Ничейный дистрикт
Содержание
Предисловие
Норвежцы
Семеныч
По следам «Колы» или кто вы, подполковник Галямин
Отец Иоанн или история одного журнала
Люди тундры
Таможня
Предисловие
«Ничейные земли» или «дистрикт», так называли эту стылую заполярную землю, раскинувшуюся за Полярным кругом сопредельные государства: Россия и Датско-Норвежское, а позже Шведско-Норвежское королевства. В месте соприкосновения Норвегии и России раскинулась никому не ведомая страна. Страна холода и мрака. Имя ей – Лапландия. «Лапландия – это край мрачных скал, омываемых ледяным морем, с крикливыми базарами чаек и гаг, край поседевших, лохматых ельников и морошковых болот…» – пишет в книге «Жизнь, обычаи и мифы Кольских саамов в прошлом и настоящем» Надежда Большакова: «Здесь камни цветут мхом и кустарниками ягод, а на спинах великанов-валунов стоят причудливые, корявые сосны, расходятся в «танце» низкорослые березки <…> а карликовый мелколистник так заплетет по тундре редкие тропы, что пробираешься по ним с трудом».
Лапландия – край суровый и нежный, край черной полярной ночи и белого летнего дня… Дантовым адом воспринимали ее люди пришлые, но для коренных жителей это колыбель, мать, отчий дом. А сколько осенних красок в природе Лапландии! Она, словно вобрав в себя все цвета радуги, выплескивает их на людей. Здесь осень звенит в лимонно-оранжевые колокола. Рыжие, бурые, золотые листья берез и рябин на фоне черных гор, зеленых сосен и елей завораживают. Вечерами очертания сопок оживают, затевая немыслимые игры света и тени, пробуждая воображение, создавая сказочные образы.
Магические слова для многих народностей: Гиперборея, Ребра Северовы, Заполярье. Эти слова, как заклинание, гнали к полярной звезде неугомонных землян. Причем пассионарии одинаковы по существу. Здесь не играет роли язык, национальность, вероисповедание, образ жизни и быта. Да, эти люди разные, но они одинаковы в своем упорстве достижения цели. Как русские мужики шли пешком со средней полосы России на Кольский полуостров, так и норвежцы шли с плодородного юга к негостеприимным местам Финмарка, самой северной оконечности Норвегии.
Спала огромная страна за Полярным кругом. Шумели политические грозы, но шумели они где-то там, внизу, под семидесятыми параллелями. Канула в прошлое новгородская вольница, притихли воинственные корелы. Спал огромный норманский край, нарушаемый разве что миграцией саамских оленьих стад, которым без разницы, где пастись.
Неспешно текло время по своему великому руслу. Полярные ночи сменялись полярными днями. Только северное сияние оживляло мертвое пространство. По небу от края до края блуждает клубок удивительного разноцветья, неподвластного ни одному художнику. Этот молочно-белый клубок, словно сконцентрированный снежный вихрь, может в миг распустится и белым шлейфом накрыть тундру и огромный дистрикт, по которому, подчиняясь законам миграции, передвигаются оленьи стада от одного лопарского становища до другого. И северное сияние освещает им путь от одной стороны границы до другой.
Идут маленькие люди по тундре, им торопиться некуда. Все с ними рядом: и еда, и дом. Были бы живы олешки. Удивительно миролюбивые люди эти лопари. Нет у них воинственности. Все их обирают: будь то скандинавы или воинственные новгородцы. Саамы лишь голосят и лезут в свои тупы1 в надежде отсидеться. А кто будет их грабить – им без разницы, лишь бы не били.
Границы не было, были ориентиры. Для убедительности на норвежской границе стояла часовня Оскара второго. Стояла сурово, как шведский ландскнехт, исподлобья поглядывая на русскую территорию. За спиной рыцаря плескалось неприветливое Баренцево море. На русской территории смотрелась в прозрачные воды реки Паз русская лубочная красавица: церковь Бориса и Глеба. Без рыцарских доспехов, как и положено страдальцам-князьям, но непоколебимая в своем убеждении.
Отношения между странами отличались мирным характером. Русско-норвежская граница всегда была стабильной. Да и протяженность ее была скромной – не более двухсот километров. Царские власти никогда не считали эту границу важным объектом. Как отметил Эрик Эгеберг, норвежский историк, Россия и Норвегия были «связаны здесь хвостами». «Голова» России находилась в Санкт-Петербурге и ее внимание было обращено туда, где другие великие державы угрожали русской гегемонии, – на Балтику, Черное море, Дарданеллы и Дальний Восток. А здесь так называемый дистрикт, нейтральная зона. Ничейный дистрикт не волновал русское чиновничество. Министр иностранных дел России граф Нессельроде называл Заполярье «землей лопарей». «Охвостье» – так острили столичные умники.
«Отдайте им все, что они попросят, наших интересов там нет»-заявил министр иностранных дел граф Нессельроде подполковнику Галямину, отправляющемуся в экспедицию в Лапландию по демаркации границы. Геодезист с блеском выполнил задачу, отдав побережье Варангер фьорда и несколько тысяч квадратных километров тундры, богатой ягелем.
О равнодушии графа Карла Населльроде к интересам России ходили легенды. Прославился он многочисленными интригами против национально-ориентированных русских государственных деятелей, литераторов, военных. Протестант, до конца жизни не научившийся правильно говорить по-русски. «Смеясь, он дерзко презирал страны чужой язык и нравы…» Как это знакомо! Как знать, заступи бы пораньше на его должность князь Горчаков, может, и граница с Норвегией осталась бы там, где ей и положено было бы быть: на восемьдесят верст западнее.
Возможно, эта история покрылась бы мраком времен, став достоянием кабинетных ученых, если бы не изданная в 1983 году Мурманским издательством книга Бориса Полякова «Кола». Эта книга всколыхнула жителей Заполярья. Ее ценность усиливалась тем, что писатель сохранил имена реальных действующих лица того времени и ни на шаг не отходил от исторической канвы. Подлинность событий и, главное, ситуацию с разделением границы подтвердил профессор А.А. Киселев, заведующий кафедрой истории Мурманского государственного педагогического института. Не верить ему мы не можем, так как труды профессора Киселева по краеведению Кольского полуострова известны за пределами Российской Федерации и получили заслуженное признание у скандинавских соседей. Да, утверждает маститый ученый, на лицо вердикт продажи государственных интересов России.
Когда мы говорим об истории границы, нужно понимать, что речь идет не о геодезическом факторе, застывшем в прицеле теодолита, не о физической демаркационной линии, а о социальном значении и содержании понятия граница. Социальное содержание границ, как правило, обходят стороной писатели. Да что там писатели! Ученые избегают заниматься этим. А зря. Это богатейший материал для изучения роли границ в формировании национального и этнического самосознания.
Никому не было дела до «Ребер Северовых», как называли тогда Заполярье. А оно жило. Далеко за Полярным кругом столетиями шел прямой контакт двух народностей: славянской и германской.
«Норвежцы и русские соседствуют тысячу лет, и между этими народами и их странами не было серьезных конфликтов», – так начинает свой труд по истории российско-норвежских отношений норвежский ученый К. Селнес.
Он прав, норвежский ученый: конфликтов не было, но вопросы по границе были, а после разделения границы в 1826 году они не только не исчезли, но брали свое.
Но так уж сложилось, что все чаще Россия оставалась в политическом одиночестве и вопросы о пересмотре границы оставались нерешенными.
Была возможность пересмотреть вопрос в Крымскую войну, начавшуюся в 1853 году. Но война складывалась неудачно для России, да и Швеция обеспокоенная постоянным будирование вопроса о границе заручилась поддержкой Британии и Франции в обмен на готовность вступить в войну с Россией. По окончанию Крымской войны Россия надолго забыла о пересмотре границы. А в 1905 году, когда Норвегия обрела независимость от Швеции и вовсе признала новое королевство Норвегия в пределах существующих границ. Затем революционные события. Советской России стало не до пересмотра границ. С одной Финляндией бы разобраться.
Но наступил 1944 год. Советские войска погнали немцев с территории советского Заполярья. Разогнались так, что вошли в Северную Норвегию и продвинулись до реки Тана и фактически заняли земли трех некогда спорных саамских погостов, поделенных в 1826 году при русско-норвежском разграничении.
Архангельский ученый М.Супрун в книге «Освобождение Восточного Финнмарка» рассказывает о пребывании советских войск в провинции Финмарк в ожидании приказа идти дальше на юг, вплоть до города Тромсе.
- Я думаю это было сделано намеренно, - поясняет Валинг Гортер, соавтор Супруна с норвежской стороны – У СССР были планы передвинуть границу, образуя «большую сухопутную и морскую стратегическую зону прикрытия». Рекомендовалось передвинуть границу на реку Тана или взять в долгосрочную аренду полуостров Варангер для прикрытия с воздуха и моря Печенги, Мурманска и прилегающих к ним территорий. Шла речь о военном присутствии СССР на острове Медвежий и архипелаге Шпицберген. Изучался и вариант создания советских баз в Северной Норвегии вплоть до Тромсе. Но что-то щелкнуло в механизме внешней политике, и Сталин дал команду сворачиваться и уходить за государственную границу, оставив ее без изменения, то есть в пределах 1826 года.
Мурманские краеведы докопались до материалов, в которых рассказывается о далеко идущих имперских планах СССР. Граница отодвигались до города Тромсе и, нужно сказать, что норвежцы, понимая с кем имеют дело, согласились на это требование. Но что-то не срослось в внешней политике и амбициозные планы СССР не реализовались. Дальше известно: Норвегия одна из первых вступила в блок НАТО, чтобы обезопасить себя от гремевшего мускулами восточного соседа.
Экскурс в историю дан специально для читателя, далекого от коллизий истории кольского заполярья. Материалы об этом уникальным крае настолько увлекательны, что автор, проживший в этом крае четверть века, решил напечатать свои рассказы и повесть. Они разные, эти рассказы, автор старался передать настроения живущих там людей, которые, как сказал В.С. Пикуль «Кто сказал, что здесь задворки мира, это край, где любят до конца. Как в произведениях Шекспира нежные и сильные сердца»
Норвежцы
В 1981 году после окончания Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова мы приехали в Никель. Самый северо-западный населенный пункт СССР. Мало того, что самый северо-западный, он стоит на границе с Норвегией. Печенгский район, Печенга, Петсамо- такую географию знать не знали, и ведать не ведали, хотя историю СССР, историю КПСС сдавали вполне добросовестно. Норвежцы. Что мы слышали о них? Ну, чтобы совсем себя не растоптать скажем, что о Норвегии слыхали как о стране фиордов, которая омывается Гольфстримом. Там тепло и мокро. Что там все взрослые катаются на лыжах, дети рождаются прямо с лыжами на ногах. Короли- как один- олимпийские чемпионы.
Наиболее продвинутые вспомнят имена Фритьофа Нансена, Отто Свердрупа, Раула Амундсена. Грина спутают с Григом большинство. О Мунке и слыхом не слыхивали. Ничего удивительного нет. Своих не помним. А если сказать, что Григ переписывался с Чайковским, то глаза слушающих округлятся. Хотя ничего не округлятся: «Ну и что скажут. Подумаешь, мало ли кто с кем переписывался и переписывается».
С Чайковским случай особый. Он в своем дневнике записал, что в музыке его норвежского друга для каждого русского есть что-то «близкое, родное, немедленно находящее в нашем сердце горячий сочувственный отклик». Он не случайно так написал: рязанские любители музыки Грига ему памятный адрес к шестидесятилетию прислали. Это было в начале прошлого века.
Фритьоф Нансен чуть не женился на Софье Ковалевской (да-да на первой женщине-математике), которая в то время заведовала кафедрой математики в Стокгольмском университете. Его, Нансена, познакомил с этой ученой дамой Норденшельд , тоже известный полярник.
Они встретились на катке…
«Увы, такова жизнь»- иронизировала над собой Ковалевская. Нансен выбрал Еву Сарс, известную певицу и спортсменку, дочь ученого-океанографа, основателя Бергенского музея
Чехов очень хотел приехать в Норвегию. У человека все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли-это была его жизненная позиция. Все эти качества Чехов увидел в Фритьофе Нансене. Чехов даже хотел написать пьесу, посвященную великому полярнику, отправившемуся на Северный полюс. Для восприятия Чехов даже собрался в Тромсе, но он был уже болен…
Выпускники филфака, может быть, Гамсуна вспомнят. Но это только выпускники филфака, и то имеющие скандинавскую ориентацию. Почему? Да потому, что Гамсун призывал к сотрудничеству с Гитлером, когда фашисты оккупировали Норвегию. Поэтому мы его не знаем. Но норвежцы хоть и не могут простить ему этой выходки, но все одно помнят его, даже печатают и читают его произведения. Хотя для национального престижа обьявили Гамсуна в тот период слабоумным. Он даже в их «Желтом доме» посидел, маленько. Но умер вполне благопристойно, в собственном доме пригорода Осло в возрасте девяноста трех лет.
Хорошо сказал один его современник: «если архитектор, построивший прекрасное здание, совершит потом преступление-его следует наказать. Но вряд ли нужно при этом наглухо забивать досками окна и двери построенного им дома. Хотя это помогло очень слабо. Разгневанные норвежцы не ленились приехать к Гамсуновскому загородному дому, чтобы бросить через садовый забор его, гамсуновские книги. Грузовики увозили книги тоннами.
Что Норвегия- родина сырорезки и скрепки мы узнали уже из обзоров по стране и путеводителей.
Что еще? Нефть, конечно. Их рачительное распоряжение внезапно свалившимся богатством у нас в печенках сидит. Дескать, вот они, а мы…ну и так далее.
