Кладбище было за рекой на восточной окраине города. В день похорон с утра повалил снег крупными хлопьями. Когда гроб стали опускать в могилу, на дне ее скопилось много снега, и он словно провалился в белый пух. Роза стояла рядом с бабушкой, крепко держа ее за сухую жилистую руку, будто боялась потерять равновесие.
Из-под серой шали выбивались светлые волосы, в их завивающихся кончиках застревали снежинки. Широко открытые глаза были подернуты пеленой боли, скрывающей истинный цвет. Вздернутый вострый носик выдавал в этом юном кротком создании прирожденное озорство. Тонкие худенькие ладони она прятала в больших не по размеру меховых рукавицах. Завьюжило. Поднялся сильный ветер, ледяные крупицы били в лицо. Роза прижалась к бабушке, поправила шаль и взглянула на нее.
Хоронили отца. Тиф. Месяцем раньше умерла мама. У Розы отнялась речь, она замкнулась, погрузилась в себя. И бабушка, чтобы хоть как-то отвлечь девочку, стала учить ее шить и вязать.
С самого утра Роза усаживалась за стол у окна и принималась за ремесло. А внизу за окном жил город. Он просыпался каждое утро загорающимися, словно светлячки в темноте, окнами. И со временем она наизусть знала, что вот сейчас, вот в этом доме, загорится именно это окно. Издалека они казались игрушечными и были для нее вместо кукол. Самые интересные обзавелись даже собственными именами.
Так она и пришивала день к ночи, рассвет к закату. Когда ей исполнилось одиннадцать, Роза научилась вязать красивые и сложные вещи. И уверилась, что это она зажигает свет в домах на Нижней улице.
После затяжной морозной зимы как-то раз по-весеннему ярко засветило солнце. Тогда то, она и увидела его. На крыльце желтого дома, что на соседней улице в голубой куртке нараспашку, от легкого ветерка подрагивали темные кудрявые волосы. Долговязый, и как ей показалось неуклюжий. Он совсем не походил на того принца, что жил в ее фантазии, но тем не менее она почувствовала какое-то сжимающее сердце волнение. Вдруг внезапно исчезли куда-то все окна, огни, дома и в этом чистом поле грез, в густом тумане странного чувства виднелся только желтый дом с фонарем на крыльце. Теперь она стала хранительницей этого очага.
Роза вставала засветло, накидывала на себя шаль, садилась у окна и ждала. – Ну, пусть еще немного поспит, - шептала она и чуть погодя зажигала свет в его комнате, затем и на кухне. Но самым любимым был фонарь на крыльце в красивой чугунной оправе. Ведь когда он загорался от ее нежного прикосновения, она знала, спустя минуту, под его мягким утренним светом появится и тот, чье появление вызывало в ее сердце бьющую дрожь.
Она старалась избегать вечерних занятий с бабушкой, которые прежде так любила, и все это для того, чтобы остаться вечером наедине с его окном, а потом выключить ему свет и пожелать спокойной ночи. Но сама стала заниматься весьма усердно, заявив бабушке, что непременно в этом году хочет вернуться в школу. Та обрадовалась было безмерно, но немота девочки заставила ее призадуматься. Ей и в голову не приходило, что Роза разговаривает и общается со своим миром. Вот только слова ее были шепотом или звучали лишь в ее душе.
Она шепталась с большой белой печкой, благодарила ее за тепло, потрясающий запах горящих поленьев и их успокаивающий треск. Черному жирному коту, который к весне стал выбираться во двор соседнего дома и часто грелся на крыше навеса для дров, говорила: - Привет, Уголек, - иногда восклицая: - какой ты сегодня красивый! – Порою кот был «важный», в зависимости от того в какой позе он в тот момент находился. Заслышав в полдень бой часов на главной башне города, она заводила и свои в углу, приговаривая: - Вот так, тик-так, вот и новый день.
Она очень тихо, чтобы никто не услышал, говорила восходящей звезде: - Доброе утро..! И с легкой грустинкой провожала ее за горизонт засыпающего города. Роза что-то шептала в безоблачную ночь и звездам, но лунный свет в полнолуние отчего-то пугал ее, радовалась она, когда в небе выступал месяц. Она здоровалась с каждым домом, в котором зажигала свет и с высокой душистой яблоней под окном. Иногда по ночам уже лежа под одеялом, девочка рассказывала маме что-то интересное из прошедших дней, и где-то рядом были отец и дед. И если бы ее вдруг спросили – не тяжело ли ей жить в полном молчании, – она бы удивилась вопросу, а скорее всего даже бы и не поняла.
Все изменилось, когда она увидела того мальчика. Роза, хотя и пропустила несколько лет школы, прекрасно знала, что Земля вращается вокруг Солнца, а Луна вокруг Земли. Однако вдруг вращаться они стали совершенно по другой орбите – вокруг желтого дома с фонарем в чугунной оправе. Новый день у часов начинался теперь не в полдень, а в полвосьмого утра. «Уголек» лишился всех наград, превратившись в обычного ленивого кота. И даже звезды в ясную ночь оставались прекрасными лишь потому, что светили над крышей его дома.
