ПРУДНИКОВ ВИКТОР
Д-А
(ДНЕВНИК – АВТОБИОГРАФИЯ)
2004-
Мы – сумма
всех мгновений нашей жизни;
всё, что есть мы, заключено в них,
и не избежать, ни скрыть этого
мы не можем.
Томас Вулф
БЛОК 1
14.11.2004
12-го провел микропрезентацию своей книги в ФЕБ-Се, вручил ее Ездакову. Заходил Кутафин, которому я вручил ее накануне.
Когда я ехал в ФЕБ-С, произошло вот что. Я ехал в «Газели» № 1 впереди справа. На облисполкоме казах слева попросился выйти. Я, выйдя, пропустил его, впустил еще одного, потому что мне надо было выйти на «Революции», и сажусь сам. Чувствую, меня тянут за руку. Оборачиваюсь. Молодой казах показывает на другого молодого на костылях, мол, выйди и пускай едет тот. Я ему говорю, что я еще не доехал, и что мне непонятно, как тот будет громоздиться в кабину на костылях, и что я аксакал (борода-то у меня седая). Бесполезно. Я вырвался, сел, и мы поехали. Напоследок глянул в глаза того здорового казаха – они излучали звериное бешенство в смеси с уверенностью в абсолютной правоте, а ведь он был совершенно не прав. И какой идиот! Ведь можно было вежливо попросить, так нет, сразу хватает руками.
А на работе задалбывает ментально-сексуальный извращенец Михеенко. Недавно он дошел до того, что перед коллективом развивал тему о том, как я вместо жены буду трахать свою собаку, мою немецкую овчарку Зейру.
Сегодня воскресенье. Пора ехать в Покровский монастырь.
15.11.2004
Не сплю с часу ночи, пишу с двух.
Вначале отпуска разослал 23 письма. От президента РК перепинули на Уральск. Вышел на работу, Татьяна Богомолова злая как черт (или как ведьма). Ей звонили из акиматов, она отвечала, что я в отпуске, а на нее ругались за это, как идиоты, как будто она обязана доставить меня на блюдечке с золотой каемочкой. А сотка у меня тогда не работала.
Было две беседы - в городском и областном акиматах, в отделах внутренней политики и взаимоотношений с религиями. Скандал, много нравоучений, немного советов. В гормаслихате – с Жадановым Ермеком Хамидовичем (51-50-20), в областном – с Турейгельдиевым Мураткали Камешевичем (51- 31-48). Жаданов – тяжелый и противный, я никак не мог понять, в чем он меня упрекает. По видимому, в том что из-за меня его побеспокоили. Турейгельдиев мне понравился. Интеллигентен, два высших образования – русский язык и литература и политология.
Вернулось письмо, которое я посылал императору Японии, нераспечатанное. Наверное, испугались «порошков». Ответ от администрации Путина – очередная бюрократическая отписка. И письмо из КНБ РК, довольно неплохое.
А вот почему я не сплю. Вчера, под конец первой фазы ремонта, прорвало батарею. Пришлось побегать, и стресс был силен.
(Дальше по тексту вместо дневник-автобиография пишу Д-А).
Русский мат – для меня больной вопрос. Я из семьи советских интеллигентов. Мать и отец – коммунисты и учителя истории, и по их рассказам, по обеим линиям в их семьях не матерились как минимум в трех поколениях. Это полный абзац (в смысле моей адаптации к совковой жизни в юности).
Один эпизод из детства. Как-то приехал Костя Порецкий, шести лет, мне 5, а Люське Быковой – 4. Мы играли сзади дома, и Костя показал и прочел на стене дома написанное мелом слово «х@й» (не разъяснив, впрочем, что оно значит). И оно почему-то запало мне в ум. Когда бабушка забирала меня домой обедать, я, уже стоя на лестнице, говорю им внезапно: «До свидания, х@и». Они мне дуэтом: «До свидания, х@й». Мы так долго переговаривались, при этом бабушка весело смеялась. Весело-то весело, но родителям она меня заложила. Была очередная порка, а потом этот случай часто вспоминали и меня высмеивали. В итоге в юности я был как институтка из Смольного – буквально оглушался и на полчаса терял способность что-либо соображать, когда рядом слышал матершину.
Школу в старших классах, когда одноклассники начали материться, я, хотя и с трудом, но перетерпел. По-настоящему тяжело было в Оренбургском летном училище. Там я столкнулся с жуткой матершиной в курсантской среде. Но куда деваться, тоже терпел, и мучился комсомольской совестью, что никак не борюсь с этим мерзким явлением.
Почти пи…дец пришел на втором курсе, когда начались полеты. Командир звена, капитан Слава Попов, оказался садистом, правда, не без юмора, и диким матершинником. Что-нибудь в полете сделаешь не так, допустишь отклонение – получаешь кучу дикого мата и оскорблений. К примеру, взлетаем на Оренбург, у меня несколько больше, чем требуется, угол тангажа, и закрылки убрал поздновато. Слышу вопли в телефонах: «Ты, мудак, за…бал, ты что, ох…ел, что ли?». Потом самолет переворачивается кверху брюхом, я повисаю на ремнях, подо мной – железнодорожные пути и впереди вокзал. Слышу крик: «Е…анутик, мать твою … вокзал видишь?» Отвечаю, что да. Продолжение: «Сейчас вернемся, возьмешь чемодан и попи…дуешь туда, откуда приехал, к своей …банной матери – если будешь так х…ево летать».
В самолете за пилотированием нельзя шокироваться даже на секунды, иногда даже на доли секунды, какие там полчаса. Вместе с тем полеты, особенно первые – это такие эмоции и столько адреналина, что мат с его грязью стал чем-то вроде ила на дне огромного и очень глубокого океана. Я стал его переносить легче. За годы службы на Севере я научился понимать, о чем же все-таки идет речь, когда говорят на матерном языке, а потом стал понимать и даже научился рассказывать матерные анекдоты, они иногда бывают очень смешные. В общем, по отношению к мату по жизни я проявил удивительную тупость.
Первым человеком, которого я ругал матерно, стала моя вторая жена. Она умела меня доводить, но это было сверхчеловеческое состояние. Сейчас я уже умею покрыть кого надо в спокойном состоянии, но этого не люблю и не против разучиться это делать, но если и трудно научиться ездить на велосипеде, то разучиться невозможно.
В последнее время несколько раз попадалась информация, что основные матерные корни имеют у славян древнее и мистическо-магическое происхождение, что слово «х…й» аналогично даосскому «ян», а «пи…да» - «инь», ну а «е…ать», это вполне очевидно – процесс их слияния, изображаемый у даосов танцем двух рыбок – черной и белой; а толстый слой грязи на этих словах – след истории, то есть долгой борьбы с прарелигией сначала языческой славянской религии, а потом христианства. То есть сначала язычество объявило войну древней прарелигии, объявив все ее сакральные символы и слова греховными и грязными, но ядро устояло и, очевидно, срослось с язычеством. Потом то же самое сделало христианство, ядро сохранилось, но именно в народе и испачкалось. Вот откуда у русского мата такая огромная сила – это магическая сила. А какое у русского народа преданность корням, какое постоянство! Как говорил Аллен Даллес, самый непокорный народ в мире.
И бьется у меня в голове мысль: а что, если возможна такая любовь, чтобы она не только превратила мат в тонкий слой ила на дне океана, но и полностью очистила его, сделав чистейшей и огромной энергией, скажем, энергией Большого Взрыва Вселенной. Может быть, это лишь пустая мечта, вызванная подсознательной завистью к молодежи, которая запросто шпарит матом, в том числе и девки. Но у меня до сих пор в голове не укладывается, как можно этими словами просить у женщины близости.
А я, очевидно, уже вполне овладел матерным субъязыком. Я уже научился на нем думать, и это получается само собой, но всегда надо несколько взвихренное состояние сознания. Вот образчик таких мыслей, вызванных ментальным вихрем от прорыва батареи:
-------------
«Почему мужчина е…ет, а женщина лишь дает? Это что, выражение активной мужской роли? И если слово «е…ать» аналог слова «любить», то что же, любить может только мужчина, что ли?
Женщина «дает». Звучит без мата, вроде как очень смягченно. Но ведь она не просто «дает», она «дает е…ать себя», это когда без насилия. То есть вроде как милостиво, снисходительно и терпеливо позволяет себя любить. Не правда ли, оригинальный вывод!?»
-------------
Приходилось читать статью в одном журнале о происхождении мата. Там было написано, что у славян был до Кирилла и Мефодия алфавит, причем он не сильно отличался от созданного ими, что они его лишь адаптировали для того, чтобы славянам понятнее был греческий алфавит, и таким образом слова на этом древнем алфавите без особого труда читаются. Еще там писали, что славяне достаточно широко мигрировали по древнему миру, и что в Египте археологами были найдены славянское поселение и кладбище при нем с надгробными камнями, и приведена одна надпись. Жаль, что нет у меня того журнала, не на что сослаться и цитировать приходится по памяти. Но где-то вот так: «Жена Даяна мужу Неву. Фазда я твоя, а ты х…й мой. Е…ал ты меня на земле, и с неба меня е…ешь». Ясно, что смысл надписи заключен в том, что любовь сохраняется несмотря на смерть, разделившую мужа и жену. Трудно предположить, чтобы на могильных камнях писали оскорбления, напротив, это явно был сакральный язык, применявшийся только при религиозных таинствах.
Единственно, в чем мы, русские, виноваты, так это в том, что свою национальную тайну разболтали на весь мир. То есть материться нельзя не потому, что это некультурно, а потому что зря расходуешь энергию нации.
24.11.04
21-го вернулся из командировки в Чингирлау, теперь медленно прихожу в себя. Заработал бронхит с сильным кашлем и в очередной раз разбил себе сердце, наблюдая дико пьющего Валиева.
22-го наблюдал удивительную и парадоксальную реакцию у своих гоблинов на работе. Приготовил тушеную картошку с консервами, оставшимися от командировки, ели прямо из казана, то есть очень быстро, а пьяный Валиев изображал высочайшую трудовую дисциплину и не хотел идти кушать раньше 13.00. Вижу, почти все сожрали, ору: «А Романычу? Хватит жрать!». В ответ гоблины Саша Щучкин и Юра Гущин еще быстрее заработали ложками. Пришлось отложить Валиеву половину своей картошки (я ел из миски).
2.12.04
Вернулся из очередного, аварийного выезда в Федоровку. Там полностью выгорел один транс, слава Богу, что не оба, так как к этому шло, но огонь удалось остановить. Виновата погода, но не только. Был дождь и мокрый снег с температурой воздуха от –1 градус до 0. Все защиты сработали, это было видно по выпавшим блинкерам, но вся механика попримерзала, и ни один выключатель не сработал. А способствовало этому то, что дежурный размещается метров за 500, в конторе РЭС. Там его, учитывая, что он прикован к месту, используют на всякие мелкие надобности, что начальству в конторе очень удобно. Почему-то всякие придурки совкового типа (очевидно те же, кто считают мигрень и СХУ буржуазными выдумками) считают, что дежурный ничего не делает, хотя психологи утверждают, что любое дежурство в силу специфической напряженности – тяжелая работа, даже если и ничего не происходит. Будь дежурный на подстанции, он бы отключил разъединители вручную, и пожара бы не было.
