Она спала, и ей снилось, что открывается дверь, в комнату кто-то входит и направляется к ней, спящей. Ей совсем не страшно, наоборот, делается покойно и тепло. Вошедший наклоняется, смотрит на нее с любовью, гладит по волосам. Эта убаюкивающая заботливость погружает в еще более глубокий, очищающий сон. Нет, это не муж, а кто-то другой, бесконечно дорогой и желанный, но кто — она никак не может вспомнить. Сладкая истома не дает двинуться, разжать губ; внезапный резкий треск, и всё пропадает. Елена Петровна вскакивает. Где она?
Свет бра над софою кажется слишком ярким, за не занавешенным окном во всю стену развесилась ночная тьма, cправа отсвет рекламы. Ах да, она в их старой квартире на Новом Арбате, которую муж выменял, как только они поженились, и которую упрямо сохранял все эти годы, даже после приобретения двухэтажного, роскошного жилья на Юго-Западе столицы и небольшой квартирки в Париже. Звонил телефон — старое, допотопное чудовище.
– Алло! — Мобильник она все-таки взяла.
– Ленусик, ты что, решила меня доконать? Почему не отвечаешь? Я уже хотел все бросить и лететь к тебе, а тут столько дел с твоими гастролями.
– Я спала. Послушай, оставь меня на сегодня в покое, ко мне не заезжай!
– Я думал…
– Как вы мне все осточертели! Отстаньте от меня! Ясно? Могу я один вечер, блин, побыть одна. — И она раздраженно швырнула мобильник.
Звонил Стрелецкий, ее менеджер, продюсер, компаньон, а сейчас и режиссер и музыкальный редактор и чёрт знает кто после смерти мужа. Раньше он был на вторых ролях, покойный Аркадий натаскал, научил его, вышколил, преподал Бобчику, как звал его весь эстрадный люд, искусство обращения с ней, примадонной: он всегда был там, где надо, и мгновенно покорно исчезал, когда надобность пропадала, был ненавязчиво заботлив, деловит и, главное, бесконечно терпелив.
Елена Петровна, поеживаясь, подошла к окну. Внизу неслись куда-то машины, размеренно проплывали крыши троллейбусов, периодически всасывающих в свое освещенное чрево толпящихся на остановке, что под их окнами, тек бесконечный людской поток. Бежали, царапая глаз, огни реклам; за витринами вечного кафе напротив ядовито-зелеными контурами вспыхивали и гасли елочки — теперь это бистро, кажется, называется «Елки-палки». Какой замораживающий свет у современных реклам, контурные елки просто жгут глаза! Елена Петровна вдруг поняла, что ей совсем не хочется быть одной и делать она ничего не может: ни спать, ни разбирать старые письма мужа, как собиралась, ни смотреть телевизор. Тоска, уже знакомая, разъедающая душу, холодила сердце, теснила грудь. Почему она не поехала на этот дурацкий юбилей — обычная тусовка, но среди людей злодейка уползает, не жжет внутренности. Достала сигареты и неумело затянулась — муж отучил. «Не кури, пей только качественное красное и никаких травок, и с твоим голосом все будет о’кей», — внушал он, и она только после его смерти вспомнила свои ресторанные привычки.
Муж умер год назад. Он был старше нее на десять лет, шестьдесят один год, разве это много? Почему судьба отобрала у нее Аркадия, который был всем в ее суетливой жизни, с бесконечными гастролями, концертами, закулисными скандалами. Именно благодаря его такту и уму в её жизни царила музыка, а не интриги и сплетни. Всю их совместную жизнь она, как ракета, уходила ввысь, а он лишь устранял всё, что могло помешать стремительному взлету, разгонял даже мелкие тучки над головой «своей жемчужинки», как он её называл. Они были редкостной для мира шоу-бизнеса идеальной парой, наверное, потому, что все свои дела Аркадий делал незаметно, не обременительно для Елены — главным была её эстрадная карьера. Казалось, даже в смерти он постарался минимально озаботить жену: вечером лег здоровым, утром встал в приподнятом настроении, поехал на телевидение и там, в недрах Останкинской башни, упал и умер. Значит, человек может не чувствовать приближение конца. Правда, недели за две до этого он, как бы между прочим, сказал ей:
– Что бы ни случилось, ты во всем можешь положиться на Бобчика.
– Что может случиться? — Беспечно пожала она плечами, а потом припомнила этот разговор.
Любил ли он её, или это был лишь трезвый расчет, что благополучия и определенной известности он быстрее сумеет добиться, толкая Елену вперед. Нет, Аркадий любил её, и, будучи во многом рассудочным, даже приземленным человеком, прощал жене немногочисленные романы на стороне — впрочем, они были быстротечны и несерьезны, — сам глубоко страдал от отсутствия настоящего чувства со стороны Лены, хотя она всегда была внимательна и нежна с ним. «Ты чувственна, но у тебя холодное сердце», — грустно сказал он ей, когда крещендо сексуальности в их отношениях было уже позади.
В доме слева, в чердачной надстройке зажегся яркий свет, и сразу стало уютнее. Раньше в смешной башенке на крыше дома напротив, как и приличествовало приарбатским переулкам, была мастерская художника. Их окна, разделенные Малой Молчановкой, находятся на одной высоте, и из их квартиры, особенно из кухни, были хорошо видны пыльные шторы, по вечерам закрывающие большое окно, мольберт, старую никогда не зажигающуюся настольную лампу и еще какой-то хлам. Иногда сам хозяин, жилистый, по-юношески подвижный господин, зимой и летом в неизменной длиннополой запачканной красками хламиде, высовывался из окна, поправляя два небольших зеркальца, прилаженных к невысокой оградке. Одно время, когда еще не было другого жилья, Елена с художником даже раскланивались. Она напридумывала целый роман о хозяине мастерской и все хотела познакомиться с соседом поближе. На третьем этаже дома жила престарелая супружеская пара: седой высокий мужчина усаживал у окна-фонаря плохо передвигающуюся женщину, заботливо укутывал ей ноги пледом и без конца поправлял поддерживающие её подушки. Теперь в этом здании банк; одинаково ровно во всех окнах, включая и чердачное, горят яркие светильники; обновленный, покрашенный дом оснастили тарелками спутниковой связи и коробками кондиционеров. Слава Богу, мода на лампы дневного света прошла, верхнее окно горит желто-оранжевым светом, и это чуть-чуть отогревает душу.
Ну конечно, пошел дождь, мелкий осенний, почти невидимый, но плывущие внизу зонты не оставляют сомнения. Зонты и машины, и будто нет людей. Напротив, у стены Дома книги, стайка девиц — поклонницы. Как они только узнают, где она? Сюда они приехали на новом «БМВ» Бобчика, как будто никто их не видел. Что-то девочки зашевелились, смотрят в направлении подъезда, неужели им видно, что она стоит у окна? Елена Петровна поспешно отступила в глубь комнаты.
