Мама звала ее Антошка. Но это было когда-то давно. В том времени детства, лет до пяти, которое она почти не помнила. Они жили с мамой вдвоем, в двухкомнатной хрущевке, на улице Путевой. Сейчас там почти центр, а в то время – захолустный райончик, с огромным количеством таких же серых однообразных пятиэтажек, откуда добраться до центра города было достаточно сложно. Выручала близость железнодорожной станции, и самым надежным и быстрым средством передвижения, впрочем, так же как и сегодня, была электричка.
Мама ездила на работу в этой самой электричке. Она работала в театре Музыкальной комедии в гримерно-пастижерском цехе, там, где делают артистам парики, прически, наносят грим.
Работа, особенно гастроли, отнимала много времени, поэтому Антошка пять дней в неделю жила в садике, а на выходные отправлялась к соседке по подъезду бабе Ванне. На самом деле бабушка была Александрой Ивановной, но выговаривать такое имя было сложно, а потом уже и не нужно – баба Ванна прекрасно откликалась на свое такое весьма необычное имя.
Дома у неё пахло чем-то кислым. Шторы раздвигались редко, по углам гулял тоскливый сумрак, а сама баба Ванна бесконечно дремала в своем любимом кресле. Но девочка ее все равно любила, потому что старушка, когда не спала, всегда была не прочь поболтать с Тонечкой. Тонечка же, если становилось совсем скучно, забиралась под высокую железную кровать с панцирной сеткой и, собирая на себя всю, скопившуюся там пыль, играла в разведчиков. Долго и терпеливо сидела в засаде, а когда баба Ванна совсем забывала про нее, стремительно выскакивала, выкрикивая воинственно: «Руки вверх!»
Бабушка страшно пугалась, а юная разведчица заливалась счастливым смехом.
Когда в садике случался карантин, маме приходилось брать дочь на работу, поэтому Антошка знала и подпевала все оперетты.
В театре ее знали с пеленок. В два года мама возила ее на гастроли и там, сидя в гримерном цехе в большущем чемодане, она получала огромное количество внимания и любви. Все, не занятые в спектакле на текущий момент, считали своим долгом заглянуть в цех, кто просто подмигнуть, кто угостить, кто переодеть…
Наверное, тогда она была еще хорошей девочкой и ни чуточку в этом не сомневалась, ровно до того момента, как…
За какую-то страшную провинность мама заперла её в кладовке.
Кто не знает этих хрущевских кладовок. Заставленные и заваленные всем, что только можно себе вообразить, пахнущие пылью и нафталином, бесконечно привлекательные неимоверным количеством потайных уголков, в которых спрятаны неизведанные миры. Волшебные, манящие, сказочные…
Но все это представляло интерес, лишь потому, что заходить туда категорически запрещалось.
Когда же Антошку затолкнули в эту запретную комнату, заперли на щеколду с другой стороны и, вдобавок, выключили свет - всё предвкушение радостных открытий рассеялось как дым. В распахнутую детскую душу леденящим холодом пополз жуткий страх. Из угла послышались осторожные шорохи, с темных полок потянулись невидимые пока руки, казалось, что они уже вот у самого горла, еще чуть-чуть и вцепятся мёртвой хваткой, залепят старыми вещами нос и рот, так что невозможно будет дышать и кричать.
«Мама» - прохрипела девочка. Но никто, даже она сама, не услышал её. Антошка шарахнулась из середины темноты и вжалась спиной в угол, чтобы не подпустить чудище сзади. Выставив одну руку как защиту от внезапного нападения, второй начала дергать закрытую дверь кладовки. Голос, наконец, прорезался. Она кричала и звала маму, плакала, просила прощения и с надеждой заглядывала в щель между дверью и косяком, где немного был виден свет. Но в ответ из комнаты доносились только усиливающиеся звуки включенного радио.
Так прошло минут тридцать. Девочка уже не плакала, не кричала, лишь ожесточенно закусив губу, упорно и методично с каким-то остервенением, дергала ручку двери.
Неожиданно дверь распахнулась, и Антошка, по инерции, вылетела из кладовки. Щеколда от равномерных толчков постепенно отодвинулась и выпустила узницу на волю без всякого на то маминого разрешения.
Добившись своего, девочка испугалась еще больше. Увидев мамино лицо поняла, что провинилась вдвойне. Всё. Теперь мама никогда её больше не простит. И никогда больше не будет любить свою Антошку. Такого ужаса даже представить себе было невозможно.
Она словно окаменела.
Мама, сидящая на диване, презрительно смотрела на дочь:
- Подойди.
Властный взгляд не позволял ослушаться. Антошка медленно двинулась в сторону матери и остановилась в нерешительности.
- Подойди ко мне, - мама смотрела строго, но уже не была такой сердитой, поэтому девочка приблизилась и встала напротив, внимательно рассматривая свои ноги. Мама взяла ее за подбородок и потянула вверх так, что глаза уже было не отвести.
- Проси прощения.
- Прости.
- Не прости, а прости, мама.
- Прости, мама.
- Говори, что больше так не будешь.
- Я больше так не буду.
- Что не будешь?
Этот вопрос поставил Антошку в тупик. Пока она плакала и боялась, она совсем позабыла, в чем провинилась и, как ни старалась, никак не могла вспомнить, за что же была наказана.
Мама же, решив, что дочь из-за своего упрямства не хочет говорить, рассердилась вновь.
-ЧТО не будешь? – с угрозой повторила она.
Так и не дождавшись ответа, она с отвращением оттолкнула от себя ребёнка:
- Отправляйся в свою комнату и чтоб я тебя не видела и не слышала.
Антошка поспешила скрыться за дверью. Там, забравшись под одеяло, долго смотрела в одну точку на темной шторе и никак не могла вздохнуть. Рыдания душили ее. И успокоиться никак не получалось, потому что страшно, очень страшно, вдруг остаться совершенно одной.
Продолжение: http://www.proza.ru/2017/03/13/2332