***
– Помнишь, меня не было целую неделю? – спросил Робин.
– Помню. Община была недовольна, что тебя приходится искать. Я хочу сказать, что ты поступаешь неправильно. Тем более что не говоришь, где был и чем занимался.
– Я расскажу… но я хотел посоветоваться.
– Советуйся.
– Я уходил далеко и нашел интересный клад.
Аким безразлично хмыкнул.
– Мы все находили клады.
– Я нашел такую железную штуку, которой переворачивают землю, когда пашут.
– Иногда их находят в земле или на разрушенных подворьях. В этом нет ничего удивительного. Хотя, если она хорошо сохранилась, то это довольно ценная вещь. И ты ее должен был сдать в общину.
– Я ее не принес. Слушай, как было дело. По лазу, проделанному животными, я проник внутрь большого холма и потом немного разобрал верх – это была крыша какого-то строения…
– Ты не лучше своего деда-покойника, – перебил его Аким. – Везде сунешь свой нос… Извини, я не хотел никого обидеть.
У Робина сверкнули глаза.
– Скажи спасибо моему деду, что он научил вас пользоваться железным ножом.
– Не вас, а нас – не противопоставляй себя общине.
– Я не это имел в виду.
– Вот так-то.
– Э-э, я про мою находку. Она… Представь, что этих железяк там ровно шесть штук, и они почти новые. То есть совсем-совсем целые и неизношенные. Но они все приделаны к какой-то железной палке, и я не знаю, как их отделить.
– Разве там не было вязок из проволоки?
– Нет.
– Да-а, – неопределенно протянул Аким.
– Ты думаешь, я не догадался осмотреть и ощупать? – вскипел было Робин, но быстро остыл, сообразив, что он не в том положении, чтобы повышать голос. – А палка приделана к большой железной будке, опирающейся на круглые железные пни – два больших и два маленьких, которые почему-то не стоят, а лежат на боку. И вся она обмазана какой-то вонючей засохшей коркой, но если корку содрать, то под ней видно целое и не ржавое железо. Это тебе о чем-то говорит?
Аким немного подумал.
– Нет.
– Так вот… Ты, наверное, будешь смеяться, но я представил… Чтобы сдвинуть ее с места, даже четверки лошадей будет мало, придется впрягать небольшой табун. А что, если эта железная будка когда-то сама, без лошадей ездила по полю и пахала?
– Ездила? Ты сказал сама ездила?
– Именно это я сказал. Почему ты удивляешься? Если ты сядешь на лошадь, и она тебя повезет, то ты тоже будешь ездить.
– Но это же совсем другое, – возразил Аким, устало гоняясь за какой-то мыслью в своей голове. – Это совсем другое, – повторил он, так и не сумев найти подходящие аргументы.
– И еще я подумал, а что если бы нам удалось заставить ее и ездить, и пахать? – мечтательно произнес Робин.
– У железа нет внутренней силы, – наконец Аким нащупал нужную формулу. – Община… Постой! – встрепенулся он. – Проволока!
– Что – проволока?
– Ты знаешь, отчего умер твой друг, пока ты шлялся, черт знает где?
– Он ударился…
– Нет! Его убила крышка котелка, потому что он плохо прикрутил ее проволокой.
– Как это?
– Вода в котелке закипела, а проволока не удержала крышку, та с силой ударила твоего друга в голову. Не совершай его ошибку.
– С силой… Постой, но в железе нет силы, откуда же она взялась?
Аким растерянно посмотрел по сторонам, будто ожидая подсказки, и коротко ответил:
– Не знаю.
– Я покажу общине, где этот холм с железом, – сдался Робин.
***
То, что Павел Быстров, находясь в цветущем тридцатипятилетнем возрасте, не собирался умирать, это само собой. Но поговорить на эту невеселую тему с друзьями и поразмыслить о ней наедине с самим собой он был не прочь. Особенно в последнее время, когда на мирного обывателя волна за волной накатывались разные судьбоносные события и, казалось, что мир все убыстряет движение по наклонной плоскости в бездну. «Как красиво можно было переделать этот мир!» – делился он с друзьями своим сокровенным, и друзья понимающе поддакивали: «Еще по стопарику?». А дойдя до кондиции, всерьез рассуждали о том, что Паша с его хваткой крутого администратора давно уже мог занять почетное место в пантеоне светлых голов отечества. «Паша, – пьяно шептали ему соратники. – Главное – чтобы люди уважали друг друга», и Павел благородным кивком соглашался с этим тезисом.
Он знал, когда настанет эта минута – первая минута свободы: когда первые комья земли упадут на крышку его гроба. И он догадывался, что будет после. Что будет там, откуда не возвращаются. Но он и не хотел возврата. Во-первых, ему было любопытно, как там и что, во-вторых, он жаждал новых ощущений и, кроме того, как из административного опыта, так и чисто интуитивно он понимал, что только с помощью сил, не принадлежащих этому миру, он сможет его переделать.
Он не сомневался, что при определенных условиях ему может сопутствовать удача, потому что у него был план. Будучи неплохим менеджером, он знал, что стоит четко распланировать любую, на первый взгляд невыполнимую акцию, и она начинает выглядеть уже не столь невыполнимой.
Он задумался о возможности существования загробного мира, случайно посетив церковь и выслушав страстную проповедь священника о необходимости воздерживаться не только от греха, но и от греховных мыслей, ибо мысли сами по себе тоже грех, а за грехи обязательно последует расплата на том свете. Мысль о личной беседе с пастырем, чтобы узнать некоторые подробности, он сразу отринул, но не отказал себе в удовольствии хорошенько пораскинуть мозгами над этой темой.
Стоило принять за постулат, что такая совершенная машина, как человеческий мозг не должна пропасть втуне, как все остальные «доказательства» существования загробного мира также легко и плавно нанизывались на ветвь рассуждения, как отполированные годами четки на шелковую нить. Для Павла становилось очевидным наряду с существованием загробного мира, наличие в нем многих атрибутов мира реального как то: объем, структура, иерархия и обязательно белый свет, который, неся массу информации, дает работу мозгу.
Кроме того, – продолжал исследовать тему Павел, перебегая скользкую улицу перед близко идущим транспортом, – тот темный мир намного информативней мира светлого, и, возможно, намного умнее.
В чем-то он ошибся, – а в оценке расстояния до близко идущего транспорта и его скоростного режима он ошибся фатально, но многое почти угадал.
***
Сначала Павел Быстров, неосторожно растянувшийся на скользком асфальте, увидел над головой бампер накатывающегося на него и отчаянно визжащего покрышками транспортного средства, но уже в следующее мгновение, после странного глухого стука извне, обнаружил, что стоит среди скопища народа на огромной базарной площади. Что эта площадь бурлит вулканическими волнами человеческой лавы, извергающейся как будто бы из самого чрева земли. Он сам на гребне одной из волн в компании с какими-то случайными попутчиками стремительно откатывается от чрева, и, наконец, когда волна затухает, в одиночестве останавливается среди голого пространства, пытаясь привести в порядок мысли и чувства.
«Вот оно как быстро», – думает Павел Быстров и озирается, пытаясь распознать в открывающемся ландшафте знакомые виды или хотя бы контуры и силуэты. Под его взглядом на пустом месте возникает призрачная улица, но без фатального авто, а просто улица, вблизи от его дома, по которой он ходил несчитанное число раз. От взгляда, а вернее от его воспоминаний улица примыкает к деловому кварталу, в котором большей реальностью, чем соседние выделяется офисное здание, где он работал. Поодаль формируется ландшафт места, где проводил последний отпуск, рядом, через плавный переход открываются силуэты его клуба и спортзала, а завершает все холостяцкая квартира и тень женщины в той квартире, которая изредка его посещала.
«Вот оно как!», – резюмировал Быстров произошедшую формацию и по привычке закусил губу, размышляя над новым состоянием души и тела. После того как он наигрался с настройками и движками софта, формирующего его мир, после того как насладился созерцанием различных эффектов и трюков, которые он без труда имитировал на только что созданной натуре, после того как вызванные им из памяти образы знакомых, оставались невнятными образами, не собираясь воплощаться в ролевых партнеров, поскольку – Павел понял это довольно быстро – они не успели еще умереть, Быстров вспомнил о своих обещаниях.