Аркадий умер год назад, а до конца свою потерю она осознала только сейчас. Концертная кутерьма, гастрольные турне, презентация двух новых дисков сократили срок траура до недели, отвлекали, мешали в слезах и печали оплакивать ушедшего, да и верный, натасканный Бобчик делал ее быт и работу комфортными и приятными. В усердии он попытался было даже заменить умершего в супружеской спальне, но Елена Петровна дала такого пинка по его висловатому заду, что больше в эту сферу деятельности Аркадия он не пытался соваться и быстренько бултыхнулся обратно в объятия своей гундосой Валентины, не на шутку обеспокоенной возможной потерей. Однако в остальном импресарио был неутомим и незаменим. Под его напором Елена Петровна чуть было не подписала бумаги на аренду и не внесла задаток за небольшую виллу на юге Франции, под Ниццей, о покупке которой они столько мечтали с мужем, но вовремя одумалась и отложила эту затею. Внезапная смерть мужа вдруг так наглядно продемонстрировала ей всю эфемерность земного бытия, всесилие злого рока, беззащитность человека перед чей-то высшей волей, что и её жизнь стала казаться неустойчивой и слишком зависящей от случайностей. Какая там вилла, какая там Ницца!
Постепенно, чем дальше в прошлое уходила семейная жизнь, тем неприветливее и холоднее становилось всё вокруг, тем тяжелее было на сердце, почти не радовал шумный успех, давило одиночество в её, казалось, переполненной людьми жизни. Стало пропадать пьянящее чувство куража, подъема, что каждый раз распирало грудь, как только она выходила на сцену, и уже не хотелось ни петь, ни танцевать, не было сил больше улыбаться приклеенной улыбкой на публике, даже общаться с кем-либо стало трудно — всё сделалось тусклым, замутненным, неинтересным. Кто-то умный сказал, что отсутствие желаний — главное ощущение старости. Так это старость? Но она не чувствует своего возраста. Просто нужен кто-то рядом, кого она могла бы любить или хотя бы делить свою суматошную жизнь, а главное, она сама должна быть кому-то нужна, как была нужна Аркадию.
Елена Петровна бесцельно слонялась по комнате, затем присела на пуф перед зеркалом. Это роскошное красного дерева трюмо, с хитрой подсветкой и двумя подвижными зеркалами, что позволяло видеть себя со всех сторон, включая затылок, — первый крупный подарок мужа. Мешки под глазами, линия подбородка расплылась и шея слишком жесткая, негнущаяся. Господи, откуда у нее такая шея? Когда она была тут в последний раз? Кажется, полгода назад: привезла кое-какие вещи Аркадия. Елена Петровна мазнула пальцем по полированной поверхности — нет, пыли нет. Ах да, без нее здесь каждый день убирает, меняет цветы в вазах какая-то женщина — Бобчик и тут позаботился. Ее ларец со старой бижутерией. В этих фальшивых бриллиантах — тогда еще не могла позволить себе настоящие ; она получила приз в Сопоте, а эти розовые клипсы с подвесками так шли ей.
Ее пальцы коснулись чего-то прохладного, гладкого. Ба! Какой интересный флакон зеленоватого, прозрачного стекла, а внутри что-то застывшее, темное, семь остроконечных разновеликих выступов делают находку похожей на расплющенную семиконечную звезду, пробка, витая, но удобная для пальцев, плотно притерта и не поддается усилию. Елена опять потянулась за сигаретой, щелкнула зажигалкой, вспыхнувшее пламя случайно обожгло один из лучей странного сосуда, и как будто еле заметная дрожь прошла за зеленью стекла. Крошечная капелька родилась из застывшей массы, повисла, а затем осторожно сползла, подсветила подогретый выступ флакона. И как только возникло это движение внутри таинственной стекляшки, Елена Петровна вспомнила и изумилась, как она могла забыть, забыть то, что некогда могло изменить ее жизнь, — свою первую, да и, пожалуй, последнюю любовь. Даже подумалось, может быть, это муж: он дважды водил её к психиатру, якобы для успокоения нервов, а на самом деле с его помощью лишил жену памяти о некоторых эпизодах прошлой жизни! Иначе как могло уйти из её взбалмошной головы то, что с такой ясностью, так детально разворачивалось теперь перед мысленным взором.
Это было двадцать пять, нет, тридцать лет назад. Она уже училась в музыкальном училище, а по вечерам, подрабатывая, пела в ресторане в здании городского аэропорта на «Динамо». Только что, после трех лет тяжелейших страданий, умерла мама. Вся её юность после школы была придавлена этим несчастьем. Она даже во сне выносила судно, меняла набухшие от гноя и мочи марлевые прокладки, с трудом поворачивала почти неподвижное тело матери, постепенно превращаясь в пришибленное, испуганное равнодушием окружающих, молчаливое создание — так уж получилось, что среди многочисленных подруг и немногочисленных родственников не нашлось никого, кто по-настоящему попытался помочь ей. Продлись эти мучения дольше, она, может быть, совсем ушла бы в себя, отгородилась бы в обиде и озлоблении от мира, но мама умерла, а молодость, природная жизнерадостность, а главное, взрывной темперамент брали свое. Жизнь постепенно налаживалась: боль притуплялась, опять солнечные, яркие краски побеждали темное и мрачное; всё озвучивала музыка, будоражила кровь, а эстрадка, даже такая невысокая, как в аэропортовском ресторане, и аплодисменты подвыпивших посетителей кружили голову.
Небольшая стипендия и вечерняя подработка позволили Елене «справить», как говорила мама, шикарный, с секретом, наряд для выступлений. В начале вечера она представала перед ещё трезвой публикой этакой элегантной дамой в цветастой панбархатной накидке на плечах, с ярким бантом из того же материала у узкого разреза сбоку, а когда выпивалось и съедалось достаточно, лишние детали снимались, эстрадная дива пропадала, и появлялась шаловливая молоденькая певичка, изящная, как японская статуэтка, в облегающем платье с глубоким вырезом вокруг вытянутой безукоризненной шейки.
Пела она в сопровождении небольшого джаз-оркестра, руководителем которого был смуглолицый таджик с бархатистыми, как у Омара Шарифа, глазами и со странным именем Рауф, которого почему-то все звали Мустафой. Как истинный сын своего народа, он, кажется, считал не только джазовый коллектив, но и весь ресторан своим небольшим ханством, а появившуюся Елену — новой одалиской своего гарема из многочисленных ресторанных девиц. Её решительный отпор крайне удивил его, но особых возражений не вызвал. У Мустафы был совершенный слух, великолепное чувство такта, «заказные» деньги он делил по совести, и они, после небольшого недоразумения, вполне поладили с Еленой.
