Любите ли вы дискотеку? Я спрашиваю – любите ли вы дискотеку так, как я люблю её? А как же её не любить, когда тебе – восемнадцать, ты – солдат-первогодок, и на уме должно быть чистое небо Отчизны, но на нём почему-то – одни бабы. А дискотека – прямой к ним портал. Но ты поди до него ещё доберись без увольнительных-то. Кого, впрочем, может их отсутствие остановить, когда тебе – восемнадцать, ты – солдат, а на уме...
Это сладкое слово – самоволка...! В нем есть всё - и эмоции, и холодный ум, страсть, дерзость, порыв, опасность, цель, план осуществления, легенда, на случай, если попадешься. И есть стоицизм – готовность принять свою участь, как бы горька в случае провала она не оказалась. И всё, в основном, потому что тебе – восемнадцать, ты – солдат, а на уме...
В Алтайском крае снега будь здоров наметает. По крайней мере, в Камне-на-Оби в ту зиму его было более чем навалом. Дороги часто выглядели как тоннели, а дорожки – как бобслейные трассы. Одной из таких трасс мы с моими корешами-грузинами, как четыре целеустремленных «бобслеиста», и прикатились в ближайший к части клуб, известный целым поколениям под аббревиатурой ДК.
И всё было поначалу прекрасно – портал открылся, абсолютно безупречные, совершенные и прекраснейшие на всей Земле девы составили каждому из нас пару. Девичий стан, запах волос и духов, нежная кожа рук..., ты впитываешь всё, всеми органами чувств, которые резко активизируются, в то время как органы мышления безнадежно сдают позиции одну за другой, отступая в самую дальнюю траншею. Потому что тебе – восемнадцать, ты – солдат, а на уме...
Почти ушедший в отставку мозг тут же включился обратно, едва только я, блуждая в цветомузыкальном пространстве подернутыми пеленой счастья глазами, обнаружил, что мужик в форме, танцующий в паре рядом – наш ротный старшина. Прапор сверлил меня бешено вращающимися глазами, губы его шевелились, беззвучно артикулируя, видимо, отборнейшие маты, все переполнявшие его чувства (ну как все..., два-три, максимум) отражались на его лице и даже теле (психосоматика, куда от неё денешься), которое стремилось, разумеется, меня схватить и растерзать, но усвоенные однажды понятия о том, как полагается вести себя с дамами, сдерживали мышечные импульсы и порывы. Короче, надо отдать ему должное – партнершу он не бросал, музыка звучала и танец продолжался.
Дружески ему улыбнувшись и зачем-то даже подмигнув (видимо, от ужаса), я начал танцевать девушку к выходу, по пути сигналя тревогу детям гор. Короткое выразительное прощание с наипрекраснейшей из когда-либо виденных мной девушкой, и мы, наспех натягивая шинели, выскальзываем из клуба и несемся в сторону части, благо недалеко, километра два. Спустя время обнаруживаем погоню – прапор, аки ястреб, в развевающейся дубленке с уже оглашаемыми городу и миру матами несся за нами. Не догнал, конечно, победила молодость. Но, ворвавшись в роту, взревел команду на построение, перепугав мирно дремавшего дневального, благостно почивавшего дежурного и сладко спавших на ближайших койках бойцов. Рота повыскакивала на взлётку, недоуменно тараща глаза друг на друга. Старшина пошел вдоль строя, внимательно вглядываясь в лица и ...в уши. У четверых бойцов они предательски горели..., как и щёки. А как же ещё, после пробежки звёздной зимней ночью по Алтайскому краю? Ну, меня он и так узнал.
Армия исполнена садизма. Он во всём – в приказах, в подчинении себе, в дедовщине, в нескончаемом оре, в необходимости кого-то к чему-то принуждать. К этому все привыкают. А многие даже начинают испытывать радость от возможности легального наказания. Всё поголовье прапорщиков, которых я встречал в армии (по крайней мере, в войсках ПВО), относится именно к этому подразряду. В общем, старшина с наслаждением, смакуя каждое слово, с невероятно четким произношением и проникновеннейшими паузами, которым безо всяких поверил бы даже Станиславский, объявил каждому из нас по три наряда вне очереди.
Первый жуткий наряд случился уже утром следующего дня. Злорадно ухмыльнувшись, старшина отправил нас чистить от снега плац. Снег – в половину человеческого роста. Инструменты – лопаты-скребки и мётлы. Короче, работы – дня на три, минимум. Грустно сделав первый тычок в снег лопатой, я оперся на рукоятку и замер в глубокой задумчивости о превратностях судеб во Вселенной, об ужасающей уязвимости человеческого существа, и общей несправедливости мироустройства. После мыслей о причинах и следствиях начались абсолютно неэротичные фантазии, типа: «А вот хорошо было бы, если б был у нас трактор... Лучше – «Кировец», со здоровенным отвалом...». Мечты мои были прерваны громким звуком двигателя. Поднимаю голову – напротив меня остановился ... «Кировец» со здоровенным отвалом...
Свесившийся из кабины мужик в треухе громко и весело спросил: «Ну что, вояки, помочь?». Едва справившись с шоковым состоянием, трясу головой, дескать, ага! Потом, откашляв ступор, говорю: «Было бы здорово!». Горцы чуть поодаль с интересом наблюдают за происходящим, и выражение глубокой тоски с их лиц уже исчезло. Короче, «Кировец» сделал буквально 2-3 захода «туда-обратно», и нам осталось только убрать оставшиеся бороздки. Я с чувством сказал: «Спасибо!». Грузины, от избытка тех же чувств забывшие русский, наперебой и горячо, громко и гортанно говорили: «Мадлопт!», - мужик весело махнул рукой, и трактор поехал дальше, по своим тракторным делам. На всё про всё ушло минут двадцать.
Я вернулся в казарму и доложил прапору о том, что приказ выполнен. Старшина усмехнулся, набросил тулуп и пошел наружу, видимо, готовя по дороге маты, оценивая наиболее приемлемые в данной ситуации и отбраковывая неподходящие. И вот он видит плац – чистенький, без снежинки, со стоящими по стойке «смирно» вдоль бровки, со ртами до ушей гордыми потомками Колхиды... Не берусь описать его чувства, всякая реконструкция будет, я уверен, слабой тенью, отблеском и отзвуком бушевавшей в тот момент бури.
Следующим нашим нарядом – заданием – наказанием была постройка бани. Мы её с грузинами, конечно, строили, как могли, поглядывая в сторону снежных тоннелей, которые вели к порталу... Потому что тебе – восемнадцать, ты – солдат-первогодок, а на уме у тебя...