Он по-человечески боялся того момента, когда лень и скука ни с того ни с сего начинают им командовать, и сейчас решил, что пора впрягаться в лямку.
«Чтобы суметь что-то сделать, нужно понять структуру», – напомнил себе Павел и попытался отрешиться от воспоминаний, отчего пространство с только что сотворенными объектами как бы перестало существовать, и он с удивлением обнаружил, что скопище бывших людей никуда не делось. Что он находится внутри скопища, и что убежать из него он может только мысленно в мир, созданный его воспоминаниями.
Но Павел решил, что это ему не подходит. Разве не хотел он улучшить тот, реальный мир?! Он признался себе в тайном желании стать инициатором легкой коррекции человеческих нравов, исполнить которую – Быстров был реалистом – он не смог бы самостоятельно, даже если б сильно захотел и все правильно распланировал.
Он начал приглядываться к соседям, занятым какими-то своими делами: к мужчине в глубокой панаме, улыбающегося ему счастливой улыбкой успешного дачника, к пожилой женщине, по виду бывшей школьной учительнице тоже весьма довольной собой особе, к милой любознательной штучке с косичками – как он узнал на стороне, утонувшей в море во время катания на катере. И хотя решил что они ему не помощники, но все же затеял с ними ни к чему не обязывающий светский разговор. Вскоре при обсуждении какого-то рутинного новшества в разговоре проскользнуло слово «Форум», и Павлу пришлось изменить свое мнение.
– Не представляю, где тут могли бы расположиться форумчане, если бы вправду этот форум существовал?
– А разве вы не знаете? Его же видно, – отвечала штучка с косичками, исподтишка стреляя в Павла глазками.
– Кого?
– Форум. То есть гору Олимп, на которой он находится.
– Олимп? Тот, что в Греции?
– Наверное – да. Наверное, он простирается и в наш мир и в какой-то еще.
– Вот, никогда бы не подумал. И вы говорите, что можно его увидеть?
– Можно и даже прямо сейчас, – штучка ткнула пальцем в небо. – Вот он.
– Я думал, это облака, – сконфуженно пробормотал Павел, растерянно шаря глазами по небосводу.
– Мне кажется, вы хотите идти к Олимпу? А зачем?
– Э-э-э, – протянул Павел, и, помолчав, еще раз сказал: – Э-э-э.
Сказал с той интонацией, за которой слушателей обычно ждет детальное объяснение. Но оно не последовало. Павел смущенно улыбнулся.
– Разве я говорил, что собираюсь на Олимп?
– Молодой человек, вы же не на бизнес-ленче со своими партнерами, – вмешалась пожилая дама. – Мы все отлично понимаем. Даже без помощи шестого чувства. Если вы интересуетесь Олимпом, значит, вам что-то от него нужно. Но ведь гора не придет к Магомету.
Быстров погрыз костяшку указательного пальца, что делал обычно только в очень редких и очень затруднительных случаях.
– Да, мне очень нужно попасть на Олимп, а точнее на этот форум.
– Зачем?
– Я собираюсь поговорить с богами о…
– О любви! – ляпнула бывшая студентка.
– Ничего такого не хочу сказать, – заявила пожилая дама, – но когда молодые люди говорят о любви, я в их глазах читаю: «оргии». Не слушайте Люсю, Павел. Для отношений… Какое гадкое ханжеское слово! – Дама передернула плечами. – Сколько раз зарекалась употреблять его в своей речи, и вот опять не удержалась. О чем это я? Ах, да. Вместо так называемой любви вполне достаточно симпатии, доверия и честности.
– Я не имела в виду отношения, – зарделась Люсенька и открыто взглянула на даму. – Я на вас хочу обидеться, Валентина Петровна… но у меня не получается.
– Так как же к нему пройти? – Уж чего-чего, а путеводную нить разговора Павел никогда не выпускал из своих рук.
Девушка сказала, что должно быть это очень просто, а бывшая учительница – что невозможно.
До сих пор молчащий добродушный дачник вдруг выступил с глубоким анализом ситуации.
– У нас не было нужды посещать Олимп, поскольку – как странно, что я подумал об этом только сейчас – мы всем довольны. И вы тоже будете довольны, и вам никогда не придет в голову что-либо менять. Но я думаю, что ваше желание побеседовать с богами имеет цель обратить их внимание не на местные реалии, а на нечто оставшееся у вас за плечами. То есть на мир временно живых, который вы недавно покинули. Сомневаюсь, что дело касается каких-то личных проблем…
Не закончив предложения, дачник вопросительно взглянул на Павла, понуждая его продолжить анализ изложением фактов. Павел по привычке прокашлялся и, немного стесняясь вынужденного признания, изложил аудитории свою задумку.
– Я собирался просить богов о легком аккуратном воздействии на человеческую психику, иначе мир не справится с сегодняшними проблемами и может наделать много глупостей.
– Какого рода воздействие?
– У меня разнобой в мыслях, – слукавил Павел. – Я еще не определился.
– А что тут думать! – пришла на помощь Люсенька. – Пусть людей сделают такими, как в нашем мире: спокойными, добрыми и … вечными.
– Ну, вечность, по-моему, не под силу даже богам, а вот усиление спокойствия и доброты не должно стать чем-то для них затруднительным, как и не может усугубить вредные черты человеческой натуры, – поправила Люсеньку Валентина Петровна.
– Ну, так как же? – Павел по очереди остановился взглядом на лицах своих собеседников. – Насчет путешествия к Олимпу?
– Я придумал способ вашей телепортации еще пять минут назад, – сказал дачник, без особого энтузиазма. – Пройти к нему можно вдоль цепочки знающих друг друга людей, хотя с Грецией, возможно, будут проблемы.
– Вы хотите сказать, что я должен через города и страны пешком топать до самого Олимпа?
– Не совсем так. Это виртуальный путь, но он должен опираться на контакты, допустим, мои с кем-то еще, а того с кем-то третьим, но с Грецией…
– У меня есть контакты в Греции, – поспешил обрадовать аудиторию Павел, и аудитория ему поаплодировала.
Дачник споро и умело наладил связь, пожилая леди надавала массу полезных советов, а Люсенька сказала Павлу, что им будет его не хватать. И надо было делать первый шаг.
В дальнейшем, двигаясь по цепочке, Павел узнал, что насильственного внедрения спокойствия и доброты, а также простоты и доброжелательности для исправления людских нравов совершенно недостаточно, и в довесок к ним требуется привить всем без исключения открытость и понятливость. Не помешают также еще две вещи: способность сопереживать и неспособность взять чужое без спроса. Мужчины для женщин требовали улучшения нежности, а женщины просили обучить мужчин лучшим ласкам. Красота не главное, говорили и те и другие, но добавляли, что вообще-то красота не помешает. И добропорядочность тоже. А главное – это все-таки любовь, в чем Павла настоятельно просили убедить богов. Возврат к естественным чувствам, возврат к естественной жизни в согласии с природой, хоть и был достаточно спорным моментом, но почти все собеседники посчитали, что без них не обойтись.
Стоя у подножья и глядя на уходящий в небо столп именуемый Олимпом, Павел подумал, что и люди, и он сам забыли упомянуть о скромности в желаниях, как самого необходимого компонента человеческих качеств, которая очень бы ему пригодилась при составлении всяких планов, как выполнимых, так и не очень. На будущее Павел посоветовал себе уметь довольствоваться малым.