Тот вечер, когда она встретила свою любовь, вспомнился ей не только зрительно во всех деталях, но до мельчайших собственных ощущений. Был конец сентября или начало октября, и как это часто бывает с московской погодой, когда лето уходит, она вдруг, как бы спохватившись, одаривает жителей столицы светлыми солнечными днями. Елене виделись приоткрытые окна, вытянутый зал, снующие официанты. Наверное, было воскресенье — почти все столики заняты. Ей даже вспомнился смешной командированный, который вначале растерянно бродил по залу в поисках свободного места, сжимая под мышкой большой расхристанный портфель, а потом, уже поддатый, всё так же бережно прижимая к животу свое порядком потрепанное сокровище, выплясывал что-то невообразимое в пьяной толпе. Как-то так получилось, что со Станиславом и со своим будущим мужем она познакомилась одновременно.
В тот день она была в ударе: чувство хмельной бездумной радости будто приподнимало её над эстрадой, казалось, шагни и можно плыть, кружить по залу над головами сидящих за столиками. Голос окреп, созрел, как молодое вино, и легко и свободно лился из раскрытых губ; она пела, почти не напрягая гортань, отступив от микрофона, и её сильное сопрано с чуть заметной модной хрипотцой легко перекрывало ресторанный шум. После второго или третьего номера ей вдруг преподнесли огромный букет белых роз, что было непривычно, — обычно совали деньги, и то не ей, а Мустафе. Одаривший букетом ресторанный гость даже театрально опустился на одно колено, что заставило Елену более внимательно посмотреть на незнакомца. Она увидела лицо грубоватой, но красивой лепки, с крупным хрящеватым носом, чуть вывернутыми, яркими губами под небольшими усиками; в близко посаженных глазах, помимо восхищения, были лукавство и напористость, а еще в лице было что-то такое, что заставляло задуматься, не из свиты ли он Воланда. Однако галантный поклонник вел себя более чем скромно, поцеловал ручку, вручил букет и удалился в глубь зала, правда, потом весь вечер она чувствовала на себе его изучающий, гипнотизирующий взгляд.
Почти в самом конце программы, во время очередного перерыва, музыкантов с певицей пригласили какие-то друзья Мустафы в один из банкетных залов. Компания была многочисленная, разношерстная, порядком выпившая и съевшая, и вот тут она увидела его. Он сидел, разговаривая о чем-то с пожилым, восточного типа мужчиной, и казалось странным и непонятным, как он оказался среди этой базарной публики. На нем был бархатный пиджак или кофта, наверное, тенниска с белым отложным воротничком вокруг загорелой крепкой шеи; пышные, слегка вьющиеся шатенистые волосы не закрывали широкий, чуть выпуклый лоб и красивыми легкими волнами ложились за уши. Линия затылка, посадка головы, разворот плеч были благородны и изысканны, и весь он был словно не из двадцатого, а из девятнадцатого века, о жизни в котором она столько читала больной матери. Глаза и сердце сразу приняли всё в его облике, и куда-то отодвинулись, исчезли остальные, сидящие за столом, как в театре, когда луч прожектора высвечивает один персонаж, а всех других, включая и зрительный зал, погружает во тьму.
Елену затормошили, увлекли в другой конец стола, занаграждали комплиментами и, конечно, потребовали исполнения «Арлекино». Тогда, после победы Пугачевой в Сопоте, этот шлягер был особенно моден. Елена тоже включила песню в свой репертуар, но исполняла не так театрально, как Алла Борисовна, по-своему, более контрастно, со слезой в грустных местах, что неизменно имело успех. Обычно она пела эту вещицу почти в самом конце программы, когда снималось цветастое дополнение к эстрадному костюму и когда длинное, обтекающее фигуру платье без рукавов, растрепавшаяся копна рыжих волос и крошечная клоунская шапочка на макушке делали её похожей на циркового фигляра, то озорного, то печального.
В тот вечер, повинуясь просьбам, сама пьяная от вина и успеха, Елена пела и «Арлекино» и всё, что знала, но бархатная кофта не отпускала, и под конец, когда шумели и пели все вместе, она удачно приземлилась рядом с незнакомцем. Он повернулся к ней, приветливо улыбнулся, и она увидела глаза: умные, глубокие, маняще-расслабляющие, и уже не могла отвести взор. Одновременно глянулась ей слабая, но заметная светлая полоска вокруг шеи, будто висел там на цепочке крестик или амулет, когда солнце смуглило кожу. Этот белый следик, влажный от пота — в банкетном зале было жарко и душно, — и загорелая ямка в раскрытом вороте тенниски показались ей такими трогательными, что захотелось прижаться губами к нежной коже.
– Вы единственный за этим столом, кто воздержался от комплиментов.
– Вы так изысканно прекрасны, что все слова кажутся корявыми и грубыми. Вы словно поздняя осенняя роза. Знаете, иногда в момент недолговечного сентябрьского тепла розовый куст вдруг выбрасывает бутон и он успевает распуститься. Хрупкая, сказочная красота, изящество линий и цвета.
– Вы поэт?
– Нет, я историк. — Он улыбнулся, и Елена заметила, как при этом чуть дрогнули золотистые кончики его мягких, осветленных солнцем бровей, и это окончательно сразило её сердце. Её опять утащили на сцену, но они успели обменяться телефонами.
Он позвонил только на четвертый день, зато другой, что из свиты сатаны, следующим же вечером одарил букетом чайных роз, а еще через день — букетом из алых цветов.
– У меня кончились вазы, — с видом уставшей от славы звезды кокетливо сказала она.
– Я где-то читал, — она впервые услышала голос нового поклонника, и он оказался вкрадчиво приятным, с бархатистыми ласкающими нотками, — в древности был такой обычай — каждый приносящий царю розу мог просить у него всё, что угодно, а я прошу лишь разрешения после выступления отвезти вас домой.
