- Ненавижу всех! - сказал я тихо, но так, что сузился вдруг вместе со зрачками видимый мир, стал глухим и булькающим слышимый мир, как будто нырнул я в озеро и посмотрел в небо из мутной воды злобы и отчаяния.
Как только выплеснул эти слова, испуганно оглянулся - вдруг кто-то услышал? Лицо мое в тот же миг из перекошенного болью и ненавистью стало вновь обыкновенным, то есть интеллигентным и благожелательным.
Я стоял туалете кафе и смотрел на себя в зеркало, что почти всегда портило мне настроение, так как не люблю себя, ни свою тривиальную внешность, ни свои подворованные где-то мысли, ни свою муравьиную судьбу.
Но в кабинках за спиной было тихо и я успокоился, хотя тут же звезды моих мыслей и чувств вновь оказались под влиянием Меркурия и Марса. Я стиснул зубы от досады: ну, почему я так боюсь мнения людей, которых так презираю?
- Ненавижу себя! - искажая зеркало своим лицом злобно и вместе с тем радостно сказал я почти громко. И опять спохватился, оглянулся, хотя знал, что никого в туалете нет, кроме меня и моей злобы.
Я должен вернуться в зал, там за столиком сидит девушка и я должен, должен, должен изображать что-то и говорить о мирах, так как мучительно истекаю половой истомою. Вместе с тем, также мучительно, как и хочу эту девушку, осознаю, что делаю и говорю все невпопад, не так, как нужно бы делать, веду себя смешно и жалко. Делаю все, чтобы мы остались друзьями. Хотя дружба, как известно, главный враг любви.
Хуже всего, что мне и добиваться-то ее не нужно, она уже много раз и множеством способов показала мне, что я ей нравлюсь. Но именно в этом случае я не умею верно взяться за дело. Начинаю умничать, кривляться. Вот так добиваешься, из кожи лезешь вон, обещаешь, как водится у мужчин, всегда больше, чем можешь, а девушка вдруг говорит просто и естественно: хорошо. Вот это меня и сбивает, к тому же понимаешь, что выполнить, что обещал - не сможешь.
- Оля! Тебе еще чего-нибудь взять? - спросил я, уже предчувствуя пустоту, глупость и отчаяние последующего неловкого молчания после её:
- Нет-нет...
Уж не знаю, это я индуцировал своими унылыми мыслями гнетущую паузу или она была предопределена богами, но тишина над нашим столиком повисла чугунной тяжестью кошмарного сна, когда силишься убежать, но ноги вязнут в полу, твердые ступеньки лестницы вдруг становятся подобны болоту и ноги проваливаются в них по щиколотку, ты вытаскиваешь одну ногу, а вторая вязнет еще глубже, и что-то ужасное преследует неотвратимо, как старость. При этом рядом с нами развеселая компания шумно и беззаботно галдела.
А я томительно, тягостно плавал глазами по провансальскому стилю кафе, по фальшиво состареннным и потертым: деревянному полу с трещинками, нарочито неровной терракотовой плитке, чуть облупившейся мебели, которая как бы выгорела на солнце. Еще немного и меня бы вырвало чем-то белым, молочным, кремовым, бежевым, песочным, светло-коричневым, светло-серым, бледно-лимонным, бледно-оранжевым, бледно-зелёным, оливковым и голубым с привкусом лаванды.
- А знаешь, - сказала Оля. - Возьми мне все же еще мороженого. Но потом обещай - покажешь мне комплекс Алмазного цигуна, чтобы я не растолстела.
И мы улыбнулись. Она - весело, мне тут же показалось - снисходительно, и я вонзил это в себя, попал в ногу. Я же улыбнулся благодарно, и затравлено, припадая на раненную снисходительностью ногу, побежал к стойке бара, хотя можно было просто подозвать официантку.
- Все же люблю ее, - подумал я. - Она такая понимающая. И сиськи к тому ж... О да, сись... ки... Я запинался даже в мыслях, вслед за мыслями заплетались ноги, конечно, задел бедром угол стола и чуть не уронил его.
Все же эти сиськи добились того, чтобы я увидел, как они мотаются из стороны в сторону, когда Оля, сидя на мне, скакала в свои, только ей известные, туманные дали.
Когда-то очень давно, римский юноша Луций, превратившись на какое-то время в женщину, а потом вновь став мужчиной, утверждал, что женщины чувствуют наслаждения секса в восемь раз сильнее мужчин - и это далеко не единственная мысль, которая приходила мне в голову, когда в голове не должно быть мыслей.
После недолгой схватки, Оля лежала у меня на груди, а мне жгуче хотелось, чтобы она куда-нибудь свалила. Она была лишней в моем мире, где я на короткое время почувствовал себя полноценным.
- Ты любишь меня? - спросила Оля.
- Нет! - искренне ответил я.
- Любишь, любишь, - рассмеялась она. Я тоже рассмеялся и теперь Оля додумывала сама мои мысли и меня это устраивало.
- А почему ты меня полюбил?
- Потому что ты нежная и удивительная! - странно, что об этом совсем легко было врать, а соврать "я люблю тебя" - трудно.
Когда она шла в ванную комнату, я проводил ее взглядом несколько горделивым и не мог поверить, чтобы такая жар-птица вдруг спустилась с горних вершин ко мне на плечо. Но тут же я с таким облегчением вздохнул, что понятно было - мне от нее нужно было только недостающего оправдания своего бессмысленного существования.
Она вернулась из душа в моей белой футболке с Шелдоном Купером и надписью "It's kind of spooky". На буквах "d" и "y" проступали темные, выпуклые соски, что вместе с розовыми, круглыми коленками и влажными вьющимися белокурыми локонами, рассыпанными по плечам, привели к тому, что я атаковал ее вновь и так яростно, что под моим натиском хрустнули кости и растаяла синева ее глаз в черных, расширенных зрачках.
Наконец-то я был целым! Я рычал, выбивая ритм из ее бедер в такт марширующей в своей безудержной и осатанелой силе колонне солдат с голубыми и пустыми глазами из-под черных касок. Только таким должен быть родовой акт: на грани смерти, ужаса, наслаждения и отваги!
Оля в какой-то миг вздрогнула, затем затряслась, задрожала всем телом, вцепившись в мою руку, чуть не ломая ее, и стиснув мои ноги своими бедрами. Я, вначале испугавшись, подумал, что с ней плохо. Потом понял - она добралась таки туда, куда скакала некоторое время назад.
- Ты... ты... - тихонько произнесла совершенно незнакомым голосом Оля.
- Я, - подумал я самодовольно разглядывая свое дымящееся, хотя уже и сморщенное оружие.
Оля лежала на спине и смотрела в потолок немигающими глазами. О чем она думала, бог весть, мне не было интересно, но она тут же спросила:
- О чем ты думаешь?
- Как только я начинаю думать о чем я думаю, я думаю о том, о чем же я думаю.
Она промолчала. Я знал, что нужно было ответить "о тебе", но теперь птичка в клетке и уже снесла яичко - к чему стараться?
А на самом деле я думал о той, кого на самом деле любил. При этих мыслях вдруг нестерпимо заболело сердце. Любовь к той женщине вошла в меня, как нож в грудную клетку, легко-легко прорезав кожу, жировую ткань, кровеносные сосуды, скользнув между ребер.
Я сделал все возможное, чтобы она меня бросила, однако, нож долго еще торчал во мне, отравляя мою жизнь, вызывая сепсис чувств, мыслей, желаний, но когда я попытался вынуть лезвие из раны, то тут же истек кровью и умер.
продолжение следует...