действительно, заплатит? Ведь пьесу Лариса написала отличную! –думал я, выходя из министерства, и пьянея от надежды.
--Заплатит, и мы с Ларисой купим маленькой дочке творог на базаре, фрукты, овощи и кусок шикарного парного мяса, из которого Лариса сварит дивный, ароматный суп! И мы всей семьёй съедим по тарелке. Вдруг получится? Как бы тогда не тронуться от положительных эмоций!
Три года мы ели картошку и макароны на сале. То есть надо быть справедливым, продукты в магазинах были, но денег на них не было. Деньги, которые Лариса получала на ЗиЛе, хватало на неделю нищей жизни, а потом… Что было потом? Не помню. Что-то было, а что? Не помню. Мозг, наверное, защитил меня, начисто закрыв от меня это время. Я, конечно, тоже пошёл бы что-нибудь делать… Грузить, например, хлеб, но я был не здоров.
Мне могут резонно заявить, что «все не здоровы». Ну и пусть заявляют. На этом тему здоровья закрываю.
С Ларисой мы жили вместе 5 лет. Нашей дочери было три года. Свою маму, мою тёщу, Елизавету Юрьевну, Лариса забрала к нам из Норильска. Забрала вовремя, поскольку город уже впадал в кому. Тёща очень помогала нам, и мы ей были за это очень благодарны. Вообще жили мы хорошо: не пили, не ругались, не били друг--друга бутылками по голове, но отсутствие денег мешало нашей жизни стать вполне счастливой и безмятежной.
Два года назад мои пьесы пошли в трёх периферийных театрах…
Изредка мы получали оттуда какие-то гроши, и это стимулировало меня к творчеству. Я, через силу, наглотавшись таблеток, писал пьесы, и читал их Ларисе. Лариса, к великому моему удивлению, выискивала в них всякие несуразности и ошибки, которые могли быть заметны только профессиональному драматургу. Однажды я сказал ей:
-- Слушай, давай ты напишешь как-нибудь на досуге пьесу? Ты, кажется, сечёшь в этом деле.
И она написала. Легко и стремительно. За две ночи. Очень волнуясь, я сел читать, и вскоре понял, что Лариса настоящий талантливый драматург. Вот это да! Что же теперь с этим делать? Как быть с этим в стране, которой драматурги вообще не нужны? То есть из всяких фондов доносилось: «Давайте пьесы! Давайте!» Но мы знали, что это болтовня. Ничем серьёзным это обычно не оборачивалось. Фонды были заняты собой, а не драматургами. А если кто и хотел серьёзно поддержать начинающих авторов, то, в порыве, разбивался о бетонную стену недоумения. Какие авторы?! Офицеры с голоду стреляются, а вы—пьесы! Такая информация нас ошеломляла, и мы сами хотели застрелиться. Из солидарности. Да и практически это тоже было оправдано.
Так вот, смотрю я на Ларису, на её пьесу, хочу что-то сказать, вдруг звонит телефон. Позвонил мой приятель, тоже драматург, Черемисов. Он сказал мне:
-- Сань, в Министерстве шевеление… Я был и у меня взяли на рецензию пьесу… Какая-то баба старая будет читать… То ли Кобылкина, то ли Собачкина… Я так волновался, что не запомнил её фамилию… (Потом оказалось—Хвостикова.) Давай, иди…
Не прощаясь, Черемисов повесил трубку.
--Это судьба!—подумал я, быстро наливаясь восторгом. –Лариса написала пьесу и театральный отдел ожил! Судьба!
И я побежал к редактору, беседу с которым уже описал. Когда я вернулся из Министерства, Лариса поставила передо мной тарелку с картошкой. О пьесе мы решили не говорить, но думали о ней постоянно. Мы были в трепете. Прошла неделя. Звонок! Редактор приглашает зайти и обсудить «сложившуюся ситуацию». Ситуацию?! Неужели всё так серьёзно, что сложилась какая-то «ситуация»? Какая?! Я пришёл. Редактор пожал мне руку и пригласил присесть. Предложил чай с булочкой. Я отказался. Редактор нахмурился, посмотрел под шкаф, потом на меня и сказал:
--Александр, я вынужден вас огорчить. Рецензия отрицательная. Причём, предельно отрицательная. Шансов на дальнейшую работу с Министерством по этой пьесе у вашей супруги нет. Я не согласен с тем, что написала Хвостикова, но рецензия есть рецензия. Мы в принципе можем работать с пьесами, получившими положительную оценку… Но!
Редактор поднял вверх длинный, костлявый палец и, ласково улыбнувшись, сказал:
--У вашей супруги явный талант! Пусть пишет как можно быстрее и больше! Пусть держит нос по ветру! Первую же удачу мы зафиксируем! Купим её пьесу! Ну, как вам мой план?