Елена улыбнулась и согласилась. Так вошел в ее жизнь Аркадий Петрович Зильберштейн. В первый совместный вечер он наговорил ей кучу комплиментов по поводу голосовых данных, уверял, что ей не место в кабаке, предлагал показать Елену лучшим специалистам, и еще много, много приятного, будоражившего душу. У подъезда её дома он бонтонно расшаркался, поцеловал ручку и удалился в осенний сумрак. Однако любитель роз почти сразу появился вновь, чтобы больше не исчезать: он названивал ей каждый вечер или поджидал то у ресторана, то у училища. Аркадий забавлял её бесконечными историями, обволакивал теплым баритоном, расслаблял повышенным вниманием, играючи решал все её проблемы. На «Динамо» она стала появляться сначала два раза в неделю, вызвав праведный гнев Мустафы, а после очередной ссоры с ним совсем покинула «Аэропорт». Теперь Елена дополнительно брала уроки по вокалу, а также занималась сценическим мастерством с некоей прокуренной дамой, уверявшей, что именно она поставила на ноги всю советскую эстраду, научив держаться на сцене. Аркадий Петрович был вездесущ, но не навязчив, в свободные дни возил Елену обедать в «Нарву» — «лучшая кухня в Москве» — и ужинать в «Метрополь», прекрасно танцевал, неплохо пел приятным, но комнатным голосом. Чувственный, как все евреи, он, однако, не позволял себе по отношению к певице ничего лишнего, но бешеный темперамент, прорывающийся в танцах, жестах, будоражил и воспламенял её кровь, и в конце концов они стали любовниками. С тем, другим, все было иначе.
Он приносил ей, согревая полой плаща или пальто, одну розу или лилию на длинной ножке, водил в кино, кружил по засыпанным снегом московским переулкам, околдовывал бесконечными рассказами о древней Индии, Скифии, Иране. Станислав Грановский был историк-лингвист, занимался древними народами, населявшими эти страны, — «прародина ариев», «Махабхарата», «Рамаяна» — удивительно, но эти слова, что так легко всплывают в памяти, видимо, впечатались ей в мозг. Он был превосходным рассказчиком, знал, как ей казалось, все на свете и завораживал Елену историческими былями и небылицами, а её не обремененный серьезными знаниями ум впитывал все как губка. Северная прародина ариев, как она называлась? Кажется, Гиперборея… Иногда они выбирались к Станиславу на дачу, где круглый год жила его мать. Огромная академическая дача под Новым Иерусалимом — его отец был крупный архитектор — с печками в голландских бело-синих изразцах, со старинными гобеленами на стенах, расстроенным пианино, круглым столом под лимонным абажуром, и моложавая хозяйка с такими же пышными, как у сына, но полуседыми волосами, уложенными в замысловатую прическу. Она усаживала их поближе к печке, кормила чем-то необыкновенно вкусным, играла и пела им слабеньким голосом романсы Вертинского. Ни разу в этом доме Елену не просили спеть — Станислав, кажется, пытался забыть о ее профессии.
Елена как будто жила в двух мирах: один — шумный, безалаберный, иногда разнузданный, c капризной, чувственной, кокетливой ещё не примадонной, но готовой вот-вот вспыхнуть звездой, и второй — тихий, чистый, со стихами и романсами Вертинского, благообразной мамой и Еленой, скромной, послушной, украдкой целующейся в подъезде со своим слишком умным женихом. Эта раздвоенность щекотала нервы, давала разнообразие ощущений и, что греха таить, безумно нравилась певице, хотя порой её мучили угрызения совести и она порывалась навсегда изгнать из своей жизни сексапильного Аркадия Петровича, но тут же останавливалась, понимая, как ей будет хлопотно, да и скучновато без него.
Так прошла зима. В начале мая Станислав должен был уезжать в экспедицию на три месяца, и перед его отъездом они поехали на дачу. На этот раз никого не было — мама и неприметная дама, что жила с ней, уехали в Москву. Было тепло — последние дни апреля, но в лесу, куда они сразу отправились, снег ещё кое-где лежал. Небо из спрессованного, разрывающего легкие воздуха — высокое, синее-синее; солнце, периодически прикрывающееся набегающими легкими облаками, будто развесило на голые, но уже пружинящие ветви деревьев прозрачную пленку, отсвечивающую розовым перламутром. Обнявшись, они бродили по чавкающему, пружинящему ковру из прошлогодних листьев, сидели на поваленной осине, слушали весенний гул и не могли наглядеться друг на друга. Здесь, на фоне берез и осин, Станислав со слегка растрепавшимися легкими волосами, смугловатым румянцем на скулах, особенно казался поэтом, молодым денди, только что покинувшим гостиную, где беседовал с Онегиным или Печориным. Себя она чувствовала, если не тургеневской барышней, то, по крайней мере, чахоточной Травиатой, сбежавшей со своим прекрасным возлюбленным от шумного света и слишком темпераментного Аркадия Петровича. Стволы белые, будто подсиненные весенним воздухом, с резкими черными проплешинами, плыли и плыли перед её глазами, как только его губы касались её губ.
Потом они вошли в дом. Станислав растопил камин, чтобы прогнать слабую сырость, что уже поселилась в комнатах из-за трехдневного отсутствия хозяек, и приготовил нехитрый обед: плохо прожаренная курица из привокзального буфета, чуть пересушенный жареный картофель, шампанское в высоких бокалах — всё было прекрасно и даже вкусно. После обеда они сидели на террасе и смотрели, как гаснут дневные краски, а когда легли вечерние тени, Станислав, став особенно серьезным, положил перед Еленой два небольших пакета, сказав:
– У меня для тебя два подарка. Один, — и он, вскрыв пакет побольше, извлек коробку из красной кожи, — мой талисман, который я отдаю тебе. — Елена увидела странный флакон, весь из острых углов, в котором переливалась розоватая жидкость. — Это сома, напиток бессмертия. Мне подарил его один старый индус, лингвист, знаток древних вед, сказав: «Сома — это напиток богов, и только боги могут вкушать его, но простых смертных сома ограждает от несчастий». Я дарю тебе этот талисман, чтобы он защитил тебя от невзгод в мое отсутствие. — И положил ей на ладонь таинственный сосуд.– Теперь мой второй подарок, но он будет только в случае твоего согласия. Я… я, — Станислав неожиданно опустился перед ней на колени, и ей сразу передалось волнение молодого историка, — я прошу тебя, моя сладкоголосая райская птичка, стать моей женой, и, если ты согласна, я хочу, чтобы мы обменялись кольцами. — И он достал из второго пакета маленькую коробочку.
Елене казалось, что она видит, как стучит его сердце, все куда-то ушло, отринулось, остались лишь он и она, не способные разомкнуть счастливых глаз; не в силах говорить, она лишь молча кивнула в знак согласия и увидела, как дрогнуло, осветилось его лицо.
– Эти кольца сделаны из элементов цепочки, найденной в скифском кургане. Вот это я надену тебе, а это для меня. Сама вечность соединит нас, моя королева, прекрасная, как богиня Лакшми.
