На самом деле это было даже не противно. А очень познавательно, словно смотришь передачу “В мире животных” или “Очевидное-невероятное”. Там тоже показывают иногда всякие маленькие штуки крупно-крупно, как будто тебя в экран носом уткнули. Хотя сидишь на дальнем конце бабушкиного дивана, и еще подушкой закрываешься. Но оторваться не можешь. В детских энциклопедиях такого нету. Или есть, но Катя пока не нашла.
Тараканы гнездились за старыми, постоянно потеющими, батареями. Их там были - мириады! Бледные до прозрачности малыши, светлые постарше, лаково-коричневые взрослые. Батарей было две - в раздевалке у “балетных” и в душевой. Душевая по прямому назначению ребятами не использовалась - это было запрещено, потому что когда-то какая-то девочка полезла одна в душ и ошпарилась. “Вот овца!” - всякий раз думала Катя, вспоминая про этот нелепый запрет. Не то, чтобы ей позарез нужен был душ после занятий. Но ошпариться? Половина из “балетных” жила в коммуналках, у другой половины в квартирах стояли барахлящие газовые колонки, которые то работали, то ломались, и почти каждую неделю девочки встречали друг друга в районных банях, где они прекрасно научились обращаться с капризными, трясучими общественными душами, у которых вечно были непохожие краны и рукоятки, потому что запчастей же всегда не хватает.
Катя тоже ходила в бани, так как Катина бабушка считала, что парная очень полезна для здоровья. Когда ее вела париться бабушка, это было очень скучно выдерживать. Нужно было по команде пересаживаться с одной ступеньки в парной на другую, повыше, еще повыше, а высокие ступеньки назывались “полОк”, и там всегда кто-то кого-то хлестал распаренными вениками по красной спине. Катина бабушка поддавала пару разными отварами: то эвкалиптом, то крапивой, то ромашкой. Гоняла Катю в душ, ждала, когда “первопарок сойдет”, затем доставала дубовый веник. Ни посидеть в раздевалке с огромным самоваром, из которого все бесплатно наливали себе кипятка в термосы и чашки, ни поболтать со знакомыми девочками, ни, тем более, побултыхаться в бассейне бабушка Кате не разрешала. Только парная, три-пять заходов, потом вымыть голову и высушить волосы. И домой. Другое дело, если Катя в бани шла с мамой. Во-первых, мама всегда собирала с собой подружек - некоторые жили неподалеку, и с их дочками Катя порой виделась на прогулках, а некоторые приезжали издалека, и их дочки были как долгожданные гости, которых видишь пару раз в год. Девочки играли в игрушки, которые мамы разрешали им таскать и в парную, и в бассейн, ели вкусные пирожки с чаем из самовара, плескались в бассейне сколько хотели, а на полОк их никто не гонял, только предлагали погреться в парной уже перед самым уходом. “А то вы холодные и зеленые, как лягушата, никто не поверит, что в бане были!” - шутила Катина мама.
Но вот тут, в Доме Творчества, душ был под запретом. В маленькой комнатке без окон самые старшие “балетные” девочки только переодевались, особенно перед экзаменами и выступлениями, и еще они там красились, у большого зеркала на стене. Им было разрешено. Это называлось “сценический грим”, хотя косметику они приносили обычную, из дома. Всегда по несколько человек, чтобы помогать затягивать тесемки и застегивать молнии на костюмах и - закрывать дырку.
В душевой была большая, с пятак, дырка, ведущая в раздевалку мальчиков. Правда, что с женской половины, что с мужской, ничего в эту дырку рассмотреть было невозможно, потому что располагалась она в углублении в стене. Наверное, тут еще и туалет собирались делать, вот и построили для труб такую нишу. И дырку просверлили. От мальчиков в дырку падал свет. А от девочек - нет. Это потому что у мальчишек даже душевой не было, только одна большая раздевалка с лавочками. Когда старшие девочки переодевались, одна всегда загораживала собой эту дырку. И иногда мальчишки начинали тыкать в отверстие карандашами или скрученными бумажками. Не то что бы они хотели подглядеть, просто - дразнились так. Мальчиков в балете было мало, и все они были невредные. И старшие, и младшие, спокойные и не драчливые. Вообще, все “балетные” были между собой в таких отношениях, словно они какие-нибудь троюродные братья и сестры. Поправляли друг другу пачки, помогали маленьким одеваться, напоминали сходить в туалет. Кате на это смотреть было и приятно, и в то же время - завидно до горького вкуса во рту.
