Восемнадцатого апреля, ровно в два часа пополудни, Ванда Фэй Аллен, встретившая в середине февраля свой шестнадцатый день рождения, вдруг поняла, что ей нужно делать. План созрел как-то внезапно, сам собой. Смутные и обрывочные картинки из дальних задворков сознания (или, возможно, кошмарных снов) вдруг собрались воедино и обрели четкую, восхитительно гармоничную форму. Она знала. Теперь, она наконец знала.
Ванда неторопливым, почти маршевым шагом брела по высушенной грунтовой дороге. Солнце припекало совсем по-летнему, поэтому школьный пиджак она небрежно обернула вокруг талии. Его полы отчаянно хлопали ее по бедрам. Легкие черно-белые кеды оставляли на дороге пыльные следы подошв. Ванда любила это время, эти двадцать минут, отделявшие школьные ворота от порога ее собственного дома. Она всегда проводила их в полном одиночестве, и ее это более чем устраивало. В этот короткий отрезок времени она могла спокойно подумать обо всем, без постоянно галдящих младших братьев и бесконечных упреков матери (грязная бездельница, от мальчиков больше проку, чем от тебя – мне хотя бы не приходится вечно краснеть за них). Иногда ее мысли были приятными, но чаще всего нет. Школа не располагала Ванду к веселью. Но теперь ей наплевать на все. Она знает, что нужно делать. На душе полегчало.
В редкие моменты хорошего настроения Ванда любила воображать себя певицей (кем-то вроде Шакиры или Кристины Агилеры), сотрясающей многотысячный зал сногсшибательным хитом. Толпа в экстазе от нее, они визжат и рвутся к ней, на сцену, мечтая только об одном – будто вся их жизнь сводится к этому моменту – прикоснуться к ней. Она прокручивала в голове любимые песни Шакиры, представляя, будто это она поет их. И громогласные овации с восторженной любовью достаются ей. Все тащатся от нее… Потому что она – крутая девчонка.
Но мечтать Ванде доводилось редко. Чаще всего она выносила из школы почти физически осязаемую тяжесть, отравляющую ее душу. Она представлялась Ванде черной мохнатой тварью, сидящей у нее на плечах. Тварь скалит ужасные неровные клыки и давит, давит, давит… Тварь прилипла к ней два года тому назад. Избавиться от нее было невероятно трудно, а в последнее время – невозможно. Тварь сидела у нее на плечах и ухмылялась, шевеля языком. Порой Ванде казалось, что она дожидается какого-то момента, который случится неизбежно, и, зная это, дразнит.
Она свернула к мосту, перекинутому на другой берег маленькой речушки. Солнце стало жарить нестерпимо. Ванда провела рукой по вспотевшему лицу, поправляя сползшие на кончик носа очки. Потом, подумав, сняла их, и, часто моргая, принялась рассматривать со своего рода академическим выражением.
Она носила очки, сколько себя помнила. До школы Ванда не обращала внимания на эту деталь, привыкнув к ней, как к чему-то неотъемлемому, к тому, без чего нельзя обойтись. Все изменилось с первого ее школьного дня, когда одна девочка, ее будущая одноклассница, без всякой причины принялась обзывать ее «четырехглазой» и сломала очки, ударив Ванду по носу. Девочку звали Элис Китч, и она задала мотив на долгие годы вперед. До нее Ванде и в голову не приходило, что ношение очков может быть чем-то стыдным. Последующие годы показали ей, насколько она заблуждалась. Если бы в удостоверение личности вписывали слова, которые употребляются относительно человека чаще всего, то вместо имени у Ванды в паспорте значилось бы «Четырехглазая» или «Стрекоза». А может, «Четырехглазая стрекоза». Многие, наверное, уже успели забыть ее настоящее имя. Но ей наплевать. Такие глупости ее больше не касаются.
Вздохнув, Ванда протерла очки и водрузила их на прежнее место.
Мимо прокатила машина с орущей на всю улицу музыкой. Она притормозила у «Хозяйственного магазина Спенсера». Ванда знала, что, поравнявшись со «Спенсером», задержит взгляд на своем отражении в огромной голубой витрине. Она всегда останавливалась напротив нее, словно сомневаясь, что отражающийся там человек имеет какое-то отношение к ней.