***
Батюшка недовольно поглядывал на старушенцию, которая только что отчихвостила молодую парочку за то, что ни парень, ни девушка не умеют правильно ставить перед образами свечи и, похоже, не знают ни одной молитвы. Молодые люди переглянулись; девушка фыркнула, и они немедленно ретировались из храма на улицу. Рассерженный батюшка собирался грозить старушке анафемой и бежать парочке в след, дабы исправить оплошность непрошеных волонтеров. Он перевел недовольный взгляд со спин разочарованных и насовсем уходящих представителей мирского сословия, на редкую группу молящихся прихожан, потом снова зло взглянул на старую склочницу и заинтересовался внезапно побледневшим ее лицом. Несомненно, гражданка переживала сильный испуг: совершенно круглые глаза были выпучены, рот открыт в беззвучном крике, а челюсть мелко дрожала. Глядя на образ богоматери-мадонны, она попятилась мелкими шажками, пока не уперлась в чей-то бок и замычала с наполовину поднятой для крестного знамения рукой, а может, на что-то указывая или от чего-то защищаясь. Батюшка прищурился на образ, но к своему удивлению не увидел его за зыбким туманом, истекающим из изображенного на доске лика. На всякий случай он несколько раз перекрестил его, шепча наобум выхваченные из памяти отрывки разных молитв, но туман не исчез, а еще более сгустился и с легким свистом быстро заструился из иконы, являя собой основу какого-то человеческого, скорее женского тела.
«Из заточения, – взмокнув от холодного пота, бессвязно шептал себе под нос батюшка, который раньше других понял, что происходит. – Непорочная дева… Сошествие во гневе».
Старушка, упав на спину соседки, наконец, обрела голос и завыла нечеловеческим грубым басом, отчего прихожане все, как один, вздрогнули, мгновенно покрывшись мурашками от неизвестности и страха.
Стукнула за парочкой дверь, и поток воздуха, ударившись о препятствие, отхлынул обратно, в церковь, разом загасил все свечи и где-то наверху зазвенел разбитым в форточке стеклом. Под холодным светом единственной пятирожковой люстры и нескольких бра, церковь потеряла изрядную долю уюта и, – как ощутили прихожане, и батюшка, – безопасности.
Оставив старую клячу в одиночестве корчится на полу, люди с ужасом отшатнулись к стене и приковались взглядами к исходящему из лика туманному образу, который начал физически конденсироваться в женскую фигуру, прикрытую старинным одеянием. Однако фигура мало представляла собой образ непорочной богоматери, из которого вышла, но в чем-то имела сходство и с жрицей с египетских фресок, и с простой русской девкой с фабричной окраины. Жрица сошла от образа на пол и, устраняя на ходу недостатки плоти, сделала два неуверенных шага в направлении прихожан, отчего те взвыли и истово закрестились. Комплекцией «богоматерь» была чуть повыше средней, и, остановившись возле лежащего на полу бесноватого тела, она слегка согнулась и простерла над ним руки. Надо думать, что из рук ее исходили специальные целительные лучи, или их окружала такая же аура, которая, исходя из медицинских показаний, обволокла угнетенную дьяволом душу. Старушенция в ту же минуту прекратила вопли, привстала и взглянула на свою исцелительницу. Затем, получив из светлых ее очей еще один заряд бодрости, взгромоздилась на тощие колени и, переплетя пальцы перед впалой грудью, что выражало крайнюю степень признательности и умиления, с блаженным выражением лица смотрела на жрицу.
Испытывающий растерянность и некоторую боязнь, батюшка решил, что это хороший знак и, подчиняясь долгу, выступив несколько вперед, пару раз сдержанно кашлянул. Фигура подняла на него взор, а затем стрельнула из глаз светом, и батюшке показалось, что ему становится проще. Он улыбнулся и поднятой для крещения рукой приветственно помахал ею перед собой.
Жрица ответила ему загадочной улыбкой, а потом глазами, словно стволами спаренного пулемета, прошлась по толпе прихожан с левого фланга через центр на фланг противоположный. Вой прекратился; люди стали переглядываться, машинально оправляя одежду и прическу, и заулыбались друг другу, а от сбросивших напряжения тел повеяло покоем и довольством.
Батюшке захотелось сделать то же самое. То есть посмотреть каждому в глаза, ободрить взглядом, мыслью внушить…
Батюшка вытер со лба пот.
«Мыслью внушить… Что?? Что Она сейчас им внушает мыслью???» – какая-то извилина в мозгу теребила сознание предостерегающим чувством, но паника быстро угасла.
Он почему-то был уверен, что уже сам способен при общении с паствой одной только силой мысли сделать много богоугодного и не только.
Жрица усмехнулась, и, развернувшись на пятаке перед алтарем, направилась к выходу. Прихожане, что-то радостно гомоня, засеменили следом, забыв отбить положенные поклоны и перекреститься положенное число раз. А одна дамочка кокетливо бросила батюшке: «Мы вас любим!» и помахала ему ручкой. Люди полны были той же мягкой и спокойной, не признающей насилия и страха силой, которой жрица наградила батюшку, и тот задумался о последствиях.
Что будут внушать мыслью подвергшиеся облучению прихожане по дороге домой, дома, в автобусах и метро, на улицах, на работе, в детских садах, на хоккейных матчах, в самолетах и на зарубежных курортах? Любовь? Или довольство? Или то и другое и что-то неизвестное третье? И будет ли от этого одна только польза?
Выбросив из головы крамольные думы, он подхватился и вслед за толпой вышел на улицу. Время подходило к часу-пик, и количество народа и автомобилей на улицах увеличивалось с катастрофической быстротой.
Стоя на пороге церкви, батюшка разглядел неподалеку высокую фигуру жрицы, и не удивился большой толпе прохожих, окруживших ее плотным кольцом и частично занявших выделенную полосу движения. Он с удовлетворением отметил, что автомобилисты придержали своих железных коней, давая возможность, как можно большему числу людей присоединиться к празднику благодатных, человеческих чувств. Более того, если многие водители, оставив место за баранкой, продирались сквозь толпу, вначале думая только о том, чтобы оценить величину затора, то подвергнувшись перекрестному облучению, они, да и другие категории граждан забывали обо всех своих желаниях кроме одного: познать счастье единения и любви. А также, счастье любить и быть любимым. И еще: счастье полноты добрых чувств, счастье мира и согласия всего, со всеми и во всем, счастье единения с природой… И так далее.
На ближайших перекрестках под рев автомобильных клаксонов стремительно формировались пробки; слышался душераздирающий визг тормозов, глухие удары железа о железо и нечеловеческий, истошный крик зажатых и травмированных. Но это не имело никакого значения для охваченной чудом прозрения и познавания многотысячной толпы.
В душах людей, скопившихся на площади, разливался безмятежный покой. С первых минут общения с чудом всем причастившимся становилось доступно и понятно главное правило временно живущих: если какое-либо дело не может быть исполнено добротой, лаской, уважением, вниманием и любовью, то оно не должно быть исполнено вообще никогда. И этот краеугольный камень новой философии быстро обрел доминирующее положение над другими краеугольными камнями, подмяв под себя даже все десять известных заповедей. И люди, следуя ему интуитивно и последовательно, превращались в безголовое стадо овец.
Толпа куда-то двинулась, и батюшка за дальностью расстояния потерял из виду фигуру жрицы. Он внутренне порывался идти следом, но, взглянув на свое одеяние, какое-то время топтался на пороге, и так никуда и не пошел.
***
Вернувшись в опустевшую церковь, батюшка медленно прошествовал в свою келью. Знакомое каждой мелочью помещение как будто сильно изменилось. Под потолком кто-то возжёг светильник, свет в котором исходил не от свечей, а из прозрачной колбы, и батюшка опек пальцы, дотянувшись до нее со стула и дотронувшись с какой-то непонятной целью. Заглянув в каждый угол, батюшка к своему ужасу обнаружил много предметов, о назначении которых он не имеет никакого представления.
«Только без паники!» – подумал священник, с тревогой уставившись на широкую темную доску, в глубине которой прыгали и бегали какие-то цветные карлики.
«Дьявольское наваждение» – пробормотал он и широким, размашистым жестом попытался ее перекрестить. Случайно коснувшись сенсора, он включил динамик и подпрыгнул от неожиданности, когда из экрана изверглись пронзительные ритмичные звуки вперемешку с истошными женскими воплями. Не зная, что делать, превозмогая страх и брезгливость, батюшка, схватив в охапку и накрыв полою орущий экран, потащил его в чулан. Вырванный из розетки сетевой шнур, избавил батюшку от мучений, и, одобрительно крякнув, он запихнул дьявольское изобретение под лавку.