Я поблагодарил и вышел. Мне было ни плохо, ни хорошо. Я окаменел. Я ничего не чувствовал. Как это всё понять? Рецензия отрицательная, но «талант явный». Почему тогда рецензия плохая, если «явный талант»? Я сел в кресло недалеко от кабинета и стал читать рецензию. Это был один из самых страшных моментов в моей жизни. Никакой рецензии не было. Ларису откровенно уничтожали. Другой цели у «рецензента» не было. Всё, что писала Хвостикова было гнуснейшей ложью. Лариса «не знала материала»? Как же это так? Она десять лет прожила в общежитии ЗиЛа, работала по лимиту на складе, отбивалась ломом от впавших в белую горячку стропальщиков, и она «не знала материала»? Кто тогда знал? Она, Хвостикова?
Страшно захотелось водки. Где взять? Неожиданно рядом со мной плюхнулся в кресло пьяный Черемисов. Лицо его было фиолетового цвета, щека дёргалась.
--Прочитал?—спросил, дико ухмыляясь Черемисов.
--Что это, Коля?—спросил я.
--Я знаю что, --сказал Черемисов. Оглянувшись, убедившись, что коридор пуст, Черемисов вытащил из кармана ободранного пиджака чекушку и протянул мне.
--Давай!—тихо сказал Черемисов.
--До конца?—спросил я.
--Да, --сказал Черемисов,--у меня ещё есть…
Я быстро выбулькал водку, краем глаза следя за перспективами коридора.
В коридоре так никто и не появился. Я отдал пустую бутылку Черемисову и, молча стал ждать, что он скажет.
--Ты знаешь, кто такая Хвостикова?—спросил Черемисов. Я не знал.
--Хвостикова, это старый рецензент Министерства. Она болеет, лежит… Говорят, она ходит под себя и шансов у неё нет. Денег, естественно, тоже. У неё рак, нет лекарств, и нечего жрать. Ужасно? Да! Так вот, что придумали её коллеги… Они берут у молодняка, будто бы на рецензию, пьесы, сами пишут за неё всякие гадости, она подписывается и получает деньги за «работу». Этим и живёт… Причём правила игры таковы: все рецензии должны быть отрицательными, независимо от качества пьесы. Если рецензия положительная, то пьесу надо покупать, а денег на это больше не дают.
--Чёрт, но это же людоедство! Хвостикову кормят нами!—тихо выкрикнул я.
--Ну да,--сказал Черемисов и вытащил из портфеля вторую чекушку.
Мы быстро выпили её, потом хотели убить редактора, потом передумали, и поехали домой.
Сидя в метро, я думал: как я покажу эту гадость, этот ужас Ларисе?! Как?! Но и не показать не могу! Она ждёт! Ждёт с замиранием сердца! Первая рецензия! И аж из самого Министерства культуры! Это же потрясающе—из самого Министерства культуры! Уж там, конечно, такие люди, такие специалисты!
Дома я сразу объяснил ей, что это за рецензия, и кто такая Хвостикова. Я думал Лариса спокойно воспримет бредовую, грязную писанину «Хвостиковой». Я ошибся. Когда Лариса прочитала рецензию, слёзы брызнули из её глаз, она, оттолкнув меня, яростно порвала пьесу и выкрикнула, что никогда больше писать не будет. Боже, как она плакала! Я пытался что-то повторно объяснить, но ничего не получилось. Лариса заперлась в ванной и я, страдая, проклиная себя, редактора, Хвостикову, Министерство, стоял под дверью и слушал её рыданья. Я понял почему она не поверила мне. Её, по неопытности, завораживали слова «Министерство культуры»! Ну как же, это Монблан, Эверест, Гималаи интеллектуальной и художественной мысли! Это… О!! Это, ого-го!! Ох, ах!!
Она ещё не знала, что работают там люди разные: хорошие и не очень, умные и не очень, талантливые и бездарные совершенно… Всё это она поняла в последствии, а сейчас верила им, а не мне… Ну кто я такой? Ну, муж, Сашка… Он просто хочет меня успокоить, и правды от него ждать бессмысленно…
Год после этого события я упрашивал Ларису сесть за пьесу. И, наконец, уговорил. Однажды ночью она написала детскую пьесу и её поставили в пяти театрах. Были яркие афиши и хорошие рецензии. Одна из постановок состоялась в Москве. Она прошла весело и интересно. Из театра мы уехали в Мерседесе нашего приятеля, Лариса держала в руках букет, и посматривала в окно с нежной улыбкой, видимо мысленно прокручивая ленту спектакля. Он ей понравился. С тех пор она пишет много, спокойно, успешно и никаких Министерств не боится.
В одной весёлой книжке написано, что спасение утопающих, дело рук самих утопающих. Я не верил, что это совершенная правда. И теперь не понимаю, как я мог так долго этого не понимать.