За один день она наизусть выучила молитву и каждый вечер читала ее, прося Бога, чтобы он уберег его так же, как берегла она, и любил его еще сильнее, чем она. Разве могла знать эта хрупкая наивная девочка, что Он так и не услышит ее и пройдет совсем немного времени и ее вселенная ввергнется в бездну.
А пока она зажигала и гасила огни, читала молитву на ночь и не догадывалась, что любила его, как Бог – нежно наблюдая за ним, оберегая, но не касаясь. Да, она никак не могла решиться подойти к нему. Каждый раз перед сном в ее голове рождалась гениальная по ее мнению мысль, и она придумывала чудесный предлог для встречи. Она рисовала, как подойдет к нему, в чем будет одета, какое первое слово сойдет с ее уст, как она слегка наклонит голову, чтобы челка чуть прикрывала глаза, как томно и ласково взглянет на него. Роза не знала значение этого слова – «томно», но твердо была убеждена, что это красиво, интуитивно и совершенно верно связывая его со словами бабушки, когда та учила ее готовить – «ну а теперь пусть на печке потомится».
К утру, великолепная картина рассеивалась, как майский туман, все ее слова и движения казались ей нелепыми, и она ни за что бы на свете не решилась воплощать свою мечту.
Ночью после молитвы к ней опять возвращалась отвага, и Роза писала другую картину и новыми красками, а потом долго не могла уснуть, ворочалась в постели, любуясь ею, наслаждаясь, как коллекционер заполучивший шедевр.
И вновь приходил день, освещая картину. В дневном свете она оказывалась грубой подделкой.
Однажды майским утром, зеленела листва, птицы пели ярким звонким многоголосьем, Роза вдруг увидела, что ночной мираж грез не исчез, а вполне отчетливо стоит перед нею. Она все ждала, что облако фантазии вот-вот уплывет, и все будет, как и всегда, обычный день. Однако к обеду она достала из шкафа все свои летние платья, их было четыре, принесла в комнату одни единственные черные башмачки и взялась примерять то одно платье, то другое. Остановившись на каком-либо из нарядов, она ходила в нем взад-вперед по комнате, подбегала к зеркалу, вертелась перед ним, но вместо себя, как в зазеркалье, видела мальчика из своих снов. И пробегало, нет, пожалуй, мчалось галопом время, бешено отстукивая ритм в ее сердце, и она разочаровывалась в этом платье, спешно надевая другое.
Между тем в ее белокурой головке происходила точно такая же смена декораций. Вначале она репетировала один спектакль, разучивала роль, представляя, что он скажет в ответ на каждое ее слово, но потом, как и с платьем, сценарий этот казался ей никуда не годным. Впрочем, она тут же сочиняла новый и носилась с ним взвихряя по комнате улыбки, взгляды, платья, жесты, сплетая из всего этого водоворота тонкую нить любви.
На ней было белое платье с едва заметным лимонным оттенком, мечтательная улыбка и приглашение покататься на лодке, когда заглянула бабушка. Роза смутилась, облако счастья поплыло к приоткрытому окну. Бабушка заулыбалась, глядя на девочку: - «И куда моя принцесса так принарядилась»?
Вопрос ее шел от чистого сердца, и уж тем более она не хотела поставить девочку, которую так сильно любила, в неловкое положение. И даже если бы Роза не ответила, она бы ничуть не расстроилась и вышла бы из комнаты, радуясь за «свою красавицу». Но отчего-то Розе показалось, что ее словно застали за занятием как будто неприличным, что лучше бы все это скрыть от других глаз.
О, как права была эта юная девушка! Она, не имея совсем никакого жизненного опыта, почувствовала, что в мире этом чужие глаза губят счастье. Конечно же, это не относилось к старой женщине, просто Роза инстинктивно оберегая, прикрыла свой очаг. И может быть, поэтому чиркнула карандашом на бумаге: - «Это для школы», дописав ниже: - «Хорошо»?
- Замечательно! – закивала бабушка, - как идет тебе это платье! Как закончишь, приходи обедать. Я сделала твой любимый суп с фрикадельками.
Она ушла, а Розе вдруг стало невыносимо больно. Она сняла платье лимонного оттенка, скинула черные башмачки. Что-то сдавило грудь, тяжело было дышать. Она первый раз в жизни солгала.
Это происшествие так расстроило ее, что несколько дней она не подходила к окну, не зажигала в домах на Нижней улице свет и не видела все эти дни того, кто был причиной ее бессонницы. Тем не менее, она продолжала каждую ночь читать молитву. В конце ее, после слов «и пожалуйста, храни и береги его», шептала: - Прости, я обидела мою любимую бабушку».
Роза подумала, что ложь обижает того, кому ты солгал, но не догадывалась еще, что ложь, прежде всего, губит того, кто солгал. Достаточно одной маленькой язвочки и она словно плесень разрастается, покрывая сырым затхлым смрадом чистую душу.
