ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ
В ту достопамятную жару, когда кругом пылали леса и торфяники, сгорело и село Ордынка. Тогда все так заволокло дымом, что нечем было дышать, слезились глаза, и ужасно хотелось спать. Пожарные, все как один, еще днем выехали на тушение пылающего по соседству леса. В селе на ночь остался только один дежурный. И в это время загорелось. Сейчас уже и разобрать нельзя, то ли огонь добежал до домов с торфяного или лесного пожарища, то ли загорелось где-то тут, в домах. Дело усугубилось тем, что в ту ночь кольцо внешнего огня быстро сомкнулось вокруг села, отрезав пожарных в лесу широкой огненной полосой. Предприятий, как и кирпичных или блочных домов, в селе не было. Деревянные же домики стояли близко друг к другу, так что огонь шел валом. Поэтому людям и деваться-то было некуда. Кто-то пытался, включив насос, поливать из шланга. Но то было каплей в море огня. Насосов-то в селе нашлось немного, и сильное пламя распространялось так быстро, что ничего уже помочь не могло. Люди потом говорили: «Вот, если бы заранее окопать село по периметру, то еще можно было бы побороться со стихией!» Говорили, что за несколько дней до этого кто-то настойчиво призывал окопать село. Да как водится, к «гласу вопиющего в пустыне» никто тогда не прислушался. Поэтому победила, на сей раз, стихия, и село сгорело в одночасье.
Трагедия эта потрясла всю область и, благодаря телевидению, всю страну. Сгорело не только село, сгорело много людей. Смерть застигла кого в доме, кого в магазине, кого в школе или детском саду. Кто-то пытался бежать из села, прорваться через полосу огня, думая, что она достаточно узкая, и сгорел в пылающем поле. Те, кто не задохнулся угарным газом и успел выскочить из помещения, сбивались в кучки на пустырях и огородах.
Коридор извне в село все же удалось пробить. Но, как всегда, помощь пришла слишком поздно. Нужно признать, что в те дни вся область то тут, то там пылала, и того не-большого количества наземной техники и авиации, а также людского ресурса не хватало, чтобы справиться с этим огромным и тотальным бедствием. Жара же не думала спа-дать, и дождей не было два месяца к ряду.
Зрелище после пожара было страшное. На пожарище тлели угли, странными видениями застыли почерневшие от сажи печи с возвышающимися над ними трубами. А между ними стояли такие же черные покореженные металлические кровати, на которых сидели уцелевшие люди, со спасенными из огня пожитками. Их закопченные лица выражали одновременно и возбуждение, которое бывает при длительном кон-такте с огнем, и депрессию от невосполнимых потерь. В их глазах от всего увиденного застыл ужас. Между ними сновали медики в белых халатах. Самых пострадавших уже вывезли из зоны бедствия, другим же, менее пострадавшим, перед отправкой к месту временного проживания оказывали помощь на месте. Работали психологи, задавали свои вопросы следователи. Приехали и священники с дьяконами и активными прихожанами из самого ближнего села, где был большой храм. Они провели молебен, потом молились возле уцелевших людей, беседовали с ними, утешали их как могли.
А в это время у больших серебристого цвета ворот при-емного отделения Небесного ведомства толпились вновь прибывшие ордынцы.
— Митрич, и ты тут?! А я думала, тут только праведники собрались? Ха-ха-ха!
— Погоди, Нинка, не заливайся… Думаешь серебряные ворота, так и рай уже? Это только суд, соседка…— тяжело вздохнул Митрич.
— Кому суд, а кому и пропускное бюро в рай…— возра-зила Нина, хотя и не так смело, как до того, так как увидела, что из ворот выходит Ангел со строгим и непреклонным лицом.