И вот нам свалилось такое счастье поближе узнать эту страну. Нет, не поехать туда! Вы что! 1981 год на дворе. Какие поездки! Да еще в Норвегию. Жить рядом с этой страной в 56 километрах, это еще куда ни шло, а поехать… Как то в голову не приходило. Но чтобы 56 километров не казались очень близкими, Печенгский район был обьявлен пограничным районом и запутан колючей проволоках за сто с лишним километров до границы.
Пограничный пункт Титовка. Вас встречали подтянутые парни в зеленых фуражках и придирчиво устраивали файс-контроль, как бы сейчас сказали. На самом деле проверяли паспорта на прописку. Если нет прописки, то должно быть выдано разрешение на вьезд, выданное местным органом власти, райисполкомом. Нас, как специалистов, там прописали без затруднения и мы вьезжали в район на правах аборигенов, то бишь с пропиской в паспорте.
При вьезде в в Печенгский район начинаются впечатления. По правую сторону «колючка» пошла, стена из колючей проволоки, которая очередной рубеж пограничной зоны фиксирует. Но это еще не граница. Это только очередной рубеж бестолковым подсказывает, что не лезь, нечего тебе там делать. И не лезли. Действительно, чего там делать. Опять же парни в зеленых фуражках с Трезоркой на поводке денно и нощно вдоль этой колючей проволоки по полосе движутся туда-сюда, туда-сюда. Попробуй, пройди. Да и не пробовали, больно надо.
Но страной интересовались. Какая она, Норвегия? У меня и жены Инны любопытства немерено: если не пощупать, так посмотреть. Мы смотрели во все глаза в сторону загадочной страны Норвегии. Вот она, совсем рядом. Что такое 50 с небольшим километров? Пустяк! Норвегия входит в НАТО и в Печенгском районе сосредоточены были практически все рода войск. Мы об этом тоже помнили. Все как нужно считали. Мы, могущественная страна, СССР, а рядом союзница НАТО. Вот и все выводы.
Но съездить туда очень хотелось. Одним глазком посмотреть, что это за страна фьордов, где все на лыжах. А папа- король, Харальд, в трамвае во время энергетического кризиса на работу, то бишь страной управлять, ездил.
Но получилось так, что они быстрее к нам приехали. Не к нам именно на Гвардейский проспект дом 2. Нет. В Никель, где мы уже освоились и благополучно проживали. Все же шел уже 1982 год. Мы освоились, работали, дочкаДашуля ходила в садик в перерывах между больничными. Вообщем, жизнь шла
На границе бряцать оружием не бряцали, но и потепления особенного в мире не наблюдалось. Учения с той и другой стороны проходили. Проходили регулярно, но в пределах нормы. То бригада морской пехоты из Спутника прокатится по дорогам Печенгского района на своих БТРах (бронетранспортеры) или мотострелки из Печенги на БМП(боевые машины пехоты) погрохочут и хватит. О шпионах тоже не было слышно.
Но Норвегия интересовала. К тому же близость этой неизвестной для нас страны подогревалась тем, что их программы даже наши телевизоры брали. Без звука, правда, с рябью, но брали. Особенно продвинутые в радио и теле технике так те и звука, и качественного изображения добивались. Мы не добивались, но сюжеты смотрели. Очень было интересно. Граница рядом, Борисоглебскую ГЭС норвежцы строили. В Никеле специалисты жили, которые помнили эту стройку. Только слушай, особенно в бане, да под пиво. Потом, комбинат «Печенганикель» выпускал такие хвосты сернистого ангидрида, серы проще говоря, что норвежцы криком исходили от этой напасти и постоянно на нас жаловались всем мировым сообществам. Дескать, если себя не жалеете, то нас пожалейте. Нас, же говорили они мало, всего лишь четыре миллиона. Это вас двести двадцать миллионов населения. Трави, не хочу. Норвегия даже деньги предлагали на реконструкцию технологии выбросов, но мы народ гордый, отказывались. Нам подачек не надо. И садил комбинат «Печенганикель в их норвежскую сторону сернистый газ за милую душу. Чем больше руды везли с Таймырского полуострова, тем гуще были «лисьи хвосты». Так эти шлейфы называли металлурги. Нам тоже доставалось. Особенно летом. Зимой было как-то легче. Роза ветров была так устроена, что зимой шлейф выбросов шел прямо в норвежскую сторону. Летом же, особенно при безветрии, клубы рыжеватого дыма по хозяйски заполняли улицы Никеля, и спасение было только в сопках. Что мы и делали. Гуляли по окрестностям много. Любопытства сколько! Озера: Сальми-ярви, Куэтс-ярви; река Колос-йоки, поселки вокруг: Раякоски, Яникоски, Кайтакоски.
Это вам не родные русские деревня Быковка, села Коровино и Порозово. Здесь все другое. Для нашего среднерусского разумения впечатлительное. Мы и впечатлялись. Читали много и вскоре в перепитиях населенного пункта Никель и всего Печенгского района стали разбираться не хуже аборигенов. Кто бы знал, что Никель это бывший финский поселок Колосйоки. Назван по имени речки, что через поселок протекает. Речка и сейчас протекает, только от нее одно название осталось. А была семужняя. Частный сектор за рекой, вернее его остатки, так и назывались «Заречье». Мы туда часто летом ходили гулять и видели запущенные усадьбы. Все росло: малина, смородина. Люди жили и заботились о себе.
Впечатляла улица Победы, которую строили еще финские концессионеры. Она отдавала Колондайком. Стояло несколько финских коттеджей, которые тоже сохранились от бомбежек. Немцы, когда уходили, то оставили тогда еще от Колосйоки одни развалины. Но что-то уцелело. Вот это уцелевшее придавало Никелю непередаваемый колорит дальнего северо-западного населенного пункта.
Так что все стимулировало и провоцировало на изучение северной соседки, Норвегии.
В восьмидесятых годах вышло постановление о приграничном культурном обмене. Вот норвежцы через это постановление и появились у нас, в приграничном поселке Никель. Появились они устанавливать культурные связи. Приезжала художественная самодеятельность провинции Финмарк и давала нам, обывателям Никеля, концерт.
Наши доморощенные артисты тоже ездили в загадочный Киркенес с ответными концертами. Визиты были, как правило, однодневные, без обмена валюты, но с обедом. Нужно сказать, что встречали артистов с той и другой стороны с радушием. Нашим было проще: в качестве подарков везли водку и черный хлеб. Это было лучшее, что можно было привезти в Норвегию. В то время спиртное у них было лимитированное, и такие подарки от советских туристов…нет не туристов, скорее артистов, были им очень кстати.
Кося под артистов, кое-кто из представителей советской власти и партийных органов смог сьездить за границу и надолго превращался в лягушку-путешественницу. Они становились важными, задумчивыми. При расспросах жевали губами, мямлили что-то, дескать…там,… ну, конечно, не как у нас…но… И все в таком духе.
Сьездить очень хотелось. Мы как-то не думали о заграницах социалистического лагеря, а вот в Норвегию…Просто тянуло. Может, прав был Чайковский про русскую душу.
Я как-то в райисполкоме заикнулся о перспективе попасть в группу художественной самодеятельности, отправляющейся в заграничное турне. Потом сам был не рад, что затронул эту тему. Оказывается, это не все так просто. Что нужно зарекомендовать себя, поработать, а уж потом…а уж потом рассмотрят, решат… Рухнула мечта посетить заветную заграницу, представленную городом Киркенесом.
Но мы не унывали: нет так нет, и продолжали жить дальше и ходить на концерты самодеятельных артистов губернии Финмарка. Аудитория на концерты собиралась полная. Никельчане того времени народ был активный и с удовольствием посещали все мероприятия во Дворце культуры «Восход». Будь это выездной спектакль Мурманского драматического театра или встреча самодеятельных артистов Киркенеса. Мы тоже не отставали. Принаряживали Дашулю и торжественно шли на концерт. Правда, Дашулю иногда клинило, она останавливалась посреди дороги и стояла не двигаясь. Помогало только одно: зайти в маленький магазинчик под названием «Игрушки», приютившийся на углу улицы «Победа». Там дитятя отходило от внезапно охватившего ее чувства упертости и становилось покладистее. Проанализировав ассортимент, выложенный на прилавке, дите оставалась удовлетворенным. Иногда даже уходило без игрушки. Но это редко. Чаще с игрушкой. Так вот и добирались до ДК «Восход», таща на веревочке какую-нибудь заводную таксу.
В фойе, когда ребенка вытряхивали из многочисленных штанов и валенок, настроение приподнималось. А если еще успеть и в буфет заглянуть, то все, считай, жизнь состоялась. Можно и на концерте посидеть. Но недолго. Лучше по проходу между рядов тихонько походить. Только вот такса гремит. Ничего все потерпят: и зрители, и артисты. А сцена ярко освещена, тянет подойти, но страшно. Там же дяди и тети сидят и стоят. Красивые, нарядные, но все одно страшно. Маму позвать? Так ведь не пойдет. Скажет, что нельзя. Ладно, пойду сама. Встал дитеныш поближе к сцене и застыл. А там, на сцене, аккордеонист наигрывает! Замечательно дядя играет. Народ ему хлопает, всем приятно. Почему бы его не попросить сыграть на этой…как ее называют…Вот ведь забыла. Гармошка, кажется. В садике такая же есть.
И вот в тишине зала раздается звонкий детский голос: «Еще на гармошке». Гром смеха, как в зале, так и на сцене. Впечатлений!
Затем в сфере советско-норвежских отношений произошли качественные сдвиги. Норвежцы стали приезжать в Никель с десяткой в кармане. Кто им менял, не знаю. Может, у себя дома получали. Факт тот, что гуляли теперь норвежские артисты по улицам Никеля при деньгах. Их как раз хватало на матрешку, бутылку водки и две буханки черного хлеба. Ассортимент мог изменяться в сторону, зависящую от пристрастий индивидуума, и сколько раз он ездил в Никель. Чаще всего крен шел в сторону водки и хлеба. Не будешь же каждый раз покупать матрешку. Тем более, что по линии обмена им наши музыкальные, художественные школы и так русские сувенироы дарили.
Одним словом гуляли норвежцы по нашим улицам, заглядывали в магазины «Культтовары», «Книги», «Игрушки» и оставляли свои обмененные денежки.
И вот какой-то мудрой голове стукнуло по этой самой голове, что можно обменивать норвежские кроны в Печенгском отделении Гобанка, то бишь у нас. Почему бы и нет. Это я сейчас через двадцать пять лет так говорю, а в то время это было целое мероприятие. Первым делом со мной, а потом с коллективом кассиров и бухгалтеров познакомился местный куратор КГБ. Он и раньше к нам приходил, но по другим вопросам. Проинструктировал, одним словом. Затем я сходил по приглашению в райком партии и тоже выслушал напутствие по этому ответственейшему делу. Тоже ничего, хотя уже надоедать начинало. После со мной пообщался председатель райисполкома. Я не выдержал и взвыл, что все мы сделаем в лучшем виде, не извольте беспокоиться. А он и не изволил, но должность обязывает.
Наступило время приезда норвежцев. Привезли нам валюту норвежскую, кроны называются. Хоть посмотрели, как она выглядит. Валютный отдел из Мурманской конторы Госбанка каждый день звонил, все инструктировал. Вообщем нас заинструктировали так, что в последний день перед обменом наши дамы и я поняли и восприняли только одно: нужно приготовиться и проследить за собой. Это наши дамы поняли по-своему.
В декабрьскую субботу мы вышли на ответственнейшее задание. Было бы странно, если бы у входа в отделение банка уже не мерзла дамочка с райкома партии. Затем гуськом потянулся наш кассово-учетный аппарат. Куда их столько? Нужно всего лишь меня, главного бухгалтера и зав.кассой. Ну кто же откажется от лицезрения загадочных норвежцев. Когда они зашли и скинули шубы, я охнул: вечерние платья, драгоценности и с ног валящие прически. Ну что, правильно! Сказано было приготовиться и проследить за собой, вот они и проследили.
Пока обменивались новостями, ставили традиционный чайник, на тропинке, ведущей к банку, появился очередной гусек. Это шли норвежцы во главе со спец.представителем КГБ.
«Не выдержал парень, решил все-таки проконтролировать мероприятие»-подумал я. Вошли замерзшие норвежцы. Нужно сказать, что зима была суровая. Жестокие ветры тоже были не редкость.
Какое разительное зрелище норвежцы представляли по отношению к нашим дамам. Синтетические куртки, вязаные шапочки, шерстяные шарфы, в которые они кутали свои замерзшие носы. Были они какие-то робкие, не сказать бы запуганные. Зав.кассой бодренько открыла кассу расхода и сноровисто выдавала новенькие рубли, трешницы и пятерки. Даже какой-то размен и тот нашла. Главный бухгалтер также резво проверяла курс и расчеты. Работа шла быстро.
Молчание нарушила главный бухгалтер: «Виктор Алексеевич! Спросите у норвежцев, может чайку попьют!». Вот он феномен русской женщины. Всегда пожалеет!
Не успел я обратиться к оперуполномоченному, как тот сделал страшные глаза и прошипел: «Не выдумывайте!».
«Не положено»-ответил я главному бухгалтеру.
«Кем не положено и на что»-быстренько отреагировала зав.кассой, не переставая выдавать деньги. У дамочек было благодушное настроение, и они решили резвиться.
«Виктор Алексеевич!»-не унималась главный бухгалтер: «Да не будем мы им наши секреты высказывать. Сами не знаем». Здесь она была права: к нам намедни приезжал на проверку начальник спец.сектора, то мы по мобилизационным планам явно не блистали.
«Да пусть чайку попьют, замерзли же»-это уже я обратился к представителю КГБ.