Катя не была “балетная”. Она была “из кружков”. Вернее, еще до Нового Года она была “театральная”. В их студии, кроме сценического мастерства, движения, истории театра и многочисленных репетиций были еще и часы хореографии. Разумеется, отдельные для “театральных”. А теперь Катя осталась тут одна. И Наиля Вагаповна, главный хореограф, уже успела переговорить с бабушкой на тему Катиных перспектив. “Девочка со способностями, вы знаете, я зря хвалить не стала бы. Прекрасная растяжка, да, и базовая подготовка ей давалась легко, но дис-цип-ли-на… Это просто ужас какой-то! В балете дисциплина - это главное...” - Катя это все слышала из-за двери туалета. И бабушка ответила… Эх… Бабушка тогда сказала Наиле Вагаповне:”Даю вам полный карт-бланш!”. Это значит, что с Катей теперь можно делать что угодно. Как с норовистой лошадью или с непослушным медведем в цирке.
В театральной студии Катя была самая младшая. Ей тогда только-только исполнилось девять лет. В Доме Творчества объявили детский набор с прослушиванием, и бабушка, разумеется, записала Катю на это прослушивание. И выучила с ней с десяток разных стихотворений русских поэтов. Красивых, про осень, зиму и цветы. И еще три про пионеров. Бабушка очень нервничала. Два раза в день она проверяла, не перепутала ли Катя порядок чтения стихотворений. И сама же каждый день всплескивала руками и говорила:”Нет, нет, Катерина, пионерские-то надо вперед поставить, ты же пионерка!”
Пионеркой Катя была ненастоящей. Так получилось, что однажды в мае, перед Днем Пионерии, Катя на продленке услышала разговор старшей пионервожатой с вредной старшей завучихой Алевтиной. Речь шла о ней, о Кате. Пионервожатая пожаловалась, что по правилам она не должна еще принимать в пионеры девочку, если ей нету 10 лет. А Алевтина так равнодушно отвечала:”Ну, примете ее на тот год! Скажите, что учебу надо подтянуть или там поведение.” То есть, она, Алевтина эта, даже не знала кто такая Катя и как она учится. Но вот так вот равнодушно решила ее судьбу! Вообще-то в начальной школе была своя завуч, добрейшая Инн Пална. Но тогда она как раз болела. И Катя думала долгие две недели и придумала очень простую вещь. Бабушка как раз тогда постоянно уезжала в больницу к дедушке, а мама не очень вникала в разные мелочи из школьной жизни, она же работает. И Катя всех обманула! То есть, сначала она перед школой забежала на минуточку в парк, подошла к статуе маленького Володи Ульянова. Статуя была не на постаменте, а так, на небольшой плите, и поэтому была ростом чуть выше Кати. Маленький кудрявый мальчик приветливо улыбался всем, входившим в детский парк. И Катя с ним иногда советовалась по важным вопросам. Ведь октябрята - внучата Ильича. Раньше бы Катя со своим дедушкой посоветовалась, но в больнице она видела его редко, и, конечно, не собиралась огорчать своими проблемами, когда он и так болеет. На этот раз Катя не советовалась. Она просто тихо поклялась маленькому Володе:
Я честное слово, кровью клянусь, просто хочу стать пионеркой! Если меня сейчас в мае примут, я на целый год больше смогу пионерские дела делать! Это же только хорошее!
