Точно школьница Татьяна Ивановна украдкой взглянула на часы. Без пятнадцати шесть. В шесть заканчивался рабочий день, можно было встать, размять затекшую спину и, пожелав всем приятного вечера, исчезнуть в домашних заботах. Татьяна Ивановна подавила вздох и напряженно склонилась над экраном монитора. Без четырнадцати шесть. Она надеялась только, что ее босс, тоже Татьяна (или ТВ, как с почтением называли ее сотрудники) отпустит всех пораньше в честь пятницы. Татьяна Ивановна мучительно поморщилась: она все еще не доделала недельный отчет по поводу выставки в Карловых Варах. Перед ее мысленным взором рисовалась пугающая перспектива задержаться на работе до часу ночи, как это уже было в прошлый раз. И в позапрошлый. В этой компании так было всегда.
Татьяна Ивановна принадлежала к тому типу женщин, которые вроде бы и были красивы какой-то судорожной, нервной красотой, но и не внушали собеседнику ровным счетом никакого уважения. Такие, как она, годами сидели на одном и том же месте, без повышений, с незыблемой горой маленьких жалящих пчелок-проблем уровня сломанного степлера. Такие, как она, не имели детей не потому, что были не способны, а потому, что «так сложилось». Такие женщины вроде бы и следят за собой, но в то же время хронически не моют голову. И жидкая, электрическая серебристость их седины пробивается сквозь инородный налет модной краски без аммиака.
Муж Татьяны Ивановны давно уже бросил бесполезные попытки дозвониться до своей супруги. Честно говоря, в последние годы он вообще отучился ей звонить. Дома Иван Павлович запирался в своей комнате и подолгу читал. Или говорил с кем-то по телефону низким, рокочущим полушепотом. Татьяна Ивановна по-прежнему готовила ему завтрак каждое утро, привычно пережаривая яичницу-глазунью - за годы совместной жизни она так и не научилась готовить. «Ты вечный ребенок,» - говорил Иван Павлович без всякого умиления в голосе.
Татьяна Ивановна испустила свистящий вздох. Без двенадцати шесть. Отчет по-прежнему казался страшно далеким от совершенства. Татьяна Ивановна суетливо достала капли для глаз. От постоянного сидения за компьютером сосуды были вечно расширены. «Как у вампира», смеялась четырехлетняя внучка ее подруги.
Другие сотрудницы уже тайком начинали собираться домой, маясь тягостным бездельем последние минуты рабочего дня. Конечно, ни одна из них не думала о том мистическом, сверхчеловеческом ужасе, который испытывала Татьяна Ивановна, когда оставалась один на один с ТВ в опустевшем офисе. Да и сама Татьяна Ивановна не могла понять, что именно ее так пугает и манит в начальнице. ТВ принадлежала к богоподобному типу светловолосых женщин, высоких, холодных и отталкивающе красивых. Татьяне Ивановне чудилось: во внешности начальницы есть что-то от валькирии.
Гром урчал где-то в глубине сине-розовых пенящихся туч. Закрыв глаза, можно было представить, это гигантская галька перекатывается под властью волн. Обрюзгшее московское небо наливалось кровью и синевой, тучи растекались кровоподтеками, все сжималось и тревожилось в ожидании ливня.
Маленький особняк в Колпачном переулке, где находился офис компании ТВ, раньше принадлежал семье ювелира. До революции он был одной из жемчужин старой Москвы, но после прихода большевиков к власти отделку ободрали - и особняк обезличили. Теперь он стоял голый и мертвенно-гладкий, неуклюже выделяясь среди более высоких и представительных собратьев.; Две молоденькие девицы, похожие, как близняшки, вылетели из офиса с нетерпеливым «до понедельника!» Татьяна Ивановна торопливо ответила «и вам!», хотя знала почти наверняка: никто ее уже не слышал. Стало нестерпимо тихо, и в этой оглушающей тишине, наэлектризованной смятым кондиционером воздухом, вдруг раздался телефонный звонок. Татьяна Ивановна сняла трубку рабочего телефона и услышала жесткое: «Зайдите ко мне».
В нестерпимом электрическом сиянии огромной люстры за деревянной громадой письменного стола сидела ТВ. Она перебирала бумаги.