« заканчиваем, на встречу спешим. Напоят их чаем»-раздраженно бросил он. Оно и понятно. Это нам в диковинку с норвежцами поработать с часик, да и домой. А он, бедолага, на весь день запряжен.
Все, закончили. Норвежцы оживились, рассматривали бумажные деньги, о чем-то переговаривались. Затем наш старшой сбил их в кучу, поблагодарил нас за оперативное качественное обслуживание и они вышли в студеный, еще не начинающийся день. За ними тенью выскользнула дамочка с райкома партии.
Зав.кассой убрала деньги и с чувством поработавшего человека положила свои пухлые ручки на подоконник кассы. Нужно ли говорить, что перстням и кольцам было на них тесно. И когда она шевелила ими, то в неярком свете вестибюля судорожно метались острые блики.
«Тоже мне норвежцы»-задумчиво произнесла зав.кассой, играя пальчиками: «…ни одного колечка»…
…На столе уютно свистел чайник.
Затем мероприятие по обмену валюты стало рядовым событием, и мы, как материально-ответственные лица, перестали выходить в субботу. Оставляли старшему кассиру сумму денег под ответственность и все. Она справлялась. К норвежцам пригляделись и они к нам тоже. Многие приезжали не одному разу.
В какую-то субботу я зашел в книжный магазин. Нового там ждать было нечего, но в обменный фонд могло попасть что-нибудь из Рони Старшего, Тура Хейердала и подобной литературы. Мы этим делом крепко занимались. Пока я стоял и рассматривал полку с книгами, меня кто-то тронул за рукав. Рядом стоял норвежец, только что менявший у нас деньги. Вообщем: « help me please». Ну чего же не помочь заграничному соседу. Я напрягся, наскреб из скудного словесного запаса необходимый минимум и поинтересовался, в чем он нуждается.
Нужно было отметить, что английский он знал не лучше, чем я. Выяснил, что « He need to papere». Какая бумага? Понял, что ему требуется: нотная бумага. Норвежец обрадовался, что есть такой квалифицированный переводчик и двинулся к продавцам. Я нашим магазинным тетенькам обьяснил, что ему требуется. Норвежец стал отбирать не только нотную бумагу, но и ноты. А когда дело подошло к расчету, то выяснилось, что он успел потратиться и денег у него не хватает. Видя его расстроенный файс, я доплатил недостаток. Норг стал радостный, меня поблагодарил и убежал. А я- домой.
На другой день в банке я услышал: « …и Виктор Алексеевич, на правильном английском языке ему обьясняет…» Я не понял вначале, но потом до меня дошел смысл сказанного. Кто-то из наших бухгалтеров видел мою акцию милосердия в книжном магазине и сейчас делится с товарками пережитым. Больше всего меня поразило: почему на правильном английском языке? Как это они оценили? Но все одно приятно.
Через несколько лет мы уехали из Никеля в Мурманск. Конечно, и там были встречи с норвежцами. Но такого впечатления как в Никеле уже не было. Видно, всему свое время.
Семеныч
Поселок городского типа Никель. Столица Печенгского района, затерявшегося на просторах Кольского полуострова. Сердце Кольской горно-металлургической компании, носившей в советский период имя: Комбинат «Печенганикель».
Печенгское отделение госбанка. Двух этажное здание нахально разместилось на облысевшей от сернокислотных дождей сопке и давлеет над поселком. «Спрут»-метко назвал его председатель тамошнего райисполкома. «Как положено банку»-скромно отвечал я.
Первый этаж, помимо кассового помещения, занимали инкассаторы. Приходили они: «Как стемнеет», то есть к вечеру и готовились на выезды.
Начальник группы инкассации Александр Семенович, всю жизнь провел Никеле, или Колосйоки, как его называли до 1944 года. Семеныч был человек-легенда.
Призвался в конце тридцатых, встретил финскую в погранвойсках, а там и Отечественная не заставила себя долго ждать. Оттрубил наш Семеныч на печенгской земле около восьми лет, так как сразу его из армии не отпустили. Демобилизовался с ранениями, контузиями и на восстанавливаемый комбинат «Печенганикель» его не взяли по здоровью. Мужик в отчаяние впал, но в то время о людях заботились и привлекли Семеныча к работе в милиции. «Хлопотное было дело»-вспоминает Семеныч. Надоедали «нарушители» границы, в лице гражданских лиц. А точнее, старые бабушки-лопарки, которые никак не желали признавать новые границы с Финляндией и только ведомыми им тропами ходили, теперь уже в чужую страну, в гости к своим товаркам. Пограничники на них даже времени не тратили. Поручали бабушек милиции и те везли их, не понимающих в чем дело, обратно.
«Докучали пацаны»- вспоминал Семеныч. Бои шли вокруг поселка жестокие, два раза полуразрушенный Никель переходил из рук в руки, а потом Петсамо-Киркинесская операция. В результате всех этих военных действий оружия и боеприпасов было вокруг полным –полно. Раздолье для пацанов, одним словом. И хлопот полон рот для милиции.
«Буквально разоружали всю местную шантропу»-говорил Вилков. Устраивали облавы, изымали целые арсеналы в сараях, чердаках, но все одно слышалась в сопках стрельба, взрывы. И небезобидные. Он мне показал несколько инвалидов с тех «героических» времен. Зрелище удручающее: без глаз, без рук.
Так и служил Александр Семенович в МВД. Хорошо служил, до капитана дошел, но опять здоровье внимания к себе потребовало. Комиссовали его из органов уже в зрелом возрасте, но тут на удачу отделение банка открыли. Не коммерческого, конечно, а государственного, чтобы строящийся комбинат «Печенганикель» обслуживать. В то время слово «коммерческий» и не слышали, в дурном сне присниться не могло. В банке организовали группу инкассации, то есть сбор денег. Туда и отправили Семеныча, на что он и не возражал. Мужик он был опытный, не одну портупею стер, так что работа была не в тягость. Что касалось ответственности, то после войны ее у всех хватало, и деньги были всегда в целости и сохранности. И полетели годы. Менялись люди, но Семеныч как стойкий оловянный солдатик служил инкассации. «При деньгах»-так любил он выражаться.
Даже в отпуск не выезжал. Нет, был случай, в начале пятидесятых. Но сам он об этом распространяться не любил, кто-то из его сотоварищей рассказал на какой-то массовке. Дело было так. Семеныч призывался откуда-то из-под Куйбышева (Самара, теперешняя) и решил на родные места посмотреть. Сказано-сделано- поехал он на Волгу. Но как-то неудачно начал ехать. Дорога была длинной, нескорой, железнодорожный транспорт не спешил явно. Нужно было сказать, что Семеныч и не спешил. А чего? вагон-ресторан рядом. Семеныч выпить не дурак. Да и попутчиков сколько было в то время! В отпуска ездили не каждый год, а когда дорога полагалась. Так что было с кем посидеть Вилкову, было. Так это только до Москвы добраться нужно было, а там еще до Самары пилить. Ну и пилил наш Семеныч ни шатко, ни валко и добрался, наконец, до Куйбышева.
Конечно, поездки в поездах любого не красят, а если еще с регулярным ненормированным распитием, то тем более. Вообщем, вышел на перрон города Куйбышева наш герой весьма небритый, весьма измятый и со слегка трясущимися руками. Вид у него явно был не фартовый, что и было замечено местной шпаной. Ждать автобуса в свою деревню ему пришлось долго. Опять же буфет рядом. Вообщем развезло Семеныча на волжском приволье от пива «Жигулевского». Все понятно, пиво да на старые дрожжи. Вот и захмелел мужик. Тут его вокзальные фраера и прижали. Мало деньги и вещи отобрали, так еще избили, и без документов оставили. Семеныч- в милицию. Побитый, с небритой рожей, без документов, без денег. Естественно, никто не верит его блажи. Ладно не поверили, так еще в каталажку (обезьянник по нынешнему) посадили. Пока проверили биографию Семеныча, пока родственникам сообщили, время прошло достаточно. Одним словом, не получилось у Семеныча триумфального вхождения в родное селение как полагалось, труженику Севера с «длинным рублем». Не было у Семеныча ни длинного рубля, ни короткого. А если честно: ни копейки, одна только щетина на файсе, да одежка мятая-перемятая. Ну, куда ехать таким героем в деревню. Вообщем, посидел наш Семеныч с дальним родственником на травке за вокзалом, выпили самогонку, родственником предусмотрительно захваченную, и решил Семеныч домой возвращаться. А чего? Правильное решение. В послевоенную деревню, без копейки, без подарков, в таком виде. Сты-до-ба! Нужно сказать, что и родственник его понял и не настаивал на визите.
«Поменялись они с родственником одеждой»-вспоминал Вилковский кореш, который так доверительно выдал нам тайну Семеныча. Время послевоенное, голодное, раздетое, а в деревне тем более. Вилков хоть и увозился в обезьяннике, но был все же в одежде справной: гимнастерке габардиновой и брюках диагоналевых. Для деревни так вообще как смокинг для дипломата. Родственник был вне себя от счастья. А когда Семеныч махнул рукой и снял с себя еще и сапоги хромовые, в гармошку, так родственник вообще над землей воспарил. Сбегал куда-то, самогону нашел, уговорили и его. После чего Семеныч в драном белье сел в пассажирский поезд по справке, выданной милицией, что он пострадал во время своего круиза и поехал из негостеприимной Самары к себе, теперь уже домой, на родной Север. Лежа на третьей полке пассажирского вагона, голодный Семеныч зарекся посещать родные пенаты. Да, к слову сказать, и родственник, с которым он встретился, у него был единственный…
Полетели годы. Семеныч исправно нес инкассаторскую службу. Шло время, сменились инкассаторы не по одному разу, а начальник группы инкассации каждый вечер был на своем посту. Слово он свое сдержал: из Печенгского района он никуда не выезжал, разве что до Мурманска, да и то по служебным делам. Все отпуска он проводил на рыбалке, причем в одиночку. Компаньонов на дух не терпел. Возвращался из своих рыбацких вояжей похудевший, загорелый и абсолютно отдохнувший.
И энергично брался за работу. Орлам своим распускаться не давал. Инкассация дело щепетильное: торговые точки, столовые. Столько соблазна. Жестоко карал Семеныч нарушителей. Самодостаточный был мужик, что и говорить, можно сказать аскетичный.
Как-то добился я фондов в конторе на мебель. Износились мы вдребезги. Перед клиентами было стыдно. Мебель была еще довоенная, чуть ли трофейная. Семеныч пошел в отказ, что не желает он менять стол в инкассаторской. Нужно сказать, что стол был отменный, из лиственных пород, очень прочный. Точно был трофейный. Но уж очень затасканный. На все мои происки поменять стол Семеныч отвечал вежливым, но жестким отказом. А когда уж очень я его достал, он не выдержал и сказал: «Ленин, Виктор Алексеевич, на пеньке писал, а какие работы были». Так я от него и отстал.
Семеныч жил этим районом, который знал с довоенных времен. В его голове уживались старые финские названия. Он их произносил сочно, с удовольствием. Для нас, приезжих, это отдавало старинными шведскими сказками, вроде «Снежной королевы»: Петсамо, Сальми-ярви, Кайтакоски, Колосйоки…Он, казалось, знал все ручейки и озера, помнил их названия.
Чем он становился старше, тем ближе для него была война. Казалось, он жил ею. Чем бы ни начинался разговор в их инкассаторской комнате, все сходило к военному времени. То Вилков ввернет какое-нибудь название вроде бы известного всем населенного пункта, а он, оказывается, финский. Сам не замечаешь, как сидишь на стуле и во все уши слушаешь Семеныча. А ему только дай волю, была бы аудитория.
Когда мы выезжали по делам в Мурманск, то все, курс краеведения проходили полностью. Семеныч, если у него в конторе дела были только чисто хозяйские, принимал для приличия настоечки и, сев на переднее сиденье, начинал повествование. Обычно в машину набивалось много народу, в дело и не в дело ехали в областной центр. Кто ехал просто так, для прогулки, тут же начинали выпивать и закусывать. Разогревшись, внимали рассказам Семеныча. А тот и рад благодарной публике. Его несло.
Наваливалось на бампер графитовое полотно дороги, мелькали в зависимости от сезона заснеженные или покрытые желтой вуалью изверченные березы, а если весна, то в окна машины заглядывали изумрудные молодые листья. Красиво. Нестерпимая голубизна одного озера сменялась другим, уже темно-синим блюдцем. А вот уже бурлит, вся в белоснежной пене, речка возле погранотряда.
«Граница на замке»-резюмировал Семеныч. Действительно, под общий смех, мы увидели на воротах в пограничную зону обыкновенный навесной замок.
Мы обогнули озеро Сальми-ярви, на котором, собственно и стоит Никель. От величественных картин Заполярного Севера цепенеешь, уходят мысли, и ты бесцельно смотришь в окно машины, созерцая мелькающий калейдоскоп красок.
«…Вот я ему и говорю. Нужно цепи искать…»-проникает в уши неторопливое повествование Вилкова. Невольно вслушиваешься. Вообще-то я все его рассказы знаю, но может новенькое выдаст старый.
«…Вот я ему и говорю»_продолжает Семеныч: «Зубило, стой, так ехать нельзя улетим в кювет».
«Да ладно тебе заливать, Семеныч, нормально ехали»-встревает вышеупомянутый Зубило, в миру Коля Зубцов, водитель инкассации.
«Чего нормально, а кто на боку лежал под Корзуново?»-повысил голос Вилков. Я напрягся. Когда это наша инкассация в кювет завалилась?
«Это не при вас, Виктор Алексеевич»-почувствовав мое напряжение, дал пояснение Вилков.
«А ты, Зубец, не мешай, когда люди рассказывают, лучше за дорогой смотри. Нам второго Корзунова не надо»-это уже в затылок Зубцову.