Водитель шумной машины, молодой человек с бородкой и бронзовым загаром (неплохо, совсем неплохо), запер переднюю дверцу, и, звякнув ключами, скрылся в магазине. Ванда проводила его подтянутую фигуру взглядом, потом, как и собиралась, перевела его на витрину. В ней отражалась очень худенькая, но гармонично сложенная девочка-подросток в прямой синей школьной юбке и с ранцем на правом плече. Огненно-рыжие волосы, всегда волнистые, словно всего минуту назад расплетенные из кос, казались просто темными в голубом стекле. Очки увеличивали и без того большие светло-голубые глаза, действительно придавая ей сходство со стрекозой. Ванда скривилась, но подумала, что в целом, не будь очков, было бы очень даже ничего. Не будь очков…
Но витрина не отражала главного.
Ванда медленно подняла руки к лицу, словно защищаясь от летящего в нее мяча.
Они были сплошь покрыты веснушками.
Маленькими, отвратительными, коричневыми пятнышками. Точно такими же, как и на лице, ото лба и до подбородка. Ванда выпятила губы, одновременно скривив их в усмешке. Если бы кто-то в этот момент увидел эту гримасу, он решил бы, что Ванде нужна помощь. Но все было в порядке. Она знала, что ей делать.
Ванда опустила руки, и они безвольно повисли вдоль тела. Веснушки. Чертовы веснушки. Проклятие, которое ей не снять до конца жизни. От которого нет спасения. Ванда прокрутила в голове бесчисленные попытки стереть с кожи эту гадость, но ни одно средство не возымело эффекта. Принято считать, что натуральные рыжие волосы и веснушки – вещи неразделимые, как гром и молния в грозу. Но ее братья тоже рыжие – и никаких веснушек, за исключением нескольких точек на носу и щеках. Почему все так несправедливо? Едва ли им эти проклятые пятна принесли бы столько горя и унижения, как ей.
Ванда скривилась еще больше. Она отошла от витрины и поплелась дальше, цепляя кедами землю. Она подумала о Генри, и ей стало так тяжело, будто она тащила на себе небо. На самом деле это тварь разлеглась на ее плечах поудобнее. День ото дня она становилась больше, набирала вес и… силу. Порой Ванду пугало это, но по большей части она старалась не думать о ней.
Почему он сделал это? Как будто ей было мало того унижения, которое она испытала в субботу. Зачем Генри рассказал об этом всем? Ванда привыкла к насмешкам, но они никогда не издевались над ней ТАК.
Больше всех старалась Элис Китч – она же, вероятно, подговорила остальных. Ехидные смешки летели в нее со всех сторон.
- Что, обломилось тебе? – встретил ее на пороге язвительный визгливый вопль, и сердце у нее замерло. Не может быть. Этого не могло быть. Но тем не менее… Она остолбенела, безмолвно спрашивая, как, откуда они могли узнать?
- Красотка пришла, смотрите!
- Обломилось! Обломилось!
Они ВСЕ знали. И смеялись над ней, смакуя в воображении каждую деталь ее унижения, рассказанного им в красках. Ванда точно окостенела, не в силах шевельнуться – и так и стояла в холле, в окружении смеющихся над ней одноклассников.
Тварь навалилась так, что она согнулась, не в силах ни шевельнуться, ни вздохнуть. Она обводила диким взглядом окруживших ее, и хотела лишь одного – убить. Всех и каждого. Прямо сейчас.
Среди смеющихся лиц мелькнуло лицо Генри. Не смеющееся, но надменное, вызывающее и… довольное. Он был доволен? Доволен тем, как ее втирали в асфальт?
Ванда ощутила бросившуюся в лицо краску. Да, он был доволен. И нужно смотреть правде в глаза: Генри начал это, а вовсе не Элис Китч.
Тварь издала урчание и царапнула ее когтем по груди.
Ванда зашагала быстрее. Вот она и дома. И почему он находится так близко к школе? Она с удовольствием тратила бы по часу на дорогу. Все, что угодно, лишь бы бывать здесь пореже. Ванда пересекла лужайку и взялась за дверную ручку со слабой надеждой, что дома никого не будет. В конце концов, сейчас только два часа. Младшие еще в школе, а мать должна быть на работе.