- Ну что, где же отчет? - спросила ТВ как бы между прочим.
Каждая черточка в ней и каждая морщинка выдавали бывшего учителя. До перестройки ТВ мирно преподавала в самой обычной школе и ничем не выделялась среди прочих. В 90-е она неожиданно сменила сферу деятельности и сделалась бизнесвумен. Она сменила стрижку, мужа и машину - и открыла собственную маленькую компанию.
Теперь, когда детище ТВ вымахало в здоровую детинушку, оно перестало быть эффективным. Все продолжали работать по схеме маленьких компаний, а заказов становилось все больше и больше, сотрудники захлебывались от количества дел, путанной системы распределения обязанностей и тотального контроля.
- Если вы не подадите мне более-менее приемлимую отчетную форму, ни о какой поездки в Чехию даже не мечтайте. Свободны, - отчеканила ТВ, так ни разу и не подняв глаза на Татьяну Ивановну.
Когда Татьяна Ивановна была маленькой, она часто оставалась со своей бабушкой. Бабушка выросла в военное время и не привыкла разводить «телячьи нежности». По ночам Татьяна Ивановна спала с ней в одной кровати, в самом темном углу огромной комнаты коммунальной квартиры. Бабушка уверяла маленькую Танечку, что во всех углах расставлены невидимые камеры, фиксирующие все происходящее. С тех пор у Татьяны Ивановны появилась привычка следить за своим поведением даже тогда, когда ее никто не видел. Она всегда старалась держать спину прямой, а губы непроизвольно подрагивали, готовые в любой момент растянуться в улыбке.
Татьяна Ивановна была даже рада тому, как тих опустевший офис. Мрачные шуточки для своих, быстрые кофе-брейки в душном закутке перед кулером, тягучие совместные перекуры во дворах – часовой механизм офисной жизни никогда не затрагивал Татьяну Ивановну. С ней говорили, но редко отвечали на ее вопросы. Если ее и звали обедать, то изредка и только тогда, когда она по случайности оказывалась среди идущих на обед сотрудниц. Обычно Татьяна Ивановна отказывалась, а ее и не уговаривали. С горечью Татьяна Ивановна понимала: в офисе ее не любят.; Тот, кто никогда не работал в опен-спейсах - или просто спейсах, - не поймет, чего стоит постоянное нервное напряжение, которое испытываешь среди тех, кто тебя на дух не переносит. Когда дрожь в руках и утренние истерики стали нормой, Татьяна Ивановна стала тайком принимать антидепрессанты. Одни, тормозящие гнев и раздражение, и другие, помогающие быть молодцом и не спать на каждом углу.; Таблетки закончились вчера. Новые муж не купил, отказался. «Хочешь травить себя, трави. А я не буду тратить деньги на хрень, которая из тебя делает робота,» - Иван Павлович был уверен: антидепрессанты калечат личность. И был прав. Но иначе Татьяна Ивановна не могла.
Она вышла замуж по любви, еще в институте - ей повезло поступить в МГУ. Там она славилась как умница и отличница журналистского факультета, носила короткие юбки и пыталась быть дерзкой и веселой. Она мечтала стать как Марта Геллхорн, писать о войне, дышать жаркой пылью окопов и однажды встретить своего Хемингуэя.
Ее будущий муж Хемингуэем не был. Молодой аспирант, преподававший французский, сын военного атташе, повидавший множество стран, живший в Китае и в Америке тогда, когда Таллин был пределом мечтаний юной Танечки. У него были серые глаза и особая манера откидывать назад длинную челку болезненно худой рукой. Ваня - теперь уже Иван Павлович - говорил, что ему пророчили судьбу музыканта, но он выбрал французский. С детства влюбленный во Францию, в проклятых поэтов и во весь чад и жар французской литературы с ее мучительными размышлениями о смысле и бессмыслице, Ваня иначе не мог. И Танечка иначе не могла: в морозном апреле они поженились.