«Ну тебя Семеныч»-отмахнулся Зубцов: «Сколько времени прошло, а все помнишь».
«А как же»-повеселел Вилков: «Кто как не я вас, молодых, научит». «Это уж точно»-вздохнул Зубцов.
Какое-то время в машине было тихо. Но вот раздалось движение, и кто-то нетерпеливо произнес:
«Ну а дальше-то как было, Семеныч?»
Вот он, кульминационный момент. Семеныч ждал его, изнемогал, но самому начать, ни-ни.
«Ну что дальше, что дальше…»-Семеныч поерзал на сидении, устраиваясь поудобнее: «..А дальше было так». И замолчал, собираясь с мыслями.
«Вообщем, гололедица страшная, едем то боком, за задом. Я Зубцу говорю, что так до Зинкиного бока не доедешь, будешь на своем на обочине лежать»-начал издалека Семеныч.
«Да будет тебе, Семеныч»-не выдержал Коля. Семеныч пропустил зубилову реплику без внимания. Что тут скажешь. Художник!
В итоге Вилков все же рассказал, что хотел. А смысл всей истории сводился к тому, что он, видя, как кувыркается на обледенелой дороге машина, вспомнил, что в войну недалеко стоял немецкий автобат. К великому изумлению Зубцова и остальных инкассаторов он, не слушая их, и демонстративно не видя характерного поворачивания пальцем у виска, пошел в известном ему направлении. Вскоре раздался крик:
«Чего сидите, тащите цепи». Это изумленной публике подтвердил Зубцов, добавив, что они решили, что Вилков умом тронулся, когда тот вдруг заявил:
«Зубило, тормози, здесь немецкий автобат стоял, сейчас цепи на колеса возьмем». Это прозвучало так, словно, в соседнее ДРСУ заехать. Будто не прошло и тридцати с лишним лет.
«А цепи в гараже лежат»-весело добавил Зубцов.
Я повеселился вместе с публикой, а потом задумался, что как же породнился с местностью человек, что время для него потеряло границы. Пока мы миновали серые невзрачные пятиэтажки Заполярного, Семеныч убивал нас знанием местности.
Ну откуда бы нам узнать, что дорога, по которой мы ехали вдоль озера Сальми-ярви до Заполярного, была построена канадской концессией для отправки никельской руды с рудника Каула-Котсельваара в порт Лиинахамари. Что отдельные топкие места на этой дороге были сделаны в виде гатей из бревен, сцепленных цепями. Настолько прочно, что по ним ходили тяжело груженые рудой студебеккеры. Дорогу проектировали канадские инженеры, очень толково и удачно, так как ее никогда не заносило снегом. Это была «Дорога жизни» для Никеля в послевоенное время. Действительно, Печенгской дороги федерального значения не было и народ, желавший добраться из Мурманска до Никеля плыл пароходом до Лиинахамари, затем на трофейных студебеккерах, переделанных под пассажирский транспорт путем сколачивания на кузове будки от ветра. На вопрос как же ехали, Вилков усмехнулся, думая о чем-то своем, и ответил: «Нормально ехали». Потом добавил: «Суток двое-трое».
А через какое-то время еще: «Молодые были, море по колено». В машине воцарилась тишина. Так получилось, что из ехавших, местных не оказалось. Все приезжие. И каждый задумался о том лихом времени, когда «Длинный рубль» и романтика гнали людей на такие «подвиги».
«Летом было проще»-вдруг снова заговорил Семеныч:
«Гидроплан до Никеля долетал, на озере садился. Можно было до Мурманска за пивом слетать».
«Быстрее до Норвегии сьездить»-раздался голос из салона.
«Ага»-сказал Семеныч: «Если только на танке».
«Александр Семеныч, а вы были в Киркенесе?»-это уже я встрянул. Дорога отвлекала он производственных мыслей и, чтобы не зацикливаться на предстоящем совещании, я включился в разговор.
«А как же был»-охотно ответил Вилков:
«В сорок четвертом, во время Петсамо-Киркинесской операции».
« Не туристом, конечно», добавил он.
«Ну, наверное»-усмехнулся я.
«Это взлетная полоса»-резюмировал Семеныч, когда мы выскочили за Заполярный на необычайно широкую и ровную дорогу.
«Зубцов, смотри, не взлети»-ткнул локтем Вилков друга. Справа по дороге мы оставили Корзуново и Лоустари, военные городки морских летчиков и танкистов.
«Раньше, Виктор Алексеевич, и туда инкассировать ездили» -обратился ко мне Вилков:
«Потом в Заполярном инкассацию организовали, и эти пункты им передали.
«Жаль»-включился Зубцов: «Там военторги богатые».
«Да»- поддержал Семеныч: «Снабжение, особенно у летчиков, да после войны, было шикарное».
Справа на нас надвигалась огромная величественная сопка. Из крутых склонов, подернутых лесом, выпирали мощные базальтовые лбы. Беспощадной силой веяло от этого природного бастиона.
«Немцы здесь стояли»-словно прочитал мои мысли Семеныч:
«Ничем нельзя из было выбить».
«И как же с ними справились?»-спросил кто-то.
«А никак, сами ушли»-сказал Семеныч:
«Только генерала своего потеряли, убило его при бомбежке. Его вдова после войны сюда приезжала, по линии Красного креста и хотела памятник мужу поставить».
« И чего?» спросил кто-то.
«А ничего»-усмехнулся Семеныч:
«На сопку, на место гибели мужа ее допустили, а памятник ставить не разрешили. Огромный такой памятник, стела. Ее морским путем в Лиинахамари привезли.»
«Неужто обратно повезла»-испугалась за вдову наша попутчица.
«Да нет, стелу выгрузили в порту, а обратно кто же ее повезет. »-глядя в окно закончил Семеныч.
«Так, Семеныч, куда же стелу подевали.»-разволновался народ. Семеныч был великий актер. Он подождал, пока схлынет напряжение, и добавил:
«Да никуда! Вы каждый день не по одному разу мимо нее проходите.» Народ ахнул. Все поняли, про какую стелу говорит Семеныч. Она стоит посередине площади у райисполкома в честь возращения исконного русского Печенгского района.
«Семеныч?»-неожиданно вмешался в разговор молчавший Зубцов:
«Говорят, Генеральская сопка самая высокая точка в районе?» Семеныч никак не ожидал такой любознательности от водителя. Он подозрительно посмотрел на Зубцова, но тот внимательно смотрел на дорогу, и сказал:
«Да нет, Коля, не самое высокое». Зубцова погубило любопытство:
«А где же самая высокая, Семеныч?»-не унимался Зубило.
«Где говоришь?»-задумчиво повторил Вилков. Потом помолчал, посмотрел в окно машины и добавил:
«Да у твоей Зинки на пупке». От хохота машину вильнула.
«Держи руль крепче, Прежевальский»-крикнул невозмутимый Вилков хохочущему Зубцову.
Машину тряхнуло. Это мы въехали на мост через реку Печенгу. Печенга, Петсамо, снова Печенга, столько изменений, столько препон обрушилось на этот населенный пункт, что он практически исчез с лица земли.
«Вон стоит красное кирпичное здание»-Семеныч протянул руку и все увидели маленькое неказистое здание из красного кирпича.
«Это единственное здание осталось после войны». Что же впечатляет. «А здесь была церковь Трифона Печенгского»-Вилков кивает на невзрачную деревянную избу:
«Сейчас в ней КЭЧ» (квартирно-эксплуатационная часть, военные, одним словом). Действительно, никакого намека на церковь.
«Церковь не раз обращалась к властям с просьбой отдать им на восстановление это здание, но отказывают»-продолжал Вилков. Проскочили Печенгу. В машине установилась тишина, замолчал и Семеныч, задремал, наверное.
Обратно ехали веселее. Народ был оживлен: кто-то нагулялся по областному центру, я и Семеныч оформили свои дела. Я удачно отчитался по плану, Семеныч, судя по оживлению, разжился материальными ценностями сверх отпущенных фондов. Не просто так, конечно. Судя по покрасневшей физиономии, содружество областного отдела инкассации и районного прошло в теплой дружеской обстановке. Отдыхающие изнемогали. Уже были приготовлены бутерброды, разложена треска горячего копчения, ждали команды. Я и Семеныч не могли успокоиться и просчитывали итоги поездки. Наконец Олег Борун, постовой банка, взмолился:
«Мужики, хватит болтать, завтра дебит с кредитом сведете, а сейчас водка нагревается». Действительно, чего тянуть.
Еще допереживая сложный путь выбивания материальных ценностей в лабиринтах областной конторы, Семеныч принял налитый стакан и с чувством выпил его. Все остальные последовали его примеру. Вот уже остался позади поворот на Печенгу. Исчез залив с раскинувшимся над ним Мурманском. А впереди сопки, сопки…
«Как же вы далеко забрались!»-вспомнил я слова Сережи Попова, нашего однокурсника, который хотел заехать к нам, будучи в Мурманске в командировке. Не вовремя он приехал, в феврале. Время исключительных ветров и заносов. Не раз мы слышали по местному никельскому радио о том, что закрыт перевал, переметены дороги, остановлен даже железнодорожный транспорт. Сообщения с Мурманском нет. Честно говоря, не больно-то нам это было и нужно. В Заполярный пробивались и привозили хлеб. Молоко было под боком в местном совхозе. И все. Гостей мы особенно и не ждали. Так вот Сережа собрался в одну из суббот заехать к нам в гости, а на автовокзале тетка –кассир с характерным вологодским говорком пропела: «Иии, милай, какой там автобус, закрыт Никель, надолго закрыт. Метель там у них. Абаи дни будет закрыт по метеосводке».
На Сережин вопрос о том, что, может, он на поезде уедет, тетка словоохотливо пропела, что и железная дорога закрыта, что ее расчистить не могут. Глядя на расстроенную физиономию друга, тетка сочувственно посоветовала:
«Не расстраивайся, милок, нетути туда дороги, нетути. Позвони своим друзьям, они люди привычные, поймут. Ты летом к нам приезжай, летом у нас хорошо»-мечтательно протянула тетка.
Расстроенный Сережа не стал слушать о том, как хорошо тетке летом в Мурманске, а пошел на переговорный пункт позвонить нам. Его и здесь ждала неудача. Связи с нами не было, обрыв на линии.
«Вот здесь я и понял»-вспоминал Сергей: «Как же вы далеко забрались!».
Машина тем временем старательно взбиралась на очередную сопку и резво катилась вниз. Было похоже, что мы кувыркаемся в облаках. По мере выпитого, разговор в машине становился оживленнее, слышался смех, делились впечатлениями о проведенном дне
Вот и «Долина славы», ранее «Долина смерти».Здесь на реке Западная лица Полярная дивизия остановила отборные части немецких егерей. Остановились, постояли. Семеныч стал серьезен, мы тоже замолчали. Затем Вилков сел в машину и через какое-то время тихо сказал:
« Какие тут бои шли, вспомнить страшно». Кто-то из сидящих поинтересовался: « Как же в таких условиях немца остановили?»
И тут услышали, чего нигде не слышали и не читали:
«А его и не останавливали, он сам встал. Выдохся и встал. Дороги ему не хватило». Мы ошеломленно молчали.
«Конечно, мы тоже вросли на Западной Лице, но устояли бы против танков, я не знаю»-задумчиво молвил Вилков.
«И чего бы было?»-спросил Олег.
«Да ничего, вдавили бы танками в тундру»-ответил Семеныч: «И ведь не отступишь, свои, нквдэшники изрешетят».
«Как это?»-не выдержал и я.
« Да так»-отрезал Семеныч: «Мы на позиции, а сзади нас части НКВД с автоматами и с приказом расстреливать отступающих». Помолчали. Каждый переваривал услышанное.
«Вот поэтому не больно-то я люблю все эти пышные мероприятия по поводу юбилейных дат»-задумчиво сказал Семеныч.
«Кто эту Победу завоевал они или убиты, или уже умерли от ран да болячек». Олег молча разлил остатки из бутылки и тихо сказал :
«За тебя, Семеныч.» «А почему бы и нет»-воскликнул Вилков и с удовольствием выпил.
А дорога вилась серою лентою, с каждым поворотом приближая нас к пограничному пункту Титовка. С него начинался Печенгский район. Мы ехали домой.
По следам «Колы» или кто вы, подполковник Галямин.
Тридцатилетию издания «Колы» посвящается
Предисловие (Почему исконно русские земли отошли соседнему королевству?)
«По совершенно необъяснимым условиям проведения… границы с Норвегией, - писал в 1897 году известный исследователь Севера контр-адмирал Сиденснер, - мы отдали норвежцам несомненно нам принадлежащий берег Мурмана от Ворьемы до устья Паза, вследствие чего все русские, посещающие эту местность, подвергаются каждый раз осмотру до нелепости исполнительных по службе норвежских таможенных чиновников».