В этот вечер они не поехали в Москву. Была ночь, ночь любви, бесконечной нежности, отдавания себя до конца, до последнего сжатия сердечной мышцы. Казалось, ушли навсегда и плутоватая усмешка Аркадия, и её полет за славой и успехом, концерты — всё ушло, была ночь, восторг слияния, белеющая в теплом сумраке комнаты полоска его зубов, сжатых в чувственном экстазе, их слитное дыхание.
Утром, когда по-летнему жаркое солнце согрело воздух, они поехали в Москву, договорившись, что по приезде в Дели Станислав напишет ей. Это было их последнее свидание: вечером Елена была занята в концерте, а его провожала мама.
Пару дней Елена тщательно избегала Аркадия, а на третий, после занятий, застала его у себя дома сидящим в кресле; на столе был накрыт роскошный ужин:
– Собирайся в Ленинград, ты принимаешь участие в конкурсе «С песней по жизни», я все устроил. Победа там — первая ступенька в Сопот. Каждый участник выставляет две песни, надо решить, с чем ты поедешь.
Отказаться от такой удачи было выше сил, и Елена уехала в Ленинград, сам Аркадий Петрович остался в Москве, но звонил ей часто и, казалось, был больше в курсе событий, чем она сама. Потом было несколько поездок с группой победителей по Советскому Союзу, потом еще конкурс: «Молодые голоса», затем ещё и ещё и, наконец, Сопот и второе место — это было начало, и какое начало восхождения на эстрадный Олимп!
Приходили письма из Индии, пару раз звонил Станислав. Елена металась, ругала себя, на день или два изгоняла Аркадия Петровича, но не могла отказаться от чувства бурлящей радости от побед, ощущения куража, полета, от комплиментов и цветов. Кажется, она ответила только на первое письмо, потом было некогда и неловко от возобновившихся ночевок Аркадия у неё дома. Наконец письма перестали приходить. Нет, она не жалеет, что так сложилась её жизнь: незабвенный Аркадий был лучшим из мужей в мире. Это он создал, слепил ее, подсказывая каждый шаг: выбор репертуара, нарядов, манеру поведения. Он разгребал тину и грязь на её пути, чтобы она плыла свободно и легко к вершинам славы и успеха. И она стала звездой — законодательницей в песенной палитре, для неё пишут лучшие отечественные композиторы, перед ней лебезят молоденькие, начинающие мальчики; у неё море поклонников, и сейчас она в расцвете сил: голос созрел, кажется, сам льется без напряжения, и репертуар у неё дай Боже — от романсов до поп-музыки. Она никогда не поет под «фанеру», только на официальных праздничных концертах, где-нибудь на стадионе или во Дворце спорта. Любители ломятся на ее выступления, когда она поет джаз, но настоящей джазовой вокалисткой она так и не стала. Правда, в последнее время у неё появилось четкое ощущение, что пик успеха уже прошел; она стала уставать от вечной эквилибристики на грани шумной популярности у молодых и старых. Кроме того, Елена наконец по-настоящему оценила тонкий вкус и такт Аркадия, его дарованное небом умение находить ту единственную грань между утонченной элегантностью и сценической сексуальностью, что так зажигает публику; строить эстрадные композиции так, чтобы экзальтировать и подчинять себе самых сонных зрителей. Ох, как далеко до него Бобчику!
А Станислав? Что было бы с ней, если бы они не расстались? Роль жены, серой, неприметной мышки, а сцена, без которой так все бесцветно вокруг? В конце концов, почему он не боролся, не отвоевывал её, как это делал Аркадий? Он так и исчез из ее жизни после той ночи, правда, помнился один случай.
Была поздняя осень; после удачного выступления они с Аркадием и друзьями ужинали в каком-то ресторане — надо было отметить. Разгоряченные успехом и выпитым, а также преддверием ночи, уже в такси они начали целоваться. У дверей подъезда Аркадий Петрович, шутя, подхватил ее на руки, а она, смеясь, сначала отбивалась, а потом сдалась, — благо, нести не далеко — её коммунальная квартира на улице Алексея Толстого находилась на первом этаже. Теряя цветы, парочка стала подниматься по лестнице. Оба хохотали, целовались, как вдруг некто в длинном плаще и надвинутой на глаза шляпе метнулся им навстречу и, слегка толкнув, бросился вниз по лестнице. Елена, опьяневшая от выпитого за ужином шампанского, сначала не обратила внимания и лишь когда они уже были в квартире, по наклону головы, движению плеч поняла, кто это, выскочила на лестницу, но там уже никого не было, не было ни на улице, ни за углом. Чувствуя свою вину, она почему-то ужасно разозлилась на Аркадия, прогнала его, отговорившись головной болью, долго плакала и наконец уснула среди разбросанных цветов. Несколько дней Елена Петровна ждала звонка или визита, может быть, бурной сцены, даже пощечины, но ничего не было, тогда, оскорбленная, она наконец согласилась стать женой Аркадия.
Так было, а что теперь? Елена Петровна снова подошла к окну. Кажется, дождь прекратился, но так неуютно, зябко вокруг. Завтра опять серый день. Она вдруг поняла, что не хочет, чтобы наступило завтра. Вот умри она сейчас — конечно, пышные похороны, телевидение, газеты, но кто по-родному заплачет о ней? Бобчик? Она опять заслонялась по комнате, и тут ее взгляд упал на зеленую стекляшку. Внутри нее снова все было неподвижно мертво. Елена Петровна щелкнула зажигалкой и начала потихоньку подогревать острые углы флакона, и тотчас слабое движение, чуть заметная волна прошла по застывшей массе. Внутри что-то просыпалось, потягивалось, дрожало, потом содержимое стало превращаться в тягучую розоватую массу, а затем как-то сразу обрело текучесть и стало похоже на густой ягодный сироп. Елена Петровна тронула витой конец пробки, и она неожиданно легко поддалась, повернулась в ее руках. Ещё сама не зная зачем, она взяла из серванта маленькую серебряную рюмочку и попыталась вылить в неё содержимое флакона. Сома послушно сползла с зеленого стекла и удобно разместилась в сердцевине рюмки. Елена понюхала — пахло миндалем или чем-то горьковатым. Странная жидкость завораживала, не давала отвести глаз, ей даже казалось, что белесовато-розоватая желеобразная масса тоже наблюдает за ней. А что, если взять и выпить, и пусть что будет, то и будет, а лучше чтобы вообще ничего не было, — она не хочет больше просыпаться. Елена Петровна уже чувствовала некую слабость, истому во всем теле, и тогда, чтобы побороть искушение, она поспешно поставила рюмку на стекло серванта к посуде. Господи, почему ей так безумно тоскливо? Надо позвонить кому-нибудь… Бобчик… пусть придет, приедет, увезет её куда-нибудь подальше. Куда же запропастился мобильник, как будто лежал здесь. Она искала и не могла найти, тогда она бросилась к телефону, но не помнила номер сотового Бобчика — он был введен в мобильник, стоило нажать кнопку — и верный слуга тут как тут. Елена Петровна позвонила на квартиру Стрелецкого. Гу… Гу… — длинные гудки, никого нет, и опять будто случайно рюмочка с сомой попалась на глаза. Почему такая слабость? Зачем-то Елена вновь сняла рюмочку с полки, и сразу стало легче. Серебряная тонконогая царевна со странным напитком будто грела пальцы; сома явно не хотела отпускать женщину, притягивала её взгляд, как розоватая змейка, ласкалась к ней и будто просила: «Выпей меня». А что, если действительно выпить? Станислав говорил, что это напиток богов, дающий бессмертие. Нет, ей не нужна долгая жизнь, пусть даст только покой. Елена Петровна вдруг ясно услышала, как кто-то сказал: «Дам», и тогда, до конца не осознавая, что делает, женщина поднесла рюмку к губам и запрокинула голову. Сразу пришли спокойствие и блаженная усталость, будто мягкое махровое одеяло накрыло ее, и она уснула или умерла.