Мы монтировали и налаживали новый трансформатор, маленький, 35/10 кВ, чтобы был резерв, так как один-то из двух основных сгорел. Это была адская неделя, особенно учитывая то, что я только что вернулся из командировки в Чингирлау, и тоже без выходных. И это именно тогда, когда я собрался формировать политклуб по своему плану. Ощущение, что все это – козни дьявола.
Вчера заполнял протоколы. Чесноков и Данилов заболели, Михеенко готовился к экзамену, пришлось отдуваться одному. Я, кстати, уехал на аварию с ужасным кашлем, прихватило бронхи в Чингирлау, но Бог возблагодарил меня, очевидно, за то, что я бросил пить – несмотря на трудные условия, кашель за командировку сильно ослаб. Заодно я не мог курить, хотя стресс был сильный – все боялся очередного воспаления легких. В итоге потренировался в воздержании, и теперь реже буду хвататься за сигарету.
В обед Мясников и Передреев вытащили меня на Урал, и это было гениально. У противоположного берега парила большая промоина, а с утра, очевидно, было безветренно, и пар осел, сублимировался на зеркальном льду крупными кристаллами на большом пространстве. Небо было очень чистое, и солнце – очень яркое. И потому Урал был покрыт не просто льдом - на всей его поверхности были насыпаны в огромном количестве самоцветы! Синие, голубые, зеленые, желтые, красные, оранжевые! Я, конечно, встречал подобное, но только на мелких кристаллах свежей пороши. Я впал в восторг и породил фразу: «Тот, кто понимает красоту природы, может обходиться без денег», на что Мясников возразил: «Без денег обходиться невозможно». Пришлось подкорректировать: «Тот, кто понимает красоту природы, может легко терпеть безденежье и малые доходы». С этим мужики согласились.
Да, но красота природы всегда отгорожена от нас полосой трудностей, которые надо преодолевать. Это чем-то похоже на религиозное паломничество. К примеру, мне приходилось любоваться красотой Карского моря, вернее, его летними льдами, ярко сиявшими под лучами солнца в чистейшем воздухе Арктики, но это было при полете на высоте 7 км над Новой Землей на испытаниях глубинной атомной бомбы, а для этого пришлось преодолеть море трудностей.
25-го ноября в Федоровке я узнал от Михеенко, что повесился Трофимов. Подробности он не рассказывал. А меня этот кадр так замучил по жизни, что я почувствовал облегчение из-за того, что, будучи в командировке, не буду на похоронах.
4.12.04
Используя отгулы, наконец-то начал читать Законы Ману, или Манавадхармашастру. Некоторые вещи просто потрясающие:
1. Гл. 4, с. 160. –Всё, зависящее от чужой воли, - зло, всё, зависящее от своей воли, - благо; необходимо знать это краткое определение блага и зла.
2. Гл. 4, с. 161. –Следует усердно исполнять такое дело, которое дает внутреннее удовлетворение для исполняющего его, но противоположного – избегать.
3. Гл. 2, с. 85. –Жертвоприношение, состоящее из шепотом произносимых мантр, в десять раз действеннее жертвоприношения, исполняемого согласно правилам Вед, из произнесенных мысленно – считается превосходящим его в тысячу раз.
5.12.04
Отец мой – русский, мать – украинка, а фамилия – белорусского происхождения. То есть во мне сошлись все три главных восточнославянских народа.
Живу я теперь возле Вечного огня, мемориала павшим в ВОВ и аллеи Героев Советского Союза. Это дает мне возможность часто поклоняться памяти моих погибших на войне дедов – Прудникова Федота Акимовича и Кучмы Афанасия Алексеевича, что придает мне силы идти по намеченному пути. Дед Федот погиб еще в 1941 году, пропал без вести, а дед Афанасий – в 1944 году, в Румынии, и похоронен в городе Фрумосе.
Прудниковы оказались в Казахстане по столыпинской реформе. Это были простые мужики с севера земель Донского казачьего войска. Отец мой родился в селе Николаевка Акмолинской области 25 августа 1925 года. Однако вскоре после его рождения приключилась драка, после которой кто-то умер. Мои родичи, опасаясь кровной мести, поехали на пяти телегах на запад, и ехали до села Рубежка, которое им очень понравилось, и они в нем поселились.
На деда какая-то сволочь из зависти написала донос. Его взяли в 1939 году и увезли в Оренбург. Дед был сильный мужик килограммов на сто весом, с густой шевелюрой. Через год его отпустили, но вернулся он худым, лысым и без ногтей – их отдавили во время пыток дверьми. Был такой примитивный, но эффективный способ пытки – пальцы в щель и постепенно надавливают. Он ничего не подписывал, дрался со следователями, из-за чего много времени проводил в карцере. Но, так как на него не удалось сшить никакого дела, в 1940 году его отпустили. Они не стали жить в Рубежке, возле стукача, переехали на Селекционную станцию. А через год была война, и он сразу был мобилизован.
Его жена, урожденная Рашникова Пелагея Яковлевна, баба Поля, была староверкой, и такой строгой, что ей даже классический балет представлялся верхом разврата. Живя в Уральске, она ездила к своему священнику в Саратовскую область. И в связи с этим есть в моей жизни тайна, которую бабушка унесла в могилу. Мои родители оба были учителями истории и коммунистами – это концентрат верноподданости. Мне было чуть побольше года, когда и мать, и отец уехали на конференцию в Актюбинск, и за эту неделю бабушка свозила меня к своему священнику – несомненно, чтобы крестить, но она никогда и никому в этом не призналась. А в 1994 году я крестился уже сам, совершенно сознательно. Получается, что я дважды крещеный, причем в обе основные ветви русского православия, что вместе с тремя главными славянскими народами уже суперсимволично, и вдобавок сознательное крещение очень похоже на обряд конфирмации у католиков, то есть сознательного подтверждения молодым человеком своего крещения.
Мои предки-хохлы оказались в Оренбуржье уже при советской власти. Жили они себе на хуторе возле села Шубовка Кагарлыкского района Киевской области огромной семьей, и за счет большого количества рабочих рук что-то имели. Но семья росла, и земли не хватало. И понесло их на новые земли в Херсонскую область, при этом они даже трактор купили. Но там пошли неурожаи из-за засухи, они вконец разорились, продали трактор и в итоге переехали в Оренбуржье натурально бедняками. Это их спасло от раскулачивания. А на Украине их непременно бы признали кулаками со всеми вытекающими последствиями.
19.02.05
Очень долго не писал. Депрессия. Но она понемногу проходит. Нет у меня самодисциплины. Но есть шанс ее выработать, благодаря собаке, ведь невозможно ее не выгулять. Иногда она будит меня в 4.00. Ведь с какой стати в 50 лет в трезвом виде ночью я бы поперся на Урал? А благодаря Зейре я вижу Урал то в лунном свете, то при свете звезд, то при пасмурной погоде, а это всё очень красиво. А как красивы свежепозолоченные маковки собора Михаила Архангела прямо перед восходом солнца! Это надо видеть!
А самодисциплина очень нужна. Дело-то понемногу раскручивается. Три недели назад, 20-го января, заходили двое молодых ребят из КНБ, молодые и элегантные, русский и казах. Пораспросили меня про мой план. А я был классно подготовлен к встрече – на работе нормально выпили, я был с неподстриженной и неухоженной бородой и в тельняшке. Забавно, что казах не выдерживал потока информации от такой странной личности и засыпал, а русский слушал весело.
Вскоре после этого домой занесли бумагу из КНБ о получении моих материалов. Так что надо серьезнее браться за самодисциплину и научиться работать регулярно и планомерно, а не только по вдохновению.
Некоторое самонаблюдение. Всю жизнь старался огрубеть, перестать откликаться на страдания людей и людских масс, не быть чувствительным и сентиментальным. Но…
Было злодейство США и Запада в Югославии – и я очень болел душой и сердцем, что заставило меня начать продвигать мой антиядерный план. Начало войны в Ираке – у меня начинается воспаление легких. Мясорубка в Беслане – сильная простуда. Цунами в Индийском океане – сильная простуда.
Я очень благодарен своим дедам. Федоту Акимовичу – за то, что выдержал пытки и не дал записать себя во «враги народа». Афанасию Алексеевичу – за то, что разорился. Они не испортили мне биографии и дали возможность стать летчиком, а без этого я бы не состоялся как личность.
Мамина мать – Кучма Мария Симоновна, в девичестве Симоненко. У нее было семеро детей, выжили лишь трое. Образования у нее не было никакого, она этого стеснялась и всегда говорила, что училась в церковно-приходской школе. Читать она не умела, а писать могла только свою фамилию печатными буквами, и не потому, что знала буквы, а просто она заучила свою фамилию как рисунок, ведь расписываться в документах ей приходилось. Поэтому книги ей читал я. О мире она узнавала по проводному радио, и свято, нисколько не сомневаясь и не критикуя, верила всему официозу, за что даже моя мама, весьма верноподданная, посмеивалась над ней. Тем не менее она смогла одна, без мужа, погибшего в Румынии и похороненного в городе Фрумос, вырастить троих детей и дать им высшее образование. Она была трудолюбива, молчалива и мрачновата. Переехав в Уральск из Аксая, перевезла кур и уток, слава Богу, что козу продала, и поэтому я летом все каникулы их пас, что меня грузило, но и давало возможность много читать.
Дед Афанасий был хохлом, а значит и хитрым. Попав в плен под Сталинградом, он умудрился найти женщину, уговорить ее, чтобы она сказала охране, что он – ее муж, и она его выкупила за самогон и закуску, после чего он пошел вовсе не на восток, к своим, а на запад, к киевской родне, и жил там на хуторе до прихода наших. А наши пришли – пошел призыв в армию, а там стали выяснять, кто он, и, выяснив, направили в штрафбат, где он и погиб, но, искупив вину, заработал нормальную похоронку, по которой бабушка получила пенсию.
Её сыновья, проживая один в Челябинске (Иван, художник), другой в Луганске (Николай, горноспасатель, а потом замначальника шахты) высылали ей деньги и иногда заезжали. Николай по советским меркам жил шикарно – большая зарплата, большая квартира, отделанная его бойцами-горноспасателями, «Волга», акваланг. Но легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царствие небесное. Он приезжал в гости в 1987 году, а я тогда уже жил у Марины Хвалынской, так он без приглашения приходил к нам и как-то странно осматривал квартиру. Потом оказалось, что он провел интегральную оценку, что мы с матерью и бабушкой живем уж очень хорошо, и перестал высылать своей матери эти несчастные ежемесячные 20 рублей.
Чувствовалось, что сыновья тяготятся матерью.
Но где-то с 1981 года вышел закон, по которому бабушка получила право на пенсию, как вдова погибшего на войне фронтовика, не выходившая более замуж. Но отец, будучи очень занятым своей борьбой и болезнями, не нашел времени и возможности оформить ей пенсию. Это сделал я осенью 1983 года. Бабушка была чрезвычайно рада и горда.