От мечтаний Тани о карьере осталась одна пыль. Она так и не смогла родить мужу ребенка - и временно устроилась в офис на новомодную должность менеджера. Муж отговаривал ее, как мог. Хмурил брови, нервически барабанил тонкими пальцами по столу, подолгу молчал и смотрел на Танечку словно на чужую. «Ты себя предаешь,» - уверенно говорил он. А Таня вздыхала, в очередной раз поранив палец, пока шила себе новое платье - покупное было им не по карману.
В офисе Таня стала неплохо зарабатывать. А когда нашла место в Колпачном, то превратилась в главного кормильца семьи. Ваня тоже изменился: из «юноши бледного со взором горящим» он каким-то таинственным образом трансформировался в сухого Ивана Павловича, все делающего с утомленной прохладцей и всегда всем недовольного. Он подолгу пропадал в университете - все в том же, где по-прежнему преподавал французский. Говорили, он ударился в пошлость романчиков со студентками и тайком пишет романы в духе экзистенциалистов, но Танечка - тоже уже, на самом деле, никакая не Танечка, а Татьяна Ивановна - все ему прощала. Иван Павлович злился и говорил жестко и отрывисто: «У тебя глаза раненой оленихи. Прости, конечно, за грубость, но иногда так и хочется дать тебе пощечину. Ненавижу комплекс жертвы».
Сердце билось так гулко, до боли сильно, что в глазах начали прыгать чертики. Стены меняли цвета, становясь то светлее, то темнее, а далекий гром звучат низким рокотом прямо в глубине ушных раковин. Татьяна Ивановна боялась уйти в туалет, хотя уныло размышляла об освежающей холодной воде. Если бы только она могла умыться, прийти в себя, выйти на воздух! Но нужно было закончить отчет, отчет, отчет…….
Татьяна Ивановна собралась с силами и зашла в кабинет к ТВ. ТВ сидела за столом, над ней дорого сверкали иконы в золотых окладах точно рождественские игрушки в канун зимних праздников. Татьяна Ивановна бодро улыбнулась и отдала отчет ТВ.
- Никуда не годится. Переделать, - прошелестела ТВ. У нее была манера говорить еле слышно, что вынуждало слушателей полностью концентрироваться на разговоре и внимать каждому слову. Повторять ТВ не любила.
- Татьяна Васильевна, а можно я дома закончу? Ну, знаете, в спокойной обстановке….
- У вас болен муж?
Татьяна Ивановна судорожно сглотнула, предчувствуя подвох.
- Нет.
- Может быть, у вас есть дети, о наличии которых мне неизвестно?
- Нет...
- Идите и доделайте отчет. Татьяна Ивановна, я вас просто не узнаю. Вы ведете себя как маленькая девочка. Это я не хочу, это я не буду. Это что такое? Так не годится.
Татьяна Ивановна медлила. По телу разливалась вибрирующая волна ужаса, но она ничего не могла поделать: Иван Павлович был страшно зол на нее, и ей не хотелось вновь его подводить. В глубине души Татьяна Ивановна считала, что все его романы со студентками, виски по выходным и отсутсвие друзей связаны именно с ней - и это не чья-нибудь, а только ее, Татьяны Ивановны, вина. В тайне она жалела его за ожесточенность и хотела как-нибудь помочь. Но только как? Она целыми днями пропадала на работе.
Татьяна Васильевна подняла бесцветные глаза на Татьяну Ивановну и вдруг улыбнулась.
- А, впрочем, вы правы. Идите домой.
Татьяна Ивановна нерешительно взглянула на начальницу и сделала непроизвольный шаг назад, к двери.
- Только не забудьте написать заявление об увольнении.
- Татьяна Васильевна, я все сделаю, что вы, мне совсем нетрудно задержаться, - привычно затараторила Татьяна Ивановна.
Она вышла из кабинета начальницы. На руку села надоедливая муха. С неожиданным проворством и яростью Татьяна Ивановна прихлопнула ее. Раздался звонкий хлопок, точно пощечина - и мертвая муха упала на пол. Со странным чувством удовлетворения Татьяна Ивановна отправилась исправлять отчет.
Когда она вновь бросила взгляд на часы, было уже восемь вечера. Татьяна Ивановна откинулась на спинку стула. Упрямый отчет становился все хуже и хуже. ТВ вызывала ее еще два раза. И вновь отсылала обратно, доделывать, дошлифовывать и доводить до совершенства. Самое смешное, что этот отчет никому особенно не был нужен и писался исключительно на случай проверки от министерства.