Потом он захотел кушать, и, слоняясь по церкви и пристройкам, набрел на келью, пахнущую съестным. Заметив на столе в открытой миске ломоть хлеба, он немедленно сцапал его и, отхватив зубами большой кус, начал жевать, исследуя тем временем, стоящие на плите кастрюльки. Нанизав на вилку котлету, плававшую в соусе в одной из кастрюль, батюшка подумал, что следовало бы ее на что-то положить. В поисках подходящей тары он близко подошел к большому белому ящику, поставленному на попа, и внезапно заурчавший мотор, заставил его вздрогнуть и уронить котлету.
«Только без паники!» – повторил про себя батюшка, и, заметив уходящий в ящик белый шнур, с определенным сомнением и боязнью потянул его из розетки. Мотор умолк, и ящик перестал содрогаться. Наконец, обнаружив горку с тарелками, батюшка смутным припоминанием вспомнил их предназначение, и, подняв с пола котлету, водрузил ее на приглянувшееся широкое блюдце и принялся за трапезу. Покончив с едой, и не зная, что делать с грязным блюдцем, оставил ее на столе. Потом он выдернул из розеток все электрические кабели, уронив при этом чайник, из которого пролилась вода, и с тяжелым чувством направился в церковь.
И вдруг на него нахлынуло.
«Никогда я не видел столько счастливых лиц» – подумал батюшка, вспоминая сцену на перекрестке. – «Сошествие не во гневе. Сошествие в любви – вот как! Вседержитель дает людям еще один шанс. А мы, выходит, проповедовали какую-то чушь. Но все хорошо, что хорошо кончается». Батюшка повеселел, однако стоящий в ушах визг тормозов и тревожные крики, не давали ему возрадоваться в полной мере.
Увидев перед образами потухшие свечи, он усилием воли заставил себя вспомнить, что совсем недавно они ярко горели, но погасли от движения воздуха. «Горели…» – ненароком батюшка опять вспомнил о горящих на улице железных повозках. Кажется, внутри одной из них мелькало чье-то лицо, и батюшка не понимал, почему человек, несомненно, испытывающий муки, не выходит на улицу.
«Горели… Погасли… – повторял батюшка, и его блуждающий взгляд остановился на коробке со спичками. – Горели…» – Повторил он еще раз, и вдруг понял, что «спички» и «свечи» каким-то образом взаимосвязаны. Выбрав одну из спичек, батюшка провел ею по коробку – по его глянцевой картинке – но ничего не случилось. Он понял, что нужно изменить способ получения огня. Глядя в полглаза на свои руки и думая об оставшихся в кастрюльке котлетах, приказал рукам зажечь спичку. Пальцев почти не коснулась, жрическая благодать, и когда левая рука доведенным до автоматизма движением повернула нужной стороной коробок, правая чиркнула по нему спичкой. Вспыхнувший огонь острым жаром опалил батюшке пальцы, и он, вскрикнув от боли и бросив на пол и коробок и горящую спичку, чуть не устроил в церкви пожар. Сорвав с карниза и затоптав занявшуюся занавеску, батюшка сначала облизал, а потом долго дул на обожжённые пальцы.
Потом он еще раз аккуратно проделал все манипуляции с коробком и спичкой, и бережно поднеся народившийся огонь к фитильку ближней свечки, заставил ее воспылать. Потом он зажег остальные свечи, и вовремя, потому что люстра и бра внезапно погасли. Через секунду они вспыхнули слишком ярким светом, потом опять погасли, на этот раз, похоже, что навсегда. Понаблюдав за иллюминацией и немного поразмыслив, он так и не смог понять, что все это значит.
Батюшка взглянул на иконостас, уперся взглядом в утонувшее в глубокой тени сумрачное лицо Вседержителя, и опустился перед ним на колени.
– Иисуси! Ну почему я ничего не помню?! – обратился он к богу с глубокой печалью и отчаяньем в голосе.
Бог смолчал, но казалось, грозил ему перстами поднятой руки.
Кряхтя, батюшка начал подниматься, как вдруг услышал четкий и безапелляционный приказ внутреннего голоса: «Беги отсюда, беги из города, беги немедленно – это место скоро станет страшным». Батюшка пал ниц и долго плакал, думая о том, как несправедлива жизнь: новая церковь, новый приход, о которых он страстно мечтал, могли стать его новой судьбой, но, очевидно, не стали.
Затем он поднялся, вернулся на кухню, набрал в попавший под руку пакет, сколько смог найти съестного и, тяжело ступая, проследовал мимо иконостаса на выход. Ему показалось, что святые угодники смотрят на него осуждающе, и батюшка заколебался, поскольку чувствовал, что оставляя церковь без призора, отдает ее на поругание. Но, преодолев минутную слабость, он вышел в глубокие сумерки и, оставив дверь нараспашку, затопал, неведома куда.
***
Батюшка не узнал свою улицу, на которой, как в развороченном муравейнике, в беспорядочном движении и с тупой настойчивостью сновали люди.
– Человек, вы не знаете… – какой-то прохожий обратился к нему с вопросом, но вглядевшись, с изумлением молвил: Батюшка… Батюшка!!! – закричал он во весь голос, и склонившись до земли, несколько раз облобызал ему руки, а потом вновь разразился криком:
– Люди, люди, идите все сюда, здесь священник. Здесь спаситель наш… Он знает… Он должен знать…
Со всех сторон к ним стали подходить люди – вернее, потерянные тени, бывшие несколько часов назад нормальными людьми. Гомон десятков и сотен удивленных и перепуганных божьих созданий с изложением своего личного горя, не давал батюшке сосредоточиться.
– Отец помоги, у меня должен быть где-то маленький сын, которого утром отвел я в детский сад. Но не помню, в какой сад и не знаю, как до него добраться…
– Отец, на моих глазах визжащая круглая штука – она что-то крутила – нашему товарищу оторвала руку. Потом она остановилась, а какой-то мужчина вышел и сказал, чтобы мы все расходились по домам. Я оказался на улице, но не знаю, куда идти…
– Утром я вышла из дома… и все. Я не знаю, где я нахожусь, я устала и очень хочется есть. Батюшка, вы можете мне помочь?
- И мы почему-то боимся. Хотя мы не должны бояться. Ведь мы же всех любим. Но… Почему нам страшно, батюшка?
Батюшка протягивал для целования руки и даже не заметил когда и кто освободил их от пакета с припасами. Край толпы вылился на прилегающие улицы, и батюшка снял с шеи и воздел к небу свой нательный крест, осеняя им собравшихся.
Он взглядом буравил человеческую массу, пытаясь «мыслью внушить… Что??» – вспомнил батюшка свои сомнения и заговорил:
– Я знаю… – но больше ничего не мог сказать из-за радостного рева толпы, но, похоже, говорить больше ничего и не требовалось.
– Он знает, он знает – со значением повторяли на все лады.
– Идите за мной, – прокричал батюшка и, без усилий разрезая толпу надвое, направился к широкому проспекту, который, как он очень смутно помнил, через несколько километров плавно перетекает в междугороднее шоссе.
Крест животворящий расчищал ему дорогу, и батюшка примечал все, что попадало в поле зрения, хотя и не мог дать увиденному оценку. Вот из какого-то здания валом повалил народ, и до батюшки донеслось: дыра в преисподнюю… мрак… лестница…, и батюшка не мог понять, о чем они толкуют. Он также не мог понять, почему их сопровождает зарево многочисленных пожаров, и иногда слышатся громкие раскатистые и трескучие звуки, от которых колебалась земля.
Город не сдавался, но все же он умирал.
Кто-то спросил у батюшки, можно ли взять немного еды в помещении, мимо которого они проходили, и, тот не останавливаясь, разрешил, присовокупив, что еды потребуется много, раз они уходят из города, и нужно взять столько, сколько можно унести.
Так начинался великий исход.
***
– Все называют тебя батюшкой. Я не понимаю этого слова, но тоже буду так тебя называть. – Человек скорчил физиономию, как от зубной боли. – Мне не дает покоя одна вещь, батюшка. Помню, я стоял перед своим домом, но не мог открыть железную дверь, хотя чувствовал, что раньше я ее много раз открывал. Кажется вот этой штукой. – Человек протянул батюшке брелок с ключами, но тот его не взял. – И еще чувствовал, как испуган оставленный ненадолго мой ребенок. Мы идем уже давно, но нет со мной моего сына, нет моего дома, не видно города… я ничего не понимаю.