Она проснулась сразу, без переходного полузабытья после сна. Приглушенно горел верхний свет, в не зашторенное окно заглядывала московская ночная синь, вещи в комнате слишком четко оконтурены. Что с ней было? Рядом на софе её растерзанная записная книжка — она кому-то звонила; обеденный стол придвинут к дивану. Что это? И как только она увидела опрокинутую пустую рюмку, а рядом с ней стеклянный флакон, тоже пустой с открытой пробкой, — сразу все вспомнила, вспомнила и страшно, до обморока испугалась. Она выпила сому или что-то, что было в этой проклятой стекляшке! Господи, что же теперь будет? Безумный страх, казалось, ее сердце зажали в клещи, но голова была поразительно ясной, в теле чувствовались сила и легкость, отрывающая от земли, как после освежающего сна; пощупала пульс — неускоренный, ровный, с хорошим напол¬нением. Елена Петровна немного успокоилась, но все равно — так нельзя оставлять. Вызвать «скорую»? Она уже потянулась к телефону, но тут подумала: что сказать? Выпила случайно какую-то гадость, но как объяснить, зачем и что приняла. Кажется, в состав сомы входят грибы, чуть ли не мухоморы. Боже, какая гнусность! Елена Петровна схватила пузырек, хотела открыть пробку и не смогла — та будто снова приросла к горловине. Впрочем, какая разница, пусть хотя бы промоют! А репортеры, они вездесущи, будут расписывать, раздувать скандал — «попытка самоубийства», «непонятное отравление»! Ей уже виделись страницы этой пасквильной газетенки «Жизнь» или лощеная бумага «Досуга»: «Примадонна отравилась, везут в приемный покой». Чёртов Бобчик, когда он нужен, его не найдешь! Елена Петровна попробовала пройтись — шагалось легко, было даже ощущение приподнятости над полом, но все равно страх не проходил, и тут ей пришла в голову шальная мысль: а что, если поехать к Станиславу! И как только эта мысль родилась, Елена поняла, что обязательно поедет. Ведь это именно то, что дарует надежду на спасение, что все сегодняшние воспоминания, сон с ощущением кого-то сидящего рядом — поиск родного и близкого, кто освободит ее душу из плена одиночества. Попытка вновь обрести почву под ногами; возродить чувства и желания в ее полузамерзшем сердце. Действительно, в конце концов, это он подарил ей эту проклятую стекляшку! Московского адреса она не знала — на квартире у него они были один или два раза, а вот дача… путь туда помнится отлично. Кстати, он всегда говорил, что хотел бы, как мать, жить за городом. До Нового Иерусалима минут сорок, час от силы. Елена Петровна посмотрела на часы — половина восьмого; значит, спала она не более пятнадцати-двадцати минут. Если выехать сейчас, то на месте будет в девять, не позднее. Действительно, почему не поехать? Дорогу от железнодорожной станции она помнит — они не раз ездили от электрички на такси или автобусом, в крайнем случае, спросит. Внизу стоит старая «восьмерка» Бобчика, ключи у нее — они специально на всякий случай оставляют здесь эту тачку. Одеться надо поскромнее, но элегантно, — не виделись тридцать лет! Она поискала в шкафу и наконец остановилась на черном, отделанном кожей, когда-то очень модном пальто, платочек тоже черный, расшитый лиловыми блестками шел ей. Елена Петровна села к зеркалу. Какая ты сегодняшняя, та, напротив? Благодаря косметическим ухищрениям кожа не потеряла гладкость и упругость, но где та изыскано впалая линия щек, чуть приметная скошенность овала, что делало лицо не просто хорошеньким, а придавало ему неизъяснимое очарование. А какая у нее была кожа! Теплая на взгляд и прохладная на ощупь, чуть желтоватая, цвета белых клавиш старинного рояля, и всегда слабый, но заметный румянец на приподнятых скулах. Теперь из-за всех этих лифтингов и подтяжек она выбелена до синевы, без румян не обойтись. Ладно, какая есть!
Она так спешила, что опять забыла запереть железную дверь в их отсек — неизбежать скандала с соседкой. Крутая черная лестница даже не утомила, ноги спускались сами, только бы входная дверь была открыта, в крайнем случае, попросить ключ у консьержки — они всегда рады ей услужить. Нет, все благополучно: тугая дверь не очень охотно, но все-таки выпустила ее на шумный проспект. Синенькую «старушку» Бобчика легко отыскала среди стоящих машин, мурлыкнула секретка, и Елена юркнула в холодное нутро «восьмерки».
Машины, пешеходы, дома проносились где-то рядом, она видела и не видела их, на автомате управляя «Ладой». Какой он стал? Лет пятнадцать назад Елена на развале увидела его книгу: «Индия, Иран, Скифия», даже купила, но тут же потеряла, забыв где-то в студии. А вдруг то безумное взаимное притяжение вернется к ним? Теперь она все бросит, будет варить ему обеды, сдувать пыль с древностей на его столе, жить на даче или где угодно, но только рядом с ним, в конце концов, поедет в Индию и будет с гордостью восседать среди других профессорских жен — теперь она хочет этого, а раньше было невозможно. Она объяснит ему, что эстрада значила для нее! Про выпитую сому Елена как-то забыла, а о возможности наличия семьи у бывшего возлюбленного просто не думала.