Она поехала с мамой покупать пионерскую форму - как все! И галстук - как все! И ремень для парадов - как у всех! Она приехала со всем классом в музей Ленина, держась в сторонке, пока в суете вожатая сверяла списки классов, и там, на скользком каменном полу, очень старательно упала коленкой об острый угол лестницы. Пошла кровь, и маме пришлось замывать белый Катин гольф с помпончиками на боку, в туалете, коричневым, остро пахнущим хозяйственным мылом. И все жалели Катю. И вожатая тоже, она вообще-то была очень хорошая девушка. И она даже не заикнулась там про свои правила. И Кате повязали галстук - как всем! Но Катя-то знала, что по правилам она будет пионеркой только через год. И поэтому, когда подружки у нее требовали клятву о чем-нибудь, например, чтобы секреты не рассказывать, Катя говорила:”честное октябрятское слово”.
Именно поэтому она сразу решила, что как бы бабушка ни настаивала - на прослушивание-то ее не впустят, поэтому пионерские стихи Катя читать не станет. А вот красивые про природу… Эх,если бы это был конкурс чтецов! Там все проще. Катя обожала конкурсы чтецов в школе. Особенно, если они были тематические, где стихотворения нужно было подобрать самой. Всегда записывалась первой и всегда занимала призовые места. Умела рассмешить зал одним шевелением бровей и интонацией. Умела в страшном стихе про Хиросиму сделать паузу перед последней строчкой такую, что было слышно, как плачет младенец в скверике за школой. Но прослушивание в театральную студию - это другое. Катя не знала, почему она так в этом уверена. И почему для нее это так важно. Какая-то другая это была важность, не победа в конкурсе, не похвала от строгой бабушки. А вот как в игре в “секретики” - самая звенящая радостная тайна - это когда лучший свой секретик, картинку из цветов, фантиков и стеклышек под куском разбитого оконного стекла, ты никому не показываешь. И еще неделями ходишь в это тайное место, спешно разметаешь ладонью пыльную землю и любуешься на узор в открывающемся окошечке.
Бабушка продолжала нервничать. Получилось так, что Катю почему-то пропустили в списках. Хотя фамилия ее - Еременко - была в начале алфавита. Бабушка ходила куда-то в дирекцию Дома Творчества, и вернулась расстроенная.
- На вечер нас перенесли. - пояснила она дома маме. - Это плохо, Катерина, считай, после всех пойдет, какой уж там отбор, театралы эти уже мысленно дома будут.
- Ну и ладно. - добродушно отозвалась мама, обваливавшая в это время сырники в манке. - Если талант есть - все равно возьмут. А если нету, то и утреннее прослушивание не поможет.
Бабушка проворчала что-то про свои усилия, которых никто не ценит, но ругаться с мамой не стала, села снова проверять с Катей репертуар.
В день прослушивания мама подмигнула Кате и сказала “Со щитом или на щите!”. Это означало, что за результаты прослушивания никто ругаться не будет. Но мама как бы верит, что Катя победит - то есть, придет со щитом. А бабушка накапала себе в рюмочку пахучего лекарства и потом весь вечер в Доме Творчества держала за щекой крохотные мятные монпансье - чтобы не дышать лекарством на посторонних людей. Она была такая уставшая, такая вся в морщинках, совершенно не строгая, что Катя даже испугалась. То есть, Катя понимала, что дедушка болеет и лежит в больнице, и поэтому бабушка выглядит от страха за него совсем-совсем уже старушкой, и ей хотелось пройти прослушивание с блеском, для себя - и для бабушки тоже. Чуть-чуть для бабушки.
Катя сидела на обитой дерматином лавочке и слушала голоса вокруг. Одни дети капризничали, другие повторяли с мамами или папами стихи - в основном, те же самые стихи русских поэтов, которые бабушка выучила с Катей. Некоторые ели и пили из термосов чай. Сумрачные подростки стояли, подпирая стены, без родителей, зато с какими-то дипломами или папками в руках.
- Это из школьных театров кандидаты. - пояснила Кате бабушка. - Видишь, какой тут уровень? Говорят, что из театральной студии будут создавать народный театр. Это почти как настоящий театр, он даже на гастроли ездит, и на конкурсы всякие.