Это случилось в воскресенье, солнечный и спокойный день. Чувствовалось приближение лета, окно в ее комнате было наполовину раскрыто. Роза читала, как вдруг, услышала странный звук. Белый голубь прохаживался по подоконнику, глухо воркуя, пару раз клюнул чего-то, затем попал в открытое окно и встал перед преградой – такой же белой занавеской. Роза вся замерла, затаив дыхание. Голубь же топтался на месте, не решив идти ли ему дальше или возвращаться назад. Роза осторожно, тихо, боясь спугнуть, прокралась к окну. Вот уже она встала перед ним, их разделяла только полупрозрачная ткань. Сквозь нее в маленькие дырочки она, не дыша, наблюдала. Голубь часто моргал черными точками глаз, качал головой, перетаптывался с одной лапки на другую.
Медленно она стала приоткрывать занавеску. Голубь встрепенулся было, рука ее остановилась. Спустя несколько секунд преграды между ними не было. Роза стояла неподвижно, в какой-то миг замер и голубь, только глаза его по-прежнему подмигивали ей. Она затем протянула ему руку ладонью к верху, голубь забрался на нее, слегка царапая коготками. Роза приставила вторую ладонь, приоткрыла плечом окно и подтолкнула птицу. Голубь вспорхнул с ее рук, а она продолжала стоять, держа ладони к небу, не выпуская из виду два белых крыла в прозрачно-голубом свете.
Ей вдруг подумалось, что значило это то, что она прощена. И душа ее вспорхнула так же, как и белый голубь, мгновение назад. Она полностью растворила окно, высунулась наружу и долго-долго вдыхала душный прелый теплый запах нагретой травы. Ее обволакивало ароматом зацветающей яблони, густым и сладким, она тонула в нем и выплывать на поверхность реальности совсем не хотела. И все же в этом весеннем буйстве ароматов и красок ей не хватало одного цвета, одного мазка, чтобы придать совершенства этому миру, чтобы он стал идеален – черных кудрей и неуклюжей размашистой походки.
Она, улыбаясь, подставила лицо обнимающим лучам солнца и зорко вглядывалась в крыльцо, что вело в обитель счастья. Ее первая разлука протекала болезненно, и особенно мучительно ей было с самой собой. Роза уверила, что не имеет права зажигать огни, тем более в его доме после того, как совершила эту ошибку. И боялась подойти к окну, стыдясь, думая, что если он увидит ее так сразу же все и узнает. Но неодолимое желание жгло ее сильнее стыда и бывало за эти дни – почти уже дойдя до окна, она закрывала глаза руками. Так и стояла, изо всех сил сжимая пальцы, они непослушные все хотели раздвинуться, открывая щелочку меж собой, в которую можно было увидеть любовь.
Разлука учила ее и другому. Она робко, но с неуемным любопытством приоткрывала невидимые пальцы в душе, стараясь разглядеть, что же это такое. Что так тянет ее к фонарю в чугунной оправе. Почему именно к этому фонарю? И отчего ей хочется петь, улыбаться всему и ощущать, как оно, вокруг улыбается и ей.
Ответов Роза не находила, что впрочем ее не смущало. Она все смелее открывала новое и, распластав, как птица руки летела. А под нею простирался необъятный бесконечный океан нежности. И где-то далеко впереди был ее островок; ее приют и кров и хлеб. Там ее дом, она знала.
Роза просидела у окна до самой поздней ночи, съев свой ужин тут же на подоконнике, не отрывая взгляда от заветного фонаря. Высоко в небо поднялась луна, но его она так и не увидела. Не появился он на крыльце и на следующий день и в последующие.
Словно в кишащем муравейнике роились в ней мысли и догадки. Вначале она подумала, что, может быть, он заболел, его увезли в больницу, ему очень плохо и, быть может, даже он умирает. От этой мысли она умирала сама и один раз упала в обморок, напугав бабушку. Но затем, отпросившись гулять, помчалась что было духу в больницу, единственную в этом городе. Уже добежав, зайдя в коридор пропахший болезнями и лекарствами, она вспомнила, что не взяла с собой ни карандаш, ни тетрадь. И как же теперь ей все узнать?
Она хотела вернуться, но не смогла позволить себе тратить драгоценное время.
Из дальнего конца коридора навстречу ей шел бородатый высокий мужчина в белом халате. Она сделала шаг вперед, встав у него на пути.
– Тебе чего, девочка? – остановился он.
Роза потерянно взглянула на него, оробев на секунду, и будто из глухого подпола прозвучал тоненький ее голосок: - Мне мальчика надо найти, - сказала она, опустив взгляд.
– Какого мальчика?
- Из желтого дома. С Нижней улицы, - еще робея, но чуть звонче сказала она.
– Какого еще желтого дома, - рассердился бородач, - Ты, что здесь делаешь? Родители твои где?
Роза продолжала стоять, опустив глаза в пол, и вдруг вздрогнули ее плечи: - Они умерли. И дедушка умер. И мальчик может умереть, если я не найду его, - звучал тихий слабый ее голос. Но вместе с тем что-то уверенное сильное слышалось в нем. – Помогите... пожалуйста.
Она резко подняла голову и, пристально всматриваясь в глаза мужчины, рассказала про мальчика, про бабушку, про фонарь и белого голубя.
