В этот раз астронавту пришлось идти в магазин самому. Кончилось молоко, овсяные хлопья, яблоки сорта «симиринка». Без этих продуктов возможности жизни на орбите реальности нет, а новости, доходящие сквозь мерцающие мониторы, совсем уж неумолимо ужасны. Как обычно плотные толпы стояли теряющимися в горизонтах туннелями. Солнце плохо сохло на выдрессированной архитектуре. Астронавт знал главную аксиому людской массы: стоять в толпе = идти против нее. Поэтому он плыл по течению, периодически не оборачиваясь на ругательства по поводу несоответствия серебристости скафандра одобренной властью цветовой разметке.
Предыдущий абзац звучит, как пункт из дневника восьмиклассника. Стоики, переняв многое у Аристотеля, смели предположить, что кроме ошметка индивидуальной души, есть еще и дух Вселенной, в который эманация душевной энергии, распрощавшаяся с гниющей плотью, ныряет и растворяется, становясь наконец-то целым. Цицерон окрестил тело «темницей для души». Сенека был последний верующий в бессмертие субстрата, скрытого корсетом мышц и костей.. Как интересно, нетленность того, что не существует, как таблетка от того, что существует вполне, а именно – смерти.
В этот раз астронавту никуда идти не пришлось. Он сидел на балконе, смотря, как человеческое море гулко шумит, славя очередной смысл. Это была музыка коллектива. У нее был свой такт. Примитивный текст. Захотелось бросить огрызком «семиринки» в сотни и тысячи единиц, чтобы на миг возник среди них ноль, оголяющий асфальтовый эпителий. Не было никакого солнца, только ветер, холодный ветер, до этого полощущий хвойные макушки и сбивающий снежные шапки. Через пару минут включится Монитор на Стене, и все забудутся в фонтане затяжного припадка, кончающегося, как обычно, удивлением от пустоты карманов, идущей лицом крови, сорванного с шеи золота. Астронавт знал, что не все смотрят в Монитор. Туда смотрят те, кто хочет быть обворован.
Шопенгауэр убежден, что животное страшится смерти только благодаря инстинкту, полностью не осознавая этого. Существа низшей формации более благостны, чем мы. Нет у кошки и собаки отчетливой картины гибели физического тела, в которое они воплощены. Человек, напротив, отдает себе в этом отчет. При этом, умея еще и страдать. Его мучения усиливаются неумолимым эхом предстоящего исхода. Отсюда, извлекает Шопенгауэр, счастья никак не может быть целью бытия человека, оно – «пагубное заблуждение».
В этот раз астронавт не услышал, как открылась, легонько скрипнув, входная дверь. Он обозревал выпадение изо рта архитектуры – зуба собора. Собор выпадал, скрывая под собой людскую плоть. Решительной мыслью в тот момент было: «пора улетать». Хотя это не самое ужасное, что ему пришлось видеть здесь. Мягкий мартовский дождь кошачьими подушечками ступал по выстиранным и забытым простыням. «Куда собрались, гражданин?». В тот момент, когда ему пришлось идти в магазин одному. За молоком, хлопьями, яблоками. Мордатый полицай успевает схватить воздух за балконными перилами и пару капель так внезапно пустившегося несанкционированного дождя.
«Смерти не позволительно брать более того, что дано при рождении», - двигается далее по мысленной колее Шопенгауэр. Выключается лампочка сознания, однако это не касается причины, которая заставила ее гореть. Растолковать этот принцип подробнее? Суть в роде или виде. Умирает индивид, а человечество остается. В этом чувствуется влияние Спинозы, отвергающего вечность души, но признающего постоянство жизненного истока. Для Шопенгауэра этим началом стала воля.