Как отчаянно хочется мне начать всё с нетронутого, перевернуть весь шум, кутерьму, всю эту назойливую, утомительную, мутную наволочь и грязь бесконечно и остро скребущих изнутри сознание дней. Но как далеко ни пытаюсь я волочить измотанные, уставшие, вспухшие, перебитые слишком высокими порогами и неудобными лестницами ноги, я каждый раз ни на йоту не могу сдвинуться с этого проклятого места, в которое неизменно возвращаюсь вновь и вновь. В конце всего я каждый раз нахожу себя посреди пустой комнаты. Снова и снова. В облаченных в обшарпанные рамы окнах угрожающе торчат корявые обломки выбитых стёкол. Пол весь искорежен корявыми выбоинами, когда-то роскошный ковёр затёрт, изъеден пылью и временем. Когда-то кипевший жизнью, приветливый, уютный, но теперь - безвозвратно покинутый дом. Он смотрит на меня с мрачным упрёком блёклыми глазами выцветших картин на ободранных стенах. Всё в нём застыло в немом оцепенении, в последнем мгновении перед пропастью и смертью, и потому малейший признак жизни в этом проклятом месте задыхается, любая искра её мгновенно затухает. Он вытравляет мою дрожащую от отчаяния и бессилия душу, крадёт тепло из моих ослабевших рук, оставляет лишь закоченелые, непослушные пальцы, чтобы меня оставила и последняя надежда на спасение. Её тяжело удержать. Она трепыхается крохотным огоньком с игривыми язычками пламени где-то глубоко в гулко ухающем сердце, но её тепла едва ли хватает на то, чтобы обогреть меня в самую страшную ночь ледяного безумия. Но я не хочу превратиться в окоченевший труп. Не хочу закостенеть здесь навеки. Я срываю ветхие гобелены, стягиваю потертые ковры. Их тяжесть невыносимой ношей ложится на мои плечи, словно эти вещи веками впитывали в себя тяжелейшие грехи человечества. Закутавшись в них, я лишь задыхаюсь от пыли и могильного смрада, но не чувствую ни толики тепла в их шуршащих, грязных прикосновениях. Сбрасываю их с ожесточением, шатаясь от подкашивающего мои ноги бессилия. Как же сильно я хочу спастись, сохранить в себе, утаить, сокрыть и взлелеять последний вздох жизни - трепещущий сгусток пламени глубоко в надрывно рвущей вздохи груди. Поэтому так остервенело я дёргаю позолоченную, вытертую миллионами пальцев ручку витражной двери, царапаю, извожу её дорогое дерево в щепки, загоняя занозы под собственные окровавленные ногти, сквозь сцепленные зубы, сжатые в бледную полоску губы вою от пронзительной боли, но продолжаю безумную пытку. Это назвали бы нервным припадком. Пьяной истерикой. Я же чувствую это неудержимым желанием жить полнокровно, чувствовать жар жизни. Не желаю быть пленником в царстве мёртвых, обескровленных, ледяных и пустых вещей. Под моим неуклюжим, но диким до бешенства натиском сдаётся задеревенелый замок. Скрипит замызганная тёплой кровью дверь. Но за ней ни бескрайней свободы, ни буйных красок, ни ласковых лучей солнца. Я душу в себе мучительный крик. За равнодушными и мертвенно-молчаливыми стенами замер такой же мир равнодушной тишины. Перетянутый туманной паволокой, обеспечивающей полную слепоту даже при наличии зоркого взгляда, он с угрозой выставил против меня острые штыки чёрных веток. У меня нет оружия против этой реальности. Я становлюсь беглецом. Сорвавшись со скользкого, подгнившего крыльца, я врываюсь в молочную бездну, бегу, не разбирая пути, закрывая лицо, стремясь руками изорвать туманную занавесь. С шумом крови в ушах сливается прерывистый, неровный стук всё замедляющихся под гнётом усталости шагов. Лишь одна мысль взрезает кромку охваченного паникой сознания: "Я здесь ненадолго." Однако сладостный обман отзывается где-то в глотке тошнотворной горечью. Сколько раз я возобновляю свой хромающий шаг, сколько раз оглядываюсь, всматриваюсь в белотканную мглу - не имеет никакого значения. Вокруг всё одно. Мне некуда бежать. Мне не найти убежища. Будто налитые свинцом, ноги перестают быть подвластными мне. Я падаю в мерзкую хлипкую грязь руками, коленями. Мне не подняться. Я знаю: это не грязь, облепившая ноги и руки, тянет меня к промёрзлой земле. Отчаяние придавливает меня неподъемным грузом. Моё тело навечно осталось бы на этой богом забытой земле, посреди непроглядной, устланной грязью дороги, если бы моего слуха не коснулись тяжелые, вымученные шаги. Шершавой ладонью с обледенелыми пальцами сжав моё плечо до отрезвляюще пронзительной боли, ты выдернул меня из нескончаемого омута смирения со своей судьбой. Ты не спаситель мне и не палач. На твоих руках следы чужой крови. В твоём взгляде потухший огонь сотни потерь. Я зажмуриваю свои глаза, и сквозь веки будто прорезаются острые лезвия ножей. Кровь на твоей изношенной одежде давно застыла тёмным пятном. Ты не веришь в огонь. Не веришь в существование чего-либо, кроме этого сдавливающего горло холода и вездесущей смерти. Мои слова об этом разбиваются о колкую усмешку, и это тушит меня. Я говорю, что жизнь здесь - вечное существование в клетке. Ты говоришь, что я узник собственной тюрьмы. Но ты не знаешь своего сердца и так ужасно ошибаешься в нём, во всём, думая, что эта белоснежная бездна и есть сама жизнь. После изнурительных скитаний мы найдём границу тумана. От залитых солнцем полей у меня заслезятся глаза. Взметнётся красная пыль далёкой дороги под тёплой и сухой ладонью ветра. Свобода, её тёплые объятия, кипучая сила жизни окажутся, наконец, на расстоянии вытянутой руки. И я шагну навстречу тому, что так долго было моей заветной целью и сокровенной мечтой. И ты увидишь это сам. Увидишь, и заискрятся твои, бывшие словно мёртвыми до этого, глаза. Разойдется тепло по заледеневшему телу, разгорится пламя веры в груди. Ты рухнешь на колени в сочную зелень травы. Судорожно схватишься за горло, отупело истязая кожу ногтями. И я рухну в неверии рядом. Ты задыхаешься. Твой организм настолько отравлен этим едким туманом, что больше никогда не сможет принять чистый воздух искристой жизни.
На этот раз я возьму тебя за руку. И вернусь. Вновь.