Моё самое первое выступление, как певца, мир пережил зимой 1940/ 42 года. Мне было 4 года. Гитлеровская молниеносная война на всех фронтах шла полным ходом. «Гёбелевское рыло» - так в народе прозывалось гос. радио выплёвывало сообщения о победах, речи фюрера и военные марши. После трёх лет одиночки мой отец написал заявление с просьбой перевода его в общую камеру. Ему отказали. Вместо это стали чаще посылать в рабочий лагерь Чёртово Болото, где политические и криминальные заключённые помещались вместе. Работа была тяжёлой. Заключённые 11 часов в день добывали торф. Дважды мой отец из-за полного истощения терял там сознание.
В октябре 1940 года нам пришло письмо из отдела статистики, адресованное моему отцу. Дагоберт должен был написать, были ли его бабушки и дедушки арийцами или нет. Вскоре после этого он был переведён в еврейский отдел тюрьмы. Моя мать обеспокоилась, а он считал этот перевод улучшением. Писал, что там была чудесная товарищеская атмосфера.
Три раза в год разрешалось полу-часовое свидание. В этот единственный раз мать взяла меня с собой. Поездка в поезде до Бремена была для меня сплошным приключением. Стоял холодный зимний день. Мой отец как раз работал на болоте. Километр по рыхлому снегу, мимо засахаренных берёз, торфяных пирамид, по сказочному ланшафту протащила меня мама за руку, до лагерных ворот. Колючая проволока, смотровые вышки, бараки и перед ними площадка. Вахтёр не хотел меня пропускать. Проводить детей в лагерь было запрещено. Не знаю, как моей матери удалось его уговорить, умолить, упросить, но в конце концов меня пропустили.
И так, мы вошли с мамой в лагерь. Справа от двери я увидел удивительные окна. Они были заполонены изнутри измощёнными мужскими лицами. Арестованные скопились у окон, каждый хотел увидеть настоящего ребёнка и живую женщину. Посреди лагеря женщина и ребёнок! Эти окна, как картинка величиной с почтовую открытку одного венского художника, врезались в мою память.
Мы прошли в караульное помещение. Пахло мокрыми половыми тряпками, папиросным дымом. Два стула, разделённые длинным столом. Слева за письменным столом кто-то в униформе. Я сидел у мамы на коленях. Вызвали моего отца. Я его не знал. Но он не был мне чужим, он был мне также близок, как мама. Каждый вечер перед сном она рассказывала мне его сказку, и каждре утро утреннюю историю, прежде чем уходила на работу. Каждое утро, когда я открывал входную дверь, где в темноте лестницы стояла моя деревянная повозка, всегда в ней я находил печененку или кусочек сахара или стеклянный шарик с пёрышком, какую-нибудь мелочь. Я верил моей маме, что этот подарок послал мне папа с лунным лучом.
И вот этот родной чужой мужчина сидел напротив нас. Он улыбался. Он был сильным. От него пахло. С одной стороны у него был золотой зуб. Его голова была коротко острижена. Мой папа протянул мне кулёчек с карамельками. Только позже, когда я подрос, спросил, с какой стати арестованные в лагере получали конфеты. Моя мама дала их вахтёру, чтобы он кулёк передал арестованному, чтобы тот позже мог доставить своему сыну радость. И среди свиней попадались люди. И так, мой отец протянул через стол мне кулёк. Я вынул карамельку и дал ему. Это ему понравилось. Вторую я запихал в рот маме. И вот я вытащил третью. Моя рука направилась к сидящему за письменным столом. Я посмотрел на него с недоверием и рука вернулась обратно. Я был не уверен. Мой отей засмеялся и сказал:» Ты спокойно можешь одну ему дать.» Тогда карамелька опять направилась в его сторону, но рука передумала и поскорее засунула её мне в рот. И опять мой отец засмеялся.
Мама рассказала ему, что все соседи по двору называют меня маленьким певцом. Всегда, когда она в 5 часов уезжала трамваем на работу, два часа я лежал один в квартире в своей постели. И пел, пока тётя Лотте, проживающая в квартире напротив, не забирала меня к себе. «Спой же, твоему папочке что-нибудь хорошее» - сказала мама. Я сразу же выдал:» Ты слышишь моторы ревут: На врага /Ты слышишь моторы ревут /На врага / Бомбы! Бомбы на Англию, Бумм! Бумм!»
Моё первое выступление не удалось, оно было катастрофой. Арестант должен был от меня услышать именно эту песню. Пришла его кровиночка к нему за колючую проволоку и поёт военную песню его смертельных врагов!
Позже в кругу семьи мы всегда спорили об этой единственной встрече с отцом, о которой я мог вспомнить. Я говорил:»Ему должно было быть ужасно больно, что его сын проквакал ему нацисскую песню». «Ерунда» - возражала мама, «Он ведь не был идиотом, он всё понял...Твой отец тогда усмехнулся. Он знал, что ты её из Гёбельского рыла узнал. Он был рад, что у него такой живой ребёнок. Он знал, что я тебя ещё научу правильным песням. Нашим!»