Раздался звонок. Татьяна Ивановна подняла трубку и заискивающе пропела:
- Ванечка, дорогой, я тут немножко задержалась…
- Выйди, пожалуйста. Я стою перед офисом.
- Ой, правда, какой сюрприз! - но Иван Павлович уже повесил трубку.
Татьяна Ивановна на цыпочках, чтобы ТВ не услышала, выбралась из кабинета и прокралась вниз. Иван Павлович и правда стоял у проходной. Он задумчиво курил.
- Надо же, не знала, что ты снова начал! - расплылась в улыбке Татьяна Ивановна. Иван Павлович поднял на нее глаза. Говорили, что он состоял в родстве с Эфроном, мужем Марины Цветаевой, и поэтому всю жизнь был дьявольски худ, несмотря на обостренное чувство голода. Татьяна Ивановна любила ему готовить - она могла провести все выходные у плиты, чтобы сделать любимый ванечкин суп-харчо и напечь слоеных булочек. Иван Павлович говорил, что лучше бы жена занялась своими делами, но Татьяна Ивановна втайне была уверена: ему приятно. Разве может быть иначе?
- Тань, нам надо поговорить, - глаза Ивана Павловича смотрели куда-то мимо Татьяны Ивановны, точно ему нужно было сообщить ей нечто страшно неприятное.
- Может быть, на даче? Я скоро закончу, честно-честно! - залепетала Татьяна Ивановна. В голове она прокручивала список покупок: на этих выходных она планировала сделать для Ванечки нечто особенное. Может быть, даже лазанью с соусом болоньезе, чем черт не шутит. Иван Павлович так любил Италию - правда, ни разу не взял туда с собой жену, отговариваясь любовью к одиночным путешествиям налегке.
- Да заткнись ты, ради Бога, нет сил слушать твои оправдания! - с болью зажал уши Иван Павлович, - Мне от одного этого голоска дурно становится.
Татьяна Ивановна замолчала, наблюдая за тем, как муж медленно берет себя в руки. Он опять закурил и сказал преувеличенно спокойно:
- Ухожу я от тебя, Таня.
Она никогда не думала, каким будничным и смешным может быть расставание.
- Куда? - глупо спросила Татьяна Ивановна, хотя поняла все с первой секунды.
Иван Павлович неожиданно начал рассказывать о Ларочке, своей студентке, и ее удивительном чувстве французского - «она разговаривает, как настоящая француженка, честное слово» - о том, как они ездили вместе в Рим на конференцию и там бродили всю ночь по старинным пьяццо, куря одну за одной, слушая соловьев - «ты знала, что римляне ели их как курицу?» - и все сильнее и сильнее погружаясь в пугающе новое для себя чувство неожиданной влюбленности.
Вдруг Иван Павлович резко замолчал, бросил на Татьяну Ивановну долгий взгляд, щелчком отправил недокуренную сигарету в урну и быстрым шагом пошел прочь. Она стояла у офиса, в густеющем вечернем воздухе, и беспомощно смотрела в сутулую спину самого родного на свете человека, уходящего от нее навсегда. Ее родители давно умерли, связь с сестрой потерялась - и Иван Павлович был ее единственной семьей. Ей вспомнилось, как однажды мама пригрозила ей оставить ее совсем одну в магазине, если она не перестанет капризничать - и действительно сделала ее. Тогда Танечка тоже стояла и смотрела, как материнская спина растворяется в толпе. Потом Таню здорово наказали за то, что она «стояла столбом», а не побежала за мамой, «как нормальный ребенок»: месяц без сладкого и игрушек.
Татьяна Ивановна вернулась в офис. Телефон разрывался от настойчивых звонков. ТВ требовала ее к себе. Татьяна Ивановна не могла заставить себя встать и пойти в кабинет к начальнице. Она застыла в кресле, в страшно неудобной позе, и думала, почему же все-таки у нее не хватило сил уволиться, когда еще возраст и силы позволяли это сделать.