19.02.05
Бабушка по матери прожила 87 лет, согнулась в спине. Перед смертью болела месяца три, потом началась агония, она была без сознания три дня, при этом распрямилась, очень часто дышала, и сердце у нее колотилось. Ушла она рано утром, часа в 4. Мать пошла оформлять документы, а я остался обмывать ее в присутствии старой соседки, тети Кати Потаниной. Когда я, омыв ее тело, напоследок омывал ее лицо, Бог явил мне чудо – лицо ее осветилось изнутри ярким желтым светом, как светится раскаленный металл, а вокруг головы возник тоже желтый светящийся колпак, как на иконах. Уже потом я узнал, что желтый цвет ауры – цвет учителя, а тогда в голову явилась мысль о религии, Христе и Боге: «Значит, все это правда».
Дело в том, что у родителей была большая библиотека, и там было много атеистической литературы. Но негативная информация – тоже информация, и в итоге о религии я знал много, так как с интересом читал все подряд. Нужно было только поменять минус на плюс, что и произошло.
На похороны приехало много родственников, и оба сына в том числе. Поминки были в столовой возле дома, но потом они продолжились дома и превратились в веселье. Были даже фотографии с их веселыми и радостными рожами. Когда же я сделал замечание, что на поминках надо вести себя сдержанно, возник скандал, и все набросились на меня, особенно сынки. По поводу этих поминок у меня остался неразрешенный конфликт с матерью, которая считала такое их поведение нормальным, ибо встретились родные, которые долго друг друга не видели. Однако матери за это спасибо – с этого я начал понимать, что хохлы могут морально обосновать любую чушь.
Пелагея Яковлевна, баба Поля – тоже героическая женщина. Она вырастила в одиночку четверых сыновей. Будучи староверкой, она обладала строгой моралью. Для нее даже классический балет был верхом разврата. Федот Акимович, вернувшись из тюрьмы, не смог жить в Рубежке, где жил и его стукач, и они в 1940 году переехали на Селекционную станцию. В начале войны его сразу же мобилизовали, и он пропал без вести в страшном 1941 году.
Об отце. Только сначала надо упомянуть о том, что у меня было много сновидений о моем же будущем по типу «прямого эфира». Кроме того, в сознании было буквально пропечатано слово «Махабхарата», а также три зрительных образа, которые буквально жили во мне, пока не сбылись: неузнаваемый и с лицом мученика, но почему-то очень родной человек среди множества цветов; потом он же как бы плывущий впереди и ниже меня; я в какой-то яме, а передо мной какой-то человек в гробу вверх ногами.
Потом все это реализовалось, то есть встретилось в жизни. Человек с лицом мученика – это отец в гробу. Я еле успел на похороны с Севера. Хоронили его 4.09.82, и в гробу было множество живых цветов. Он плывущий внизу – это когда его выносили со второго этажа, а я шел сзади. Человек в яме - это сосед дядя Леша Потанин. Когда его хоронили (это уже в 1984 г.), из-за непродуманности и из-за того, что оторвалась плохо прибитая передняя планка, в которую упиралась верёвка, гроб уронили в могилу головой покойника вниз, и я сразу же спрыгнул его укладывать в гроб. А отрывки из «Махабхараты» я всегда с огромным интересом читал в исторических хрестоматиях отца, и реализовалось это в октябре 1990 года, когда я в Москве купил «Бхагавад-гиту как она есть» Шрилы Прабхупады, обратив внимание на суперобложку, на которой были изображены войска перед битвой. Взяв книгу в руки, я прочел, что это одна из 18-ти песен «Махабхараты». Эта книга перевернула мою жизнь и спасла меня.
Эта удивительная трансляция из будущего связана с сильными эмоциями в моменты передачи и приема, которые сливаются в один момент относительно некоторого сверхвремени, и по силе эмоций напоминают прыжок с парашютом, когда переступаешь порог самолета. Но это не сновидения о будущем, это была именно трансляция из будущего в бодрственном состоянии, причем до того, как события состоялись, эти эмоциональные состояния как бы постоянно присутствовали во мне, то есть до того, как они сбылись, я жил в напряженном подсознательном ожидании их, а то, что они сбылись, погасило это напряжение и несколько облегчило душу, хотя сами события были тяжелыми. Эти моменты были впрессованы в мое сознание с рождения и давили на него, пока не сбылись. Но из-за того, что они были тяжелыми, потом некоторое время действовал шок, реакция на эти события, но это было уже заживление ран… Странная штука – моральные, душевные страдания. Чисто физическая, телесная боль проходит быстро. А чтобы пережить душевную – нужны годы.
Отец был умным, с большими способностями и задатками, не реализованными в жизни, неравнодушным и честным. У КПСС это называлось «с активной жизненной позицией». Дядя Гриша, его брат, рассказывал, что он легко и хорошо учился в школе, всё схватывая на лету и не тратя особого времени на занятия дома.
Когда началась война, ему вскоре исполнилось 16 лет (25.08.1941), и ему здорово повезло – его взяли в Москву, в Тушинскую авиашколу учиться на авиамеханика. Он рассказывал, что им приходилось обслуживать бомбардировщики и вытаскивать из кабин посеченных пулеметами немецких истребителей стрелков-радистов.
Однако окончить школу ему не удалось. После того, как немцев прогнали от Москвы, несколько курсантов, в том числе и его, направили в Подмосковье собирать телеги и лошадей для авиашколы – машин не хватало.
Собрали пять телег и пару лошадей. Они с товарищем дремали на последней телеге, двое, включая возницу, ехали на первой. Передняя телега наехала на противотанковую мину, людей и лошадей разнесло в клочья, а их с товарищем контузило, и они долго лежали на холодной земле, пока пришли саперы. Из-за контузии у него, пока лечили, несколько месяцев выпали из сознания. Его списали подчистую, и в то суровое время, адекватно состоянию, отправили домой с сопровождающим. На время войны баба Поля вернулась в Рубежку, где было много родни. Колхоз определил его развозить молоко по больным и нуждающимся с детьми, и он на нетяжелой работе с халявным прикормом сумел поправиться. По достижении 18 лет его, несмотря на контузию и на то, что он был списан подчистую, призвали, признав годным к строевой. Дядя Гриша говорил, что им заткнули дыру за чьего-то высокопоставленного сыночка. Но, впрочем, отец всегда был идеалистом и романтиком, он сам рвался на войну. Отец мало рассказывал о войне. Фронтовики, которые настоящие, с передовой, особенно пехотинцы, не любят вспоминать о войне, не любят рассказывать. Только иногда, когда он бывал под очень хорошим градусом, удавалось от него что-то услышать.
…Они ехали на фронт... На Западной Украине эшелон остановили, и их сняли для прочесывания лесов. Там он убил первого человека из ППШ. Это был власовец в форме РОА, он выбежал навстречу с пистолетом, но отец успел срезать его из ППШ. Умирая, тот пробормотал: «Передайте ма…» и затих.
Отец не мог есть три дня, его постоянно рвало. На четвертый товарищи достали стакан спирта и заставили его выпить. Прошло.
Отец прошел ужасные мясорубки – Прибалтику, Восточную Пруссию, Варшаву, Берлин – в пехоте, в «штрафной», то есть первого эшелона, дивизии. Бог его хранил. Лишь в Берлине его слегка задело по подбородку осколком. Там же ему довелось схватиться врукопашную с немцем-пулеметчиком на третьем этаже дома. Стена была разбита. Они долго дрались, пока он не сбросил немца вниз.
Он был политбойцом в штрафной дивизии. Вообще-то они назывались по науке дивизиями первого эшелона, но по факту были штрафными, так что Высоцкий в своих песнях насчет этого нисколько не врал. Людей из центра страны, долго проживших при советской власти, Сталин старался беречь, тем более что нужны были рабочие на заводы. А в дивизию отца сгребали призывников по мобилизации по мере освобождения территорий. Их, политбойцов, было одно отделение на роту, и, кроме автоматов, они были вооружены еще и пистолетами. Их задачей, помимо собственно боя, был и контроль того, как ведут себя в бою остальные бойцы, и, в случае враждебного поведения, убивать на месте. Присылали к ним и просто штрафников. Он рассказывал, что как-то прислали майора, разжалованного в рядовые. Пошли в атаку – а он чего-то задержался в окопе. Отец вернулся – и увидел, что тот уже сорвал погоны и снимает звездочку – по всей видимости, собирался перебежать к немцам, и это в конце 1944 года! Отец пристрелил его и побежал догонять ребят.
Отец писал стихи, несколько графоманские, но они гораздо сильнее передают его душу, чем это могу сделать я. Поэтому я их прикладываю к Д-А.
Войну он закончил в Берлине, но потом были еще почти три года службы, застреленные из-за угла товарищи, ночные облавы. Но он остался живым и вернулся домой.
В послевоенные годы он служил танкистом, механиком-водителем. Поэтому по возвращении устроился на завод им. Ворошилова дизелистом на заводскую электростанцию.
19.04.11
Я должен внести изменения в предыдущий абзац и добавить дополнения. Абзац был написан со слов отца. А когда я в 2007 году был в гостях у дяди, брата отца Виктора Федотовича, тот доверительно рассказал мне, что когда он перед смертью отца говорил с ним, то отец рассказал ему, что его якобы служба в танковых войсках маршала Баграмяна была операцией по прикрытию, а на самом деле он был реальным диверсантом, то есть служил в спецподразделении, выполнявшем задания особой важности по Европе. Мне он в частности, как-то рассказал, что их группа доставила из Швеции двух врангелевских генералов, ярых врагов советской власти, и несколько немецких ученых из англо-американо-французской зоны оккупации. Тогда я слушал это как сказку или выдумку (я же помнил, что он вроде как танкист). Я полагаю, что это были ученые, связанные с разработкой немцами ядерного оружия и ракетами. Ведь наши вывезли их огромное количество, больше всех союзников, и те, которых вывезли, наверняка сообщали нашим органам о тех своих коллегах, которые остались в Европе. При этом отец рассказывал дяде, что во время выполнения задания им было запрещено спасать своих раненых в связи с суперсекретностью заданий. Раненому давали пистолет и ждали, пока он сам не застрелится.
Рассказав это сестре, я узнал от нее, что ей отец рассказывал, что их группа как-то раз под видом цыган (у них один солдат и был цыганом), учитывая то, что цыгане бродили везде и без документов и вызывали сочувствие в послевоенной Европе тем, что их Гитлер, как и евреев со славянами, массово уничтожал, вывозили на телеге какую-то высокопоставленную власовку, военную преступницу, которая отказывалась идти ногами. При этом отец говорил, что она их изрядно мучила тем, что постоянно справляла малую и большую нужду прямо под себя.
Таким образом, отец был удивительно дисциплинирован, так как сообщил эту интереснейшую информацию лишь перед смертью и лишь брату, который сам служил во внешней разведке и понимал толк в гостайне.