Человек вопросительно взглянул на батюшку, и тот отвел глаза.
– Где мой дом, батюшка, где мой сын? Ты говорил, что знаешь.
Батюшка молчал, потом их глаза встретились, и батюшка попробовал пробормотать какую-то молитву, но слова застряли в горле. Он хотел положить руку на плечо собеседника, и не в силах был этого сделать.
– Я не знаю, – прошептал он.
– Но ты… – воскликнул человек. Вспыхнувший гнев породил лихорадочную работу мозга, и все шарики в голове человека вернулись в принадлежащие для них места. Глаза его блеснули злым и яростным светом, и хорошо размахнувшись, он ударил батюшку под дых, отчего тот грузно опустился на землю. – Святоши… Ироды. – Прокричал человек и кинулся бежать в обратную от общего движения сторону.
Спустя некоторое время, кто-то наткнулся на батюшку и помог ему подняться. Под ярким светом луны на асфальте блестели ключи, выроненные его обидчиком: резной и вычурный от офиса, средний от машины и самый маленький от квартиры, где ревел, а может, уже истязал себя, а скорее всего, уже навеки затих испуганный ребенок. Четвертой деталью инсталляции, случайно легшей крестом, был никелевый брелок со вставкой из фальшивого камушка, который подмигнул батюшке кроваво-красным зрачком. Батюшка вздрогнул и приложил руку к груди, пытаясь унять возникший в ней жар. Потом он пнул ногой инсталляцию, потушив камушек, и, что-то бубня под нос, сорвал с потной шеи нательный крестик и бросил его поверх связки.
***
Отдавая дань сложившемуся мнению, телефон нейтрального бежевого цвета, который скромно стоял в ряду таких же непритязательного вида аппаратов и которым ВГК практически не пользовался, не так давно выделили ярко-алым – под цвет пожарной аварийки – колером и переставили на отдельную тумбочку. Сейчас, перетащив его обратно на стол, ВГК разговаривал по нему со своим коллегой и представлял, как коллега, утопая в глубоком кресле и задрав на полированную столешницу ноги в фирменных туфлях, небрежно цедит слова в телефонную трубку.
«Единственное для меня утешение это то, что сейчас он оставит свой гонор» – подумал ВГК, но утешение было слабым. Продолжать говорить и излагать чудовищные новости было просто необходимо, поскольку он позвонил первым, и поскольку новости того стоили.
– У нас эпидемия, господин президент. Эпидемия сумасшествия. Она распространяется, как пожар, как горящий порох. Многочисленные техногенные аварии, которые произошли в нашей стране в последние 24 часа, и о которых трубит весь мир, произошли именно из-за утраты чувства реальности обслуживающим персоналом – операторами, водителями, машинистами, пилотами и т.д.
– Этого не может быть, – медленно ответил его собеседник с неподдельной тревогой в голосе. Послышался характерный стук, сбрасываемых на пол конечностей, обутых в фирменные туфли.
– Но это так. Она началась в столице сутки назад, и сейчас докатывается до самых крайних уголков нашей страны. Конечно, существуют какие-то изолированные группы населения, которых эпидемия еще не коснулась, но это дело времени.
– Как проявляется гм-м… болезнь?
– Как полная утрата организационных способностей и технических знаний и навыков. Это не сумасшествие в полном смысле этого слова. Просто заболевшие люди быстро опускаются в своем развитии до уровня жителей начала христовой эры, к тому же во многом теряя чувство ответственности. Правда, они не агрессивны и постоянно выражают любовь и признательность, но какие абстрактные, не относящиеся ни ко времени, ни к месту, ни к существующему положению вещей.
Вчера я постоянно советовался с министрами и со многими своими помощниками, но с некоторых пор перестал кого-либо принимать для личной беседы. Возможно, почти все из них уже заражены. Кстати, и вам советую сделать то же самое. Не поддается учету число авиапутешественников, которые напрямую или через третьи страны, за последние несколько часов переправились из нашей столицы в вашу.
Я боюсь, как бы не случилось непоправимого. Вы знаете про ракеты, про чемоданчики с кодом, про части постоянной боевой готовности и про все такое прочее. Так вот, несколько минут назад я приказал снять с боевого дежурства все указанные объекты и после этого запустить программу утилизации софта, отвечающего за их применение по назначению.
Позвольте объяснить, для чего я это сделал. Дежурные расчеты не могут постоянно находиться на боевых постах. Рано или поздно им придется впустить смену или просто выйти из бункеров, после чего они немедленно подвергнутся облучению и оставят оружие в боевом состоянии на попечении людей из каменного века. Лучше не рисковать.
– Может быть, это какой-то вирус?
– Нет, ученые выяснили, что заражение происходит путем прямого воздействия на мозг, лучами неизвестной природы исходящими из глаз больного человека. Звучит чудовищно и неправдоподобно, но приходится верить, после того как практически за два дня от великой страны осталось одно название.
– Мне очень жаль.
– Мне тоже. Кажется, нам удалось заглушить все атомные реакторы на электростанциях. Экипажам атомных ПЛ, как стоящих у пирса, так и находящихся в океане на боевом дежурстве даны четкие инструкции по дальнейшим действиям. Как только я получу рапорты о выполнении последнего приказа, то разрешу расчетам оставить вахту. И сам выйду к людям.
Разговор прекратился и ВГК, оставаясь сидеть за столом, думал о тех невозможных событиях, которые не должны были, но все же произошли.
О людях, затянутых в роторы вращающихся машин, о погибших в сорвавшихся в пике самолетах и пущенных под откос поездах, об умирающих в обесточенных лифтах и электричках, о приуготовленных на медленную смерть блуждающих во тьме подземных перегонов и переходов, о запертых на несколько замков и медленно сходящих с ума, о брошенных без опеки, но на привязи или в клетках животных в агрокомплексах, которые дней через десять станут источниками гнили, зловония и различных инфекционных болезней, и которые довершат разгром цивилизации.
Он думал о жизни и любви, сожалел о потерянном мире и просто ждал своего часа.
***
Молодая одинокая женщина робко обратилась к сидящему на корточках и подпирающему стену дома мужчине, занятому нехитрой трапезой, состоящей из кусочков хлеба и сыра, разложенных на фанерке.
– Мы вас любим, нельзя ли несколько крошек еды?
– Мы вас любим, но те крохи, что у меня на столе, они последние. Мне нечего будет есть уже этим вечером.
– Мне нечего есть уже сейчас.
– Мывалюм, но вам нужно достать еды где-нибудь в другом месте. Многие уходят в сторону от общего движения, находят еду, а потом опять примыкают к колонне – благо поток людей не прерывается уже много дней. И я все думаю: если там есть еда, почему они не остаются?
-Я сегодня с группой людей ходила в одно такое место, но за нами погналось какое-то большое животное и оно страшно кричало.
– Может быть, мычало?
– Может быть.
– И вы убежали?
– А что бы вы сделали на нашем месте: остановились, чтобы быть затоптанным?
– Если оно не реагировало на мывалюм, то, конечно, надо было бежать.
– Оно не реагировало. Оно бежало, а у нее из мешка между задними ногами разбрызгивалась белая жидкость.
– Белая?! Жидкость?! Что ты раньше не сказала?! Мывалюм, я знаю, где добуду сегодня пропитание. – Ссыпав с фанерки в раскрытые ладони женщины остатки еды, мужчина скомандовал: – Вперед, красавица, показывай дорогу.
По большому пустырю у дороги галопом носилось крупное животное, у которого из мешка между задних ног струилась, стекая по ногам на землю, белая жидкость. Животное ревело и потрясало задранными рогами. Толпа, привлеченная криками, оперативно отхлынула на почтительное расстояние, но одна женщина осталась стоять на месте и, казалось, сейчас будет растоптана взбесившимся животным. Но женщина протянула животному руку, и оно остановилось перед ней взрыв копытами землю. Большой головой оно потерлось о бок женщины, стараясь не задевать ее рогами.