— Мы собрали вас, души, здесь, ибо зло ваше чрезмерно, и село ваше стало одним из центров непрестанного зла. Не было ни дня, ни часа, ни мгновения, чтобы у вас не твори-лось что-либо недоброе, нехорошее, чтобы не торжествовала гордыня, зависть и злоба, чтобы не цвели пышным цветом прелюбодеяние и чревоугодие, чтобы люди вокруг вас, да и вы сами, не ввергались в тоску и уныние, чтобы не было на каждом шагу воровства и надругательств над добрыми и чистыми душами, чтобы не отнималось у ближних, чтобы не творилось им материального и физического вреда. Сейчас будет Суд. Нет ни одного из вас, кто бы не слышал о грядущем Суде. От вашей честности и чистосердечного раскаяния будет очень многое зависеть. Обманывать бессмысленно, это пойдет вам только во вред. Наш небесный «полиграф» в
миллионы раз более чуток, чем земной. Есть те, кто не знал о Страшном Суде?
Ордынцы понуро стояли у ворот. Ни один из них не смог признать, что в течение всей своей жизни ни разу не слышал о предстоящем, как думалось, в далекой перспективе, Суде. Хотя и не представлял себе, как это будет происходить.
— Приготовьтесь, души, сейчас прозвучат серебряные трубы, откроются эти Врата, вы предстанете перед Судьей, и для каждого из вас начнется Страшный Суд!
Не успели прозвучать последние слова Ангела, как зазву-чали серебряные трубы. Звук их был настолько прекрасен, что ордынцы замерли в благоговейном молчании. Состояние райского блаженства разлилось в душах. Еще немного и, если бы не открывавшиеся в это время Врата Судилища, они могли поверить, что уже в раю. Однако жест Ангела, вежливо пригласившего их войти, был однозначен.
Ордынцы думали, что увидят что-то необычное, но уви-денное несколько разочаровало их. Помещение ничем не отличалось от их районного суда. И сидевший за столом на возвышении судья в обычном черном одеянии, статный, с широким лбом на продолговатом лице, с большой копной белых волос и с такой же бородой, ничем бы не отличался от земного, если бы не тонкий золотистый нимб вокруг головы.
Ропот удивления и разочарования пронесся по группе ор-дынцев. И тут же, будто предвидя такую реакцию, Ангел протрубил в рог и пригласил первого из них, ближе всего стоящего Митрича, подойти к столу Судьи.
Когда тот подошел и, сев, поднял глаза, то удивлению его не было предела. На Митрича смотрел он сам собственной персоной.
— Как же это?..— раскрыл рот Митрич.
— Да вот так, Митрич!— ответил его «двойник».
— А где же Судья, которого я видел?
— Я и есть твой Судья, ибо я — твоя Совесть.
«Вот оно что,— подумал Митрич.— Ну, со своей сове-стью я разберусь как-нибудь, не привыкать!..»
О, если бы он знал, как ошибался! Эту Совесть заглушить было нельзя. На земле он мог легко это сделать, активно занявшись чем-нибудь, когда физическая усталость полностью вытесняла всякие мысли, в том числе и голос совести. Он мог забежать вечерком, а то и на всю ночь к Лариске и забыться там. А чаще всего он глушил поползновения сове-сти куревом и, особенно, выпивкой, и до такой степени, что период бессмысленного отупения длился долго и после воз-лияний. Но то было на земле, а тут — другое дело…
А Совесть звучала и звучала, вспоминала все недоброе, нехорошее, что Митрич сотворил. И почему-то не с мало-летства, а, наоборот, с последнего дня, даже с последнего мгновения жизни, и так в обратном порядке до малолетства. И некуда было деться, нечего было возразить, нечем было заглушить. И самое главное, что говорил то все это он сам, сам себе в лицо!
Поник головой Митрич, тяжко ему было, очень тяжко и обидно за свою такую вот жизнь. «Неужто в моей жизни так и не было ничего хорошего, ничего светлого и чистого? Неужели я ничего доброго не сделал людям?» — с тоской подумал он. И вдруг, как только он подумал об этом, по-явился маленький Ангелочек и говорит Митричу:
— А помнишь, ты как-то шел по улице районного города очень пьяный, толкал всех встречных и сквернословил? А на углу стояла тихая, такая вся аккуратная и интеллигентная женщина и, молча, потупив глаза, протягивала руку за милостыней. Ты остановился и долго, шатаясь, смотрел на нее. А потом достал кошелек и все — сколько там было, отдал ей.