19.02.05
Итак, сначала он был дизелистом. Но вскоре его избрали секретарем комсомольской организации завода. Он был неплохим секретарем и спортсменом, обладал потрясающей реакцией и прыгучестью. Из-за реакции он, очевидно, и выжил в той страшной войне, а о прыгучести Комков Виктор Васильевич, начальник оргметотдела обкома ДОСААФ, рассказывал, что в волейболе при ударе он, будучи ростом чуть выше среднего, выпрыгивал над сеткой до пояса. А Димка Разбаев рассказывал, что однажды отец прекратил жестокое избиение одного мужчины тремя парнями. У отца в руках был чехол с бамбуковыми удочками, а избиение происходило за забором из штакетника стандартной высоты, то есть около 1,2 метра с острыми концами. Так отец разбежался, с ходу перепрыгнул забор и начал охаживать парней удочками в чехле, от чего те немедленно разбежались.
Мне довелось работать инженером представителя заказчика, что давало возможность общаться с легендарным директором и основателем завода Петром Александровичем Атояном. Он и в 1987 году помнил моего отца и хорошо о нем отзывался.
Поэтому он быстро продвинулся – его взяли инструктором в политотдел железной дороги. Но вскоре политотделы распустили, и он оказался не у дел. Мать предложила ему устроиться учителем физкультуры в ж. д. с. ш. № 532. Потом они вместе с матерью заочно закончили пединститут и стали дипломированными историками. Помню, как они вместе с другими заочниками собирались у нас дома, развешивали целое море карт по истории и готовились к экзаменам.
Отец писал стихи, и так как они гораздо сильнее передают его душу, чем это могу сделать я, то я прилагаю их к Д-А, и именно к этому блоку.
В школе отец был бессменным и беспощадно принципиальным секретарем парторганизации. Но времена потихоньку менялись. Никита Хрущев сломал идейный хребет Советского Союза, и постепенно стало торжествовать махровое мещанство, лишь лицемерно прикрытое коммунистической идеологией. Это происходило везде, но в большей степени – наверху, среди партийной и комсомольской элит. Отец это видел и боролся с этим. Именно этический распад элит является одной из основных причин того, что в одночасье рухнул СССР.
Я потом много думал об этом и пришел вот к какому выводу. Революцию делали, победили в гражданской и Великой отечественной войнах хотя люди и атеистичные, но воспитанные религией. У них фактически была та же православная этика, но та же лишь по модулю, а на самом деле взятая с противоположным знаком.
За годы советской власти какая бы то ни было этика была разрушена. Её заменили насилие и лозунг «цель оправдывает средства». А потом, когда ушел Сталин – человек, который осознавал у себя право на насилие, - вместо этих костылей осталась пустыня, и хрущевский «моральный кодекс строителя коммунизма» ничего уже не спас, тем более что его вскоре скинул Брежнев. А когда помер Брежнев, все элиты по крысиному рванулись в миллиардеры и олигархи, предав народ, который столько десятилетий мучили ради идей коммунизма.
Но отец был настоящим коммунистом – честным, образованным, несгибаемым, нестяжательным, энергичным. Наверное, именно такие победили в революцию, строили социализм. Тогда их, видимо, было много. А у меня перед глазами был только он, да еще образы из кино и книг.
Так же он воспитывал и меня с сестрой. Дома было множество книг о революции и ВОВ, много литературы социально-политической и исторической, книги Маркса, Энгельса, Бебеля, Ленина, Сталина, Советская Историческая энциклопедия, песенники и пластинки с революционными, патриотическими и военными песнями. Мы с сестрой любили петь их вслух, многие я помню и сейчас. Забавно, что в своем полку я из немногих знал наизусть Гимн Советского Союза и Интернационал, всем остальным офицерам и прапорщикам хватало первых куплетов.
Тем более, что в моих глазах он создал себе грозный воспитательный ореол, проведя серию порок меня ремнем в возрасте от 4 до 5 лет. Я был фантазер и организатор, и поэтому получил за костер в пункте приема стеклобутылок и за коллективный набег на грядки с редькой перед домом. Я сильно ревновал, когда у меня появилась сестренка, а поскольку мать сказала, что ее привезла бабушка, обижался на нее, даже пытался уходить из дому. Был я порот и за мат, а когда назвал бабушку «беззубой каргой», то получил и за это. В итоге пришлось стать хорошим мальчиком, и надолго. Наверное, в этом был смысл, эта серия задала мне точку отсчета морали. Но я чувствовал себя с отцом напряженным. Отец – первый в жизни начальник, и я до сих пор ощущаю мышечное напряжение перед лицом начальства. Правда, выручает дыхательная пранаяма и расслабление мышц.
Отец боролся за коммунизм всегда и везде, даже играя в «козла», и это мне подпортило детство и юность. Я обязан был быть хорошим и примерным. К тому же родители отдали меня в свою же школу. Обычно тот, кого крышуют, может позволять себе всякие вольности, но у меня это было не так. Я обязан был быть во всем примером, а если что-то было не так, то взбучку я получал и в школе, и дома, в то время как в норме при взбучке в школе - дома жалеют. Отец был абсолютно неравнодушный человек, он постоянно боролся за справедливость, невзирая на лица, пробивал квартиры старикам, ветеранам войны и труда. Однажды я узнал, что он активно участвует в конфликте в локомотивном депо, в результате которого был снят директор, который при помощи махинаций присваивал премиальный фонд.
Отец считал, что коммунист вправе вмешиваться абсолютно во всё, и некоторые его поступки меня шокировали.
К примеру. Мой друг, Аллин Андрей, был влюблен в мою одноклассницу, Татьяну Урукову. Но его мать, Евгения Александровна, была против их отношений. Когда он поступил в 1972 году в МИФИ, то, проучившись месяц, прилетел повидаться с ней тайно от родителей, поселившись в гостинице «Урал». Мой отец узнал об этом и, ратуя за честь семьи полковника Аллина, пошел и рассказал об этом почему-то не полковнику Аллину, а замполиту гарнизона «Сокол» (он очень почитал замполитов). И мне до сих пор стыдно перед Андреем за этот случай.
Отец очень болел, сказалась война. Радикулит, ларингит и еще пять болезней, но он не сдавался, бегал по утрам. К сожалению, очень много курил.
Мне он говорил, что ждет только, чтобы моя сестра, Ольга, окончила школу, и тогда он развернется, но предупреждал, что его, скорее всего, растопчут, как оно потом и получилось. Он очень много занимался историко-краеведческой работой.
Беда подступила как слезы к глазам. У отца из-за его принципиальности накопилось много врагов в школе. Очевидно, то, что произошло, связано с бездуховностью – ведь бездуховные люди не умеют быть благодарными, хотя я все равно не понимаю и никогда не пойму, как можно не быть благодарными фронтовикам Великой отечественной, победителям, которые спасли мир.
Мать постоянно расстраивалась, что ее обходят наградами. Очевидно, это была месть, и отец, конечно, переживал за нее.
На школу пришла разнарядка на три юбилейные медали в честь, кажется, 250-летия присоединения Казахстана к России. В число награждаемых включили и мать. Но потом разнарядку внезапно сократили до одной медали, и награждена была Печеркина Наталья Сергеевна, преподаватель домоводства. У этого была очень простая подоплека – она великолепно шила и обшивала всю школьную администрацию и их жен. При всем прочем она – мать моей одноклассницы Ритки.
Отец возмутился и пошел с жалобой к начальнику отделения ж. д. Сахтанову Омыртаю Каримовичу с жалобой на то, что в школе нарушаются принципы соцсоревнования, то есть награждается учитель непрофилирующего предмета, это неграждение не обсуждено и не утверждено коллективом, и что данный кандидат не соответствует нормам морали и нравственности – а она только официально была замужем раз пять, не считая гражданских браков. Может, и нехорошее дело – лезть бабе под юбку, но таков был отец в вопросах морали.
Подлец Сахтанов выслушал его, попросил изложить письменно – и переправил заявление Жарому Юрию Ивановичу, директору школы. Ну, и началось.
Сначала на отца натравили комиссию по проверке его преподавательской деятельности. Историю он преподавал блестяще и очень интересно, многие его ученики шли на истфак пединститута. Но в этот момент он был очень болен. Самое страшное, что у него уже был рак, восьмая болезнь, но он тогда еще про это не знал.
Ему бы ничего не стоило взять бюллетень – и комиссия бы уехала восвояси в Актюбинск. Но он и представить себе не мог, чтобы зря пропали госденьги. И подконтрольные уроки прошли тяжело, а комиссия сделала вывод о его слабой профпригодности.
Потом эти подонки собрали профсоюзное собрание вопреки стандартному порядку – ведь его как коммуниста надо было сначала провести через партийное собрание. Но там бы у них ничего не вышло. А у отца не было сил сопротивляться, а ведь он мог бы не ходить на профсобрание, мотивируя нарушением порядка.
Они собрали собрание очень хитро – оповестили всех противников отца и проигнорировали его сторонников. И там над ним глумились и его втаптывали в грязь подлецы, которых я перечисляю:
-Жарый Юрий Иванович;
-Загороднева Тамара Сергеевна;
-Чернышев Евгений Алексеевич;
-Сунцова Алевтина Александровна;
-Степанова Нина Павловна;
-Печеркина Наталья Сергеевна.
Эти подонки, не имея другого компромата, кроме вывода комиссии о том, что отец профессионально слабо проводит уроки, приплели мою мать. Оказывается, она была замужем за неким машинистом, но потом развелась. Она, прожившая всю жизнь в браке и вырастившая двоих детей, была приравнена к Печеркиной. Она расплакалась и ушла, а отец спросил, кого все-таки разбирают – его самого или его жену.
Тем не менее эти гнусы приняли «историческое» решение – что мой отец недостоин быть советским учителем (это он-то, бравший Берлин в пехоте!), и потом сохраняли протокол и угрожали им отцу до самой его смерти.
Господи! Именем твоим я проклинаю этих подонков вместе с Сахтановым. Поступи с ними по справедливости на этом свете и на том.
Отец от этого безобразия очень расстроился, у него был буквально шок, и в итоге он потерял сон. Решил сходить в психбольницу – а там его такой орел от психиатрии Гречанин Николай Романович уложил надолго и, наверное по звонкам, чтобы окончательно заблокировать, прописал диагноз – шизофрения. Это человеку, после контузии и страшных мясорубок Великой отечественной сохранившему здравый ум! Это несмотря на то, что больше ни у кого из родственников никакой шизофрении никогда не было в поколениях! Боже, что с нами делают дураки и козлы! Нарисовать шизу вместо реактивного состояния! Ведь тяжёлая реакция на жестокое незаслуженное оскорбление на фоне тяжёлого соматического состояния – это вполне обычно, то есть и нормально.
А тем временем у него развивался рак прямой кишки, а он всё жаловался на геморрой. Я в августе 1981 года приехал в отпуск и свозил его в онкодиспансер. Потом мать письмом известила, что анализ показал, что нужна срочная операция. И он поехал в Алма-Ату на операцию, используя влияние и связи брата Виктора Федотовича. Тогда я знал, что он служит в КГБ, но в семье всё было засекречено, и я даже предположить не мог, что он – разведчик.
19.04.11
С событий последнего абзаца для меня началась тяжелейшая цепь событий, но она представлена во втором блоке. А в этом я возвращаюсь к школе и потом к 1983 году в Уральске.
