На картинке документ 100-летней давности, выданный моему деду Хаиму-Залману Вайману, бывшему бомбардиру царской армии. Эта рукописная справища знаменует начало оттока (миграции) семьи из Витебской губернии в ареал порфироносной вдовы. Под давлением войск германского кайзера создавалось угрожающее положение в восточной части черты еврейской оседлости и, решением императорской власти, еврейские образовательные учреждения перемещались в великорусские области.
Прогулка гинко* по Замоскворечью
осенняя ночь:
на маминой катушке
кончилась нитка
Да, мама уже в полной отключке и никогда-никогда уже об этом не узнает.
как мимолётен!
взгляд синички, колибрит
она за окном
Ага, я как бы сумел воспроизвести приём Роберта Вильсона, разбивавшего двухчастное хайку запятой и тем придавая ему некоторую трёхчастность. Его книжка «Кости солдата»** изобилует такими четырёхчастными формулами, хотя нещадно имитируемые японские лаконичные зарисовки обычно состоят из двух частей.
Старый пруд, лягушка прыгает в свой хлюпчик.
Не все признают коротышки хайку поэзией, особенно, их имитации на европейских языках.
Но вырывы из художественного хрестоматийного текста и представляют собой такие квинтэссенции, вспышки, хайкообразные строки.
А у меня на них глаз намётанный!
Обменный пункт у отеля «Националь» вывесил объяву «65 руб. 50 коп.» за доллар. Карман мой был пуст, но была заначка в 100 баксов. Хватит надолго...
А пока же так недурственно будет пересечь стольный град вот в такой постностальгический день воцаряющейся и уже слегка льдистой зимы...
Уже никто не провожает и не ждёт в маминой хрущёвке, а сама старая квартира, по выражению шурина, «убита».
И я потёк, скользя и упираясь, от Центрального телеграфа на Фрунзенскую набережную, в редацию журнала.
А по дороге, рассуждал я, поищу более выгодный курс, ведь радио обещало падение рубля.
На мостовых дрожали точки замерзания воды; был налит воздух детства, а на куполе храма Христа Спасителя задержалась блямба снега; ведь я шёл с севера, а оттепель успела сработать только на солнце, изредка заглядывавшего с юга. Уже много лет не могу понять, были ли рёбра жёсткости на куполах взорванного собора; думается, что не было их. Спросить некого и некогда. Кто знает, поленится поведать, а? Где их искать, энтузиастов?***
И вот уже держу революционный шаг по Патриаршему мосту, предвкушая праздник изысканной снеди и образцы всяких тарталеток, тортов и творогов в «Глобус гурмэ».
А замочки-то на ажурной ограде все сбиты, пошли на металлом. А ключики-то новобрачные побросали в Москва-реку, на дне эти замочки-сердечки ржавеют и илом заносятся.
А один замок спрятался за толстым прутом решётки и уцелел.
А мы не уцелели, распалась совместная жизнь.
Вот почитаешь томик «Еврейский дом» и удивишься мудрости, которая была нам недоступна.
Оказывается, перед свадебкой нам надо было поститься, изнеможать свои тела, чтобы придать началу женато-замужней жизни духовность, а не животность.
Как там у Бабеля?
«Сегодня животные штуки, завтра животные штуки...»
Ах, Бабель, Бабель!
У Будённого спрашивают: «Семён Михайлович,
а вам нравится Ба́бель?»
«Ну, это, смотря какая у неё б а б е́ л ь?»
Вдруг вижу банк, а на нём светодиодная цифирь «64,80». Как хорошо-то, сохранился низкий курс доллара! В каком-то сенильном трансе захожу и меняю сотнягу; в кассе серебрится медаль с изображением аравийской Каабы. И даже рассыпаю похвалы в адрес ребяток, которые работают над сохранением высокого рублика, а кассирша вторит, что рупь-де падал, но потом пошёл вверх.
заокеанье...
из ближней белёсости
хлипкие хлопья
Щёлкая каблуками по ломкой керамике крылечка и подмороженному тротуару, и, боясь тонких листов слякоти, на которых можно по(д)скользнуться и дико навернуться, я осознал, что облажался по полной и натужно по(д)считал потери—более ста рубликов. Я-то хотел сильного рубля, чтобы взыскать долги с шурина в условных единицах. И сыграл как шмакодявка, как лох, как абсолютный пациент с болезнью Альцгеймера.
Я пытался оправдать всё это своей сосредоточенностью на своей писанине и галиматье, которые будут отправлены в корзину бритым наголо Дмитрием Тонконоговым. Все мои маэку, хокку и рифменные стяжки отправятся в небытие:
репетиция посмертного разгрома.
Минобороны—
в сумерках, по-зимнему,
строгие окна.
И здесь вильсоновская запятая в середине второй строки.
Постскриптумы
Вот как Борис Назанский, живущий в Хорватии, перевёл одно хайку Роберта Вильсона на свой сербско-хорватский, который теперь расщеплён на сербский и хорватский:
гле, криесница
окупала йе село
своём светлошчу.
То есть,
Глянь, светлячок! Он
заливает всё село
сияньем своим.
Втиснул это псевдоклассическое хокку-хайку в прокрустово ложе 17 слогов с разбивкой на 5, 7 и 5 гласных. Мозгушка ещё в состоянии производить простые операции.
Можно и опоэтизироваться, и тексты любые сымитировать, и язык выучить, и музыку воспроизвести, и набожность освоить, а вот высшую математику не каждому мозгу под силу впитать и раскрутить. Это для сверхчеловеческого интеллекта. Скоро мои нейроны и синапсы усохнут, а я так и не сумел схватить потрясающую премудрость. Только ошмётки простых формул, изящных интегралов и дифференциальных уравнений. Поэтому, только очерки и осталось составлять.
Хорошо, если аллюзии ещё как-то сцинтиллируют в черепной коробке, но и они почти никому не нужны.
*) гинко, японское слово, это прогулка с целью заметить ухищрения природы, созвучные с настроением и годные для литературных экзерсисов.
**) Robert D. Wilson, A Soldier's Bones: Hokku and Haiku,
опубликовано с помощью Writers and Lovers Studio, 2013.
**) Но добрые люди дали мне знать, что были выпирающие рёбра на луковице Спасителя, были и до его взрыва, выкорчёвыванья и создания большой выемки. Купол был не гладким, а рифлёным. А вот барельефы на внешних стенах были белыми, мраморными, а не чёрными, чугунными.
Огибая собор, я всегда заглядываю в стеклянный потолок подвала массивной плаформы-цоколя и мне каждый раз кажется будто я вижу остатки бассейна «Москва», куда у меня был абонемент.
Бассейн был в вырытом котловане, в котором должна была взметнуться громада Дворца Советов. Папин диплом был посвящён этому сооружению на оси Кремль—Храм—новый Университет. Но, вместо Храма, планировалась структура величайшего социалистического здания, увенчанного, согласно многим проектам, гигантской скульптурой стоящего Ленина, голова которого могла, время от времени, скрываться в облаках...
Но не вышло. А в Гонконге как бы реализовалось: колосс сидящего Будды иногда тонет в утренних туманах.
Над бассейном поднимался пар и, сквозь это облако, мне, бултыхавшемуся на спине в хлорированной воде, был виден портик цветаевского ГМИИ, почему-то имени А. С. Пушкина.
лёг на речку
целовать чёрный лёд:
¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶¶
донных трав колыханье...