– Мы вас лю… – привычно забормотала женщина, но, запнувшись, заговорила уже по-другому. – Как же тебя зовут? … Буренка?... Вот ты какая, буренка. Дай, я тебя поглажу.
Женщина хотела потрепать ее по холке, но животное, высвободившись, развернулась к ней боком, явно указывая на бедственное положение раздутого до безобразия мешка между задними ногами, из которого продолжала брызгать белая жидкость.
– Дайте мне ведро, – вдруг требовательно произнесла женщина и протянула за спину руку.
– Сейчас, – крикнули ей.
И правда, очень скоро она почувствовала в руке дужку от ведра и поставила его под животным прямо на землю.
– Ну-ну, буренка, – ласково проговорила женщина, и присев на корточки, обхватила обеими руками мешок, и стала выдавливать из него белую жидкость, которая двумя или тремя пунктирными нитями с веселым журчанием и шумом застучала по железу.
Запахло теплым, пахучим и вкусным.
– Что вы делаете? – прозвучал чей-то вопрос.
– Не знаю, – отвечала женщина, не прерывая занятия. – Это руки делают.
– Она ее дует… нет, даёт, – робко предположил кто-то, и руки женщины, замерев на мгновенье, тут же продолжили свою деятельность.
Но вот животное радостно замычало и с шумом начало мочиться. Женщина успела выхватить из-под нее ведро, на две третьих заполненное белой жидкостью, и отступила к толпе зрителей.
– Я доила, – сказала она выразительно. – Я надоила молока у коровы – вот что я сделала. У кого-нибудь есть кружка?
– Вы собираетесь это пить?
– Мы все будем это пить, если не хотим умереть от голода, – заверил людей только что подошедший мужчина, протискиваясь сквозь толпу и на ходу доставая из сумки небольшую стеклянную банку.
Мужчина зачерпнул принесенной банкой белую жидкость и дал напиться сопровождающей его женщине – но она осилила только половину. Затем, оставляя на лице большие белые потеки, напился сам и, со словами «мываслю» кому-то передав тару, вместе с женщиной выбрался из толпы.
– Пойдемте, – скомандовал он спутнице, оценив ее скромность и покладистость. – Я здесь приметил одно хлебное местечко.
Прежде, чем они двинулись, женщина достала из кармана платочек и вытерла мужчине лицо.
Вдвоем они спустились в полуподвал сумрачной пятиэтажки, еле открыв заваленную хламом дверь. Это был оставленный хозяевами и еще не разграбленный магазинчик, в который через разбитое оконце пробивался дневной свет, и еды в котором практически уже не было. Мужчина деловито зашарил по полкам и, найдя вакуумный контейнер с какой-то копченостью, под настороженным взглядом женщины вспорол его ножом. Потом они принялись есть, по очереди ныряя пальцами в контейнер.
– Откуда берется мясо? – спросила женщина, отправляя в рот последний ломтик из упаковки.
– Мне кажется, я знаю, откуда, – ответил мужчина, показывая на уморительную бычью морду, красующуюся на круглой жестяной банке. – Из коровы.
– Но… как? – изумилась женщина. – Я понимаю… молоко… но мясо…
– Наверное, мясо от них отрезают, от животных, – заявил мужчина, вертя в руках, взятый с витрины нож.
– Это неправда… Как вы смеете? – возмущению женщины не было предела. – Ведь им же будет больно. Ведь мы их всех любим. Вы так говорите, что мне стало страшно… вы разве не любите?
– Отчего же, люблю. Но, кажется, вас люблю больше, чем всех остальных, вместе взятых.
– Что это значит? – подозрительно спросила женщина.
– Пока не знаю – я многое позабыл, – бросив нож на стойку, он протянул женщине руку, помогая подняться со стула. – Давайте держаться вместе, а там посмотрим.
Когда женщина повернулась к дверям, нож тихо перекочевал в карман мужской куртки. Они пошли по залитой солнцем улице, не особо выбирая направление, но вдруг мужчина остановился, как вкопанный.
– Катя!
Женщина обернулась на человека, застывшего в какой-то напряженной позе.
– Я Нина.
– Извини, Нина. Какой же я дурак!
Пара по инерции сделала еще несколько шагов.
– В чем дело?
– Скорее идем к той женщине, что доила корову.
– Зачем она вам?
– Сейчас узнаешь. Но вообще-то нужно у тебя в первую очередь спросить.
Они остановились, и мужчина, схватив женщину за плечи, посмотрел ей в глаза.
– Ты понимаешь, что происходит?
От тона, каким были произнесены эти слова, от сурового взгляда серых глаз и от неожиданной грубости мужских рук Нина испугалась так, как, наверное, еще не пугалась ни разу в жизни.
– Не-ет, – протянула она дрожащими губами и, ощутив сердцем трагическую неизвестность, ударилась в слезы.
– Потом, потом, некогда плакать, – приговаривал мужчина и тащил ее чуть не волоком, не разбирая дороги.
Еще немного и они опоздали бы. Вернувшись на знакомый пустырь, они застали на нем мычащую корову, которая, очевидно, не верила своим глазам, когда выдоившая ее хозяйка уходила, оставляя ее на произвол судьбы.
– Побудь с животным, – бросил мужчина Нине, а сам побежал к бесконечной людской ленте, тянущейся по дороге.
У Нины сразу пропали слезы, и она нервно рассмеялась, робко протягивая корове руку. Та на приветственный жест не обратила никакого внимания, но перестала мычать, улеглась на землю меж двух навозных плашек, и принялась за свою жвачку. Нина хотела крикнуть вслед мужчине: «А вас как зовут?» – но тот уже слился с колонной.
Мужчина узнал доярку по ведру, которое она не подумала оставить рядом с коровой, и, ступая рядом, отрывисто заговорил:
– Некогда все объяснять. Давайте вернемся. Если вы одна. К корове. Колонна от нас никуда не уйдет. Давайте вернемся – это очень, очень важно.
– Но, – взглянула та недоверчиво, но немного подумав, тряхнула головой. – Я одна.
– Ну и ладушки. Пойдемте, там мы все обсудим.
В сумерках, погрузив на корову узлы со скарбом, который попал под руку и мог пригодиться, обе женщины и мужчина, понукая животное, по неглубокой балке ушли в сторону от тракта, на котором отдыхал и начинал отходить ко сну бегущий город. Ушли далеко за горизонт. Нина что-то шептала про любовь, и с ней никто не спорил.
***
Прошло несколько дней и человек, повздоривший с батюшкой, уже стоял посреди своего родного квартала и делал вид, что ищет свой дом. Но он уже не искал его, а просто хотел себя обмануть. Он просто не мог поверить, что не на месте какого-то другого, а на месте именно его дома упокоилась туша рухнувшего с неба широкофюзеляжного Боинга. Что дом уже не дом вовсе, а надгробие, и что в мире он теперь совершенно один.
Шел мелкий надоедливый дождь. Разбрызгивая слякоть, группа молодежи, уже потерявшей человеческий облик, что-то вытанцовывала возле пепелища, высоко задирая ноги, и осипшими голосами кричала «Мы вас любим». Человек медленно пошел прочь.
Он вспомнил все перипетии последних дней и поразился тому, что еще не сошел с ума. Он также отметил, что полностью отдает себе отчет в произошедшем, включая всякие соображения технического характера, и решил, что в его отношении программа переформатирования случайно дала сбой. И что этот случайный факт можно с толком использовать.
Он поравнялся с небольшим зданием со звонницей на крыше, из которого, как он помнил, толпа чуть не на руках вынесла «святую», после чего город лишился порядка, а люди разума. Он представил, как от бедра, из автомата с бесконечной лентой патронов он в упор расстреливает ту взбесившуюся святость, превращая ее в кроваво-красные клочья плоти, и ему стало легче.
Человек вошел в двери и медленно проследовал через всю церковь, внимательно ее осматривая, словно пытаясь найти причину, из-за которой он мог бы не делать того, что задумал. Однако время шло, и нужно было на это решаться или опять нырять в уличный зомби-апокалипсис, чувствуя себя слабым и уязвимым подзаборным сиротой.