23.02.05
Я досадовал на родителей за то, что по их воле я провел детство и юность в гадюшнике – ж. д. с. ш. № 532, хотя, с другой стороны, имея доступ к информации, я имел возможность воочию наблюдать конкретные примеры нравственного распада в СССР.
Вот одна дикая история. Муж Евгении Васильевны Хохлачевой (ученики звали ее «Евой»), учитель труда, соблазнил ее тринадцатилетнюю дочь от первого брака, Наташу, да настолько безрассудно, что та забеременела. Когда дело всплыло, Ева тоже уже была беременна от него же, и ей стоило большого труда сделать аборты себе и дочери. Мать рассказывала, что незадолго до того, как дело всплыло, она летом работала старшим педагогом в пионерлагере, и как-то проводила помывку девочек в бане, а Наташа там отдыхала. Так мать обратила внимание на ее большой живот, но подумала, что это рахит.
Мужу Евы присудили большой срок, и зеки его довели до смерти на зоне под Норильском. А директор школы и отец как парторг получили в горкоме партии по строгому выговору с занесением «за плохую воспитательную работу в коллективе». Наверное, неправильно держали свечку. А Ева после этого стала ужасно злой, что немудрено.
Я учился отлично, но у нас в классе было четверо кандидатов на золотые медали, а письменные экзамены у железнодорожной школы утверждались в Алма-Ате. Это была лотерея, всех четверых ни за что бы не утвердили. И Зинаида Васильевна Барышникова, словесница, решила гарантировать медаль своему сыну Вовке, тоже моему однокласснику, подвязав моих родителей, особенно отца как парторга. Она им сказала после письменного экзамена по литературе и русскому языку, что мое сочинение надо доработать, и дала родителям его на ночь. Родители долго меня уговаривали, довели до слез, потому что это было против моей совести и убеждений. Уговорили, уломали – хотя всё, что я сделал, было переписыванием более чётким почерком. Но это было началом крушения идеалов. В итоге в Алма-Ату послали только мои и Вовкины письменные работы, и их отличные оценки утвердили. Должен сказать, что я никаких доработок в свое сочинение за ночь не внес, у меня от всего этого просто не работала голова, я просто переписал сочинение заново приличным почерком, медленно и старательно, так как почерк у меня ужасный. А у отца был очень аккуратный.
Отец сполна расплатился за то, что в тот раз поддался Барышниковой. Когда выпускался сын Евы дурак Борька, то три бабы – Ева, классная Сунцова А. А. и Барышникова нарисовали ему (а он еле тянул на тройки) в аттестат по русскому и литературе даже не «4», а «5». И этот идиот пошел по одноклассникам хвастать – вы, мол, потели, а имеете четверки, а у меня – пятерки. Несколько родителей подняли скандал, и этим бабам грозил суд, правда, товарищеский. Барышникова, шантажируя отца тем, что в случае, если он не поможет, она расскажет о том, как я получил медаль (думаю, это был блеф, ведь тогда бы всплыл и ее сыночек), заставила его выгородить их. Он блестяще выступил, давя в основном на материнские чувства, и их простили.
Потом она еще раз пыталась использовать отца при её разводе с мужем. Но моя сестра уже выпустилась, и отец Зину просто культурно послал.
Ева из-за своей дикой истории стала со злостью блюсти нравственность окружающих. Когда я в августе 1974 года истерично из-за Кузнецовой и ревности, что она проводит время не со мной, резал себе вены, то она, узнав об этом по цепочке через Трофимова, который моментально разболтал это ее сыну Борьке, прибежала утром к нам домой с обвинениями в этом «антисоветском» деянии, когда мне и так было несладко, а потом написала об этом в училище. Меня спасло тяжелое воспаление легких – иначе за попытку самоубийства в те годы я бы попал в дурдом. За время болезни шрам хорошо затянулся, а я резал вену не с целью самоубийства, а чтобы произвести впечатление на Кузнецову, поэтому, не желая повреждать сухожилия, резал вену на тыльной стороне предплечья, где у меня вены, кстати, крупнее. Меня хирург в училище потом осматривал, но я ему показывал совершенно девственные на внутренней стороне предплечья сухожилия и кожу, и он, как и все офицеры, успокоился.
Я наблюдал еще два проявления злого норова родной школы. В 1989 по инициативе моего учителя физики Десятова Александра Сергеевича при том же директоре Жаром Ю. И. был исключен из профсоюза, уволен с работы и снят с очереди на квартиру молодой учитель физики Покрепин Николай. Предпрофкома Бондарева Наталья Николаевна поддержала администрацию, а не работника. Покрепин в одиночку доказал свою правоту, дойдя до газеты «Труд». Десятов, страшный бабник и гнус, угрожал ему пистолетом. А для прикрытия грехов и чтобы не восстанавливать Покрепина, распустили вечернюю школу, где он работал и где был директором Десятов.
Летом 2004 года Бондарева Н. Н., будучи директором «родной» школы и выдав две справки моей матери об изменении номера школы, что нужно было для оформления пенсии в связи с переездом в Россию, отказалась выдать третью, вымогая взятку. Мы с сестрой обошли это препятствие, сделав нотариально заверенную копию выписки из трудовой книжки. Как хотелось бы раздавить эту гадину Бондареву!
Я медленно начинал понимать – на примере отца, и постепенно на своем, что мы живем не так. Одно из главных мучений моей жизни было в том, что у меня не было никакой руководящей этической системы. Я верил только отцу, а его этическая система уже не работала. Свою же личную я выстраивал на базе страшных ударов и боли.
Из авиации меня уволили. Жена меня бросила и уехала к теще. Я прошел через смерть и похороны отца, через попытку самоубийства путем отравления в Новороссийске. За мной приехала мать, очень несчастная. Мне ее стало очень жалко, и эта жалость заставила меня поначалу жить и не думать о самоубийстве.
Но жил я в состоянии распада морали, этики, совести. Зато утрата морали помогла перестроить дачу – наш старый дом шел под слом, и я разобрал все деревянные детали квартиры и печные трубы на кирпичи, а потом дерево оформили как дрова и мать даже оплатила их по мелочи в НГЧ через знакомого бухгалтера. Это, конечно, не воровство, лишь в какой-то мере мошенничество, но с предыдущей моралью я такое себе бы не позволил. А это моё состояние было результатом нравственного падения, начиная с получения золотой медали. А ведь я её реально заслуживал, не надо было родителям поддаваться на провокацию Зины и подличать.
Во мне всё кипело – хотелось мстить обидчикам отца. Но запрет на агрессивность был очень силен и еще действовал. Во мне бушевал вихрь мыслей. Хорошо, что я не успел решиться действовать. Ведь для проявления агрессивности тоже нужен опыт и навыки. Я мог бы легко попасться на мелочи, и всё бы кончилось. Со временем, когда я поверил в Бога и крестился, я, постоянно молясь, преодолел эту внутреннюю агрессивность, а тогда для того, чтобы меня сдерживать, Провидение применяло свои методы.
В сентябре 1991 года мать меня устроила сторожем в родную школу. Я работал среди обидчиков отца, кулаки сами сильно сжимались, но я постоянно применял методику аутотренинга, расслабляя мускулатуру, внушая тепло и тяжесть в теле и успокаивая дыхание. Постепенно стал успокаиваться, и пришли здравые мысли – ведь отец не просил меня отомстить им. Помог пример шекспировского Гамлета – и в виде призрака мне отец не являлся. И в итоге я обращаюсь к Богу, чтобы Он поступил с ними по справедливости. Несомненно, что это вполне по-христиански.
Отец отличался благоговейным, уважительным и почтительным отношением к женщинам. Что-то подобное было и у меня, пока жизнь не подпортила. В юности женский пол, особенно девушки, что окружали меня, то есть одноклассницы и однокашницы, действовали на меня очень сильно, и это было не только влечение, но и пробивало в голову, в ум, в итоге я в общении с ними краснел удушливой волной, но при этом замечал, что общение с ними тонизирует, как крепкий кофе. Несмотря на сильное смущение, их воздействие было эйфорично и божественно, а из религии в то время я знал только древнегреческих богов и богинь, поэтому я и девушек своего возраста считал богинями. Это сейчас-то я знаю, что женский пол делится на баб – и их большинство, небольшое количество женщин, до виртуальности редких дам – а богинь не видно вообще, разве что у кришнаитов есть несколько, а также стерв и шлюх.
А тогда, когда все рухнуло, в том числе и сексуальная мораль, бабы сами полетели на меня, как пчелы на мед. Но, хотя моральная сфера обрушилась, её остатки действовали, тем более, что секс всегда случался или когда я был пьяным, или напившимся в доску, и после длительного воздержания. В итоге потрахаешься – а потом мучаешься совестью. В итоге процесс шел колебательно: полоса секса сменялась полосой раскаяния и воздержания (а, следовательно, и накопления сексуальной энергии. Собственно, я ее накопил если не океан, то море еще с первой женой).
Мать - Прудникова Евдокия Афанасьевна, в девичестве Кучма, родилась 12 марта 1928 года еще на Киевщине, на хуторе возле села Шубовка. Женщина ниже среднего ума, но настоящая крестьянка, весьма трудолюбивая, но, как и все хохлы, чрезвычайно упрямая. Многие наши моральные проблемы мы с ней так и не разрешили на этом свете. Очень вкусно готовила, благоговейно относилась к еде, ко всем же моральным ценностям была равнодушна, правда, сама аморальна ни в коем случае не была, рефлекторное моральное чувство у нее было, да и положение учителя и коммуниста обязывали. У меня было ощущение, что эдипов комплекс с ее стороны не был разорван, так как она до конца относилась ко мне не просто как к ребенку, но как к младенцу, и это отношение никакой коррекции не поддавалось. Любые мои попытки после возвращения с Севера доказать, что я очень взрослый, что я офицер-летчик и коммунист, встречали полное непонимание, и лишь приводили к ссорам.
Мы с сестрой договорились и перевезли её на проживание в поселок Колтубановский под Бузулуком, в бору, ведь дом сестры стоит возле опушки, в надежде, что на чистом хвойном воздухе она будет здоровее и дольше проживет. Увы, надеждам не было суждено сбыться. 29 декабря 2005 года она умерла от сильнейшего инсульта. Там, в Колтубановском, мы ее и похоронили, на краю кладбища возле стены сосен.
Летом 2005 года я ездил в Колтубановский, мы прогулялись с матерью в лес – а дорога шла мимо поселкового кладбища, оно неглубоко, но в лесу. И мать завела странный разговор, о том, что родные похоронены на огромных расстояниях друг от друга: её отец в Румынии, в г. Фрумос, муж – на городском кладбище в Уральске, мать – далеко за городом, а ей, очевидно, придётся лежать здесь, а здесь красиво… Как чувствовала.