Татьяна Ивановна чувствовала себя так, словно у нее поднялась высокая температура. Сердце кололо - видимо, неврология - в голове мелькали причудливые образы и картинки, горы купленных платьев, поездки за границу, в которых она всегда чувствовала себя очень одинокой - Иван Павлович потерял всякий интерес путешествовать вместе с ней. Может быть, это и есть верный знак заката отношений? Когда люди перестают путешествовать вдвоем? Татьяне Ивановне вдруг подумалось, что она и не путешествовала вовсе: за нее все всегда решали турфирмы. Ей было страшно ехать одной в незнакомую страну. Она с детства боялась всего чужого и нового.
Телефон продолжал звонить. Плохо понимая, что делает, Татьяна Ивановна сняла трубку и швырнула ее в стену. Ее тело странным образом двигалось отдельно от нее, сама она пребывала в крайне смятенном состоянии. Она не могла понять, что чувствует - и ей остро не хватало таблеток. Одна для торможения, другая для разгона. Торможение, разгон. Разгон, торможение. Раз-два, вдох-выход, спокойствие-смятие.
Кровь стучала в висках - это был даже не стук уже, а грохот, ураган, настоящая буря. Дождь за окном хлестал вовсю, гром странным образом отдавался эхом где-то в недрах грудной клетки Татьяны Ивановны, точно чей-то неосторожный смех в пустом костеле. И вдруг все смолкло. Вместе с затихшей на один миг грозой Татьяна Ивановна с удивительной ясностью поняла, что нужно сделать. Решение лежало на поверхности. Это было так просто, что она чуть не рассмеялась сама с собой, детским, восторженно-недоуменным смехом. Как ей это не пришло в голову раньше.
Она встала, покачиваясь, точно пьяная, и пошла в кабинет к ТВ. ТВ сидела к ней спиной. Львиная грива ее белокурых волос королевски переливалась - начальница пользовалась только очень дорогими красками. ТВ молчала, закрыв глаза - видимо, ее как всегда мучила мигрень. Татьяна Ивановна позволила себе последний раз полюбоваться острым профилем ТВ, выписанным природой с древнеримской гордостью и красотой. А потом взяла со стола пресс-папье и из последних сил замахнулась.
Все случилось быстро. Удар, грудной, звериный вздох, переросший в полустон-полурык, вырвавшийся у ТВ, всполох ее падающего тела в сверкании зеркал, мышиное топотание дождя за окном – и вот уже Татьяна Ивановна смотрит на странный изгиб мертвого тела начальницы. Она почувствовала разочарование: ей казалось, ТВ будет бороться за жизнь. Больше никто не кричал. Не было телефонных звонков и отчетов. Мир разделился на до и после. Тишина музыкой вливалась в уши Татьяны Ивановны. Она пыталась осознать произошедшее, ужаснуться, вызывать в себе хотя бы отголосок чувств – но ничего не случилось. Ей вспомнился роман одного французского философа, о молодом человеке, потерявшим самое дорогое, что у него было – мать. Он ничего не почувствовал. Надел галстук, отпросился с работы, похоронил мать и сразу же переспал с первой попавшейся девушкой. Татьяна Ивановна спросила себя, не играют ли все огромный, чудовищный спектакль, когда рыдают на похоронах или обнимают могилы? Неожиданно она поняла, что ни разу не приезжала никого хоронить.
Кровь растекалась по столу, дымясь в наэлектризованном кондиционерным холодом воздухе. Татьяна Ивановна медленно вернулась к себе. Внеся все до единой правки ТВ, она встала, взяла сумочку и спустилась вниз по старой лестнице.
Гроза отыграла свое. Дождь еще моросил, но уже еле слышно, украдкой, постепенно замолкая и съеживаясь в невнятное бормотание крошечных капель. Татьяна Ивановна села в машину и включила печку: она озябла в офисе. Отправив мужу смс-ку с привычно-заискивающими «дорогой» и «котик, не сердись» - хотя Иван Павлович давно уже был староват для унизительных животных прозвищ - Татьяна Ивановна с наслаждением пустила машину скользить по свеже умытым дождем улицам. Ей верилось, что муж уже одумался и ждет ее в их маленьком домике в деревне. Она думала о даче, о рассаде и о лазанье с соусом болоньезе. Ей было хорошо.