— Да ведь там было-то всего несколько десяток!— не выдержал Митрич.
— Ей за весь день люди столько не дали, а ты отдал тогда все, что у тебя было, несмотря на то, что сам не богат!.. А вот как-то в канун Прощеного Воскресенья, ночью, ты развез по дворам обиженных тобою односельчан охапки заранее нарубленных дров. На следующий день все просили друг у друга прощения, кто-то более искренне, кто-то менее, а кто-то и вовсе лицемерно, а ты в это время выпивал с дружками в пивной.
— И напился так, что не помнил себя…— вставил Мит-рич.
— Да, это очень плохо, что ты — пьяница и, выпив, сквернословил и нехорошо себя вел. Но то, что ты тогда сделал, то реальное добро, та помощь, которую ты от всей души оказал людям, говорят о раскаянии и чистосердечной просьбе о прощении действием, причем тайным, то есть аб-солютно бескорыстным. Ведь люди так и не узнали, кто это сделал…
Так Ангелочек говорил и вспомнил все добрые эпизоды из жизни Митрича, о многих из которых тот вовсе забыл или не придавал им большого значения. Но лицо того, другого Митрича, сидящего напротив, было непроницаемо.
Когда Ангелочек закончил, Митрич-судья позвонил в ко-локольчик и пришел Ангел в черном с весами. И на одну их чашу положили пачку листов с описанием неблаговидных поступков Митрича, а на другую — добрых. И первая чаша перевесила вторую…
Сев на место, Митрич первым делом поинтересовался у Нинки-соседки:
— Нин, а на кого Судья был похож?
— Как на кого?— изумилась она.— А ты что, не видишь? На кого сейчас похож, на того и тогда был. Да вот сам по-смотри!
Посмотрел Митрич,— правда, Судья был тот же, как и тогда, когда они вошли через открытые врата в зал Суда. И никакого Митрича там и в помине не было.
— Ну, как ты?— спросила Нинка.
— Плохи мои дела, соседка, плохи…— ответил он и, тя-жело вздохнув, опустил голову.
— Нина Савельева, пройдите к столу Судьи,— протрубив в рог, пригласил Ангел соседку Митрича.
Митрич безотрывно глядел на Судью, ожидая, что тот примет облик Нинки, но Судья оставался все время разгово-ра с ней таким же.
«Долго судят Нинку, видно грехов за ней много»,— внут-ренне позлорадствовал Митрич.
«А может, и добрые поступки за ней водятся?— тут же услышал он голос.— Ведь даже за тобой они есть, почему же ты отказываешь в них другим?»
— Господи, прости и помилуй меня, грешного!..— произ-нес Митрич давно забытые слова молитвы.
В это время вернулась Нинка-соседка. Глаза ее были мок-рые от слез, и она продолжала тихонько всхлипывать.
— Митрич, а Митрич! Ты знаешь, а ведь нас судит здесь не кто иной, как наша собственная совесть,— сказала она, когда немного успокоилась.— Ты глядел на судью, когда Он со мной говорил?
— Да, глядел, и Судья был такой, как сейчас.
— А когда я была там,— Нинка замолчала, словно ком проглатывала, и продолжила несколько мгновений спустя, — то он был мною…
— И у тебя так?
— Вот те крест!— сказала она и перекрестилась.
— Эх, соседушка, крестись — не крестись, а сейчас это как мертвому припарки.
— Ну, не скажи… Мы там, на земле… ну, при жизни, многого не знали. А и тут, видно, еще не поздно покаяться-то.
— Каяться никогда не поздно, да только, думаю, большая разница в том, где это делать.
— Правда твоя, сосед!— согласилась Нина…
К тому времени Суд над ордынцами завершился. Они все сидели на своих местах и ожидали дальнейшего.