Сестра – Ольга Андреевна Евстифеева, 21 сентября 1958 года рождения. Интересно, что в рождество Пресвятой Богородицы родилась. Как и я, школа с золотом, институт – с отличием. Закончила она Московский институт инженеров железнодорожного транспорта, благодаря чему поколесила по России в студенческом отряде проводников – ездила проводником до Воркуты и аж до Владивостока. Замужем за Евстифеевым Николаем Александровичем, уральским, а если точнее, то гурьевским казаком. У него два брата, забавно, что работают они со мной, в ЗапКаз РЭК. Впрочем, это понятно – сюда меня устроил Николай. У них две дочери – Валентина и Мария. В своё время Ольга настояла на переезде в Россию, преодолев сильное сопротивление и мужа, и его родных. Поселились очень красиво – купили дом в Колтубановском, то есть внутри бора. Но ей пришлось до пенсии работать прачкой в поселковом филиале районной больницы. Для мены поездки к ним в гости как паломничество к святым местам – бор это здорово! Бор абсолютно реальный – массив диаметром в сорок километров, сосны под 40 метров, очень живописные речки, много грибов. Это очень класно – бродить по нему.
Бор – заповедник, бурить в нём запрещено, поэтому бурят с опушек наклонными скважинами. А внутри бора находились ракетно-артиллерийские склады, так как положено, недавно взорвались – наверное, опять кто-то прикрывал воровство оружия.
Николаю 3 декабря – 60 лет, и он выходит на пенсию – на три года раньше братьев.
21.12.2015
Непонятным образом у меня в этом блоке образовалось много пустых и лишних листов от этого и аж до 38-го. Исправить это не получается, и это некрасиво. И я решил заполнить этот вакуум воспоминаниями о полётах, лётном обучении и службе.
Никогда и нигде так хорошо и грамотно не учат, как в авиации. Всё показывают, объясняют, убеждаются, что усвоил, тренируют до выполнения до автоматизма. На всех остальных работах я сталкивался с отношением: «Тебе надо – ты и учись», даже в энергетике.
Начиная со второго семестра, когда по экзаменам отсеялось много придурков, нас начали обучать и тренировать на тренажёрах нашего учебного самолёта Л-29 – тренажёры были тоже чехословацкие и хорошего исполнения. Мы по графику уходили с лекций и прочих занятий в тренажёрные классы – это считалось гораздо важнее теории. Оборудование кабин было идентично самолётам, а мы должны были наработать часов по 20 каждый на тренажёре (точно не помню), в итоге – отличное знание оборудования и арматуры кабины и много полезных навыков. Ничего интересного в этой практике нет, просто работа. Зато в итоге во время реальных полётов всё внимание уходило на сам полёт, а не на освоение кабины.
После зимнего отпуска 1975 года мы немного поучились теории, и, как только всё растаяло и подсохло, нас вывезли на аэродромы (их было два – в городской черте возле станции ж. д. «Меновой двор» и лагерный, за городом, возле разъезда «Ветёлки»). Дело в том, что аэродром потребляет море керосина, который подвозят по ж. д. Командир нашей, второй эскадрильи, капитан Афанасьевский, нас пожурил за то, что мы в УЛО, в казарме, закидывали мылом и мочалками дежурных офицеров по УЛО и командиров рот и взводов в ночное время (но это отдельная история), и заявил, что на аэродроме такого не потерпит. Это он зря – мы очень уважали лётчиков-инструкторов. Прошли тренажи в кабинах и тренировки по запуску двигателей и их опробованию, предстартовой проверке систем самолёта – и вот начались полёты. И нас сразу перевели с солдатского пайка на лётный, а это было вкусно, к тому же 15 граммов шоколада в день!
Вывозная программа была 14 часов – это до первого самостоятельного вылета. Самый первый полёт – ознакомительный, мы только двигатели запускали сами. Полёт 40 минут по маршрут-зоне, это небольшой прямоугольник. В самолёте темп времени совсем другой, что на земле, к этому надо привыкнуть, чему и служил этот полёт. Помню, что он мне показался гораздо короче этих 40-ка минут, всё было очень быстро, и эфир был забит постоянными радиопереговорами бортов с Руководителем полётов (РП) – но это тоже только казалось, потом привыкли. От адреналина в глазах было темно, и всё казалось почти чёрно-белым – это не значит, что мне было плохо, наоборот, очень здОрово.
Потом пошла рутина – большое количество полётов по кругу для отработки взлёта и посадки – то есть восьмиминутных полётов, и небольшое количество сорокаминутных полётов в зону для отработки пилотирования. Было несколько полётов с проходом в одном метре над полосой. Дело в том, что при заходе на посадку самолёт идёт под некоторым углом к земле, снижаясь с вертикальной скоростью 4-5 метров в секунду. А на высоте 5-6 метров надо плавным взятием ручки управления на себя погасить вертикальную скорость и перевести самолёт в горизонтальный полёт на высоте одного метра (это выравнивание) – вот нам эту высоту и показывали. При посадке во время выравнивания РУД, то есть рычаг управления двигателем, убирается на себя до упора, то есть на малый газ. Потом самолёт летит, постепенно теряя высоту и скорость, так как тяги двигателя нет, а пилот постепенно берёт ручку на себя, задирая нос и увеличивая угол атаки и делая скорость минимальной – это выдерживание. К концу выдерживания высота до колёс всего 10-15 сантиметров. Но вот ручка полностью выбрана на себя, а скорость уже такая, что самолёт не может лететь – и он садится на две основные стойки шасси. Скорость продолжает падать – и он опускает нос, касаясь полосы передним колесом. Когда скорость совсем маленькая, можно притормозить и срулить с полосы, так как сзади уже заходит другой борт.
Очень мучил командир нашего звена капитан Слава Попов. Он был жуткий матершинник и садист, страшно оскорблял за малейшие ошибки в пилотировании. Его можно представить по герою Охлобыстина в сериале «Интерны» Быкову – те же интонации, похожая мимика, вот только в кино мат Попова не изобразишь. Если бы я до училища не летал на планерах, я мог бы подумать, что я полный бездарь в технике пилотирования самолётом. В итоге оказалось, что я летаю очень хорошо. Уже в 2011 году, на встрече в Оренбургском училище, я узнал от ребят, что он вёл так себя со всеми, и называлось это «Ария Попова из оперы «Полёт по кругу». Мой самый первый инструктор Стовбер Владимир Антонович на его фоне казался просто молчуном. Но Попов очень закалил. Эта закалка потом помогла мне перенести тоже мудака, но в меньшей степени, хохла и ведущего инженера релейной службы Михеенко Александра Григорьевича. Вот один пример методов обучения Славы Попова. Взлетаем на Оренбург, у меня несколько больше нормы угол тангажа. Он переворачивает самолёт кверху брюхом и летит на спине, я повисаю на ремных, он матом сзади по СПУ: «Мудак сраный, …, вокзал видишь?» - Я выполняю прямое указание, вися вниз головой, судорожно ищу и нахожу ж. д. пути и вокзал, и отвечаю: «Вижу» - Он в ответ, опять матом: «Сейчас вернёмся, возьмёшь чемодан и по…шь на этот вокзал к своей траханной матери». Это очень впечатляло, особенно когда висишь на ремнях вниз головой. По сути он к стандартному адреналину добавлял ещё адреналин от мата, который я и на дух не переносил до училища. А я много раз замечал по жизни, что в стрессе я не парализуюсь, а быстро и грамотно действую. В итоге вскоре после самостоятельного вылета меня определили в лидирующий экипаж нашей эскадрильи, то есть на нас ставили эксперимент, могут ли курсанты за лето налётывать по 100 часов. А все прочие налётывали по 70 часов, и это тоже было здорово, так как предыдущий курс за лето все налётывали лишь по 50 часов.
А со Стовбером я просто отдыхал. Он очень мало говорил, лишь изредка что-то поправлял или подсказывал. Иногда выполнял какую-либо фигуру пилотажа, и это очень впечатляло.
В общем, вылетел я по плану, точно отлетав вывозную программу. Перед самостоятельным вылетом меня проверял командир эскадрильи капитан Афанасьевский. Всё он принял нормально, единственное, о чём пошутил – это то, что несколько грубо прикладывал самолёт к земле на посадке, сказал, что я ему все яйца отбил. Однако вот первый самостоятельный полёт, вернее, два – нам давали именно два, чтобы сам курсант убедился, что в первый раз он посадил не случайно. Это был огромный восторг – осознать, что ты сам летишь и сам сажаешь. Без начальства я посадил плавно – начальство напрягает. На планере в Уральске я самостоятельно вылететь не сумел – вместо подготовки к экзаменам я ездил на аэродром летать, так как был уверен, что и так всё за школу знаю прекрасно, и родители никак меня не могли уговорить. И тогда мама закатила самую настоящую истерику, с воплями, слезами, рыданиями и тряской, а так как такое наблюдал впервые в жизни, то реально испугался и типа стал готовиться. На самом деле я просто сидел за столом в дальней комнате на стуле на двух задних ножках. Была у меня такая привычка – я все уроки делал, сидя на двух ножках и выдерживая при умственной работе равновесие – неужели готовился к полётам? В полу даже были две ямки, выдолбленные ножками стула. И вот я, сидя на задних ножках, читал Достоевского, от тоски, что ли, что не дали летать. Всё-таки тяжёлый писатель, и я его не читал, когда изучали по программе. Прочёл «Преступление и наказание», «Братьев Карамазовых», «Бесов». Учебники лежали на столе, и когда кто-то из родителей заходил, я просто опускался на все четыре ножки стула и с понтом читал учебники. В итоге и не вылетел на планере. Но тем больше была радость от первого самостоятельного на самолёте, и была ликвидирована сама возможность комплекса неполноценности, который чуть не организовала мама. («Сыночек, летай пониже и потише!»).
А после двух первых самостоятельных нас всегда засылали в наряд – отдохнуть и прийти в себя. И тут у меня случился казус. Дело в том, что аэродром наш был лагерный, в отдалении от города, условия проживания так себе, работа вахтным методом, по неделе (значит, домой уже ничего не утащишь), и женщины с кухни не горели желанием работать здесь. Поэтому сюда ссылали всяких нарушительниц дисциплины – пьяниц и прогульщиц, которые и здесь пьянствовали, и санитария была не на высшем уровне. В итоге у многих из нас возникали расстройства пищеварения, а медики всегда опасались дизентерии. В итоге курсанта с подобным расстройством гарантированно укладывали в госпиталь, в инфекционное отделение на 21 день, а это грозило невыполнением лётной программы и тем, что останешься на второй год по лётной неуспеваемости. К нам на второй курс подогнали двоих таких, а потом ещё и на третий курс двоих – на Ил-28 тоже были лагерные аэродромы. Володя Пищев, сын прокурора Ташкента, так вообще проучился 6 лет вместо четырёх. В общем, мы как огня боялись карантина. А к моему первому самостоятельному уже двое залетели. Короче, пришёл я в наряд после самостоятельного – и тут началось. Часто бегаю в туалет, поднялась температура ( у ребят нашёлся градусник, измерил – 38,5). Ребята отнеслись с пониманием и освободили меня от стояния на тумбочке, тем более, что это было необременительно – во время полётов никакой чёрт не появлялся в казарме, и возле тумбочки с телефоном не стояли, а сидели, и читали книги и журналы.