Адмирал так писал о Конвенции о границе 1826 года. Вплоть до начала ХХ века русские и саммы, живущие на Кольском полуострове, особенно на северной его окраине, говоря об осуществившемся разграничении, обязательно поминали недобрым словом подполковника Галямина, с которым и связывали тогда установление границы в конкретных ее очертаниях. Причем имя его порой употреблялось даже с добавление слова «Иуда». Считалось, что именно Галямин за мешок червонцев, а по другой версии - за связку мехов, продался норвежцам и провел рубежную черту в ущерб России. Между тем специалисты (тот же Сиденснер), тщательно исследовавшие вопрос, никакого предательства в действиях Галямина не обнаружили. В этом и состоит парадокс: явного, очевидного предательства не было, но сама Конвенция была такой, что жители российского приграничья посчитали ее предательской, и возникла легенда о Галямине. Пожалуй, такая - народная - оценка разграничения 1826 года ярче всего свидетельствует о том, насколько «выгодным» оно было для нашего Отечества…
Размашистыми шагами по стране шел1983 год. Первый год после смерти генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева Л.И. Державу тряхнуло, и она вздрогнула. Казалось, что страна после такого потрясения не сделает ни шагу. Но обошлось. Потоптались и снова пошли. На пост первого коммуниста был избран Ю.А.Андропов. Ну и что скажите вы. Да вообщем-то ничего, если бы не одно событие. Событие простое:- конференция партийной организации Печенгского района. С нее все и началось. В то время, время повального дефицита, дефицитом было все. Но самым главным, так сказать основным дефицитом была...была...не трудитесь угадывать, молодое поколение. Лучше спросите у родителей, и то с условием, что им за сорок. Они не задумываясь ответят: книга. Да. Художественные книги, которые сейчас лежат на прилавках оптом и в розницу. Лежат разные : похабные детективы, скаберезные истории. Рядом с ними сиротливо ютится классика, хотя не читают уже ни тех, ни других.
В те далекие восьмидесятые книга являлась огромным дефицитом, а советский народ (была такая общность, не удивляйтесь) признан самым читающим народом в мире. Народ стоял ночами за подпиской, обменивался книгами, зачитывал до дыр интересные произведения. Все было. Но это уже было.
На таких мероприятиях, как партийная конференция, у коммунистов была возможность купить дефицитную книгу. Отдел пропаганды и агитации райкома партии правдами и не правдами выбивал дефицитные фонды. Для облкниготорга такие мероприятия были выгодные. Под шумок он сбывал несметное колличество издательской продукции под видом нагрузки. В основном это были страдальцы по теме «Политиздат». Так и получалось: одна книга-дефицит, две других-…да, именно из вышеобозначенной тематики.
При регистрации на конференцию я получил блокнотик красного цвета с текстом интернационала на обложке. Текст был необходим для пения. С текстом у всех была проблема. Он не запоминался. К блокнотику прилагался беленький листок с печатью общего отдела райкома. Его нужно было обменять на пакет с книгами, что было и сделано. Две не помню, а третья- «Кола», прочитал на красивой обложке. Борис Поляков- автор. Нужно сказать, что никто не знал, что это за книга. Не знали и автора. Скорее догадались, что она дефицит. Дело нехитрое: сравнили с двумя другими -и вывод.
В зале, пока шли процедуры организационного порядка, стоял шелест. Но вопреки всему листали не партийные документы, разложенные для ознакомления. Листали «Колу». Потом шелест прекратился и в зале возникло подозрительное молчание. Все же конференция: событие районного масштаба. Народ встречается, общается. А тут тишина. Первый секретарь райкома Н.М. Волосников приподнялся со стула и вгляделся в зал. Он понял все. Улыбнулся и пошел к микрофону. Очень корректно напомнил присутствующим о своем предназначении сегодня, о партийной дисциплине вообще. А книгу «Кола» (народ вздрогнул и оторвал глаза от страницы этой книги) можно будет почитать дома.
- Кстати, -произнес он неформально:- Уникальная книга о наших краях. Написал ее непрофессионал, наш земляк, Борис Поляков.
Это была первая, как бы сейчас сказали, презентация новой книги. И какой! «Колу» я запомнил на всю жизнь. Она и сейчас стоит у меня на полке с книгами о Севере.
С первых страниц окунаешься в нехитрый быт северян середины XIX века. Любовь к своему суровому краю. Любовь человеческая. Акулий промысел. И защита родной земли. В 1854 году английский корвет вошел в Кольский залив и сжег Колу. Коляне, почти безоружные, защитили свой город, отстояли его, не пустили захватчиков.
Меня поразили и интересуют до сих пор люди, герои книги. Это городничий города Колы Шешелов, благочинный, священник Воскресенского собора, купец рыбопромышленник Герасимов. Они пытались дознаться правду о границе между Норвегией и Россией, проходящей в сорока километрах от поселка Никель, на месте которого был Печенгский саамский погост.
Так, благодаря партийной конференции, жители Печенгского района смогли практически первыми в Мурманской области познакомиться с «Колой». Нужно ли говорить, что эта книга переходила из рук в руки любознательных посельчан. Люди читали, обменивались мнениями. А если учитывать, что при магазине «Книга» было общество книголюбов, то нужно ли говорить какие там разгорались споры. Мы были причастны к границе. Жившие на самом крайнем северо-западе СССР, в пограничном закрытом районе, мы физически ощущали пограничье.
Разговоры разговорами, а правду о границе знать хотелось. А тут такая смута: граница проведена неправильно. Без учета российских интересов. Самые умные бросились искать источники в районной библиотеке, но там было пусто. Будучи в Мурманске я нашел в букинистическом магазине книгу Г. Метельского «По кромке двух океанов», в которой упоминается поселок Никель. Но летоисчисление велось с 1944 года, когда советские войска вошли в тогда еще финский поселок Колосйоки. И все. Никакой перспективы приоткрыть тайну.
Но народ любознателен. По крохам выяснялось, что границу провели совсем недавно по историческому измерению: в 1826 году. И, что самое главное, провели без учета национальных ориентиров. А ориентиров оказалось много: это часовня святого Георгия, что до сих пор стоит на реке Нейден в Норвегии, церковь Бориса и Глеба на реке Паз. Ее можно увидеть с реки, если пробраться в пограничную зону.
-Да и вообще, это русская земля-в сердцах бросил один старожил, охотник и рыболов. Потом хлопнул полстакана водки, закусил, чем бог послал (нужно ли говорить, что беседа с такими атрибутами шла на привале) и продолжил:
-Сам не знаю, но люди сказывали. Хотите, верьте, хотите нет-снова пауза. Кто-то из нетерпеливых бросил:
-Семеныч, ну не томи, рассказывай! Семеныч, а это и был старожил Печенгского района, насладился вниманием. Потянул время, закурив вонючую папиросу. Не торопясь, затянулся, пустил кольца и только тогда продолжил.
-Да что тут скажешь. Продали нашу землицу- не спеша начал он. Соратники по охоте, зная нрав старого Семеныча, терпеливо дожидались продолжения вещания.
-Давно это было. В прошлом веке-повторил он задумчиво.
-Вообще-то здесь одни лопари жили. Русские только на промысел приходили из-под Колы-снова заговорил он.
-А этот народ границ не признает, кочевники. Куда олени, туда и они. Мы с ними после войны намаялись-Семеныч замолчал.
Нужно сказать, что Семеныч был местный Дерсу Узала. Он знал весь район, и даже пограничную Норвегию. Причина проста: до войны был призван в погранвойска в Заполярье и охранял границу от финнов. В финскую - гнал финнов на запад. В Великую Отечественную войну-противостоял немецким егерям на хребтах Муста-Тунтури, а в 1944году сам бог велел перейти границу и освобождать Северную Норвегию. Если его раскрутить на воспоминания, что мы и делали, он мог много рассказать. Мы даже прощали ему легкое привиранье при повествовании, и выставление собственной персоны на передний план.
-Вот ты мне, Виктор Алексеевич ( это я), книжечку дал почитать. «Кола» называется. Я ее от корки до корки сам прочитал, да еще старухе своей вслух читаю. Так что я тебе ее скоро не верну-покосился на меня Семеныч. Его ремарки были пропущены мимо ушей. Народ жаждал информации.
-Так вот автор, как его...фамилию запамятовал...-заерзал Семеныч.
-Поляков-подсказал кто-то.
-Во-во, он самый, Поляков -оживился Семеныч.
-Кстати, он наш, Мурманский, в Коле живет. Да его многие знают, шоферит он. Простой мужик, а, глянь, такую книгу написал -Семеныч задумался.
-Дал же Бог способность: книги писать -продолжал он.
-Я вот сколько событий в памяти храню, сколько пережито. Ан нет у меня способностей.-задумчиво произнес наш старый приятель.
Здесь я отвлекусь. Сколько раз я корил себя, что не записывал байки и рассказы этого человека- легенды. Несмотря на возраст, он обладал великолепной памятью и помнил труднопроизносимые названия населенных пунктов, рек, озер. Помнил все горные вершины. Все помнил. Слушаем Семеныча дальше.
-Я как-то с пограничниками сидел -вновь ожил Семеныч. Здесь мы промолчали, так как Семеныч мог оказаться где угодно. Даже в пограничной зоне, куда смертным путь заказан.
-Сидим, рыбу ловим. Зимой дело было -пояснил Семеныч, словно это имело к рассказу отношение.
-Холодно, ветерок по льду гуляет. Водочку для сугрева потребляем -продолжал старый. Мы терпеливо сносили все это вступление. Иначе нельзя: обидится.
Так вот -словно не замечая нашего нетерпения дойти до сути -вещал Семеныч-смотрим, бежит солдатик. Явно- к нам. Ну, бутылки снежком припорошили и начальник их, стало быть, приосанился. Он не ошибся. Солдатик его искал. Вообщем, возникла проблема с проездом кого-то из священников в Борисоглебскую церковь. Начальник проблему разрешил -снова пошел в повествование Семеныч- и…покосился на пустой стакан. Кто-то из аудитории срочно исправил ситуацию.
-Семеныч, что с границей!- не выдержал один из сидящих. И тут же был уничтожен пронзительным уничтожающим взглядом Семеныча:
-А ты куда-то торопишься?- Окрестные сопки содрогнулись от хохота.
Стояла удивительная ранняя осень Заполярья. Мы уютно расположились на берегу безымянного ручья, несущего свои воды в озеро Сальмиярви. Прозрачная, искрящаяся вода, весело перепрыгивала с камня на камень, напевая о чем-то своем. Семеныч внимательно всмотрелся в воду, цокнул языком и сказал:
-Семужний ручеек-то. Затем распрямился, облокотился о валун, вытянул ноги. Сел удобнее.
-С границей говоришь -он помолчал.
- Так пропили границу –закончил Семеныч неожиданно. Мы недоуменно уставились на него. Ну, загибает, старый.
-Чего смотрите? Все просто. Кто там страной правил, не знаю, врать не стану. То ли Алексашка, то ли Николашка. Только он поручил кому-то определиться с границей между Норвегией и Россией. И вот этот хрен с бугра...-все, простите читатель. Воспроизвести вольное повествование исторических событий я не могу. Смешал старый воин всех царей и их посланников в кучу вместе с определенной субстанцией. Но поздние источники подтвердили справедливость и реализм вольной трактовки Семеныча.
В результате демаркации у Норвегии оказалась три тысячи квадратных километров земли ничейного дистрикта (нейтрального района) и сто километров незамерзающего побережья. Границу провели по середине реки Паз с одним исключением. Норвежцы согласились обозначить русское присутствие в виде церкви Бориса и Глеба площадью полтора квадратных километра, а взамен отрезали у русской территории больше ста километров побережья и реки Якоб-эльва. Так приблизительно рассказал нам Семеныч перепитии с границей.
Семеныч замолчал, переведя дух. Мы ошарашено молчали. Наполненные стаканы сиротливо перемигивались гранеными боками. О них забыли! Такая история. Детектив! Компания у нас была вполне грамотная. Мы увлекались историей Печенгского района. Занимались подводным плаванием, погружались в озера, в залив. Находили массу интересных вещей, создавали музей. Исходили район вдоль и поперек. Вообщем, народ был тертый. Сами могли кому угодно лапшу на уши навешать. Но здесь притихли. Такое слышали впервые.
-Семеныч-не выдержал кто-то.
-А ты про выпивку к чему рассказал?
-Думаешь вру- развеселился Семеныч- не веришь?- Да погранец сказал, а он - политработник. Чего ему врать!
-Так и сказал? За три бутылки норвежского рома?-переспросил кто-то из недоверчивых.
-Ну не верят! Какой мне смысл врать -возмутился Семеныч.
-За что купил, за то и продаю-обиделся он.
-Да, чуть не забыл. Еще орденом его норвежским наградили и табакеркой. Вот так!-хлопнул себя по коленям Семеныч.
Народ потрясенный молчал. Было что-то символичное в этом молчании под небом Заполярья в сорока километрах от этой самой границы. Действительно, что мы знали о нашем Пограничье. Ровным счетом ничего и информацию нашего ветерана оспорить никто не мог. Да и не стал бы. А то, что такие сведения могли вырваться только у пограничного офицера, охотно верю. Кто в то время мог изучать такие предметы как теория и история границ.
-Семеныч? А какая фамилия была у офицера, который демаркацию проводил- снова задали вопрос Семенычу.
-Да, понимаешь… Как-то растерялся и не спросил-нехотя ответил Семеныч. Что здесь скажешь. К нашему всеобщему недовольству фамилию Семеныч действительно не знал. Нечто он бы умолчал. Фамилия офицера осталась неизвестной. Тем и закончился исторический диспут на охоте.
Мы продолжали жить в Никеле, и Норвегия будоражила нас. Она была совсем рядом.
Выпускники филфака, может быть, Гамсуна вспомнят. Но это только выпускники филфака, имеющие скандинавскую ориентацию. Почему? Да потому, что Гамсун призывал к сотрудничеству с Гитлером, когда фашисты оккупировали Норвегию. Поэтому мы его не знаем. Но норвежцы хоть и не могут простить ему этой выходки, но все одно помнят его, даже печатают и читают его произведения. Хотя для национального престижа обьявили Гамсуна в тот период слабоумным. Он даже в их «Желтом доме» посидел. Но умер вполне благопристойно, в собственном доме в возрасте девяносто трех лет.