– Что ж, - улыбнулся доктор, - как он выглядит? Можешь описать?
- Он высокий, но не такой высокий как Вы. У него волосы такие кудрявые черные. И лохматые, - через паузу добавила Роза. – Наверное, не любит расчесываться. А еще ходит как медведь, - и она принялась показывать его походку прямо здесь, посреди коридора. Больничную сонливую тишину разразил вулканический хохот. Бородач колыхался всем своим грузным телом от смеха.
– Ну чего Вы смеетесь! – рассердилась в свою очередь Роза. – Вы найдите его, а потом смейтесь.
– Не обижайся, - миролюбиво похлопал ее по плечу бородач.
Они прошли по всем палатам, где лежали ребята подходящего возраста, однако в больнице мальчика не оказалось.
Роза кинулась домой с окрепшей надеждой и радостью, что он жив и здоров, а значит, она непременно вновь увидит его. Вечером было окно, вспыхивающие огни в домах напротив и тихая тоска. Он снова не появился.
Когда она шептала молитву ее пронзила острая боль, такая, что сердце сжало. Что если он уехал из этого города. Навсегда. Ей вдруг показалось, что вот сейчас именно в сию минуту она умрет. Стало печально. Только блеснула молнией радость: - Я увижу маму с папой, - затем вновь повеяло темной грустью.
Утро вернуло ей жизнь. Соскочив с кровати, она принялась ходить по комнате из угла в угол, лицо ее было сосредоточено, словно она усиленно обдумывала какую-то идею. Как оказалось, идея эта заключалась в том, чтобы написать мальчику письмо. Она не сообразила пока, как узнать его новый адрес, однако уверенности от этой загвоздки не потеряла.
И сейчас в свои двенадцать лет Роза писала первое в жизни любовное письмо. Затея вышла намного труднее, чем она думала. Раз десять она начинала и десять же раз в сердцах все перечеркивала и рвала после первой, иногда второй строки. К обеду идея с письмом не казалась ей такой уж оригинальной. Это было странно. Ведь она привыкла общаться с людьми посредством бумаги и карандаша, а здесь, словно в ступор впала.
Но мало-помалу появлялись и новые строки. Вдруг, она вспомнила белого голубя, вспомнила и то, что такие голуби часто бывают почтовыми. Отчего-то это так вдохновило ее, что карандаш еле-еле стал успевать за рукой, а рука за мыслями и нежными словами.
Вышло три тетрадных листа заполненных аккуратным, почти каллиграфическим почерком. Однако ни на одном из них не было ни слова о любви. Это чувство пряталось меж наивными, порою нескладными фразами, за детскою восторженностью и непосредственностью.
Вечером, в сумерках, когда день еще не окончательно сдался ночи, Роза вылезла через окно и медленно, крадучись, направилась вниз по переулку. Ужасно билось сердце, она пугалась каждого шороха. В конце переулка ей нужно было повернуть налево и тут, вдруг остервенело, залаяла собака. Загремела цепь, в щель под забором показались клацающие клыки, страшная морда задыхалась в неистовой злобе, брызжа слюной. Роза отшатнулась неловко, обо что-то споткнулась и упала, ободрав о мелкие камни колени и локти. От боли и страха Роза разревелась, молча, про себя и, несмотря на окровавленные колени, поднялась и пошла дальше.
Письмо было просунуто ею под дверь. Вместо адреса на нем была надпись – «пожалуйста, передайте это письмо мальчику, который жил здесь».
Она скрыла от бабушки свои раны так же как таила и рану на сердце, надев кофту с длинным рукавом и юбку ниже колен. Белый голубь больше не появлялся, не оживал и фонарь на крыльце, хотя она непрестанно наблюдала за ним, как за путеводной звездой, точно одинокий странник, заплутавший в нескончаемом океане жизни.
Но невидимая стена уже дала трещину, сквозь нее сочилось маленьким ручейком спрятанное скрытое невероятной силы чувство. Оно требовало продолжения, некоего русла, грозя обрушить стену под диким напором, затопив все вокруг. И возможно погубив этим и ее саму. Оно подчиняло своей воле. Беспрекословно и безропотно. Роза перестала заниматься подготовкой к школе, не замечала что ест, да и не ела почти ничего. Она не видела расцветающей теплой светлой и солнечной весны. Липкий густой аромат распускающихся почек не волновал ее как раньше, она даже не ощущала его. Молодая свеже-зеленая листва на деревьях, хрустально-голубое небо … - все эти краски вдруг стали черно-белыми.
Мир перестал вращаться, он застыл и скрадывался, и наконец, сузился до одной мизерной точки – покачивающегося на ветру фонарика. Так Роза познала и другую сторону чувства.
На этой стороне было страшное серое одиночество, темные застывшие тени, вой пустоты и постоянная ноющая под сердцем тоска.
Между тем ручеек уже превратился в бурлящую реку, и чтобы не утонуть в ней Роза стала писать письма. Одно за другим. Каждый день. Неосязаемые видения обращались в неровный строй фраз, блуждающие призраки обретали очертания, затаившиеся мучающие страхи отступали под ее нетвердой, но смелой рукой.