Ей не повезло. Стоило двери захлопнуться, как в прихожую выглянула мать – полностью одетая и с сумкой. Либо только что вернулась, либо собирается уйти. Ванда всей душой надеялась на второй вариант.
- Ты рано, - заметила Фэй Аллен, внимательно рассматривая ее.
- Последний урок отменили, - Ванда пожала плечами.
- Ты врешь мне?
- Нет.
Мать оценивающе сощурилась.
- То есть мне не нужно звонить в школу и спрашивать, правда это или нет?
- Делай, что хочешь, - Ванда еще раз пожала плечами. Ее и в самом деле это ни капельки не волновало.
Фэй подошла ближе и чуть наклонилась к ней. Ванда поняла, что она пытается уловить запах спиртного, и усмехнулась. Можешь не трудиться, ма. Я трезвая, как стеклышко.
- Инспектор предупреждала, что будет, если ты возьмешься за старое, - сказала мать тихим, сдавленным голосом. Она говорила так всегда, когда была готова вот-вот выйти из себя. – Тебе хочется в колонию? Могу тебя поздравить: ты уже в одном шаге от этого.
- Вот и ладно, - ответила Ванда, проходя мимо нее – Вздохнешь спокойно.
- Не смей так со мной разговаривать.
Ванда остановилась и, прикрыв глаза, выдохнула.
- Я все знаю. Я больше не прогуливаю. Сегодня действительно не было последнего урока. Я буду вести себя хорошо, чтобы спокойно закончить школу. Осталось немного, слава богу.
Она выдавала фразы механически, как автомат. Фэй сверлила ее взглядом. Не дожидаясь продолжения, Ванда поднялась наверх и закрылась у себя в комнате.
Здесь можно было облегченно выдохнуть. В этой комнате тварь ослабляла хватку… чтобы ночью вцепиться еще крепче.
Ванда бросила на пол рюкзак и легла на покрытую красно-белым покрывалом кровать, правой рукой потянулась за спрятанной под ней бутылкой виски. Бутылка была пуста уже больше чем наполовину, и Ванда рассеяно подумала, что скоро придется пополнить запасы. Первый глоток, как всегда, обжег горло, но второй уже мягко скользнул в желудок, разливая по всему телу тепло и успокоение. Месяц назад, после очередного скандала, Фэй клялась избить дочь, если она не завяжет со спиртным. Ванду угроза нисколько не напугала. В конце концов, пусть попробует. Младших мать еще способна устрашить, но Ванда моложе и выше ее на полголовы. Победа, по всей вероятности, останется за ней, и разве это – не справедливо? Возможно, это единственная справедливая вещь в этом чокнутом мире.
Она пила виски и смотрела, как Шакира лучезарно улыбается ей с плаката на стене, перекинув гитару за плечо. Ванда подмигнула ей. Шакира может пить сколько влезет, и никто слова ей не скажет. А все потому, что она – крутая девчонка.
Крутые девчонки играют по своим правилам и ничего не боятся. Крутые девчонки берут от жизни все. Крутые девчонки, одной из которых ей никогда не стать.
Ванда опустила глаза и увидела, как солнце золотит вытертый шерстяной ковер на полу. Ей вдруг вспомнились встрепанные соломенные волосы Генри, точно так же горевшие на солнце и вызывавшие у нее желание запустить в них пальцы. Внизу живота сладко заныло. Она так любила его….. И хотела. Боже, как она его хотела, даже сейчас, после всего.
Он подошел к ней в марте, и это было так странно, невероятно, необъяснимо: Четырехглазая и Генри Адамс! Генри Адамс с его широченными плечами, высокими скулами и синими глазами, сделавшими его настоящей школьной знаменитостью. Ванда не могла поверить в свою удачу. Они встречались уже больше месяца, а в прошлую субботу провели чудесный вечер, в конце которого она предложила Генри зайти к ней – мать повела младших на чей-то день рождения. Она сгорала от смущения и нетерпения, ожидая его ответа. Генри согласился. И началась катастрофа.
Целовать его в тот вечер было почему-то особенно сладостно. Генри гладил ее по волосам, по спине, по ягодицам, он говорил ей что-то, отчего всю ее бросало в жар. Его глаза – такие яркие – горели обжигающим огнем. Ванда подумала, что готова сделать что угодно, лишь бы он смотрел на нее ТАК всегда, всю жизнь. Он целовал ее – как не целовал никогда раньше, и это было восхитительно. Ванда сняла с него футболку, и ее руки почти не дрожали.