Хорошо сказал один его современник: «если архитектор, построивший прекрасное здание, совершит потом преступление-его следует наказать. Но вряд ли нужно при этом наглухо забивать досками окна и двери построенного им дома». Хотя это помогло очень слабо. Разгневанные норвежцы не ленились приехать к Гамсуновскому загородному дому, чтобы бросить через садовый забор его, гамсуновские книги. Грузовики увозили книги тоннами.
Норвегия- родина сырорезки и скрепки–это заслуга клуба кинопутешественников.
Что еще? Нефть, конечно. Их рачительное распоряжение внезапно свалившимся богатством у нас в печенках сидит. Дескать, вот они, а мы…ну и так далее. Не удивительно, что съездить туда очень хотелось. Одним глазком посмотреть, что это за страна фьордов. Были счастливчики. Ездили в Киркенес по культурному обмену. Возвращались таинственные, задумчивые. Ну а мы довольствовались информацией из газет, книг и…из рассказов тех, кто там побывал.
Прошли годы. Многим историческим небылицам время дало свои оценки. И что вы думаете? Прав был наш Семеныч, краевед и историк по призванию, хотя сам этого не ведал. Прорвались сведения. Император Николай I доверил ведение пограничных переговоров с шведским дипломатом бароном Нильсом Фредериком Пальмшерной подполковнику В.Е.Галямину и отрядил его для демаркации границы.
Вот и зазвучала эта фамилия! Это уже вам не «хрен с бугра» восьмидесятых! Запомните эту фамилию: Галямин Валериан Емельянович. Перед офицером инженерных войск стояла задача - выяснить рубеж исконно русских земель и провести границу в соответствии с ним. Но петербургский посланник с непостижимым равнодушием отнесся к государственным интересам империи. Напрасно лопари указывали ему на целую приходскую зону, сложившуюся вокруг церкви Бориса и Глеба, на древние поморские становища - он с легким сердцем согласился отступить на реку Паз, как на том настаивали шведско-норвежские делегаты. Они-то, в отличие от Галямина, прекрасно ориентировались в местной топографии. Сговорчивый подполковник, не производя рекогносцировки (!) государственной границы, подписал официальную карту, подготовленную предусмотрительными шведами. Галямин получил за это шведский орден Меча плюс золотую табакерку с бриллиантами и личной монограммой короля Карла XIV Юхана. И, как добавляют источники, еще и три бутылки рома.
Вот откуда расхожий термин: «Пропили границу»! Но, когда мы сидели на берегу гостеприимного ручья, знать этого не могли. У нас была только одна книга «Кола» и народный источник информации-Семеныч. Мы верили и не верили Семенычу. С чего бы ему врать, хоть мы и были на охоте. Опять же книга «Кола» засела в головах, что с границей дело нечистое. Мы были крепко ошарашены: на дворе стояли восьмидесятые годы и такого разгула взяток, как сейчас, представить себе не могли. Тем более на государственном уровне. Хотя чего тут такого: взятка в России дело обычное.
Мы еще не могли знать, что в стране произойдут такие перемены, что коллизии с границей померкнут. Граница с Норвегией откроется, но поедем мы туда из другой страны. Нашей страны не стало. Страны, к которой мы привыкли, которой гордились. Из всех последствий начавшейся перестройки виделось положительное только одно: это открытие границ. Открылся и наш Борисо-Глебский пропускной пункт, через который советский народ, который сам себя уничижительно прозвал «Совок», хлынул в соседнюю страну. Кто из-за любопытства, кто зарабатывать всеми способами, на которые способен человек.
Когда речь идет о границе, об ее истории то нужно понимать, что речь пойдет не о геодезическом факторе, застывшей нитью в прицеле теодолита, не о физической демаркационной линии. Нужны символические аспекты. Социальное содержание границ, как правило, обходят стороной писатели. Да что там писатели! Ученые избегают заниматься этим. А зря. Это богатейший материал для изучения роли границ в формировании национального и этнического самосознания.
Помню, я пересекал границу с Норвегией, когда над пограничным пунктом еще сияли буквы «Союз Советских Социалистических республик», а на красно-зеленом столбе гордо размещался герб СССР. Это вызывало гордость. Затем недальновидные политики пустили ветры перемен, и результатом стал транспарант с буквами «Российская Федерация». А на пограничном столбе, как на насесте, сел двуглавый орел, вытащенный из прошлого. Ему не по себе, этому орлу. Он не на месте. Его водружатели не в ладах ни с историей, ни с литературой.
-Прервалась цепь времен- не нами написано, не нам отменять. Вот и смотрит косенький орел в разные стороны рассеянным взором, тянет свои худенькие лапки, ища точку опоры. А на него снисходительно смотрит добротный норвежский лев. Они старые знакомые, орел и лев. Только лев все это время набирал силу, а византийский орел деградировал в ножки буша.
Приоткрылись архивы и скудно, неохотно стали поступать сведения о границе, пожалуй, самой маленькой, но самой стабильной.
Рушилась огромная страна. Словно куски подмытого берега отваливались союзные государства. Появились новые границы. А граница с Норвегией стояла незыблимой с 1826 года. Сколько ни было попыток со стороны царизма, потом советских деятелей изменить границу, но, как ни странно, все оставалось на своих местах.
Но вернемся во времена, которые будоражили умы героев «Колы». На пороге стоял 1823 год, не за горами- восстание декабристов. Не известный еще Галямин В.Е, закончил Институт корпуса инженеров путей сообщения и занимался съемками окрестностей Санкт-Петербурга. Никому не было дела до «Ребер Северовых», как называли тогда Заполярье. А оно жило. Далеко за полярным кругом столетиями шел прямой контакт двух народностей: славянской и германской.
Холодные воды омывали неприветливые берега, аскетизмом веяло от черных подчас аспидных скал, но шли в этих водах поморские шняки и кочи. Навстречу им попадались норвежские иолы, которые в свою очередь искали птицу счастья в заполярных краях. Поморы, эти российские мужики, частенько под покровом ночи, а ночь полярная длилась не один месяц, приходили в «Норвегу». Норвежцы тоже не были благообразными дядями с чисто выбритыми подбородками и трубками – носогрейками. Они зарабатывали неплохие деньги на контрабандном роме, спаивая немногочисленное население российского Кольского края.
- До бога высоко до царя далеко- говаривал бородатый помор, перекрестившись на Николу. Ни в чем не уступал ему и гладколицый норвежец, покосившись на портрет короля Карла III. Оба шли в рискованное плавание. Для пущей безопасности не ленились и пушечку на борт закатить. В море всякое бывает.
Поморы в старину были людьми ушлыми, тороватыми, искусством купить подешевле - продать подороже владели изрядно и копейку считать умели. Да и купец того времени - это не толстый дядька, что сидит в лавке и лузгает семечки. Тогдашние купцы (особенно морские) торговать ездили не только с иконами. Пищали, сабли – этого добра было в достатке на борту, мол, чтобы от лихих людей при случае отбиться. А случаи бывали разные. Порой «мирные купцы», засунув совесть и Библию подальше, превращались в... пиратов. Грабили коллег по бизнесу из тех, что слабее и беспечнее. В море было не до романтики.
Так и существовали два народа: русский и норвежский. Огромная неподьемная Россия, надеющаяся на бога и на «Авось» и маленькая, но подвижная пассионарная Норвегия. Что, впрочем, не мешало им общаться, и даже изобрести свой отдельный ни на кого не похожий язык.
Но ничейный дистрикт не волновал русское чиновничество. «Охвостье»-так острили столичные умники. Министр иностранных дел России граф Нессельроде называл Заполярье «землей лопарей».
Отношения между странами отличались мирным характером. Русско-норвежская граница всегда была стабильной. Да и протяженность ее была скромной – не более 200км. Царские власти никогда не считали эту границу важным объектом. Как отметил Ерик Егеберг, норвежский историк, Россия и Норвегия были "связаны здесь хвостами". "Голова" России находилась в Санкт-Петербурге, и ее внимание было обращено туда, где другие великие державы угрожали русской гегемонии, – на Балтику, Черное море, Дарданеллы и Дальний Восток. А здесь так называемый дистрикт, нейтральная зона.
«Норвежцы и русские соседствуют тысячу лет, и между этими народами и их странами не было серьезных конфликтов» – так начинает свой труд по истории российско-норвежских отношений норвежский ученый К. Селнес.
Казалось бы, что делить. Желто-бурый «лишайник», выползающий и карабкающийся на вершины огромных камней. Множество низин, большинство из которых хранили воду, образовывая линзы маленьких озерков. Вокруг, насколько хватает глаз каменное плато. Кое-где топорщатся березки высотою не более пяти метров. Поверхность камней покрывает, местами разрываясь, ковер из лишайника и ягеля. И сопки. Насколько хватает глаз, волнуются они гребнями, словно стиральная доска, чтобы дойдя до края земли взбугриться мощными скалами и, сойдя с ума, оборваться вниз.
Север. Магическое слово для многих народностей. Гиперборея, Ребра Северовы. Эти слова как заклинание гнали к полярной звезде неугомонных землян, у которых шило в одном месте или по научному: пассионариев. Причем они, пассионарии, одинаковы по существу. Здесь не играет роли язык, национальность. Они разные эти люди, но они одинаковые. В чем сходство между людьми так непохожими друг на друга в быту, в вере? Только в одном: упертости в достижении цели. Как наши мужики шли пехом со средней полосы России на север, так и норвежцы-с плодородного юга к негостеприимным местам Финмарка.
Нашим поморам повезло больше: Кольский полуостров обширнее. К северу вел не узкий ручеек вдоль холодного северного моря, а перед ним, русским мужиком, расстилались необьятные, несоизмеримые к Норвегией просторы тайги, тундры. Норвежцы оказались упорнее: они дошли и обжили места 70 широты.
«Наш пустынный Мурманский берег спал еще девственным сном, когда в Финмаркене уже зарождались признаки широкой культуры, возникали города и крупные поселки, а на острове Вардэ стояла крепость с постоянным гарнизоном и замок, где жил губернатор. Образовав в 1814 году самостоятельное государство, норвежцы проникались сознанием своей народности и дорожили каждым клочком своего отечества. Их лопское население стало подвигаться под напором европейцев на Восток и широко разлилось по нашим пределам. Наши русские лопари — Нявдемские, Пазрецкие и Печенгские, выгоды которых прежде всего были нарушены…». Так пишет русский чиновник секретарь Архангельской Казенной Палаты Чулков Николай Осиевич. Свою статью «К истории разграничения России с Норвегией» он посвятил истории подготовки демаркации границ Норвегии и России 1826 года и подробному изложению экспедиции В.Е. Галямина по установке пограничных столбов на Паз-реке и прилегающих территориях. Было это в 1901 году. Пожалуй, это одна из интереснейших статей, в которой раскрывается неповоротливость Русской империи, и ее безразличие к национальным окраинам. Его рассуждения удивительным образом перекликаются с беседами героев «Колы», когда они бесконечными зимними вечерами рассуждали о привратностях судьбы границы.
Шло время, и отсутствие границы стало причиной постоянных трений между Россией и Норвегией или, вернее, между Россией и Швецией в XIX веке. Север, а точнее Заполярье, обживалось. Уже не только лопари гоняли свои стада с востока на запад и обратно, не считаясь с государственными условностями. Солдаты гарнизонов Варде и Вадсе занимались рубкой леса, сбором ягеля. Не брезговали умыкнуть десяток-другой оленей у печенгских и пазрецких лопарей. Требовалась государственная защита. Но кто мог помочь русским поданным лопарям кроме исправника, да и тот находился в Коле.
История донесла предложения архангельского губернатора: «…все эти места принадлежат России, а берега те заняли в разные годы самовольно норвежские лопари…». Затем идет пояснение, что норвежцы манкируют сложными для русского языка и уха лопарскими названиями рек. То есть подменяют названия рек, отсюда и расхождение в 80 верст.
Важным критерием, послужившим, по мнению архангельских чиновников причиной несогласия с норвежским проектом проведения границы по Пазреке, было наличие церковных строений на территории погостов. Согласно показаниям кольского мещанина Шабунина, на берегу Пазреки находилась церковь Св. Бориса и Глеба, построенная в 1566 г. Показания Шабунина подтвердил архангельский мещанин Гаврила Плотников, имевший на территории нявдемского погоста промыслы. В дополнение к показаниям кольского мещанина, в губернской канцелярии была отыскана жалованная грамота Ивана Грозного, по которой монастырю преподобного Трифона в 1556 г. были дарованы земли всех трех оспариваемых погостов. Эта информация беспокоила наших героев, и они не могли понять позиции правительства
Ответ из Санкт-Петербурга пришел на удивление быстро. Уже 29 апреля 1825 года Архангельск получил ответ от управляющего делами Министерства иностранных дел Павла Дивова. Формулировка была краткая: «необходимо прекратить следствия по жалобам лопарей, по причине передачи дела на усмотрение пограничной комиссии, куда от российской стороны командировался подполковник В.Е.Галямин и прапорщик Вейкарт».
На историческом небосклоне взошла новая, никому не ведомая, звезда. События, до этого тянувшиеся годами, разворачивались с поразительной для того времени скоростью. Уже в июне 1825 года Галямин с норвежскими комиссарами отправились на берег Пазреки для проведения разграничения. Галямин не подчинялся архангельской администрации и те даже не получили отчета о работе. Далее все уже известно
Практически весь «общий район» в том виде, как его представляли себе норвежцы, отошел к Шведско-норвежской унии. Была попытка пересмотра Конвенции, предпринятой российской стороной в 1830-е годы. Это была просьба Великого Княжества Финляндского допустить «их» саамов к побережью Северного Ледовитого океана. Но просьба успехом не увенчалась. Конец этим попыткам положила Крымская война 1853-56 годов. При подписании в ноябре 1855 г. договора между Англией, Францией и Швецией последняя ставила своей целью не только возвращение Финляндии в результате благоприятного завершения этой войны, но и сохранение границ на Севере в соответствии с положениями Конвенции 1826 года. Какие уж там требования пересмотра, когда Россия, потерпев поражение, не имела права держать флот в Черном море. Более позорной войны крымской, была только японская.
