Генка Чулпанов по кличке «Чулан» был личностью таинственной. Любил он темнить. Морочить голову ему нравилось необычайно. Чего он только о себе не рассказывал, начиная с какого-то ордынского князя, потомком которого он себя числил и кончая бесконечными важными особами в Москве, которые состояли в дружеских отношениях с его родителями, а теперь и с самим Чуланом. Кто его родители, я кстати не знаю до сих пор. Я с ним познакомился довольно поздно, когда мне набежало под тридцать, а Чулану лет двадцать пять. Он приятельствовал больше с художником Лёней и Сашей Бабушкиным. Саша ничего против Чулановой значительности не имел, ему всё всегда было по барабану. Саша находился в своём, если не полностью отдельном мире, то слегка и удобно перекошенном. Туда не доходили Чулановы претензии и бахвальство. Лёня бывало злился и обижался на высокомерие ордынского княжича, но держал это в себе и только иногда повышал голос или пинал какой-нибудь подвернувшийся предмет. Я с удивлением внимал Чулановым вкрадчивым речам, но всегда держался на дистанции и в особенно фамильярные отношения не лез. Сказать по правде, я побаивался Чулана. Для меня он всегда являлся представителем иной породы людей или даже иного вида гуманоидов.
Значительно позже Лёшка Гринберг описывал мне свои попадания в другие миры, был у Лёшки такой период. У Лёшки это происходило большей частью во сне, но иной раз и наяву, когда он находился один в квартире. Можно было в эти миры даже перелезть полностью, но наяву Лёшка не рисковал и разбирался с ними на дистанции. На всякий случай поясняю, что Лёшка не шизофреник, а визионер, и с логикой и критической оценкой происходящего у него всё в порядке. Я врач, хоть и бывший, и в таких вещах разбираюсь. Так вот, Лёшка говорил, что миры эти делятся на миры мягкого проникновения, когда твоё сознание довольно долго сохраняется в прежнем виде, и миры жёсткого проникновения, когда сознание изменяется мгновенно и ты этого не замечаешь. Важна в данном случае, впрочем, не градация изменения сознания, а само изменение. Лёшка рассказывал, что эти миры отличаются от нашего не столько техникой или архитектурой, хотя и это имеет место, сколько иным отношением к этическим нормам. Те миры, которые ему довелось видеть и в которых он побывал, потому что во сне он некоторое время проводил внутри, были так или иначе ниже нашего по этической шкале, и ему потом по пробуждении было неприятно вспоминать как он себя там вёл. В этих мирах его поведение считалось вполне нормальным и даже высоконравственным. Ещё он говорил, что люди зачастую не осознают, что, находясь в нашем мире, на самом деле принадлежат другим мирам, так как всё перепутано, нет чёткого разделения и существует частичная диффузия разных миров.
Я отвлёкся на Лёшкины видения, чтобы объяснить то, что я чувствовал по отношению к Чулану, но не мог чётко определить. Понимание или подходящая метафора у меня появились только после Лёшкиных рассказов. Мы с Чуланом явно принадлежали разным мирам и то, что ему представлялось вполне нормальным, у меня вызывало отвращение и тоску. Главной идеей Чулана, или по-украински «провидной думкой», было то, что не столько талант и способность к творчеству похвальны, сколько способность утвердить в мире то, что ты делаешь. Эта способность к самоутверждению вызывала у него острый интерес и он с восхищением присматривался к разным художественным рептилиям, заползавшим на главные трибуны советского антимира. Сам Чулан занимался графикой и пописывал стихи. Получалось у него неплохо, но без особого блеска. Как раз то, что нужно, чтобы при указанных способностях проползания в щели системы, воскликнуть в конце концов, что жизнь удалась. По мнению Чулана только такое положение вещей давало право на этот триумфальный возглас.
У меня любые варианты виляния хребтом и протискивания в полутёмные закоулки бытия всегда вызывали тошноту. В этом наверное кроется причина того, что я сижу в покое и безвестности в Чикаго, а Чулан добился своего в Москве, то есть с его точки зрения добился, хотя и кончилось алкогольным параличом и смертью в хосписе. Но ведь все умирают раньше или позже, пусть и не от алкоголизма. Если бы Чулан имел возможноть обсуждать собственную смерть, он, возможно, так бы и рассудил. Вполне в его духе. В разговорах с ним я всегда замолкал и терялся, словно мы говорили на разных языках, или скорее, как я уже написал, являлись гуманоидами разных видов, с разными представлениями об элементарных вещах. Тут ведь дело в аксиомах. Я всё же ориентировался на Моисеевы заповеди, а Чулан на Советские, что далеко не одно и то же.
Почему-то мне кажется, что за любыми вариантами жизни по понятиям кроется тщательно замаскированная тоска. Рано или поздно наступает понимание того, что игра по правилам – на самом деле капитуляция перед жизнью и миром, а не победа.
В какой-то момент рядом с Чуланом появилась довольно незамысловатая девочка. Я даже удивился, решил, что Чулан продешевил. Но нет, девочка оказалась дочерью какой-то московской шишки, и Чулан, женившись на ней, укатил в Москву. Да и девочка, как я узнал позже, занимала далеко не последнее место в советском художественном предпринимательстве. Чем именно она занималась, хоть убей не помню. Со временем до меня начали докатываться странные слухи, что Чулан спивается и безумствует. Я совершенно себе этого не мог представить. Весь Чуланов облик всегда диктовал мне идею глубокой продуманности всех его действий. Хотя что-то в его рассуждениях меня настораживало. То ли рассчитанное ехидство в них сквозило, то ли замаскированное и медленное сползание в помешательство. Вспоминаю его задумчивый голос, полуулыбку на маленьком круглом лице, когда он объяснял мне, что еврей может быть поэтом, и даже неплохим, но не способен сделаться писателем. Я несколько обалдело смотрел на него, смущаясь и пряча глаза. Смущаюсь я обычно, когда человек с дружеским видом несёт вздор, за который то ли в репу надо дать, то ли встать и уйти. Ни то ни другое я делать не решался именно из-за вполне дружеского характера разговора.
Тем не менее, Чулан оставил заметный след в моей памяти. В воображении легко возникает его похожая то ли на кузнечика, то ли на богомола сутулая фигура с небольшой круглой головой и почти полностью отсутствующим подбродком, полуулыбка и хитрый прищур маленьких глаз неопределённого цвета.
Ну что ж, мир праху его, он прожил как хотел, может не рассчитал чего или наследственность подвела. Все мы так или иначе несём Каинову печать бесчисленных поколений.