До Нового Иерусалима она добралась раньше, чем предполагала; нарочно доехала до железнодорожной станции, вот тут они обычно искали такси или садились в автобус. Знакомый переезд оказался на том же самом месте, а дальше совсем просто: налево, направо, а вот и поселок. Асфальтированная дорога закончилась, но машина шла легко. Безмолвные сады кругом, изредка видны дома будто без огней, вдоль дачной улицы редкие, притушенные фонари. Кажется, нужный участок! Темный сад, но в глубине дома и на террасе горит свет. Ей показалось, что ничего не изменилось с тех пор, как она бывала здесь, правда, и сад и строение были как будто в дымке. Может быть, это результат действия выпитого содержимого флакона? Калитка легко впустила ее за ограду, мощеная дорожка вела к даче, тени скользили по спущенным занавескам. Ноги вдруг отказали, и она, с трудом преодолев несколько ступенек к двери на террасу, постучала. Звук получился слабым, дрожащим, ответа не было, тогда она толкнула дверь, и та, скрипнув, открылась. Елена Петровна ступила на террасу и тут же увидела его. Он сидел за столом, прямо напротив нее и как будто не изменился за эти годы, только виски стали седыми и глаза запали глубже. Ни удивления, ни радости не было на его лице, казалось, он ждал ее прихода; взгляд — неподвижный, придавливающий. Елена чувствовала, как противная слабость подкатывается к горлу, нервная дрожь сотрясает тело.
– Наконец ты пришла, долго же мне пришлось ждать, — медленно падали слова в пространство между ними; пол, лампа под потолком качнулись, но встали на место.
Сидящий за столом стал неторопливо подниматься, и Елену поразило — он как будто вырос за это время: его голова почти касалась потолка, лицо было все так же отрешенно, смотрел мрачно, тяжело.
– У тебя умер муж.
– Год назад.
– Я знаю, я все про тебя знаю, даже знал, что ты придешь сюда сегодня. Тогда ты предала нашу любовь, всё хотела славы, успеха, чувственных наслаждений, веселого шума вокруг.
– Кто же в молодости не ищет славы и успеха. Прости меня!
– Я давно простил тебя, можешь идти с миром. — И отвернулся от нее.
– Ты гонишь меня? — В черепной коробке как будто натягивалась все туже и туже какая-то струна, Елена уже не могла стоять и схватилась за стул, чтобы не упасть.
Показалось или действительно на ее склоненную голову легла легкая рука. От слез расплылись предметы, дробился свет лампы. Она так искала, так ждала всепрощения. Слабое движение за спиной заставило ее обернуться, и она увидела, как на террасу из внутренних комнат выползает скрюченная старуха. Постанывая и пошатываясь, она добрела до плетеного кресла, рухнула в него и как будто сложилась пополам, так что Елене были видны только крошечный, облезлый пучок волос и ее вздернутое левое плечо. Немного отдышавшись, старуха медленно, медленно стала распрямляться, закидываться назад и, наконец, застыла, смотря в потолок.
– У нас гости? — прошелестела она.
– Пришла Елена. Помнишь, много лет назад она бывала здесь.
– Елена, — бессмысленно повторила та, — Елена. Поверни мне голову, я хочу посмотреть на неё.
Станислав у стола, казалось, не двинулся с места, но через минуту он уже был рядом с креслом. Голова старухи сначала упала на грудь, затем медленно повернулась, её глаза уставились на Елену Петровну.
– Елена, Елена, — силясь что-то вспомнить, опять прошептала она и замерла, как уснула.
Все плыло перед глазами певицы. Она хотела сказать про сому, но не могла разомкнуть губ; фигура Станислава двоилась, колебалась перед глазами.
– Елена, — опять прошептала старуха и вдруг вся вскинулась, будто какая-то пружина вышвырнула её из кресла, — это она, она убила моего мальчика, разорвала его сердце, мерзкая, мерзкая. Ты убила, — пронзительно завопила она, и казалось, лишь крик держит это расслабленное тело, — прогони её, прогони вон, она — мерзавка убила, убила. Уходи. — И она выбросила вперед трясущуюся руку и с неожиданной силой начала колотить ею по воздуху.
Что-то упало, покатилось, метались тени по стене, вдруг погас свет, и наступила тишина. Елена, чувствуя, как мертвеют ноги и руки, попятилась к дверям.
– Станислав, — слабо позвала она, но все будто онемело, даже дыхания старухи не было слышно, и тогда, чуть живая от мертвящего страха, Елена бросилась вон с этой проклятой террасы, скатилась по ступенькам, вихрем пронеслась по мощеной дорожке, рванула дверь машины и, рухнув на сиденье, повернула ключ зажигания.
Она немного пришла в себя, когда поселок остался позади; напряжение чуть спало, но знакомое ощущение пустотелого шара, выжатого, когда осталась одна оболочка, не проходило. В голове стучали какие-то молоточки, не давая ни думать, ни расслабиться. Скорее, скорее к людным местам, чтобы не было так страшно, а потом домой, зарыться с головой и уснуть. Спать, спать, а когда отпустит животный страх, можно будет разобраться в случившемся. Вот и шоссе, машины, гудки, движение, первый милиционер. Стресс был настолько сильным, что машина проскочила развилку. Свет фар, силуэты людей за стеклами, слева поплыли незнакомые серые здания, какое-то кафе со слепящей зеленой вывеской; небо расчистилось; впереди справа совершенно круглая луна выставила свою плоскую желтую мордочку. Откуда она взялась, разве сейчас полнолуние? Елене вдруг показалось, что она не в салоне машины, а летит над ней, так четко все виделось: и однообразные серые громады слева, и деревья справа, и темный асфальт шоссе, и плоская луна, и две блестящие иномарки, летящие навстречу друг за другом. И тут резкий удар справа развернул машину и потянул ее на встречную полосу. Елена Петровна потеряла сознание.
______________________________________
Режиссер Ковчуг стучал кулаком по столу и орал:
– С твоей задницей, ляжками на сцену только в бикини лезть! Ну, ты совсем, мать моя женщина, съехала с рельсов. Чего ты там топчешься!
Вся сцена заставлена контурными зелеными елками; их так много, что они острыми углами колют лицо и шею, мешают Елене выйти на авансцену. Режиссер еще что-то кричал, электрик Валерий слепил ярким светом. До тошноты болела голова, мерзкий слизистый туман то прятал, то открывал голый череп Ковчуга, колебал очертания декораций. Вдруг что-то грохнуло, резкая боль в сердце и…. Елена Петровна наконец проснулась.
Где она? В больнице, в театре? Нет, опять старая квартира на Арбате. Слабо горел верхний свет, но длинный желтоватый луч золотил стекла серванта — значит, еще нет одиннадцати: дом стоит так, что солнце заглядывает в комнату только ранним утром. Что за грохот? А, это кто-то колошматит в дверь, и опять тренькает мобильник. Елена с трудом поднялась, постанывая поплелась в переднюю и тут же услышала испуганный голос Бобчика:
– Елена, открой же, наконец! Ты что, спишь?