Через некоторое время к ним вышел Ангел и обратился с вопросом:
— Вам все понятно? Все согласны со своими приговора-ми?
— Да… Согласен… Что уж?... Согласна, конечно…— раздалось вокруг.
Ангел уже было собрался уйти, как вдруг прозвучал во-прос.
— Не могу понять, за что погибла в огне вот эта девочка, трех лет?— спросил старик, который получил самый суро-вый приговор.— Грехов-то никаких наделать не успела еще! Я — старый грешник, а умерли мы одной и той же мучи-тельной смертью. Где же Любовь Божья и Справедливость Его?!
— Я ждал этого вопроса. И хорошо, что его задали имен-но вы… Эта девочка, повзрослев, должна была стать изощренной садисткой и убийцей и причинить много страданий и горя людям до раскрытия своих преступлений и наказания пожизненным заключением. И после этого она должна была прожить еще пятьдесят лет в тюрьме до глубокой старости — есть, пить, дышать воздухом, спать, в то время как мно-гочисленные ее жертвы уже покоились бы в земле, и неутешное горе всю жизнь сопровождало бы их близких. Но Всеведущий, Всемогущий и Милостивый Бог по воле Своей, по милости Своей и по благословению Своему избавил людей от стольких страданий и бед. А этой несчастной душе дал возможность во всей красе многократно увидеть то, что она могла бы сотворить на земле, и переживать эти несовершенные преступления, как совершенные. И все это ради спасения этой души. Вот в этом и есть великая Любовь и Справедливость Божьи, да святится Имя Его!
— А мужчина, Егор Селиванов, который всю жизнь про-жил, почти как праведник, его-то за что горящим бревном по голове?— не унимался старик.
— Этот человек, действительно, праведник. И Бог, зная о том, сколько страданий, искушений и бед должен был при-чинить ему в будущем горячо любимый им племянник, взял его к Себе через мгновенную смерть.
— А этого-то за что, Василия? Ведь он раскаялся еще на земле за страшные преступления-то свои, и даже совершил много хороших поступков, вплоть до того, что жертвовал жизнью, ради спасения другого. А его с нами…
— Да, мы хорошо знаем Василия. Он — ненадолго с вами, и это для того, чтобы вы увидели и услышали. А потом мы возьмем его в рай…
Итак, Страшным Судом для каждого ордынца оказался суд собственной совести. По делам и был вынесен приговор каждому. И вот настал момент приведения в действие этого приговора. Но произошло невероятное. Многие ордынцы забыли все, что с ними происходило накануне, и стали роп-тать и говорить, что они ни в чем не виновны, что это все те-то и те-то, что виновато общество, власть и так далее и тому подобное, стали говорить все то, что в таких случаях гово-рит большинство осужденных на Земле.
И вот тут-то, когда происходил этот взрыв личного и вре-менами массового самооправдания, и появились медведепо-добные, лохматые и косматые особи с маленькими, горящи-ми красными огоньками глазками. Они ничего не говорили, а только подходили по одному к каждому, крепко обнимали, так что дыхание спирало, и молча тащили своего «клиента» через какие-то ходы-тоннели и щели-пещеры к месту их назначения.
А там ордынцы оставались наедине со своими страстями и желаниями, которые выросли до невероятной силы. И, не имея тела и возможностей, чтобы их удовлетворить, мучи-лись ордынцы неимоверно, немыслимо, будто в огне горели и не сгорали. А в промежутках, будто фильм, видели воспо-минания о содеянных ими грехах, преступлениях и мучи-лись уже не в силах что-либо изменить…
Холодный пот струился по всему телу Митрича. Зуб на зуб не попадал от озноба ужаса, охватившего его. Губы едва слышно шептали: «Господи, буди милостив ко мне грешному!.. Господи, буди милостив ко мне грешному!..» Сознание медленно-медленно возвращалось к Митричу. Но, через чуть размыкающиеся веки, увидев белый экран потолка, он вновь с ужасом отвращался от окружающего, зажмуривал глаза, боясь увидеть продолжение страшного «фильма» о содеянном в жизни. И все же постепенно мысль о том, что он у себя дома, усиливалась и утверждалась ощущениями собственного тела, тех самых ощущений, которых он был лишен еще совсем недавно. Или это ему только снилось? Новая мысль заякорилась в его сознании. Умом он постепенно начинал осознавать, что он у себя в постели, что он спал и что это был сон, да, ужасный, страшнее не придумаешь, но сон! Однако сердцем, душой Митрич не мог принять, не мог поверить, что это был сон. Он весь был еще там, в той реальности, которая воспринималась именно как реальность, как настоящая реальность!