И Кате стало сперва очень-очень страшно. Как перед кабинетом зубного. А когда по спискам до нее остался один человек, какой-то Енько, и этого Енько никто не мог докричаться по гулким коридорам, вдруг весь страх стёк Кате куда-то в ноги, сделав их тяжелыми-претяжелыми. А голова, наоборот, стала очень легкой, ясной такой, как воздушный шар.
- Катерина, ты что, милка? - заметила необычное состояние внучки бабушка. - А то пойдем домой? Господи, да ты вся посинела прямо!
- Это ничего, ба. - ответила Катя каким-то стеклянным голосом. Ей было так страшно, что это аж вызывало восторг и щекотание где-то в животе. Будто на аттракционе “Тройка” на ВДНХ, если повезет попасть в ту очередь, когда все начинают вращаться спиной вперед!
Катя шагнула в комнату с комиссией. Какая-то девушка взяла у нее конкурсный листочек с фамилией. Седоватый дядечка за столом в центре комнаты приветливо сказал:
- Ну, Екатерина, что вы нам покажете?
- Коля, а по-моему девочке нехорошо. - громко прошептала худенькая, большеглазая дама, сидящая рядом с ним. Кате невольно вспомнилось выражение “театральный шепот” - это такой шепот, когда даже на балконе зрители всё слышат.
Прямо перед Катей стоял стул, спинкой к Кате, а лицом к комиссии. Наверное, некоторые конкурсанты читали свои стихи и отрывки прозы сидя. Но Катя ухватилась за эту спинку, как утопающий за соломинку. Ее бурно качнуло - влево, потом вправо. И - словно перехватили у какого-то перепуганного юнги штурвал! - в ее голове зазвучали команды. Они были без слов, но Катя их прекрасно понимала. Вот сейчас надо начинать, иначе все подумают, что она правда на грани обморока, ее выведут, сдадут на руки бабушке и тогда всё, всё… Тяжело опираясь на спинку стула, Катя как бы протащила себя на несколько ладоней вперед, к комиссии, судорожным жестом прижала левую ладонь к пупку, почти ощущая там края воображаемой раны, и, глядя седоватому дядечке в глаза, начала хрипло, откуда-то из живота:
- Гораций, я кончаюсь… Сила яда... Глушит меня… Уже меня в живых... Из Англии известья не застанут… - и округлившиеся глаза худенькой дамы из комиссии сказали Кате, что у неё - точно есть талант!
В общем, в студию Катю взяли. И там Кате очень нравилось. Она раньше не знала, что на какие-то занятия можно бежать с таким же восторгом, как и гулять с подружками. Дружила ли она со старшими студийцами? Катя не могла точно сказать. Они не встречались вне Дома Творчества, потому что все ребята ездили откуда-то из других микрорайонов на автобусах и трамваях, а Кате пользоваться транспортом было строго -настрого запрещено. Но пока они вместе были в театре, в маленьких классах, где шли занятия, даже на хореографии у строгой Наили Вагаповны, они были как одно целое. У них были шутки - один говорил начало, и все смеялись, потому что не было нужды договаривать продолжение. У них были разные актерские упражнения - которые ребята могли начать делать в самом скучном месте, в коридоре, в очереди в туалет. У них были диалоги из книг и пьес, которые звучали непонятно для окружающих, и от этого было так весело перекидываться заученными фразами через лестничный пролет. Руководитель Николай Семенович иногда пел под гитару тревожные, незнакомые Кате песни. И всегда принимал участие во всех упражнениях для юных актеров. Никогда не сидел за столом или на стуле в углу, кроме, конечно, занятий по этюдам или репетиций. И то, он тогда мог вскакивать и молча жестикулировать, воссоздавая для работающего этюд массовку. На Новый год он обещал самых успешных из студийцев взять на елку. Не как все ходят с билетами смотреть представление, а наоборот - играть для детей, пришедших по билетам, на сцене и на улице. И Катю взяли. Она играла в начале представления вредного лешачонка, когда лесные злодеи похищали Снегурочку. А в конце, когда Снегурочку освобождали хорошие герои, переодетая Катя танцевала танец снежинок вокруг нее. Ну, танцевала громко сказано. Просто кружилась и приседала в сверкающем платье, на жесткую юбку которого наклеили мелкие осколки ёлочных шаров, для блеска. Поскольку Катя была маленького роста, ее поставили кружиться и приседать в первый ряд. И бабушка приходила на все дневные представления, сидя в первом ряду и апплодируя так сильно, что Катя могла отличить звук ее хлопков от всех прочих. Мама тоже пару раз пришла в выходные. Но Катю не могли взять на четыре представления подряд, это не разрешалось каким-то там трудовым законом. И иногда она сама стояла в толпе ребятни на морозе, глядя, как худенький Аркаша играет ее - Катину! - роль лешачонка. Благодушно глядя. Без зависти. С интересом. Учитывая разные мелочи, которые помогают потом сыграть еще лучше. И это было, наверное, даже важнее бабушкиных аплодисментов.