Его тело оказалось безупречным. У нее захватило дух от мысли, что сейчас это все достанется ей. Она хотела его немедленно, так остро, как никогда прежде.
- Я хочу тебя, - прошептала она, а Генри улыбнулся. Он и так знал это.
Вряд ли я у него первая, пронеслась неожиданная, словно чужая мысль. Наверняка он…
Но тут Генри притянул ее к себе, и она перестала думать.
Что-то пошло не так. Сперва Ванда даже не поняла. Генри изменился в лице. Он опустил руку ниже и странно запыхтел. Бесполезно. Никакой готовности. Ванда беспомощно наблюдала за его тщетными стараниями.
- Что я могу сделать? – спросила она.
- Заткнись, - выдохнул Генри неожиданно высоким, визгливым голосом, и продолжил пыхтеть.
Ничего.
Ванда робко обняла его за плечи, но Генри отпихнул ее.
- Никогда такого не было, - проскрипел он. – Никогда раньше.
Не первая, машинально отметила Ванда.
- Я слышала, так бывает, если перенервничаешь. Может, тебе нужно…
Генри не ответил. В эту минуту он больше не выглядел великолепным красавчиком. Лицо исказилось жалобной гримасой, губы подрагивали, плечи опустились. Даже волосы как-то поникли от безнадежности.
- Может, тебе нужно чуть-чуть…. отдохнуть?
Он исподлобья взглянул на Ванду, и в его глазах – еще недавно горевших страстью – внезапно вспыхнуло что-то жестокое и темное.
- Это все из-за тебя, - плаксиво проговорил Генри. – Из-за твоей рожи у меня не получается.
- Что? – Ванда чуть не свалилась с кровати.
- Ты рожу свою видела? – на его глазах выступили злые слезы. Лицо исказилось почти до неузнаваемости. – Вся в уродских пятнах! Если бы еще в темноте… Хотя какая разница, все равно перед глазами стоит!
Ей показалось, будто на голову обрушилось что-то тяжелое, даже в глазах потемнело.
- Я тебе не нравлюсь?
- Сама все видела! – Генри едко рассмеялся. – Как эти твои пятна увижу – сразу падает!
Он рывком поднялся с кровати и принялся одеваться.
- Генри, куда… - Ванда полубессознательно ухватила его за руку.
- Отвали! – он снова почти визжал. – Не трогай меня!
- Что я сделала не так?
- Ты – уродина!
Он вырвал руку и выскочил за дверь. Ванда бросилась за ним – как была, в одних трусиках-шортах – но застыла посреди комнаты, будто ее пронзило насквозь. Грохнула входная дверь. Генри убежал.
Ванда медленно, словно во сне, вернулась к кровати. Где-то очень глубоко внутри нее шевельнулась детская надежда, что это все ей снится, что и на самом деле у Генри все получилось, он не называл ее уродом и не убежал от нее в слезах. Она непонимающими, пустыми глазами обвела свою комнату. Пятно от потекшей ручки на столе и футляр от очков были слишком реальны и подробны для сна.
Губы у нее задрожали, и она разрыдалась, спрятав лицо в ладонях.
Сегодня он рассказал всей школе о том, как она пыталась затащить его в постель. И все теперь знали, что из-за ее рожи у него не встало. А если уж не встало у Генри, то не встанет ни у кого.
При воспоминании об этом дне глаза ее наполнились слезами. Ванда вновь готова была расплакаться, когда ее мутный от выпитого взгляд уперся в стенной шкаф напротив кровати. Она перевела дыхание. Там висела ее одежда, но на полу, под коробками с зимней обувью, самый дорогой ее подарок, который преподнес ей отец на их последнее совместное, семейное Рождество. Лучшая вещь на Земле. Вещь, способная избавить ее от черной твари за спиной.
Слезы высохли. Ванда смотрела на стенной шкаф и безмятежно улыбалась.
***
Хлопнула входная дверь. Через несколько секунд за окном послышался шорох шин, и дом погрузился в тишину, нарушаемую только долетаемыми с улицы приглушенными голосами детей у школы. В восемь утра их было еще немного, уроки должны начаться только через полчаса.