К концу мая скопилось 22 письма. Она и не думала относить их как в первый раз, сложив аккуратной пачкой в небольшую деревянную шкатулку с вырезанной на крышке розой – подарок деда на день рождения – в тот вечер, когда явно почувствовала, что река ее иссякла. И закопала шкатулку под окном, рядом с зацветающей яблоней.
К ней вернулось жаркое лето и непреложная уверенность, что вот теперь-то она сможет ждать столько, сколько понадобится. Ее личная маленькая тайна будоражила фантазию, приятное ощущение посетило Розу, словно она стала обладательницей некоего сокровища, о котором знала только она одна.
Вечерами, глядя на застывший фонарь, она вспоминала отрывки из закопанных писем, шептала их дуновениям ветра, будто надеясь, что он послужит прекрасным почтальоном, донеся ее душу до души другой. Роза ждала. Так как можно ждать только раз в жизни.
Раскаленные, словно угли в забытом камине красно-желтые пылали облака в уходящем закате. Душный воздух сменялся прозрачной чистой прохладцей. Стихала шумная говорливая суета дня. Где-то послышалось блеяние овец загоняемых во двор, и вновь тишина, в другой стороне хлопнули дверью. Город жил, город засыпал, завернувшись в черную безлунную ночь.
Роза считала гаснувшие окна. Пять... четыре... три… осталось два в угловом доме, что в конце переулка. Вот осталось одно слабое, бледно-желтое окошко. Вскоре погаснет и оно, город уснет под покровом ее любви. Ей нравилось сейчас именно это время, время одиночества. Она полюбила не зажигать огни, а гасить их. И вот тогда в ночной темноте, в безветрии и быть может, даже в безверии она вглядывалась в свою душу и видела там любовь.
Но не только наслаждение обнаружить и наблюдать ее двигало Розой в уснувшем городе. Она ухаживала за своим чувством как за младенцем, малым еще не окрепшим. Качала его в люльке нежности, омывала слезами, поила надеждами. Оберегала от себя самой, от пробуждающейся ревности и самолюбия. Она учила его доверию и предостерегала от мрачных сомнений. Она шептала ему, что оно, впрочем, как и всякий ребенок, иногда заставляет ее страдать. Но отчего-то потом, после, пережив, она ощущает себя счастливой, и любовь ее становится полнее.
И сегодня, именно в эту безлунную ночь, Роза вдруг поняла, что даже если он, ее мальчик никогда больше не появится под качающимся фонарем, ее любовь никуда не исчезнет, она останется с ней.
Он появился спустя три недели с того дня, как она первый раз соврала. За окном хмурило, моросил дождь, внезапно похолодало. Роза вязала теплый свитер из серой пряжи, мягкий, пушистый. Странное ее решение вязать свитер в начале лета объяснялось видимо тем, что непогодило уже два дня. А может быть и тем, что в то время когда она вязала, Роза постоянно была с ним, думала о нем, сплетая спицами узелки любви. Будто на свидание ходила – такой вот свитер.
Она отвлеклась на секунду от правого рукава, машинально по привычке взглянула вниз на давно спящее окно. И вздрогнула сильно и почувствовала далеко боль в пальце левой руки – спица вонзилась в мягкую подушечку кожи. В его комнате горел свет, из кирпичной трубы вился черно-серый дымок, и ее друг-фонарик подмигивал ей сквозь сырую мглу, окружив себя ореолом разноцветных капель.
Жемчужная пелена неподвижного тумана обволакивала все вокруг. Не было ни солнца, ни ветра, ни шума. Дремотная неизъяснимая тишина нежила любимый город.
– Как тихо! – воскликнула ее душа, едва проснувшись. Сон ее был коротким, тревожным, Роза не спала почти до утра, чтобы успеть связать свитер.
Яснело. Клочья тумана вздымались, исчезая в бледно-голубой вышине, обнажая на сырой траве блестящие росинки. В светлеющем просторе разливалось благоухание черемухи терпкое сладко-приторное, сдобренное свежей горечью полыни. Тишину вдруг прорезал тонкий звонкий голосок малиновки. Мир просыпался, напоенный жизнью, сияющий свет мягко раздвигал завесу страха, но иногда ее сердце застилала странная тревога.
Вскоре она опять уснула
Роза проснулась от страшного приступа удушья, жуткий страх, точно спрут, обвивал ее, стискивая горло. Она извивалась в судорогах, сжимала и разжимала пальцы рук, словно выброшенная на берег рыба. В глазах потемнело, темноту разрезали снопы искр, задергались в конвульсии веки, душа разорвалась от боли и издала чудовищный вопль.
Очнулась она от нежного прикосновения мягких и местами грубых от постоянных хозяйственных хлопот рук. В ее сознание ворвался солнечный день и испуганное опухшее от слез лицо любимой бабушки. Роза попыталась улыбнуться, но верхняя губа дернулась от пробежавшей судороги.