А потом, после каникул, в январе, дедушка умер. Воздух сразу стал серым и тусклым, Катя ничему не радовалась, и иногда на занятиях начинала плакать - потому что дома всегда плакали мама и бабушка, а она их утешала. Так что толку от нее в студии было ноль. Хотя, она всегда старательно отрабатывала этюды и помогала раскрашивать декорации. Через месяц после похорон дедушки, Николай Семенович объявил студийцам, что в Доме Творчества так и не разрешили открыть народный театр. Поэтому он уходит работать в большой Дворец Культуры. Где уже есть народный театр, и его зовут руководить отделом детских спектаклей. И студию тоже готовы там приютить в полном составе. И почти все старшие ребята кричали “Ура!” - потому что им туда было ближе ездить и зал там был огромный, настоящий театральный зал, а не школьного размера, как в Доме Творчества. И Катя кричала “Ура!” - уж больно заразительная радость была разлита в воздухе студии. Но по дороге домой она поняла, что ничего их этого не получится. После смерти дедушки бабушка стала еще сильнее волноваться за Катю. И уж конечно не разрешит ей ездить так далеко - целых пять остановок на трамвае! Так оно и вышло. Но бабушка сходила к разным преподавателям, у которых Катя занималась вместе со студийцами. Сперва она уговаривала Катю брать уроки фортепиано. Катя вяло сказала “Нет”, и, когда бабушка все-таки вручила ей папку с нотами, дважды прогуляла эти занятия, сидя в библиотеке на первом этаже. Тогда бабушка зашла с тыла - предложила Кате продолжить заниматься хореографией у Наили Вагиповны. И даже участвовать в спектаклях балетной студии! Это сначала показалось… правильным. Словно это главное, что оставалось Кате от театральных занятий.
Но потом оказалось, что балерины - они не такие как артисты. Они все очень дисциплинированные. И целеустремленные. А кто не такой, те быстро из балета уходят. Хоть бы они даже гнулись как резиновые и музыку слышали идеально. Лена ушла. И маленькая Танька-Хвостик ушла. В балете была еще большая Таня, поэтому к младшей прилипло прозвище Хвостик. Вроде бы, не обидно. Но… словно тоненькая шуршащая плёночка целлофана все время висела между “балетными” и новичками. И Катей. У мальчиков тоже двое ушли, так быстро, что Катя и имен их не успела запомнить. Но эти ребята ничего страшного-то не сделали. Они ушли - то есть, подвели сами себя. У них теперь нету блестящего будущего. В балетное училище их не возьмут, конечно же. А может быть, они даже вообще танцевать разучатся навсегда. А вот Катя подвела не себя. Катя подвела весь коллектив.