Я погибал. Не пошёл на ужин, не пошёл на завтрак на следующий день. А через день я планировался на полёты. Но тут случилось чудо – заступать в очередной наряд пришёл Юра Савченко, увидел меня, посочувствовал и дал великолепный совет. Рассказал: «Есть выход. Мы уже многие так сделали. Надо намылить две полные пригоршни мыльной пены и съесть её, как бы противно это ни казалось. После этого понос дико усилится, и ты буквально поселишься в туалете. Но через час – полтора всё как рукой снимет». Я послушался – а мама незадолго до этого прислала мне посылку, в которой было польское туалетное мыло «Жасминовое», потрясающе ароматное. И вот я его намылил две пригоршни и сожрал, хотя это было очень противно – но что не сделаешь ради полётов. Всё произошло, как сказал Юра – начался почти непрерывный понос, и я даже не уходил далеко от туалета, но через полтора часа всё прошло. Очевидно, мыльная пена вызвала массовую гибель вредоносных бактерий в ЖКТ и их исход. Самочувствие улучшилось, и я даже сходил на ужин и с аппетитом поел. На следующий день нормально прошёл медосмотр и вышел на полёты. У нас со Стовбером была пилотажная зона и полёты по кругу. В зоне он выполнил полупетлю – это когда самолёт выписывает половину петли, но в верхней части не завершает её, а, выполняя полубочку, переворачивается из положения «кверху брюхом» в нормальное положение. И тут я впервые и единственный раз в жизни потерял сознание в полёте – а если быть объективным, то кратковременно вырубился. Я и до этого ощущал действие перегрузок, когда Стовбер кое-что делал – темнело в глазах из-за оттока крови из головы, восприятие становилось чёрно-белым, поле зрения сужалось так, что в нём оставалась только приборная доска. Надо заметить, что у нас в кабине стояло зеркало, чтобы инструктор сзади мог видеть состояние курсанта. Так вот, в данном случае потемнело сильно, поле зрения сузилось до авиагоризонта – крупного прибора в центре доски, потом наступила темнота, - и потом я осознал себя уже в нормальном положении самолёта в горизонтальном положении. Очевидно, я вырубился на полсекунды, максимум – на секунду, и Стовбер, занятый пилотированием, не заметил, что я вырубался. А причиной этого было ослабление организма из-за болезни.
Итак, вскоре меня перевели в лидирующий экипаж эскадрильи старшего лейтенанта Седова Николая Ивановича. У Стовбера нас было: я, Шура Гуреев, Шура Ярошевец и Женя Смоленков – все высокие, правофланговые. К Седову нас ушло двое – я и Шура Гуреев, а у Седова из прежних четырёх осталось двое – Сергей Глухов из Джамбула и Шура Семериков, как выяснилось сейчас – хохол, несмотря на типично русскую фамилию. И вскоре началось…
Но как началось. Я к этому подготовился. Ведь я уже летал самостоятельно, то есть и по кругу, и в пилотажную зону. А что такое пилотажная зона? Это воздушное пространство над точно установленным участком земли. Туда летишь минут шесть-семь, максимум – 11 минут, и выполняешь задание, потом возвращение, заход на посадку. А в зоне делаешь виражи с креном 20 и 30 градусов – это очень скучно. А хотелось разнообразия. И я решил научиться делать бочку, сам, в расчете на то, что бочку бортовой бароспидограф не запишет – он записывал только высоту и скорость полёта. А в то время уже начали устанавливать более хитрую систему – САРПП-12, то есть «систему автоматической регистрации параметров полёта на 12 параметров». Она записывала даже факт открытия фонаря кабины в полёте, на что начали ворчать инструктора – они любили в зоне, когда курсант выполняет задание, открыть заднюю сдвижную часть фонаря и наслаждаться прохладой на высоте и наблюдением земли не сквозь затёртый плекс – а с САРППом такие фокусы не проходили. Открыть-то можно было, но потом на земле командир за это трахал.
Прочёл я несколько раз, как выполняется бочка, мысленно представил пару раз, как действовать ручкой управления и педалями – и счёл себя готовым. Стоит рассказать о технике пилотирования при выполнении бочки. Суть в том, что при этом самолёт вращается вокруг продольно оси, то есть суммарная подъёмная сила за время выполнения равна нулю, а это значит, что самолёт будет падать, а надо сохранить горизонтальный полёт. Исходя из этого выполнение бочки начинается с «задира» - энергично берёшь ручку на себя и создаёшь угол тангажа в 15 градусов, потом отдачей от себя фиксируешь этот угол. Самолёт получает импульс движения вверх и запас по тангажу на проваливание, которое неминуемо наступит потом. После чего ручку энергично кладёшь влево до упора, «на коленку», и помогаешь дачей левой ноги – при возникающем скольжении влево скорость кренения увеличивается. При достижении крена в градусов 70 педали в нейтраль, при почти достижении перевёрнутого положения ручку отдать от себя, чтобы на отрицательных углах атаки создать подъёмную силу и не дать опускаться носу, затем уже дачей правой ноги в перевёрнутом положении ускорить вращение и довести самолёт до горизонтального полёта.
В реальности всё было плохо. Я всё делал медленно и не на весь ход рулей. Ручку влево дал вяло и не до конца, и не помогал левой педалью. Самолёт вращался медленно и стал зарываться носом вниз. И тут я сделал ошибку – в перевёрнутом положении не отдал ручку, а взял её на себя. Самолёт стал энергично опускать нос. Я опомнился, отдал ручку, и в эмоциях дал всё-таки её до левой коленки на упор, довернул самолёт и вывел его из пикирования. В общем-то чепуха – потерял всего триста метров, но уж бароспидограф эту потерю точно зафиксировал, и я понял, что мне придётся объяснять причину. Я подумал, что можно рассказать о перенесённой болезни и кратковременной потере сознания – увольнением грозило и это, и факт хулиганства, так что я был в мандраже. Но б-г миловал – это моё хулиганство прошло незамеченным. Дело в том, что солдатик по дешифровке бароспидографов был один, и он, очевидно, не справлялся в объёмом работы, и моё хулиганство просто не дешифровал. Повезло. Однако я понял, как надо прорабатывать и теорию выполнения фигур, и до какой степени совершенства надо отрабатывать действия рулями и РУДом при тренажах, что потом и делал, что реально способствовало качеству техники пилотирования.
Первым делом я, естественно, до автоматизма отработал действия рулями на бочке, и вскоре это пригодилось. Идём из зоны, самой дальней, на базу, а Седов тоже много в полёте не говорил. Всё тихо, я рулю, и вдруг он командует: «Сделай бочку!» Ну, я моментально и сделал. Он говорит: «Молодец, но немного не так», - и показал как. Потом я повторил, он ещё подсказал, что не так, ещё показал. Короче, к выходу на привод я бочку отточил до совершенства, то есть больше у него замечаний не было. Потом я летал в зоны и из зон только бочками – разумеется, убедившись предварительно, что самолёт у меня с бароспидографом, а не с САРППом.
Грамм практики лучше тонны теории. Так, теория говорила, что надо туго затягивать привязные ремни, сливаясь с самолётом в одно целое. Но это казалось неудобным, сковывало движения, и поэтому я не затягивался, ремни у меня болтались очень свободно. А до бочки я при полёте в зону развлекался тем, что брал ручку на себя и отдавал её – получалось, что летал волнами. Небольшая перегрузка на вводе, потом мгновения упоительной невесомости. А небольшие волны были в пределах погрешности бароспидографа, то есть он их не фиксировал. Но и это приедалось, я начал энергичнее двигать ручкой. И доигрался – разок так отдал ручку, что создал большую отрицательную перегрузку, то есть повис на ремнях, взлетев к фонарю, со мной взлетел весь мусор и пыль в кабине, а также и парашют из чашки в сиденье, ручка осталась далеко внизу. Еле до неё дотянулся и энергично взял на себя – а что оставалось делать, самолёт-то зарывался. В итоге я упал в кресло, но парашют упал раньше меня. Он же был ниже, и упал на ребро, а я сильно приложился о его ребро яйцами. Я не взвидел белого света! К тому же на его ребре было очень неудобно сидеть. Кое-как, не бросая пилотирования, я его поправил. С тех пор я, как и учили, стал туго пристёгиваться.
Эти два случая научили меня по-настоящему доверять инструкции, НПП и словам инструкторов. Авиация – очень честный род человеческой деятельности. В авиации летают и все командиры, и все замполиты, даже маршалы.
А вскоре Седов начал показывать спортивные пилотажные комплексы. Летишь в зону на виражи, а он как закрутит комплекс!.. Скучно описывать этот комплекс, но это было потрясающе! Давила перегрузка, но я знал, что надо напрягать пресс изо всех сил, и это помогало. Полагаю, Седову нравилось и то, как я моментально выполнил команду на бочку, и как я веду себя на пилотаже и перегрузках. После комплекса он спросил меня: «Что мы делали?» Я напряг память и начал перечислять фигуры, но он перебил и сказал: «Запомни, мы выполняли виражи с кренами 20 и 30 градусов – и больше ничего, и если будут спрашивать, то только так и говори!» Впрочем, никто не спрашивал, а мы в экипаже тоже это не обсуждали. Ведь он всех нас так катал.
Он много раз показывал комплексы, причём потом под музыку: настраивал АРК (авиационный радиокомпас), который по сути есть радиоприёмник, на оренбургскую ШВРС, и крутил комплекс под «Нежность», или «Надежду», «или «Есть одна у лётчика мечта…» Это было феерично.
Очень приятно было с ним летать на групповую слётанность, то есть в паре. Он очень круто натаскивал: в любой момент мог внезапно выпустить шасси, которые резко тормозили, или тормозные щитки, или всё вместе, энергично разворачивался, закладывал виражи с креном 60 градусов. Кстати, такой вираж относится к сложному пилотажу, а ещё есть правило: простой пилотаж в группе является сложным, а сложный пилотаж в группе – высшим. Так что я выполнял высший пилотаж.
Пошли также полёты по маршруту. А у нас не было локатора – лагерь же, поэтому мы по маршруту летали хитро: летит курсант самостоятельно, и возле него борт с курсантом под контролем, то есть с инструктором. Возле – это может и в двух километрах, но чтобы видеть.
24.11.2015
И вот тут, на маршрутах, пошли развлечения! Седов шёл в паре так, что практически ложил своё полукрыло на моё, крутил вокруг меня бочки, делал «зеркало», то есть ставил свой борт точно над моим в перевёрнутом положении, или ставил свой борт точно под моим, так, что я его не мог видеть, а потом вдруг выползал вперёд. А как-то раз шли мы вместе с лейтенантом Горюшиным, который контролировал Шуру Грязнова. Седов к нему пристроился в положении «крыло на крыло», я лишь мягко держался за ручку. Потом наш борт чуток приотстал, чуток снизился, и стал носом заходить в угол между крылом и фюзеляжем того борта (стабилизатор у Элки наверху киля, поэтому такое возможно). И вот у меня буквально перед лицом сопло их самолёта, и мы на него идём, а там реактивная струя с высокой температурой. Я фигею, и тут Седов говорит: «Ну ты и обнаглел!» - и плавно уводит наш борт. Я так понял, что нашим бортом с момента «крыло на крыло» никто активно не управлял – мы с Седовым оба мягко держались за ручки, а борт фактически сам летел, как хотел. Я не стал его разубеждать, что я не наглел – он за хулиганство уважал. А потом они с Горюшиным устроили воздушный бой – разумеется, без пушек и ракет, просто надо было зайти в хвост противнику. Ну конечно, зашёл Седов.