- Девочка, моя... милая… что же теперь!? Бабушка вдруг словно опомнилась: - Да что ж это я, дура старая. Как ты себя чувствуешь?!
- Хорошо, - слабо прошептала Роза.
– Что
случилось?
- Ничего… Мне просто стало страшно.
– Ты напугала меня! Господи, как ты меня напугала. – И тут она поняла, что разговаривает с девочкой и та отвечает ей. – Ох! Господи… маленькая моя… ты говоришь?!
Роза опять попыталась улыбнуться, в этот раз улыбка вышла настоящая открытая.
Женщина встала, отошла к окну, перекрестилась.
– Хорошо… Слава Богу… это хорошо… Господи… чудо-то какое. Вдруг она замолкла. Когда она повернулась к девочке в ее глазах были слезы, радость и какая-то нестерпимая боль. Она вернулась к кровати и посмотрела в глаза Розы так серьезно, как не смотрят в глаза ребенка.
– Война ведь, маленькая моя.
Эта война забрала у Розы дар зажигать свет в окнах домов. Сколько бы она ни пыталась в тот вечер вернуться в прошлое, в те чудные мгновения, когда от прикосновения ее руки вспыхивал свет в комнате мальчика, у нее ничего не вышло. Тьма покрыла город, а ее любимый фонарь на крыльце качался на ветру потухший.
В неспокойной тишине тревожно билось ее сердце, навалившаяся тяжесть мыслей давила грудь и тогда она вновь прочитывала про себя молитву, в третий или в пятый раз – она сбилась со счету. Еще днем Роза узнала, что через день другой они вынуждены будут уехать куда-то далеко.
Она спрашивала себя, прочитал ли он письмо, которое она просунула под дверь. А если прочитал, то почему молчит. И тут же вспомнила, что не подписала его, да и по самому письму невозможно было бы понять, что за девочка писала, откуда. Роза разозлилась на себя, на свою нерешительность, обозвав ее глупостью. И спустя мгновение удивилась тому, что и его имя ей до сих пор неизвестно. Она положила непременно утром же узнать у бабушки все об этом доме, этой семье, о кудрявом и долговязом мальчике. Решила еще и то, что после разговора с бабушкой пойдет к нему и все-все ему скажет. Роза вспомнила и тут же записала в тетрадь, дабы не забыть – «узнать, куда мы поедем и наш новый адрес». Она хотела оставить его мальчику. И сказать, что это она написала то письмо, и что будет писать ему и другие. Она собралась откопать и свою тайну под цветущей яблоней и подарить ему. Но опять бередили ее мрачные мысли. Война! Что это?! Хотя она и знала ответ, но в ее маленькой душе не укладывалось, отчего же это люди стремятся убивать друг друга.
Роза не заметила, как уснула в тревогах и надеждах, ей ничего не снилось и все время казалось, что она бодрствует, а не спит. Но одно ощущение той ночью было до боли навязчивым – она падала, долго, бесконечно долго в черную яму без дна и времени. Ей помнилось, что она жутко боялась увидеть дно, но она падала, а кругом было темно, не за что задержаться, зацепиться. В конце концов, пустота вокруг стала заполняться каким-то монотонным однообразным шумом. Он зародился еле уловимым писком, набирал силу, вес, нарастая из мелкой мошки в мерзкого монстра. Затем пронзил пустоту истошным жутким криком и завыл, извергая из чрева своего десятки других злобных мошек, они жутко свистели. Вдруг тьма над городом разломилась, паутину страха разорвало множеством огней. Сейчас только эти мошки имели право зажигать огни.
Одна из первых бомб попала в дом, где жил «уголек». Крепкую бревенчатую избу, пятистенок, разорвало точно спичечную. Дядя Миша, тетя Лена, Санька их дочка и маленький груденыш, кажется Иваном нарекли, они спали и так и ушли во сне. Волной повыбивало все стекла вокруг, кое-где вместе с рамами. Взрывы уходили дальше в центр города. Роза услышала, как закричала бабушка и бросилась к ней. Под ногами хрустели осколки, ядовитая вонь стояла повсюду и все же она успела разглядеть сквозь дым – желтый дом почти цел, а стало быть, мальчик ее жив, но уже никогда она не зажжет фонарь на крыльце потому, что ни фонаря ни крыльца не было.
Бабушка лежала на полу, из ноги торчал осколок стекла размером с ладонь, из-под него сочилась кровь.
– Девочка моя… полотенце… вот... у изголовья..
Роза зажгла свечу, протянула бабушке полотенце. Та намотала его на руку, взялась за осколок и попыталась вытащить. Поначалу он поддался, высунулся из раны, но затем его всосало обратно с каким-то омерзительным чмоканьем. Она попробовала снова, на этот раз приложив все усилия, но в тот момент, когда казалось, что вот сейчас он неминуемо покинет ее тело, она сама покинула его, потеряв от боли сознание.