Между весенними каникулами и майскими праздниками времени очень мало. Особенно, если идет подготовка к участию в демонстрации. В настоящей, большой демонстрации на Красной Площади! Балетная студия должна была проехать по Красной площади на огромной красивой платформе, исполняя при этом на ходу танец. Под музыку Моцарта “Турецкий марш”. Нежный такой марш, для цветочков-колокольчиков. И Дом Творчества выделил балетной студии для этого старые белые юбки-колокола. Неизвестно от какого спектакля они остались, и сколько лет хранились где-то в запасниках, но стараниями родителей и старших ребят их постирали, ушили по размеру маленьких танцоров, обновили блестки и замаскировали дыры красивыми цветами, вырезанными из тюля. Мальчикам сделали зеленые костюмы - они должны были изображать стебельки, поднимая девочек и передавая их друг другу. В принципе, танец поставили несложный. Поэтому, участвовать в параде должны были все - и Катя. А раз Катя участник - она должна была и в подготовке реквизита принимать участие. Катя красила фанерные цветы, которыми украшали платформу, нарезала из блестящей зеленой пленки “травку”, чтобы обклеить края передвижной сцены.
Но потом ей поручили раскрасить акриловой краской верх уже готовых юбок. Белой-белой акриловой краской по белой, не очень новой, пахнущей порошком и пылью, ткани. Катя красила, и думала про то, что эти белые ландыши не очень-то подходят для праздника Первомая. Первомай - это как первая гроза, это алые флаги, это огромные пышные бумажные гвоздики всех оттенков багряного. Это розовые вишневые цветы на сухих ветках. Это воздушные шары всех цветов радуги, которые надувают возле метро так туго, что шарик тянет тебя в небо, помогая перепрыгивать через лужи. Это пионеры, это рабочие, это лозунги надо колоннами и на стенах зданий повсюду.
И непонятно, как это получилось, но Катя начала красить юбки красным. И розовым, и бордовым, и всеми яркими оттенками. Так что юбки стали как настоящие цветы - яркие сверху, чуть темнее в середине и белые на кончиках лепестков, то есть, по подолу. Краски было много. И когда пришла Наиля Вагаповна, не раскрашенными оставались только две самые маленькие юбки - Катина и еще одной новенькой, Марины.
Наиля Вагаповна никогда не кричала. Она умела так сказать простым голосом, что лучше бы стукнула. Катя потом вертела ее слова так и сяк и не понимала - почему так обидно получается?
- Я не знаю, Еременко, какие тараканы у тебя в голове. Но твоей маме придется за два дня все это безобразие исправить. Иначе у тебя будут серьезные неприятности. Это же мероприятие на уровне города, ты хоть соображаешь, что ты натворила? - сказала хореограф Кате.
За спиной Наили Вагаповны стояли “балетные” и смотрели на Катю. И на юбки. Ух, как они смотрели! Катя сразу поняла, что нужно бежать домой. Но Наиля Вагаповна словно прочла ее мысли.
- Иди в раздевалку. Никуда не уйдешь, пока не прибудут родители. Иначе я милицию вызову за порчу клубного имущества. - она вроде бы говорила так, словно ей скучно или зуб болит. Но Катю дергало от каждой фразы.
В раздевалке ее ждали.
- А вот и театралка наша, с тараканами, пришла. - почти пропела высокая Таня. - - Ты зачем нам костюмы все перепортила? Себе-то белую юбочку оставила, деловая!
- Я не портила. - Катя понимала, что голос звенит от слез и прерывается, но молча принять обвинения от девочек не могла. - Я хотела чтобы они как гвоздики! Потому что это Первомай! Как флаги!
- Да что с ней разговаривать-то! - тоже без особой злости сказала Жанна, тоже из самых старших девочек. - Мамаше ее стирки выше головы, а она словно не понимает, что натворила.
- Ты. Подвела. Весь. Коллектив. - наклонилась к Кате Таня. - А если твоя мама не успеет юбки перестирать и перекрасить? Что мы будем делать?
- Танцевать! - уже ощущая катящиеся по щекам слезы, выкрикнула Катя. - Мы будем танцевать!
- Ну, ты-то точно не будешь. - вздохнула Жанна. - Даже не надейся. Наилька тебя вышибет теперь. Так что все проблемы будут только у нас.