А ещё он при полёте по маршруту показывал бреющий полёт – это когда летишь метрах в двух-трёх от земли или воды. Расскажу о первом – это максимум эмоций. Выходим на ИПМ – и тут Седов и говорит: «Выключи АЗС «Ночь» (автомат защиты сети – ПВ), и если потом спросят – скажи, что забыл включит!» Дело в том, что это автомат давал питание бароспидографу или САРППу, то есть в итоге ничего записано не будет. И он начинает снижаться, добавив оборотов движку, то есть разгоняя скорость, но не снимая усилий с ручки триммером руля высоты. Дело в том, что при увеличении скорости подъёмная сила крыла увеличивается, и самолёт лезет вверх – приходится давить ручкой вперёд, и так пока не вернёшь прежнюю скорость. А если скорость упала, то подъёмная сила крыла стала меньше, самолёт хочет снижаться. И приходится тянуть ручку на себя. Если так лететь всё время, то это неудобно, и утомляет. В итоге придумали триммеры – они снимают эти тянущие или давящие усилия, ручка в горизонтальном полёте нейтральна и без усилий, что удобно. Другое дело – бреющий полёт. До земли – два-три метра, то есть малые доли секунды до смерти. Поэтому триммер надо настроить так, чтобы самолёт сам лез вверх – тогда пилоту придётся всё время давить на ручку, но если он допустит ошибку или отвлечётся от пилотирования, то самолёт сам моментально пойдёт вверх. И насчёт разворотов на бреющем – их обязательно надо делать с небольшим набором высоты, чтобы случайно не зацепить за землю опускающимся полукрылом. Итак, если у нас скорость была триста км в час, а Седов перевёл борт на снижение с добавлением оборотов, то есть и тяги, но не трогал триммер, то мы у земли разогнали скорость до 450 км в час, а на ручке было давящее усилие, то есть самолёт рвался вверх.
Итак, Седов снижался. Я слышал краем уха разговоры ребят о его бреющих полётах – кто-то видел его борт сверху как будто ползающим по земле, кому-то кое-что рассказывали те, кто с ним летал, промолвливались Семериков и Глухов. Но я думал, что речь идёт метрах о десяти. Не, мы снижаемся на степь, как будто садимся. Вот она, высота конца выравнивания – метр. Надо заметить, что этот метр считался до колёс от земли, а если колёса убраны, то от земли до самолёта как раз и будет два метра. И так и пошли – 2-3 метра и скорость 450 км в час. А степь-то не вполне горизонтальна, то есть надо огибать возвышения и чуток снижаться в понижениях – это было интересно. Потом впереди село – Седов набирает метров 10 и делает над селом бочку! Я смотрю вниз, адреналина столько, что всё замечаешь – задранные вверх лица людей с открытыми от удивления ртами, разлетающихся куда попало кур, собак с поджатыми хвостами. Потом опять степь. Седов периодически делает потрясающую штуку – делает задир, давая борту импульс вверх, потом ставит борт с креном около 90 градусов, и мы описываем параболу, сначала поднимаясь, затем опускаясь. Это даже круче, чем бочка на предельно малой высоте – к бочкам я привычен. Потом ещё село – над ним две бочки. Потом идём над дорогой, пугая машины. Потом впереди крупный посёлок с элеватором – он идёт прямо на элеватор, приближается очень близко, но потом делает горку – и мы на высоте нашего эшелона. Сразу в шлемофоне голос РП: «221-ый, ваше место?» Я докладываю. – «Почему не отвечали?» Седов говорит: «Скажи, что запрашивали пеленгаторную базу» (её запрашивают на другом канале). Я так и говорю.
Не зря в сновидениях полёт означает половой акт. А если по-честному, то удовольствие от бреющего полёта гораздо сильнее, чем от полового акта. Может быть, именно эти полёты спасли мою душу от сексуальной придури моей первой жены. А ведь потом ещё повезло – мы искали подводные лодки тоже на очень малой высоте – правда, на 20-ти метрах, то есть адреналина было поменее.
Забавно – оказывается, по мере набора текста пустые страницы тоже добавляются. Так что их никогда не удастся заполнить.
И было у меня приключение на маршруте. Меня пасли Горюшин с Грязновым, как обычно, километрах в двух. Эшелон – 1 800 м. Когда я прошёл южную точку и повернул на северо-восток, внизу пошли облака. Постепенно они густели, стали почти сплошными, и их верхняя кромка стала дотягиваться до меня – а курсантам запрещено входить в облака. Их высота росла – а я набирал высоту. С трудом разглядел в разрывах облаков поворотный пункт, доложил РП, и повернул на север. Высота 2 100. Я решил доложить изменение высоты и причину – и обнаружил, что рация отказала. А высоту набираю из-за роста высоты верхней кромки облаков. 2 400, 2 700, 3 000… Надо что-то делать, так нельзя… Где лечу – уже не видно, иду по компасу. И вдруг справа крупный разрыв в облаках – и я с разворотом направо пикирую в него, выныриваю под облака на своём эшелоне, но забываю занять заданный курс. Смотрю вперёд – и фиг знает, где я нахожусь, полная потеря ориентировки, да ещё и связи. А надо сказать, что курсанты – как роботы. Летаем по одному маршруту, смотрим только вперёд, и этот маршрут перед тобой – как рельсы, и не свернёшь. А тут я ЛЕТЕЛ ПОПЕРЁК МАРШРУТА, и видел хотя и пролетаемую раньше местность, но в непривычном ракурсе. И тут, хвала б-гу, я посмотрел налево – и узнал привычные рельсы, я ещё не успел далеко отлететь. Ну, занял курс – но ведь РП до сих пор не знает, что у меня нет связи. И решил я сблизиться с Горюшиным, убавил скорость, ждал-ждал, а они тоже убавили. И решил я развернуться на обратный курс, чтобы сблизиться и показать жестами, что я без связи. Развернулся – гляжу, они тоже развернулись от меня. Потом я выяснил у Грязнова, что Горюшин дал ему задание держать дистанцию 2 км, а сам спал – инструктора, особенно холостые, часто отсыпались в воздухе. Вот Шура и держал. Блин, так я и полетел дальше без связи. Выхожу на аэродром – что-то никто не летает. Прохожу над стартом, выпускаю сразу все четыре ракеты разных цветов, как надо сигналить при потере связи, и захожу на посадку. На высоте метров 80 как тряхнёт! Ничего, справился, сел хорошо, но с сильным боковым ветром. Ну, нам, ученикам Седова, это было по фиг. Так оказалось, ветер резко усилился, да ещё с ветровым сдвигом, то есть на высоте от 80 до 100 метров он резко менял направление, и полёты закрыли.
На следующий день командир эскадрильи объявил мне благодарность перед строем. Это было чертовски приятно.
А потом я похулиганил при последнем полёте строем. Получил разрешение на запуск – нет запуска двигателя. Доложил механику, собрался консилиум, ребята грамотные – и за 20 минут починили. Но от 40-минутного полёта осталось только 15 минут, а план надо выполнять. У нас как было – ты только взлети, а тебе напишут не 15 минут, а все 40. И пустили нас с Седовым парой по кругу с проходом над стартом, потом роспуск – и посадка. А надо сказать, что командиры звеньев и инструктора, не занятые в полёте, в это время собирались у КП и оценивали, чья пара идёт строем лучше. А курсантский строй – 25 метров сзади и 50 метров справа, для безопасности, так как у курсанта, куда его ни целуй – везде жопа, как говорили инструктора. А на большой дистанции глазомер не у всех хорошо работает, поэтому многие болтались в строю.
Ну, я пристроился к Седову, а когда мы проходили над стартом, то занял позицию 2 на 2 метра – то есть крыло от крыла на 2 метра, и два метра от его задней кромки до моей передней. Хорошо хоть крыло на крыло не положил. РП офигел, но он не может сам себе гадить, произносить цифры интервала и дистанции – и просто говорит мне: «221, увеличить интервал и дистанцию!» Я: «Понял» - и увеличил их на метр. Он повторил – я ещё увеличил на метр. Потом мы распустились, и я сел. Попов меня оттрахал, и велел вымыть стартовый автобус, в котором был класс стартовой подготовки. Но когда он меня трахал, у него были счастливые глаза – поэтому трахал необычайно мягко.
Было ещё чего много, но мельче и не так интересно. Но можно сказать, что первая эскадрилья сбросила на Оренбург три передних фонаря – ребята путали ручку триммера и ручку открытия фонаря. И вместо триммера тянули на себя ручку фонаря, открывали его замки и всё – слава б-гу, никого не убили. Зато наша разбила два самолёта. Один разбил Шура Котов, это на посадке. А второй – Юрка Воротынцев, или Гаврила. У них при заходе была дымка, Юрка положился на инструктора лейтенанта Жукова, а тому сзади плохо видно, и он положился на Юрку, и сели они слева от полосы, а там хотя и тоже степь была, но с промоинами, начинающимися оврагами, и их отчего-то не заделали. Ну и скакали они по овражкам, как козлы: первый на скорости ещё проскочоли, во второй немного нырнули и срезали шасси, а до третьего доползли на брюхе и уткнулись носом в его склон, от коего удара повзрывались шашки в аппаратуре опознавания госпринадлежности. Мы с Рафисом Нургалиевым сидели в учебном автобусе и беседовали – он лицом к полосе, я – спиной. И он видел, как скакал Гаврила. У Рафиса очень широко раскрылись глаза и отвисла нижняя челюсть, и он застыл на время. С этого момента я знаю, как выражаются сильные эмоции, и с тех пор больше люблю смотреть на зрителей, а не на сцену или трибуну. И ещё в третьей эскадрильи мой могучий земляк Коля Рогозин так поднял спиной самолёт, что тот покатился назад и сломал руль поворота о топливозаправщик.
Это что. Двумя курсами до нас два курсанта сразу после сруливания с полосы вместо уборки закрылков убрали шасси и легли на землю. А на предыдущем курсе при проходе в метре над полосой курсант вместо шасси убрал закрылки – инструктор еле вытянул самолёт, не дав ему коснуться земли.
И напоследок. Я задумчив. Полёты научили меня концентрации внимания, но всё-таки бывали проколы. Как-то захожу на посадку, иду нормально в точку начала выравнивания – и вдруг задумался, и я уже в точке выравнивания по высоте, но до полосы далеко. И чего молчал помощник РП? Сяду в начале полосы, но вдруг и до неё, а это особо опасная предпосылка. И дал я оборотов, процентов 70, и полетел, завершив выравнивание, на этой высоте до начала ВПП, а там убрал газ до малого, и нормально сел. Как меня трахал Попов! И заставил мыть автобус. Он орал: «Никогда не исправляй расчёт движком!» Но не убедил. Если бы я не исправил, то трахали бы уже его за особо опасную предпосылку курсанта.