– Может быть, вызвать милицию? — Это уже ехидный голос соседки. «Гибрид ехидны с утконосом», — как говорил Аркадий.
Заперто на внутренний замок, значит, это она закрыла дверь. Ба, еще шпингалет, которым никогда не пользовались, задвинут. Как она вообще попала домой после столкновения машин? Полный провал в памяти. Елена открыла дверь, и в квартиру ворвался взъерошенный Бобчик, а за ним подсушенной на солнце медузой вплыла соседка.
– Ленусик, так же нельзя! Я уже полчаса как стучу, звоню и никакого ответа. — У импресарио даже голос дрожал. — Что с тобой, лапуля?
– Приняла снотворное, спала, — вяло ответила она.
Его испуг не передался, ей было все равно, она лишь пыталась вспомнить конечный этап своего ночного вояжа.
– Приезжаю, моя тачка у подъезда, грязная. Звоню тебе, ни ответа ни привета, меня чуть кондрашка не хватила!
– Ради Бога, не кричи. Жутко болит голова, я лягу.
– Конечно, конечно, ложись. Я сейчас позвоню Николаю Ивановичу, попрошу приехать. Вот незадача!
– Может быть, вызвать «скорую»? Елена Петровна такая бледная, — опять встряла соседка.
— Нет, Варвара Николаевна, спасибо вам. Я сейчас вызову личного врача Елены Петровны. Вы идите, идите, спасибо за помощь. — Бобчик с трудом выпроводил любопытствующую Варвару Николаевну. — Ложись, ложись, сейчас сделаю крепкий чай, он помогает. Что тебе дать?
Через пять минут Елена уже лежала на той же софе, укутанная одеялами. Стрелецкий что-то открывал, закрывал, варил, пытался напоить ее чаем, порывался бежать в аптеку. Елена то засыпала, то просыпалась, потом она увидела озабоченную птичью физиономию Николая Ивановича, он щупал ей пульс, измерял давление, мял голову своими изящными, но цепкими ручками, слабо пахнущими хорошими духами, выговаривал что-то Бобчику. Потом появилась Бобчикова Валентина, поила Елену Петровну чем-то горьким и пахучим, и наконец она окончательно заснула и проснулась лишь поздно вечером бодрая и посвежевшая, хоть сейчас на сцену.
Пару дней решили отдохнуть вместе в подмосковном пансионате «Сосны»; много гуляли, а потом все пошло по-старому: концерты, гастрольные поездки, светские тусовки, но воспоминания о событиях странной ночи не отпускали. Елена Петровна так и не поняла, как она попала домой; это мучило, вселяло неуверенность, а видения террасы со странными обитателями вставали перед глазами, стоило ей хоть на минуту отвлечься от текущих дел и задуматься. О Станиславе она теперь думала с чувством нарастающей вины: что он должен был подумать, пережить, если любил её по-настоящему, увидев, как его полупьяную невесту в подъезде тискает какой-то мужик.
С того вечера Елена Петровна заметно изменилась: что-то потухло в ней, пропала парящая легкость в движениях, даже на сцене; все чаще она мысленно уносилась в прошлое, и мелькали, мелькали перед её закрытыми глазами полузабытые события жизни молоденькой эстрадной певички. Эти мысленные полеты отразились на репертуаре сегодняшней примадонны: она вдруг перестала петь джаз, а все второе отделение концертов своих гастрольных поездок заполнила старинными романсами, включила несколько песен Визбора и выпустила диск с новым репертуаром. Этот переход от модных карнавальных шлягеров, джазового западного репертуара, перелицованного на постсоветский манер, к лиричным, проникновенным «лесным» и старинным романсам, сопровождаемым порой лишь гитарой, несколько изменил состав ее верных слушателей: зал наполовину поседел, поубавилось количество растрепанных голов и потертых джинсов, хлопали более сдержанно, подешевели подносимые букеты, но количество их, на удивление, возросло. Правда, появилась язвительная статейка этого плешивого злопыхателя Ясинского с заголовком на весь разворот журнала: «Примадонна устала» — и жирный вопросительный знак.
Время шло, а ночная поездка все не стиралась из памяти: вдруг явственно виделась высокая фигура у стола, вспоминались его странные слова; по ночам снилось, что она поднимается по низенькой дачной лесенке, открывает дверь и видит пустую террасу, только лампа с зеленым абажуром суматошно дергается под потолком и по стенам ползают огромные черные мухи со сморщенными старушечьими головами. В конце концов, чтобы прогнать наваждение, Елена Петровна решила еще раз поехать в знакомый дачный поселок. Действительно, почему не поехать? Она уже не думала о возможном сближении с бывшим возлюбленным. Нет, та временн;я точка, когда их души могли стать продолжением друг друга, безвозвратно ушла в прошлое; просто ей хотелось рассказать, объяснить ему, как забил перед ней сверкающий фонтан, возносящий к славе и успеху, и не было сил, чтобы не заглядеться, не нырнуть в его пенящиеся воды. Ей хотелось, чтобы на её волосы опять легла легкая рука, чтобы было не словесное равнодушное «прости», а настоящее прощение и примирение, а там, как он захочет: или она опять канет для него в небытие, или он поможет ей прошагать оставшиеся годы жизни.
Наконец в начале декабря поездка состоялась. Поскольку дачный дом и темная фигура чаще всего дополнялись фантастическими пугающими видениями и смутное беспокойство возникало всякий раз, как только она думала о новом визите, Елена решила взять с собой Бобчика. Выбрали воскресный день, чтобы исключить возможность деловых поездок хозяина дачи; выехали в двенадцать часов дня, решив не плутать в темноте по зимним подмосковным дорогам. Однако неприятности начались, как только они миновали Новый Иерусалим, — знакомый переезд через железнодорожное полотно, который так легко отыскался памятной ночью, теперь куда-то пропал. Они несколько раз переезжали то на одну, то на другую сторону путей, но все было неузнаваемым, и они опять и опять петляли по схваченным легким морозцем шоссейным и проселочным дорогам. Самое удивительное, что никто из расспрашиваемых вообще не знал ничего о поселке архитекторов, пока им не попался какой-то замшелый дедок с пустой тачкой, который вначале не мог понять, что от него хотят, а потом, вдруг пробудившись, четко объяснил им, как ехать, сказав при этом:
– Так вам нужно товарищество «Зарина», туда и вошла часть старых дач архитекторов, а часть сгорела…
!-ая часть (из книги "Я- ваша дочь)