- Пошли уже, девочки. - проговорила стоявшая у двери Марина. Кате раньше казалось, что у них с Мариной, как у двух новичков, есть что-то общее. Какие-то такие ниточки, словно лучики отражающиеся туда-сюда. Из которых потом получается дружба. Но сейчас было ясно - нет, а даже если и было - то больше не будет.
- А с этой княжной Таракановой что будем делать? - спросила Оля.
Про нее Катя думала, что Оле вообще ничего не интересно в жизни, кроме самого балета. Оля всегда молчала, всегда старательно работала, и первая убегала из раздевалки. Но не сейчас.
- Да суньте ее к тараканам. - усмехнулась Настя. - В душевую. И заприте. Мама придет - откроет. Пусть пока подумает, что натворила.
Катю обуял ужас. Не от того, что тараканьи стада на сырой батарее были омерзительны. Не от того, что рухнула последняя надежда на то, что она станет когда-нибудь своей для “балетных” девочек. А от того, что над ней сейчас совершат… нечто. И она ничего не сможет сделать, совсем ничего! Катя открыла рот, чтобы закричать. И тут же ощутила чью-то зажавшую его плотную, солёную ладошку. Девочки в несколько дружных движений подхватили Катю и ее вещи, словно она ничего не весила, небрежно впихнули в душевую, погасили свет и щелкнули задвижкой снаружи. После этого хлопнула дверь раздевалки и дробно простучали по коридору их шаги.
И все. Наступила тишина. Такая глубокая, что было слышно, как ходят по батарее тараканы, шурша и похрустывая хитиновыми крылышками. Узкий желтый луч из дырки падал прямо в центр тараканьей колонии. И Кате приходилось смотреть на насекомых, потому что больше в темноте смотреть было не на что. Да и незачем. Вся жизнь Кати теперь была как эта душевая с тараканами и узкой палочкой света, торчащей из стены. Конечно, мама будет в ужасе. Порча казенного имущества! Стирка, сушка, покраска юбок… Акрил плохо отмывается, Катя знает, от рук отскребала. Значит, придется красное закрашивать в несколько слоев белым. Или обшивать новой тканью. А дома с деньгами не очень. Катя знает, что раньше работали мама и дедушка. Но уже почти год, как работает одна мама. И теперь бабушке придется вернуться в свою техническую библиотеку, далеко, на другом конце города. Хотя, туда от дома можно на одном трамвае доехать. Правда, он едет целый час. Конечно, бабушка не будет кататься на трамвае по часу. Она будет на метро ездить. И уставать. А она и так уже старенькая. Катя хотела бабушку радовать, а получилось все неправильно. Не только из-за юбок. Просто пока Катя была в театральной студии, у нее все получалось правильно. И на репетициях. И в школе. И дома. У нее как будто маленькая такая пружинка, как в часах, всегда была сильно, весело закручена и толкала-толкала все колесики внутри Кати. Даже смерть дедушки Катя несла в себе с помощью этой пружинки. И маму утешала, и бабушку. И не как маленькие дети думают, что утешают взрослых - нет, Катя же видела, что делает им легче, убирает их боль. В марте, перед уходом Николая Семеновича, Катя сумела рассмеяться в студии в первый раз. Она запомнила этот день. Она мысленно написала: “Я пережила смерть дедушки.”. И верила, что дедушка об этом знает, и ему тоже от этого легче там, в нигде, куда он ушел. А потом пружинка исчезла. Раскрутилась, выпала. Все вокруг стали как эти тараканы - бледные, суетливые, коричневые, противные. И Катя тоже стала как таракан. Только портит все. Может быть, тараканы заразные? Заражают вредительством всех, а люди пока не изучили это. Поэтому-то “балетные” девочки такие… хитиновые! Тут Катя обнаружила, что плачет так сильно, что у нее даже промок воротник школьной формы. И сильно распух нос, так что дышать приходится ртом. Из горла у Кати вылетали какие-то сиплые, жалкие звуки, словно неумеха-пастушок без музыкального слуха пытался играть на кривоватой дудочке. Это Катю разозлило. Она схватила под замотанным пакетами душем жесткую коричневую тряпку из мешковины, и начала хлестать ею по батарее. Сначала тряпка стучала твердо, как картонная, а потом обмялась и стала звучно хлестать по тараканьему скопищу. Насекомые сыпались на пол, Катя отпихивала их ногами под батарею и продолжала хлестать изо всех сил.