И что-то странное творилось с Розой, ее душой. Она будто окаменела, не до степени неподвижности, а до той меры, когда порог боли, боли душевной и физической, порог чувствительности стал запредельным. Не было ни первоначального испуга, ни ночного страха, ни детской нерешительности. Сквозь разбитые окна прорывался ветер, стремясь задуть тщедушный огонек свечи, слышались крики и стоны и где-то орудийные залпы вбивали в землю смерть. Но она будто ничего этого не видела и не слышала. В ее ясной голове стоял позавчерашний солнечный прекрасный день, и звонкий голосок малиновки пел ангельски.
Роза смотала полотенце, положила его на торчащий край стекла и, взявшись обеими руками, уперевшись левой ногой в пол резко дернула. Бабушка пронзительно вскрикнула, очнулась. То, что она увидела, поразило ее сильнее, чем острый кусок стекла. В полутьме грязного дыма, в неровном отблеске свечи, вся в царапинах от падения, в мелких ранах, на полу среди осколков улыбаясь, сидела Роза. Но даже не это так поразило старую женщину, как то, что девочка пела. И этот голос… тихий, тонкий, юный. Чистый. Он был чужой здесь, резал все вокруг.
Когда Роза заметила, что бабушка смотрит на нее она встала и, сдернув с кровати простынь, принялась помогать ей перевязать кровоточащую рану. К городу приближался рассвет, на его фоне зарево войны бледнело, тускнели вспышки бомб, затихала канонада тяжелых орудий.
– Ты поможешь мне собраться? – сказала бабушка.
Роза кивнула, на ее лице и следа не осталось от странной улыбки. Она была сосредоточена и как будто вдруг повзрослела. И даже не вздрогнула, когда бабушка обтирала ее раны, некоторые из них были весьма болезненны.
– Маленькая моя, я тебя сейчас в подвал спрячу от греха подальше, а сама в город схожу, узнаю, как нам быть. Хорошо?
Она хотела сказать что-то еще, как-то ободрить, успокоить девочку, но наткнулась на ее спокойный взгляд полный неведомой силы и осеклась. Вместе они открыли крышку подпола.
– Я быстро, - сказала бабушка.
- Вот я и в черной яме, - подумала Роза, когда стихли шаги той, кто так долго был ей вместо матери. Она почувствовала, что ее любимая бабушка не вернется и она осталась одна. Из глубины ее испуганного существа рвались наружу слезы, но глаза ее были сухи.
Мама… Вдруг к ней пришла мама, она видела ее доброе лицо, ощутила тепло ее мягких рук, нежное прикосновение. Если ей было больно или отчего-то страшно – мама всегда успокаивала ее так – поглаживая рукой по голове, проникая пальцами, всей пятерней, под волосы. Роза увидела в ее глазах ту знакомую озорную хитринку. Вспыхивала она каждый раз, когда мама нарочито увертывалась от больших крепких объятий отца. Избежать этого плена ей никак не удавалось, она звонко смеялась, чем еще больше раззадоривала его.
И вспомнила Роза, как потемнели от горечи и тревоги мамины глаза когда, однажды зимой заигравшись на улице, она слегла с высокой температурой. И отец обычно балагур подходил тогда тихо к ней клал на горячий лоб часть своей ладони, ибо вся она такая огромная никак не могла уместиться и, покачав головой, в растерянности уходил.
И здесь в этом темном холодном подвале в сумраке страха и одиночества меж видений и прошлого и будущего с ней вдруг случилось то, что рано или поздно должно было случиться.
Ее прорвало, чувства и слезы взорвались изнутри и хлынули страшным, но очищающим потоком. Она ревела взахлеб, не сдерживая себя. Вместе со слезами исходила из нее обида, что гнездилась в душе несколько лет. Тогда она не смогла понять, почему же они оставили ее. За что?! Ведь она так любила их, была послушной и совсем не капризной, а они бросили ее, оставили одну. Обида эта спряталась за боль от их ухода, была незаметна и неощутима, но со временем, когда боль стала стихать, обнаружила себя крохотной точкой. И Роза не знала, что заглянув в эту точку, она бы увидела ту самую черную яму без дна и времени, которая снилась ей сегодня ночью и где в итоге она оказалась.
Рыдания слышались все реже, она почти успокоилась, только изредка всхлипывала, утирала глаза. Потом Роза долго сидела, поджав колени обездвиженная пустая. Словно все чем она могла думать радоваться смеяться мечтать и просто жить все это вынули из нее.
Она не заметила, как погасла свеча и наступила абсолютная тьма. В темноте она ясно, как наяву увидела тот день.
Большой раскидистый каштан на берегу реки. Перед ней расстелена белая в подсолнухах хлопчатая скатерть. На скатерке нарезанные помидоры, рядом в костровище печется в углях картошка. Скоро вечер, проснувшаяся после дневного зноя мошкара начинает навязчивую охоту.
Она смотрит на реку там отец и мама. Он с обнаженным торсом большой и могучий, а рядом тоненькая изящная как лилия мама в белой сорочке. Мама пытается зайти в воду, приподнимает сорочку и ругается на отца – тот уже по грудь в воде, зовет ее, брызгая щелчками пальцев. Но вот отец пропадает и через пару секунд разносится по течению взвизг, он ухватил ее под водой за ногу. Она падает, тоже на секунду пропадает, а затем они словно сговорившись, одновременно выныривают и начинают со всей силы плескаться друг на друга. Роза слышит звонкий смех мамы и гулкий низкий раскат отца.
