Бездыханное мертвое тело лежало возле гладкой дороги, выровненной несколько недель назад специально для того, чтобы людям было ещё удобнее ходить. Все смотрели на тело человека, ничем теперь не отличающегося от простой бестолковой вещи, которая никому уже ни для какого удобства была совсем даже и не нужна. Ещё какие-нибудь сутки назад, когда ни он, ни столпившийся люди не подозревали толком, каким перед ними предстанет завтрашний день, этот человек, быть может, называл себя врачом или инженером, вспоминал свою долгую, как ему казалось, спокойную жизнь, планировал обыденную для него субботнюю встречу с надоедающими коллегами и думал, что ему, наверное, неплохо было бы написать мемуары, чтобы потомки знали о том, какой он, этот лежащий на дороге человек. Но вот он лежит. Вернее сказать, не он даже, а то, что когда-то могло быть им, но теперь лишь ненужная вещь, которая никому не приносит пользы, только занимает на земле свое небольшое место и готовится стать удобрением для каких-нибудь сорняков. Люди, стоявшие вокруг тела, на вид все были в состоянии ярко выраженного неподдельного ужаса, и только в моей беспокойной голове вертелись вполне осознанные логичные мысли. Лишь одного я тогда все не мог понять: как можно иметь уважение к душе и жизни за пределами смертного тела, если само это тело можно вот так вот просто оставить валяться у гладкой дороги с пустыми глазами и открытым ртом на лице без всякого разумного на нем выражения, мешая этим идти всем остальным похожим.
Иногда, когда я вспоминаю тот день, мне почему-то кажется, что те люди на гладкой дороге все-таки притворялись.