В этом упоенном бою ее и застала мама. Красная и лохматая Катя не сразу пошла из душевой, когда мама отперла ее и включила свет.
- Тараканы! - вопила она, рассекая воздух тряпкой. - Гады, гады какие противные! Мам, я больше ни за что никогда сюда не пойду, ты ж погляди, сколько тут тараканов же!
- Шу, шу, Аника-воин! - мама обняла Катю за плечи, и вдруг стало ясно, что всё хорошо. Вот просто сразу и до самого горизонта - всё-всё хорошо! Навсегда!
- Пойдем-ка домой, вояка. Нам с тобой еще надо с юбками закончить за эти два дня.
У меня как раз красные лоскуты валяются, помнишь, дедушка обтирочные концы приносил тебе для кукол? Сделаем такие пышные гвоздики - все ахнут!
- Красные? Правда? А Наильгаповна согласилась? - Катя подпрыгнула, мысленно уже ощущая шелестящую мягкость ярких шелковых лоскутков.
- Ну, я же все-таки художник. - усмехнулась мама. - Хоть и работаю на полиграфическом производстве. Я ей мигом эскиз набросала, какие у нас Первомайские юбки получатся, так она, по-моему, тебе теперь даже благодарна.
- Все равно я не… - Катя запнулась, - Не вернусь больше к этим тараканам!
- Да и не нужно. Я тут на остановке вашего Николая Семеновича встретила. Он очень огорчается, что ты театр забросила. Даже обещал тебя после занятий до трамвая провожать, чтобы мы не беспокоились. Бабушка-то теперь по вечерам работать будет. Зато она сможет тебя до Дворца Культуры отвозить, ей по пути, и ей так спокойнее. Что скажешь?
- Да!!! - завопила Катя - Да, мамочка, конечно! Ой, он меня еще помнит…
- Помнит, и роль для тебя приберегает в летнем спектакле. - мама рассмеялась. - А что, ты и правда Шекспира на прослушивании читала? А бабушка думала, что “Пионерский галстук” Щипачева, она говорила:“Слышу, завывает Катерина, ну, точно про пионерский галстук читает!”. - мама засмеялась.
- Мам. - Катя даже споткнулась. - А я пионерка ненастоящая. Мне же десяти лет еще нету. Меня не должны были принимать.
Мама поглядела на Катю серьезно и помолчала, видимо вспоминая прошлогодний май.
- Кать. - осторожно сказала она. - Ты в музей Ленина просто для шутки ходила?
- Нет!
- А клятву ты давала по правде?
- Конечно!
- А за этот год ты себя пионеркой чувствовала, когда дела пионерские в школе делала, или ты говорила: “Не буду железки собирать, я не пионерка! Не пойду на смотр строя и песни, я октябренок еще!”
- Ну, нет, конечно! - Катя начала понимать, куда мама клонит. Всё становилось ещё даже лучше, чем она думала!
- Ну, тогда ты настоящая пионерка, а эти все… правила… Они ерунда, понимаешь? Они не для того придуманы, чтобы мешать, а только для порядка. А если что-то мешает жить и радоваться, то это просто как…
- Тараканы! - закончила Катя, взмахнув еще пахнущей тряпочным пыльным запахом рукой.
Апрельский вечер мягко светился долгим закатом. Вкусно пахло мокрой голой землей, хлебом с хлебзавода, тополиными почками, остывающим асфальтом. Катя шла за руку с мамой и снова ощущала внутри себя золотую звенящую упругую силу, скрученную в пружинку.