Из кухни в храм человек приволок газовый баллон и, оставив его лежащим на боку, наполовину приоткрыл вентиль. Он долго сидел рядом с баллоном и всматривался в постепенно пропадающий во мраке ночи лик Вседержителя, словно надеялся постичь какую-то тайну. Когда запах газа стал нестерпимо-опасным, он чиркнул спичкой.
***
– Упорный, – пробормотал Зевс, глядя вниз и бесконтрольным движением спихивая за край площадки, попавший под ногу камушек. Он был несколько раздражен, так как совсем недавно, при обсуждении судьбоносного вопроса его оппоненты из фракции «любви» одержали в прениях верх над условной фракцией «ненависти», чему он мог бы, но не воспрепятствовал, а теперь вовсю мотают себе и ему нервы, наблюдая за развитием побочного эффекта. «Похотливые быки, – думал про них Зевс. – Того не понимают, что одержимые любовью люди теряют инстинкт самосохранения, который помогает им выжить».
Даже не проследив за падением камушка, Зевс отошел к центру форума и в расслабленной позе развалился на камнях, изображающих широкое сиденье в присутственном месте. «Упорный» – тихо и невнятно повторил он, хотя уже забыл, к кому собственно, относились его слова.
Мимо Павла Быстрова, с потугами взбирающегося на очередную ступеньку, просвистел булыжник, и он задрал голову вверх, на Олимп, но, конечно, никого не увидел.
– Неважно, – подумал человек. – Это совсем нестрашно по сравнению с …
Он не закончил мысль, так как не собирался ворошить слишком яркие и свежие воспоминания о пройденной всего лишь трети подъема.
Сейчас опять будет площадка – уже шестая по счету, отметил про себя человек и опять взглянул вверх – вдоль лестницы, уходящей в небо. Если бы ступеньки были не столь велики, если бы их было меньше, а Олимп ниже, если бы в голову не лезли сомнения, если бы с площадок не раздавались слова утешения, поддержки и предложения помощи, то он был бы уже на середине пути, или даже на последней трети. Может быть, он смог бы до них докричаться. Но сейчас он чувствовал, что безнадежно запаздывает. Что уже происходит нечто – страшное и необратимое.
Но вот, через несколько ступеней высотой в две третьих человеческого роста, на которые он взбирался, подтягиваясь на руках, показалась площадка, и человека взяла оторопь, когда руки полуобнаженной девы прямо из алькова уже готовы были принять его в свои объятья. Дева явно была похожа на одну из его знакомых, но человек не вспомнил, на кого.
– Нет, только не это, – подумал человек и, отвернувшись, предался отдыху и воспоминаниям.
Он совершал свое восхождение мысленно. И на каждую следующую ступеньку он перебирался тоже мысленно, воображая, как на уровне своей груди кладет ладони на твердый камень, прыгает и в прыжке подтягивает ноги, чтобы одну из них – обычно правую – рывком закинуть на ступеньку. Затем, чуть передохнув и сконцентрировавшись, также рывком он выпрямляется на руках и всем телом падает на неширокий выступ, думая о несуществующем трении своего несуществующего веса, которое не даст ему скатиться обратно. Отказавшись от мимолетного взгляда на вершину, дабы не отвлекаться и не терять веру в успех предприятия, он встает на ноги и приводит все члены в исходное положение, чтобы повторить все с начала. Превозмогая усталость, которой не должно было быть. Но она была. Даже для мысленного упражнения сила требовалась нешуточная, а каким бы призрачным и нереальным казался камень, после соприкосновения с его телом он приобретал и твердость и структуру бетона, мрамора, простого грунта или гранита – смотря, о чем человек сейчас думал. То есть было и тяжело и иногда очень больно.
Поэтому в начале пути он с радостью и облегчением опустился на первую по ходу площадку, а вернее широкий карниз, на котором он смог лечь, вытянуть ноги и расслабиться. Немного отдышавшись, человек удивленно посмотрел по сторонам, обнаружив, что карниз, на который он взобрался, оставаясь карнизом на теле Олимпа, обрел перспективу, в глубине которой угадывалось какое-то пространство, обладающее линейными размерами, массой и движением. Человек поднялся и с опаской сделал несколько шагов в том направлении. Он почувствовал, что переходит какую-то черту и становится не совсем тем, кем был несколько минут назад.
Еще через два-три шага его накрыло полуденным светом, знойным летним маревом и предвкушением счастья. В сопровождении стрекота кузнечиков он пробирался сквозь запущенный сад, видя в отдалении, за кроной высокого дерева крышу какого-то дома. Вскоре он уловил давно позабытый запах, и почувствовал, что и сад, и зной, и дом имели к нему отношение много лет назад.
«Я вернулся, вернулся, – твердил он себе, огибая шпалеры, увитые виноградной лозой и перепрыгивая через грядки с пунцовыми от спелости и зноя томатами. – И кажется, что мне только двенадцать лет».
Из дома вышли две фигуры – мужчина и женщина – и спокойно стояли, поджидая его. Человек остановился, не в силах поверить тому, что видит.
– Сынок, сынок, – заговорила женщина и протянула руки навстречу человеку, а тот протянул ей свои.
– Мама!!! – выдохнул он, стремительно бросившись вперед. – Мама, – повторил он, обняв женщину и гладя ее волосы.
– Вот мы и встретились, сынок, – сказала мать и заплакала а, немного погодя высвободившись, сквозь слезы добавила: – Поздоровайся с отцом.
– Папа!
С повлажневшими глазами отец приобнял его за плечи и спросил:
– Как же так, сынок?
– Я вернулся, – ответил человек, не понимая смысла вопроса, и обратился к матери: – Мама, отчего ты плачешь?
– Как же, сынок. Ты здесь, значит, там ты умер. Вот почему нам и радостно и печально, – мать вытерла слезы. – Но я больше не буду плакать. Не будем думать о том, что случилось. Мы рады, что ты зашел к нам в гости.
– Разве я не вернулся домой, мама?
– Какой сейчас год? – спросила мать.
Человек назвал.
– Сынок, это НАШ дом. Ты не сможешь с нами жить в облике юноши двенадцати лет, но с умом тридцатипятилетнего. И мы не сможем тоже. Прости, но будет лучше, если ты воссоздашь свой дом, а мы будем знать, что ты где-то рядом.
– Да, мама. Наверное, ты права. Мне надо идти.
Мама и папа, сравнительно еще молодые, на фоне недавно выстроенного ими дома. Высокий отплодоносивший абрикос. Знойное марево. Всё.
Ни разу не оглянувшись, он прошел через запущенный фруктовый сад и вышел туда, где опять обрел облик топ-менеджера Быстрова Паши, добивающегося аудиенции у сильных мира сего, и положил локти на очередную ступень. В его глазах стояли непрошеные слезы.
Он решил, что больше не будет реагировать ни на какие ответвления, как бы его не манила к ним его душа, но когда показалось, что от одного из них снова пахнуло летним зноем, Быстров не выдержал. Пройдя через портал, он оказался на берегу небольшого озерка, местами поросшего камышом. У берега на воде стояла просторная резиновая лодка, а в лодке хороший знакомый, – правда, старше его на несколько лет, – улыбался белозубой улыбкой и приветственно махал ему рукой.
– Залезай, я как раз собирался подергать карасика.
– А на меня найдется удочка?
– А как же. И удочка, и нажива, да и место прикормленное – у меня все тип-топ.
Когда лодка остановилась у камышового острова, знакомый развил аккуратную, но бурную деятельность по налаживанию рыболовных снастей, сопровождая свои действия, похожим на заклинания тихим шепотом.
Лодка мягко покачивалась на воде, и на Павла вдруг навалилась великолепная праздная лень. Он забросил в озеро леску, даже не убедившись в наличии насаженного на крючок червя, и, положив голову на выпуклый резиновый борт, стал смотреть в небо.
Павел подумал, что больше ему ничего не надо. И когда дело дойдет до обустройства личного пространства, он все так и сделает: озеро, камыши, лес за озером, бесконечное чистое голубое небо, легкая убаюкивающая зыбь, плотвички, суетящиеся у крючка, которых он не думал подсекать, потому что их любил.