«Господи, помилуй мя грешнаго!..» — шептали губы, а зубы еще от страха выбивали дробь. «Господи, помяни мя в Царствии Твоем Небесном!..» — молился Митрич, вспоминая слова молитв, слышанные им еще в детстве или при ред-ких посещениях церкви…
…Сколько времени он так пролежал, Митрич не пом-нил. Но, когда, наконец, встал, у него было твердое намере-ние спешить делать людям добро. Чтобы здесь, в этой жизни до смерти успеть накопить много добрых дел, чтобы уже здесь на Земле вторая чаша весов перевесила бы первую.
Дым висел над Ордынкой. Из-за этой сизой пелены ничего не было видно на расстоянии метра. Трудно было дышать, окутывала сонливость. Но Митрич упорно шел вперед хорошо знакомой ему дорогой. Всю жизнь до самой пенсии он работал трактористом. Когда он чуть не наткнулся на жатку, то понял, что достиг своей цели — машинного двора. А вот и трактор, на котором он работал еще два года тому назад. Митрич похлопал его по кабине и стал искать плуг. Из-за дыма он искал, наверное, минут десять. Подтащив плуг, он стал цеплять его к трактору. Вдруг возле него воз-никла чья-то фигура. Присмотревшись, он узнал Василия, который работал теперь на его тракторе.
— Ты что, Митрич?— спросил Василий.
— Да вот, плуг цепляю,— ответил тот.
— Разве пашут в июле?— засмеялся Василий.
— Ты лучше помоги цеплять! Нужно село опахать, а то сгорит все!
— А начальство знает?— Василий подозрительно посмот-рел на Митрича.
— Скоро узнает, да поздно будет!
— Не-е-е, я без ведома начальства не буду ничего де-лать…
— Не хочешь, тогда отойди и не мешай разговорами! Ты меня не видел, договорились?
Василий промолчал и скрылся в дыме…
Митрич пропахал вокруг села полосу земли шириной мет-ров десять. Земля была очень сухой и спекшейся сверху, пахать было тяжело, к тому же попадались и корни, и валу-ны. Приходилось останавливаться и обрабатывать землю лопатой. Митрич справился с задачей, когда огонь по всему периметру подступил ко вспаханной полосе земли. «Слава Богу!— подумал он.— Село спасено!» Когда он на тракторе подъехал к машинному двору, то встретил заведующего, которого только что нашел Василий. Заведующий кричал и ругался на чем свет стоит — как, мол, Митрич мог без него и председателя взять и… Но Митрич не слушал его. Он шел сквозь дым к себе домой с хорошим чувством на душе,а внутри звучали серебряные трубы, такие же, как в его се-годняшнем сне. С той только разницей, что при звуке их перед Митричем возникали не врата Судилища, а дома род-ного села и лица знакомых односельчан, по причине густого дыма видимые только вблизи.
С этого дня Митрича было не узнать. «Как подменили мужика!» — говорили люди. Он помогал сельчанам во всем, в чем мог и как мог. А если помочь был не в силах, то нахо-дил для человека слова утешения.
Когда же Митрич помер, то не было в Ордынке человека, который хоть мысленно, а не сказал бы: «Отпусти, Господи, ему прегрешения за доброту его!»
© Яков Шафран