Ванда допила остатки виски и поставила пустую бутылку на стол. В правом виске угнездилась тупая пульсирующая боль, но несмотря на это, ей было хорошо.
Утро выдалось спокойным. Фэй избавила ее от обычной порции холодных упреков (грязная бездельница, от мальчиков больше проку, чем от тебя – мне хотя бы не приходится вечно краснеть за них), а на завтрак были оладьи. Ванда беспечно улыбалась. Младшие обсуждали какую-то ерунду, споря и перебивая друг друга, но, против обыкновения, ее это ни капли не раздражало. По телеку обещали хорошую погоду на выходные. Солнечный уикенд – разве есть на свете что-то приятнее?
Из окна Ванда увидела, как сосед, одинокий старичок в бессменной клетчатой кепке, вышел на прогулку со своим колли. Колли принадлежал одному из его внуков, разбившемуся вместе с родителями в автокатастрофе три года назад. Бедный старик. Мог ли он когда-нибудь представить, что останется на закате лет один, в компании пса? Посетила ли его такая безумная мысль в день свадьбы? После рождения детей? Конечно, нет. Неисповедимы пути Господни.
Ванда бросила взгляд в небольшое круглое зеркало в пластмассовой раме. Аккуратное синее трикотажное платье, свободно болтающееся на костлявой фигуре, очки, рыжие волосы тщательно расчесаны на прямой пробор. Примерная ученица. Правда, со скверным характером.
Но кто об этом узнает?
Ванда улыбнулась и полезла в шкаф.
Через несколько минут она с легким, беззаботным смехом слетела вниз по лестнице и устроилась у кухонного окна, поставив начатую коробку патронов на сверкающую чистотой столешницу. Окно кухни выходило прямо на школьные ворота, и это было просто чудесно. Привычным движением взяла двадцатидвухкалиберный «Ругер» и сосредоточенно свела брови: она никогда раньше не целилась в другую мишень, кроме тарелок в тире или пустых банок на заднем дворе под присмотром отца.
Первый выстрел прозвучал необычайно громко, так громко, что Ванда дернулась, ударив дулом винтовки по подоконнику.
Пуля ушла выше голов снующих на школьном дворе детей, некоторые из них шарахнулись, не поняв, что это было и откуда взялся странный звук, но тут еще один оглушительный выстрел прорезал воздух, кто-то в толпе пронзительно закричал, так, что все в ужасе расступились, и Ванда увидела, как ребенок скорчился на земле. Теперь кричало несколько человек.
Ванда громко рассмеялась.
В этот момент у ворот сверкнула на солнце чья-то коротко стриженая светловолосая голова. Ванда сжала зубы и, ни секунды не раздумывая, выстрелила по своей новой мишени. «Ругер» толкнул ее в плечо. Хороший, крепкий толчок, говорящий о том, что оружие расположено верно. Шевелюра блондина отлетела вместе с половиной головы.
Отличное попадание для четырехглазой! – подумала Ванда с довольной улыбкой. И в этот момент голову вдруг пронзило такой острой болью, что она невольно зажмурилась.
Когда она открыла глаза, боли не было – такой легкости и свободы она прежде никогда не ощущала. Секунда понадобилась ей на то, чтобы понять – черная тварь исчезла с плеч, и она впервые за долгое время вздохнула полной грудью. Все было в полном порядке, на душе царило удивительное спокойствие. Кто-то вновь закричал, отчаянно, надрывно. Ванда улыбнулась еще шире, и в эту минуту ее лицо было ослепительно красивым.
Она стреляла и перезаряжала, дрожа от возбуждения и азарта. Глаза светились той необузданной радостью, какая бывает у маленьких девочек в день рождения, или когда они одерживают над кем-то верх, или становятся гордостью своего класса. Так улыбаются дети, понимая, что им удалось провести взрослых.
- Лучший день в моей жизни! – закричала она.
Выла сирена полицейских машин, у школьных ворот стоял пронзительный, звенящий крик, и этот ужасный дуэт, симфония катастрофы, взвивался к небу, оглашая собой округу на километры вперед.
С Вандой Аллен удалось справиться лишь через семь часов.