Российско-норвежская сухопутная граница была установлена впервые как граница между российскими и шведскими владениями в соответствии с Петербургской конвенцией от 2 (14) мая 1826 года о разграничении в «Лапландских погостах» и существует практически в неизменном виде.
По роду деятельности я часто был в Норвегии. Побывал на всех «знаковых» местах русского присутствия. Грустно было.
Меня интересовал подполковник Галямин. Кто он? Обычный мздоимец, коими всегда славилась Россия, или верный служака, которому наплевать было на интересы России, лишь бы выполнить приказ. Дошли слухи, что сам министр иностранных дел граф Карл Нессельроде напутствовал подполковника: «Отдайте им, что попросят. Наших интересов там нет». А шведы знали, что просят! Получив все, что было задумано, несмотря на скандинавскую сдержанность, они щедро отблагодарили подполковника.
Одним из первых, кто пролил свет на личность подполковника, был Санкт-Петербургский государственный университет путей сообщения, больше известный как Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта. Мало пролил. Еще и выбил золотыми буквами как славного сына отчества. Судя по обильной, покрытой елеем, информации СПГУПС, Галямин был действительно « Слуга царю…». Но, как ни странно, засветился в деле о декабристах и даже пострадал. Галямина убрали из свиты его императорского величества и определили в пехотный полк, расквартированный в провинции. За ним тянулся след сочувствующего декабристам. Это смущало городничего Шешелова, который тоже был привлечен по делу о декабристах и в результате оказался сосланным из Санкт-Петербурга в далекую Колу. Для Шешелова было непонятно, что неравнодушный человек мог так поступиться государственными интересами.
Известный путешественник В.И.Немирович –Данченко в своей книге «Страна холода» Галямина награждает нелестными эпитетами: «недобросовестности некоего чиновника – Галямина», «Взяточник Галямин». Затем четко: по военному, он добивает подполковника Галямина: « К сожалению, у Галямина не нашлось ни чести, ни преданности отечеству, а судя по преданию, известному всему северу, была только непомерная жадность». К сожалению Галямин не смог ознакомиться с книгой. Он умер в 1855 году, а книга издана в 1877г.
По мнению министра иностранных дел России Нессельроде, Галямин исполнил поручение "с отличным благоразумием". Он был обласкан с обеих сторон: его вернули в свиту государя, а шведский король облагодетельствовал подарками, составной частью которых были три бутылки норвежского рома.
Нужно отметить, что шведские комиссары не были даже упомянуты в документах и поощерениях. Да и чего поощерять. Они просто добросовестно исполнили свою работу. Запомните эти фамилии: полковник Шперк, майор Мейлендер и инженерный офицер Павлодан. Норвежцы их помнят, в отличие от подполковника Галямина в России.
Не мудрено, что действия Галямина вызвали недоумение не только у героев «Колы». Ряд российских чиновников и общественных деятелей подвергли подполковника жесткой критике за проявленную им уступчивость на переговорах о границе, называя ее "замысловатою" и "странною".
Ходили слухи о якобы полученной взятке от шведско-норвежских комиссаров за уступку русской территории и о том, что Галямин в ходе переговоров в Лапландии был "в невменяемом состоянии".
Это подтверждает Чулков Н.О. Он пишет, что «слуга царю» подполковник Галямин, « не обратил на сие никакого внимания» на лопарей, которые «старались показать ему старую границу и просили рассмотреть оную подробно». Но « …Он, Галямин, до постановления пограничных теми же комиссарами (норвежскими прим автора) знаков, все время находили[сь] в местечке Васин норвежского владения». Вот это геодезист! А если добавить, что он был в «невменяемом состоянии!
Это все цитаты, ничего не придумано. Особенно впечатляет «невменяемое состояние». Может, как раз и были использованы три бутылки рома? Снова всплыл лик старожила Печенгского района Семеныча с его исторической фразой «Пропили границу».
Но совесть Галямина мучила: «Осенью 1826 года подполковник Валериан Галямин, осуществлявший российско-норвежское разграничение, а потом проводивший демаркацию новой границы, составил записку «о возможном сокращении границы со Швециею и Норвегиею». Финляндии, входившей к тому времени уже в состав Российской империи, предлагалось обменять внутреннюю территорию, вдающуюся в глубь Норвегии, на пространство, находящееся «между рекою Пазрекою, границею Великого Княжества Финляндского и рекою Таною».
То есть не успели еще, образно выражаясь, высохнуть чернила на Петербургской конвенции, разделившей в мае того же 1826 года российские и норвежские пределы, а границу уже пытались пересмотреть. Этот пересмотр, совершись он, позволял сократить рубежную линию более чем вдвое и давал финнам тот самый выход к Ледовитому океану, который они позже обрели в районе Печенги. Но Шведско-норвежская уния набирала силу. Россия же на их фоне выглядела не столь привлекательно как после победы над Наполеоном. Ей можно было и отказать.
«По совершенно необъяснимым условиям проведения… границы с Норвегией, - писал в 1897 году известный исследователь Севера контр-адмирал Сиденснер, - мы отдали норвежцам несомненно нам принадлежащий берег Мурмана от Ворьемы до устья Паза, вследствие чего все русские, посещающие эту местность, подвергаются каждый раз осмотру до нелепости исполнительных по службе норвежских таможенных чиновников».
Вплоть до начала ХХ века русские и саамы, живущие на Кольском полуострове, особенно на северной его окраине, говоря об осуществившемся разграничении, обязательно поминали недобрым словом подполковника Галямина, с которым и связывали тогда установление границы в конкретных ее очертаниях. Причем имя его порой употреблялось даже с добавление слова «Иуда». Считалось, что именно Галямин за мешок червонцев, а по другой версии - за связку мехов, продался норвежцам и провел рубежную черту в ущерб России.
Дальше больше: 17 (30) октября 1905 года Российская империя признала независимое Норвежское государство, разорвавшее унию со Швецией, «во всей его территориальной целостности», т. е. официально подтвердила правомочность российско-норвежской границы, установленной в 1826 году. Такие вот последствия от 1826 года и действий человека, имя которого теперь неотрывно связано с норвежско-российской границей. Таких последствий, конечно, не ожидали наши герои: городничий Шешелов, благочинный, купец Герасимов. И они не могли слышать эту историческую фразу: «Отдайте им, что попросят. Наших интересов там нет».
Может корень зла был в этой фразе? О равнодушии графа к интересам России ходили легенды. Прославился он многочисленными интригами против национально ориентированных русских государственных деятелей, литераторов, военных. Протестант, до конца жизни не научившийся правильно говорить по-русски. «Смеясь, он дерзко презирал страны чужой язык и нравы…». Как это знакомо! Как знать, заступи бы пораньше на его должность князь Горчаков, может, и граница с Норвегией осталась бы там, где ей и положено было бы быть: на 80 верст западнее. Подполковнику ничего не оставалось делать, как выполнять рекомендации.
Специалисты, тот же Сиденснер, тщательно исследовавшие вопрос размежевания границы никакого предательства в действиях Галямина В.Е. не обнаружили. В этом и состоит парадокс: явного, очевидного предательства не было, но сама Конвенция была такой, что жители российского приграничья посчитали ее предательской. Отсюда и возникла легенда о Галямине. Пожалуй, такая народная оценка разграничения 1826 года ярче всего свидетельствует о том, насколько «выгодным» оно было для нашего Отечества.
Обидно. Но, может, Бог и наказал Галямина. В 1855 году он умер и почетно похоронен на кладбище в Санкт-Петербурге в некрополе Воскресенского Новодевичьего монастыря. Но проверка временем- самая лучшая проверка. Несмотря на сироп, разлитый вокруг фамилии Галямина В.Е. Санкт-Петербургским университетом путей сообщения, имя его неизвестно, могила утрачена, потомков нет. Реабилитировать его, похоже, никто не собирается.
А что же «Кола?»- спросите вы. «Кола» жива. На следующий год ей исполнится тридцать лет. В 2010 году книга была награждена Библиотечной премией “Открытая книга”. Премия присуждается один раз в три года автору самой читаемой краеведческой книги, получившей высокий общественный рейтинг среди населения Мурманской области
По ней поставлен спектакль Мурманским областным драматическим театром. Жизнь героев Бориса Полякова продолжается.
Отец Иоанн или история одного журнала
Просматривая каталоги букинистических магазинов, я наткнулся на запись: «Продается журнал «Из жизни на дальнем русском севере». Магазин из Таллинна любезно прислал сканированную обложку, на которой изображен монтаж из двух карандашных рисунков. На одном – монах рубящий дерево. Это был Преподобный Трифон Печенгский, на другом - монах, читающий проповедь лопарям. На рисунки наложена надпись:« Из жизни на дальнем русском севере». Сомнений не было, речь шла о Трифоновпеченгском монастыре.
Посылка из Таллинна пришла быстро. Я еще на почте вскрыл бандероль и с трепетом взял в руки серый, потертый временем, затасканный многочисленными руками журнал. Листаю страницу, на раскрытом листе - четкая надпись: «Трифоно-Печенгский монастырь, основанный преподобным Трифоном, просветителем лопарей, его разорение и возобновление» автор Н.Ф.Корольков. Вниз: С-Петербург 1908 год. На левой стороне разворота изображение преподобного Трифона Печенгского Чудотворца, Просветителя лопарей. На правой стороне - надпись, написанная четким округлым почерком. Так написать можно только используя старое, давно забытое стальное перо и чернила.
«На молитвенную память Владимиру Кузнецову от схиигумена Иоанна». Дата: 1939 год девятое апреля. – гласила надпись.
Я перечитал надпись. Сомнений не было: журнал подписал схиигумен Иоанн. Старец Валаамского монастыря, которому выпало тяжкое послушание десять лет быть настоятелем Трифонов Печенгского монастыря. И в какое время! С 1921 по 1931 год он являлся настоятелем обители на Печенге.
Эта бесценная находка вернула меня к событиям восьмидесятого года прошлого столетия. Я, молодой специалист, был направлен в Печенгский район Мурманской области. Проезжая поселок Печенга, мой попутчик кивнул в сторону мрачного деревянного сруба армейской КЭЧ: « Это Трифонов Печенгский монастырь. Вернее то, что от него осталось: старая церковь рождества Христова». - Место это намоленное, добавил. Таким сохранился до наших дней Трифонов Печенгский монастырь, основанный преподобным Трифоном в 1533году как форпост земли русской в Лапландии. Через пятьдесят семь лет финские шведы разорили его, злодейски погубив 116 монахов и послушников, останки которых нашли при ремонте фундамента.
Шел 1982 год. О интернете мы не слышали. Не мудрено, что информации о Трифонов печенгском монастыре я не нашел. Помог случай. Печенгский райком партии готовился к торжественной дате освобождения Печенгской земли от немецко-фашистских захватчиков. Нужна была история района. Обойти такую реликвию как монастырь не могли. Работник газеты «Советская Печенга» дал мне почитать на одну ночь (материалы извлекли из секретной части) потрепанную книгу без обложек с вырванными страницами репринтного изготовления. Прочитав ее, я узнал, кто возглавил Печенгскую обитель после 1920 года, когда монастырь, разоренный большевиками, оказался на территории лютеранской Финляндии.
Помог ей выжить отец Иакинф. Валаамский монастырь направил его настоятелем в сиротствующую обитель. Через много лет я пойму, что прочитал за одну ночь книгу «Валаамские старцы» Янсона М.А., изданную в Берлине в 1938 году.
Иван Алексеев поступил в Валаамский монастырь шестнадцатилетним мальчиком в 1889 году. Его отправили в один из многочисленных скитов Валаама – скит преподобного Германа Валаамского. Окончательно он прибыл на Валаам 28 мая 1901 года и позже, в своих воспоминаниях, писал: «Вот и живу с тех пор в монастыре, и мысли никогда не было, чтобы вернуться в мир». 21 декабря 1906 года Иван был зачислен в послушники Валаамского монастыря, а 22 мая 1910 года был пострижен в монашество с именем Иакинф и поселен в Ильинский скит.
19 октября 1921 года состоялось назначение – настоятелем далекого северного монастыря - Трифоно-Печенгской обители. 13 ноября отец Иакинф был рукоположен в иеродиаконы, 15 ноября во иеромонаха, а 11 ноября возведен в сан игумена. Для самого отца Иакинфа это было большой неожиданностью. Прямо из простых монахов его посвятили в сан игумена с возложением наперсного креста.
Отец Иакинф сам удивлялся этому, так как, по его же собственным словам, он был человеком от природы робким. Но теперь, после назначения в настоятели, с отцом Иакинфом произошло нечто прямо противоположное: вместо страха появились слезы.
О состоянии души отца Иакинфа тепло и искренне рассказывает монах Иувиан в своем письме к игумену Коневского монастыря отцу Амфилохию: «… сообщаю, что утром 9 декабря отец Иакинф с отцом Азарием и отцом Аввакумом покинули родной Валаам, направив стопы свои в «страну забвенную и полуночную». Отплыли они на почтовой лодке, а проводить их к Никольскому скиту собралось пять человек братии. Отъезжающие держались бодро и старались не обнаруживать своего волнения… Долго мы стояли на берегу, пока лодка не стала затушевываться вдали. Не знаю, что испытывали в это время печенгские отцы, но наши чувства были грустные! Помоги им Господь Бог в их новом, трудном послушании, в чужой обители! Все время отец Иакинф держался удивительно спокойно, в глубочайшей преданности Промыслу Божию».