Через некоторое время знакомый не очень довольным голосом посетовал, что плохо клюет, и что он намерен переехать вон к тому затопленному дереву, тогда Павел, болезненно среагировавший на пробуждение от грез, попросил высадить его на берег.
Потом были другие площадки и другие встречи, вспоминать про которые можно снова и снова, но что-то настойчиво прорывается в его мозг, не давая сосредоточиться. Кажется, что-то говорит дама из алькова. Кажется, о чем-то она напоминает и чего-то требует. Павел повернул голову к даме и прислушался.
– Мы вас любим, – дама не могла сказать ничего другого, но и в том, что она сказала, ничего дурного не было.
– Мываслю, – не задумываясь, ответил Павел.
– Вы отдыхаете уже несколько часов. Я боюсь, как бы вы не сползли со ступеньки.
– Не может быть! – воскликнул Павел, оглядываясь и подбирая ноги.
– Вам нужно поторопиться – боги не любят ждать, – дева явно над ним насмехалась.
– Откуда я вас знаю?
– Не важно.
– Спасибо за предупреждение. Мне, наверное, пора.
– Счастливого пути. Скажите богам, что главное в мире – это любовь.
– Ну, да. А как же. Конечно, передам.
«А то они не знают» – подумал Павел, и, взглянув уходящие вверх ступени, с удивлением обнаружил, что до вершины осталось совсем немного.
***
– Это правда, Олимп?
– Правда.
– А где Эдем? – ехидно спросил выглянувший с предпоследней ступеньки человек, на что Зевс раздраженно крикнул:
– Не твое собачье дело! – но немного поостыв, так же раздраженно продолжил: – Ты прополз его из конца в конец и нигде не задержался! Нетрудно было догадаться, что здесь человек сам формирует свой Эдем, таким, каким хочет его видеть, но ты настолько туп, что этого не понял и полез в гору, на Форум, как будто нам и без тебя не хватает проблем. Только уважая твое упорство и истраченные тобою силы, я с тобой разговариваю.
– Могу я поинтересоваться, что за проблемы?
– Нет.
– Неважно. Плевать я хотел на ваш Эдем и на ваши проблемы. В любую секунду вы можете столкнуть меня в пропасть, избавляясь от надоедливого посетителя, но прошу немного выслушать, так как мне есть, что сказать от имени довольно значительной части здешнего общества.
– Если бы ты начал разговор уважительно к нашему сану, то уже давно мы бы тебя выслушали, ну и само собой давно бы столкнули.
– Видите ли, у меня затекла шея и мне трудно говорить. К тому же я не сильно расположен к общению с собеседником в столь неравном с ним положении. Извините, у меня и в мыслях не было сравняться с богами во всем.
– А язык у тебя подвешен! – одобрил тираду Зевс. – Но ты зря стараешься – здесь, на Форуме могут находиться только боги… А, впрочем… какая разница!
Зевс нагнулся и, ухватив человека за запястье, легким движением руки водрузил его в центре Форума и дал ему несколько времени, чтобы он осмотрелся. Покрутив головой, человек увидел каменные лежанки с полутора десятком занятых беседой богов, поднявших на него заинтересованные лица, и отметил аскетизм их облика и простоту, если не сказать убогость, окружающей их обстановки. Больше смотреть было не на что, разве только на мир вне Олимпа, но тот утопал в сиреневой дымке.
Зевс ожидал, что человек скажет: «Хочу посмотреть на идиотов, которые это сделали», а он ответит: «И вот ты на них посмотрел. Что дальше?». Но потом сообразил, что о настоящем положении дел посетитель пока еще ничего не знает.
Зевс кивнул посетителю, и тот заговорил, как можно было предположить, давно заготовленными фразами.
– В общем, люди внизу обеспокоены тем, что…
– Не ври, – устало возразил Зевс. – Обеспокоен был ты, и ты же ловко провернул дельце с якобы общенародной инициативой. Давай дальше.
– Пусть буду я, – согласился Быстров. – Но сейчас все обстоит так, как есть. Я приполз к вам с общенародной инициативой, и уже не моя забота, как вы на нее отреагируете. – Поскольку Зевс промолчал, Павел позволил себе двинуться несколько дальше. – Народ не без основания полагает, что боги Олимпа смогут вмешаться в дела временно живых людей на земле и повлиять на них для лучшего устройства жизни…
– Повлиять на дела или на самих людей? – уточнил Зевс.
– Это уж как боги решат.
– И, наверное, тебя делегировали, чтобы ты рассказал нам про любовь всего живого ко всему сущему, которой так не хватает на земле людям?
– Конечно, вы – боги очень прозорливы, и да, они велели, сказать про любовь, которая …
– Помолчи, – Зевс задумался, потом отошел к группе других богов, возлежащих на каменных скамьях, и о чем-то с ними проконсультировался. Время от времени боги заглядывали в волшебное зеркало, и, по-видимому, немного ссорились, на что-то в зеркале указывая пальцем.
– Ты здесь находишься уже две недели. – Утвердительно произнес Зевс, не отрываясь от созерцания картинки в зеркале.
– Да, и почти все это время, как вы говорите, я полз с уровня на уровень. Хотя, мне кажется, что я поднимался, героически преодолевая трудности. – Скромность не позволяла Быстрову Павлу,– хотя и сильно того хотелось, – приблизиться к богам, чтобы взглянуть в зеркало, пусть и краем глаза.
– Ты знаешь, что такое любовь? – Спросил Зевс, повернувшись к человеку лицом. – Хочешь, я покажу тебе настоящую?
В голосе Зевса слышалась ничем неприкрытая и зловещая издевка, не понятно к кому или к чему относящаяся.
«Кто-то меня опередил», – мгновенно вычислил Павел и проявил сдержанную осторожность.
– Насмотрелся я, пока полз, да и раньше… Я должен кое-что добавить к тому, что сказал. – Не слыша возражения, он заговорил извиняющимся тоном. – Видите ли, я исполнил то, что обещал исполнить тем, кто помогал мне подняться на Олимп. Но…
– Но у тебя есть свое мнение. Продолжай.
Павел возвысил голос, чтобы придать ему значительность.
– Я думаю, они не правы. Я думаю, от этой всеобъемлющей любви будут одни только непонятности и расстройство всяких дел. Я думаю, не мешало бы оставить людей с той мерой расчетливости, страха и подозрительности, которой они сейчас обладают, добавив хорошую порцию отторжения и неприятия лиц иной, чем они национальности. Просто, чтобы люди не увлекались и не тешили себя несбыточными надеждами. Я за обособленность и самобытность. Я мог бы подробно все объяснить, но, думаю, это излишне. Я не расист и ни в коей мере я не говорю, что кто-то лучше или хуже, но…
– Заткнись, – осадил его Зевс. – Много якаешь. Ты опоздал, Паша. Ты сильно опоздал. А мы поторопились.
Зевс сделал кому-то знак, и бог, который на побегушках, притащил волшебное зеркало и держал его перед Павлом, пока тот в него смотрелся. Боги Форума молча, с интересом, но без капли жалости наблюдали, как у них на глазах человек седеет, а его глаза наливаются ужасом и болью.
– Мы хотели сделать тебе подарок, – объяснился Зевс, и боги, приподнявшись на скамьях, одобрительным гулом его поддержали. – Мы узнали о твоих намерениях, еще до того, как ты приблизился к святой горе.
– Это сюрприз, парень, для тебя, как первого смертного на вершине Олимпа, – объяснился уже другой, самый юный из богов. – Извини, что мы тебя не поняли.
Павел поднял на Зевса невидящие глаза.
– От нас ты спустишься на приемную площадь … – заговорил Зевс, но в его голосе прозвучало сомнение. – Но там сейчас, наверное, не протолкнуться… Не перебивай – я сам отвезу тебя на свободный уровень. Постарайся создать свой Эдем. Если кто будет выступать, скажешь, что действуешь от моего имени, то есть от имени Зевса. И мой тебе совет: больше ни во что не встревай.
– Но боги… люди…
– К черту! – взревел Зевс, хватая Павла Быстрова в охапку и прыгая в возникшую на краю Олимпа бричку с парой летучих коней.