Чувство робкое нежное заполняет ее. Она зажигает новую свечу. И глядит на ровный спокойный свет, на замершие тени, на отблески на стеклянных банках. И внутри нее горит что-то новое будто знакомое, но забытое.
Роза вспомнила мальчика и испытала к нему мгновенной острой вспышкой чувство благодарности сравнимое разве что с религиозным экстазом. Она искупалась в чистой прозрачной любви, вынырнула наружу, открыла глаза – гниющий зловонный монстр никуда не исчез, разлагаясь, он разрастался на трупных останках. В ее мире шла война.
Роза взобралась по лестнице, откинула крышку подпола – в глаза ударил до боли резкий яркий свет. Она замерла на предпоследней ступени. Проявилась беленая известью печь, выплыло из тумана окно, точно разинувшее пасть чудовище с острыми осколками стекла по краям. Роза вылезла из ямы и заглянула в эту пасть.
Возле желтого дома почерневшего той стороной, где был взрыв, копошились серые люди, странно говорили, будто ругались. Из дома вывели высокого худощавого мужчину. Отец, они были похожи, и она представила, как будет выглядеть ее мальчик, когда вырастет и как его кудри так же тронет седина. Вслед за ним появилась женщина с длинной русой косой, она держала мальчика за руку, испуганно озираясь по сторонам.
Это был высший миг ее блаженства. Глаза мальчика случайно нашли ее взгляд. Он неуверенно и застенчиво, но с неуемным детским любопытством смотрел на нее. В сей момент, он понял, прочувствовал содрогнувшимся сердцем – это она. Неизвестная девочка, написавшая ему письмо. Потом всех троих усадили в темно-зеленый фургон. Чудовище захлопнуло пасть.
Вскоре и в ее дом вошли серые, потные и пыльные люди. Они осмотрели все комнаты, один подошел к ней и громко что-то сказал. Роза покачала головой в знак того, что ничего не поняла. Тогда другой толстый с засученными рукавами закричал на нее. Роза вкрадчиво в упор взглянула на него, приложила палец к губам и стала открывать закрывать рот, как рыба без воды. Толстый захохотал и потянулся за остальными во двор.
Роза смутно помнила то время. От старика соседа она узнала, что бабушка умерла, возвращаясь из города, остановилось сердце. Серые люди ушли в центр и квартировали там. Старик застеклил окно в ее комнате, принес горсть конфет, но не знал, куда увезли мальчика и его семью. Но имя его Роза узнала.
Тогда она пошла к нему, в желтый дом. Пустой и покинутый. Однако запах жизни еще не развеялся до конца, и особенно взволновалось ее сердце, когда она осторожно села на его кровать и долго всматривалась в свое окно, будто наблюдая сама за собой. Потом ей вдруг захотелось открыть все ящики в письменном столе и посмотреть, что у него там лежит. Но подумав, что он рассердится, она сдержалась. А если бы открыла, то увидела бы в верхнем ящике свое письмо, вложенное в «Хижину дяди Тома».
Она аккуратно поправила за собой постель, разгладив в том месте, где сидела и собралась выходить из комнаты, как вдруг грянул гром. Черное небо озарила огненно-синяя дуга молнии. Роза замерла у окна, не решаясь ни сесть обратно на кровать, ни бежать домой. Через минуту миллиарды капель, словно пули, прорезали духоту. Мгновенно за стеной воды исчез ее дом, ее окно и вся ее жизнь. Она опять почувствовала себя брошенной всеми. Выкинутой не на тот островок, куда летела ее душа, а остров неизвестный и страшный, населенный странными существами. Панический страх одолел ею, она уже не могла сопротивляться, лишь одно желание бурлило сейчас в ее крови – сесть в угол, спрятать лицо в колени и забыться и уснуть и умереть.
Она поплыла в угол, оборвав связь с миром, перестав понимать, где она и что она, как вдруг с новой силой вспыхнула молния. В ее свете на мгновение Роза увидела на столе то, что не заметила сразу – небольшой деревянный парусник, сделанный его! руками. Неистово бушевал гром, сверкала молния, и буря жизни грозила стереть в ничто. Он показался ей таким надежным единственным убежищем в адском шторме.
Этот кораблик, где каждая крошечная деталь вытачивалась временем и любовью, вернул ей силы. Она вспомнила для чего пришла в его дом. Во тьме на ощупь, побрела в большую комнату, призывая то, что так ее напугало, на помощь. Роза встала посреди комнаты, бережно держа в руках кораблик, одинокий, но стойкий, он придавал ей уверенность. Грянул свет, словно услышав ее молитву.
Вновь все покрылось тьмой, вода билась о крышу, стучалась в окна. Роза сняла со стены фотографию, успев разглядеть среди лиц одно, которое искала, и завернула в платок.
Сгорбившись точно старуха, она возвращалась домой, закрывая собой от бьющего ливня то дорогое, что заставило ее жить. Сердце ее бешено колотилось от счастья.