Старик укрылся в одноэтажном доме от холода мартовской ночи и шквального ветра, рвущего Донецк. Улица, где он спит, носит имя человека, который родился крестьянином, дослужился до Маршала Советского Союза и вернул билет Творцу, сказав: «Не могу жить, когда гибнет моё Отечество». В ночь похорон могилу его разрыли, маршальский мундир украли, развалив вскоре и Отечество его. Этим крестьянином, самурайское понятие о чести которого не разошлось с делом, гордился бы любой. Украина же стирает его след вместе с домом донецкого старика. Пока он спит, одни стреляют в него, другие в уютных студиях спорят о геополитике, о Русском мире, о разведении свиней и прочем.
Я понимаю, что смерть жителей Донецка и Горловки, как смерть сельскохозяйственных животных, не напрасна. Тела их, правда, не едят, а только фотографируют и не без радости продают удачные фото. Поют об их смерти, снимают фильмы, пишут романы и кормят этим в Киеве, Москве, Париже своих жён, детей, любовниц.
Этой ночью старику с седой щетиной и старухе его повезло – их не убили. Утром он рассказывает на ломанном русском, как вышел в темноте из разбитого дома и ничего не увидел. Жена его, тоже подслеповатая от старости, увидела огонь. «Соседи побежали… пожарный машина приехал… потушил… у нас на том сторона ещё больше завалили… а мне восемьдесят семь лет… я не могу что-то сделать». Пока старик говорит, а молодые люди в камуфляже ремонтируют разбитый дом, камера привычно скользит по развалинам, по выбитым стёклам, по зазубренному минному осколку длиной с ладонь. В эту ночь он бесполезно (без фото и медалей) остыл вне тела человека. Звучит музыка и всем донецким кажется, что эта музыка, точнее, смертная канитель будет вечной. Уже стыдно напоминать, что пока мы спим, в нас стреляют и называют убийство стариков и детей – геополитикой. Неловко даже надоедать занятым людям…
Все знают, что каждый снаряд имеет фамилию, имя, отчество. Все знают, кто стреляет. Знают и пожимают им руки, вручают награды, беседуют в студиях. На обвинения в убийствах эти люди отвечают: «Это не мы». Враньё их принимается, словно мир вернулся в докриминилистическую эру, словно пушка не материальна.
Короче, пока старый армянин плачет у разбитого дома, пока донецкие старики третий год обречённо ждут своей очереди – обслуживающий персонал бойни ведёт переговоры, репортажи, торгует, пишет книги, получает ордена, делает карьеру и совершает кучу гуманных дел, которых без убитых стариков и детей не было бы.