Чем дальше я вчитывался в старые страницы, тем острее понимал духовный подвиг этих людей, которых не только церковь, народная молва нарекла подвижниками. Они разные, эти люди. Одни выбирали пещеры, затвор, как это было в южных районах России. Их задачей было скрыться от мира. Северные подвижники овеяны особенной теплотой, они близки народному пониманию святости.
Первые годы управления были тяжелы для нового игумена. «Буду трудиться во благо святой обители и прошу вас, святые отцы помогайте мне в трудах, так и в советах» - обращался новый настоятель к печенгской братии.
Разница в устройстве иноческой жизни в Печенгском монастыре по сравнению с Валаамом давала себя знать. «…не откажите извещать нам о Валааме, моей духовной родине». – обращался он в письмах. Тоска по родной обители, да и внутренние разногласия в монастыре, однажды заставили отца Иакинфа заявить братии, что он хочет уехать обратно на Валаам. Но уехать не удалось. Братия упросила его остаться. Так и пришлось отцу Иакинфу еще восемь лет нести тяжелый крест настоятельства. Скорбя о нерадении братии, игумен Иакинф пытался воспитывать печенгских монахов различными способами.
Вот одно из них: «… окончанием летних трудов, теперь прошу вас, ходите в церковь почаще; очень редко ходите, точно миряне: ходите только по воскресным дням, надобно ходить и на буднях».
Другое: «Святые отцы! Скорблю и скорблю о том, что вижу среди братии упадок духовной жизни…»
«…так поступать нехорошо: вы позабыли, что я игумен и с властью, и всякая власть от Бога: кто противится власти, тот противится Богу. Виноват игумен, ибо я слабо управляю вами. Св. отцы, я сознаю себя, что я не на своем месте нахожусь и затрудняюсь настоятельствовать...». Отец Иакинф пробыл в « Богоспасаемом Трифоновпеченгском монастыре», как он называл печенгскую обитель, еще восемь лет.
В октябре 1931 года по своему желанию, предписанием архиепископа Германа, он был освобожден от должности настоятеля, но остался духовником Печенгской обители до 24 мая 1932 года. Затем по своему прошению, отец Иакинф был освобожден от должности духовника и переведен в число братии Валаамского монастыря.
14 июня 1932 года он выехал в родную Валаамскую обитель. По прибытии, находился в Предтеченском скиту и состоял его смотрителем. Скит Иоанна Предтечи предназначался для тех, кто избрал для себя более суровый образ подвижничества. 8 мая 1933 года о. Иакинф был пострижен в наивысшую степень монашества – великую схиму с именем Иоанн. Он стал монахом-пустынником, главное послушание которого – непрестанная молитва о спасении своей души и о душах всех скорбящих. Летом 1937 года о. Иоанн перешел из скита в монастырь, где нес послушание в должности главного духовника.
…Я снова вернулся к журналу. Было ясно, что некий Владимир Кузнецов получил от старца столь необычный подарок. Журнал о печенгской пустыни явно хранился у схиигумена Иоанна как память о тех десяти годах, когда он нес тяжкое послушание в заполярном монастыре. Думаю, что он чем-то выделил этого паломника из всех жаждущих общаться с ним. Ответа не дал даже интернет. Я решил: нужно плыть на Валаам.
…Острова встретили меня серым туманом, облаками, летящими так низко, что казалось, цепляются за вековые ели. Теплоходы тревожно гудели, чтобы не задеть друг друга. Наступил момент высадки. Обгоняя стайки шустрых паломниц и группы неторопливых туристов, щелкающих фотоаппаратами я вышел к скиту Иоанна Предтечи, где нес послушание великий старец. Я напрасно терзал путеводитель. В нем, только упоминалось, что духовным преемником схимонаха Исайи был схиигумен Иоанн (Алексеев), также валаамский постриженик, бывший настоятель Трифоново- Печенгского монастыря, живший с тремя схимниками на Предтеченском острове в 1930 годы.
А что если Владимир Кузнецов приехал из Таллинна! Журнал я купил в одном из букинистических магазинов столицы Эстонии. В Таллинне в это время жил Янсон М.А. известный историк, автор «Валаамских старцев». Он неоднократно бывал на Валааме, готовя свои статьи по монастырю. Не мог ли Владимир Кузнецов отправиться на Валаам после блестящих лекций историка Янсона и при встрече подарить схиигумену Иоанну новую, только что изданную книгу, а старец в ответ благословил его своим подарком? И как знать, не вдохновил ли подарок схиигумена, который Владимир Кузнецов передал Янсону М.А., на написание новой книги «Валаамский старец». «Очень даже может быть» -бормотал я, вышагивая возле скита.
Умер отец Иоанн легко. Утром 24 мая (6 июня) 1958 года в Новом Валааме, монастыре, который ему пришлось создавать вместе с насельниками, ушедшими из Валаамского монастыря. Позже к ним придут печенгские монахи. Они сохраняли любовь к своему игумену. Когда в годы Великой Отечественной войны настали трудные времена, и пришлось оставлять обитель преподобного Трифона, они попросились в Финляндию, в Новый Валаам, к своему почитаемому бывшему настоятелю.
Также как и в последние годы в Валаамском монастыре, на Новом Валааме схиигумен Иоанн нес послушание духовника, и в то же время был настоящим духовным старцем, который сердцем понимал ближнего, любил его, соболезновал в скорбях. У себя в келье он принимал паломников на исповедь, внимательно выслушивал их, давал правильные советы. Также старец отвечал на многочисленные письма.
Переписка с его духовными чадами стала главным занятием отца Иоанна в свободное от монастырских послушаний время, которым он посылал весточки почти до самой своей кончины. В 1956 году, еще при жизни старца, был издан сборник его писем - «Письма Валаамского старца».
В полном уединении отец Иоанн отдал свою душу Господу. «Похороны были тихия, простыя, скромные – все было так, как он любил и каким он был сам всю свою жизнь»- ( из письма Х). Похоронили схиигумена Иоанна на кладбище Нового Валаама.
Сегодня, спустя 55 лет после кончины валаамского старца, схиигумена Иоанна почитают как в России, так и в Финляндии. Новые и новые поколения обращаются к его письмам, черпая в них духовное вразумление и утешение. А многочисленные паломники не дают зарасти тропе к его могиле в Ново-Валаамском монастыре…
…Тишину Валаамской обители разорвал теплоходный гудок. Пора. Я пошел к пристани. Прощай Валаам. Впрочем, почему прощай? До свидания.
Люди тундры
Под Медведицей Большой вдали синеет край Саамов,…
Народ ты крепкий, рожденный солнцем! Враги тебя не победят, язык свой только золотой храни, и предков древних слог запомни: саамам Саамскую Страну!
Национальный гимн саамов
Предисловие
Заслуживает внимания и такой парадокс: именно на чужбине у многих писателей пробуждается интерес к языку русских окраин, к исконному народному быту, к исследованию фольклора и быта малых народов. Таков прозаик Виктор Гришин (Кипр), чьё детство прошло на Волге, затем – служба на флоте, а позднее – работа на Крайнем Севере. И вот его юношеские впечатления не просто бередят душу, а в буквальном смысле зовут в творческие поездки, из которых автор возвращается с новыми произведениями.
«Люди тундры» - это рассказ об уникальном северном народе «саами», представителей которого ещё Шекспир в «Комедии ошибок» величал не иначе как «лапландскими колдунами». Страна Лапландия (Гиперборея, Рёбра Северовы, Дантов ад) – это территория Кольского полуострова, а также северо-восточных районов Норвегии и Швеции. Норвежский писатель Кнут Гамсун в романе «Последняя радость» охарактеризовал олений кочевой народ саами (русское средневековое прозвище – лопари) как «помесь людей с карликовыми берёзами». Несмотря на то, что лопари с воодушевлением приняли Православие, они так и оставались детьми природы, неразрывно связанными с тундрой, сохранив все свои языческие обычаи. Характерная деталь: они с удовольствием принимали Причастие, но не проглатывали его, а доносили до становища и делились Причастием с оленями, чтобы увеличить стадо.
А затем для лопарей наступили трагические времена. Вначале Российская империя с королевством Норвегия разделили их исконные территории, затем уже появилась и настоящая советско-норвежская граница с колючей проволокой, после чего уже не то что кочевать, но и пройти по знакомым с детства тропкам в гости к родне стало невозможно. А тут ещё и урбанизация: и по-советски, и по-норвежски, и по-шведски. Но сохранился народ саами! И ныне возрождается. У норвежских саами даже имеется охранная грамота, пожалованная Великим князем Московским и всея Руси Иоанном Васильевичем Грозным, согласно которой именно саами (лопари, скольты) являются на времена вечные хозяевами реки Нейден (нынешняя территория Норвегии). Саами чтут Грозного как великого русского борца за права саамов-скольтов. И сейчас они всячески стараются убедить норвежского короля, чтобы тот даровал им исключительные права на землю и рыбную ловлю в Нейденской долине, ибо ранее эти права принадлежали их предкам.
)
Люди тундры
В высоких широтах Европейского севера лежит страна. Ее называли по разному: Гиперборея, Ребра Северовы, Дантов ад… Но все проще. Имя ей Лапландия. И живет там тысячелетиями уникальный народ. Саами-ему имя. Или лопари, как их прозвали еще в далекие времена скорые на прозвища ушлые новгородцы.
Лапландия включает в себя Кольский полуостров России, северо-восточные районы Финляндии и двух королевств – шведского и норвежского. Саамы живут здесь уже несколько тысячелетий, и их жизнь – жизнь оленеводов, охотников и рыболовов немыслима без слияния с окружающей их полярной природой.
«Лапландия - это край мрачных скал, омываемых ледяным морем, с крикливыми базарами чаек и гаг, край поседевших, лохматых ельников и морошковых болот… - пишет в книге «Жизнь, обычаи и мифы Кольских саамов в прошлом и настоящем» создатель музея саамского народа в поселке Ревда Мурманской области Надежда Большакова.
Здесь камни цветут мхом и кустарниками ягод, а на спинах великанов-валунов стоят причудливые, корявые сосны, расходятся в «танце» низкорослые березки, и поднимается настроение, глядя на это чудо природы, а карликовый мелколистник так заплетет по тундре редкие тропы, что пробираешься по ним с трудом. Лапландия – земля студеная, с промозглым пронизывающим осенним ветром, зимними снежными бурями, сугробами до пояса, а то и в рост человека, с затяжной весной и коротким комариным летом.
Русский писатель М. М. Пришвин, побывавший в Лапландии в 1907 году, сравнивал кольское лето с дантовым адом: «Комары теперь не поют, как обыкновенно, предательски жалобно, а воют, как легионы злых духов... Мы бежим, преследуемые диаволами дантова ада». Это - для пришельцев. Но для коренных жителей Лапландия-это колыбель, мать, отчий дом, где каждая березка, каждая сосенка словно родные. Не зря норвежский писатель Кнут Гамсун написал, в романе « Последняя Радость», что лопари: « это помесь людей с карликовыми березами». Гамсуноведы спорят, что он хотел этим сказать, но едины в одном, что лопари- дети природы, они неразрывно связаны с тундрой.
Он очень самобытен, этот маленький северный народ. Много он таит в себе загадок. Когда они пришли в эти, казалось бы, нежизненные края. Кто они? На взгляд священника Митрофана, настоятеля церкви в селе Варзуге, что стоит на побережье Белого моря, это остатки племен, потомки самого Каина, Они сохранились здесь. И хотя нет особых характерных черт во внешности, лопари имеют свою, ни с кем не пересекающуюся антропологию. Были такие исследования перед революцией, только забыты они сейчас. Оказывается, неповторимы многие черты в антропологии лопарей: отпечатки пальцев, зубов, косточка в ключице, кости черепа. Ученые разных стран и различных национальностей ломают копья над поставленными вопросами.
А они были просто детьми природы, язычниками. Религия саамов была целостным образом жизни, тесно связанным с природой и культурой. Природа была полна духов и святых мест, таких как холмы, ручьи и камни. Люди поклонялись силам природы, грому, солнцу, ветру и воде.
-Вот наши леса, -говорили лопари, - они священные. Мы по¬клоняемся им, так как в них обитают грозные духи. Они жестоко нака¬зали бы того, кто сорвал бы хоть одну ветвь с дерева. Саам не будет саамом, если не станет колдуном –нойоном, сообщают в своих записях исследователи Севера.
Саами приписывались самые неестественные свойства и сила. Вспомним у Шекспира в «Комедии ошибок» есть отголосок этой славы жителей Лапландии. Вслушайтесь: «Не сомневаюсь я, что это все проделки чародейства, что много здесь лапландских колдунов».
Лопари охотно принимали христианство, но и не расставались с язычеством. Православные священники рассказывали, что лопари шли в храм, слушали проповеди, после чего справляли свои обряды, принося жертву на родовом капище. С удовольствием принимали причастие, но не проглатывали его, а доносили до становища и делились с оленями, чтобы увеличить стадо. Историк Карамзин Н.М. с интересом отмечал, что веруя во Христа, сей народ, продолжал обожествлять солнце, луну, звёз¬ды, озера, источники, реки, леса, камни, горы, имел жрецов…. И, ходя в церк¬ви христианские, не изменял и своим кумирам. Они уверяли в своей верности христианству, но говорили, что они не смеют коснуться своих идолов, хранимых ужасными духами.
Так и кочевал олений народ с востока на запад и обратно за своими оленями, уходя все дальше на север к полуночному солнцу, которое не заходит летом и на долгое время уходит с небосклона зимой. Только северное сияние всполохами освещает путь этому народу, идущему куда-то. Им без разницы куда идти. Лишь бы олени были здоровы, а олень знает куда идти. В далекие времена они уходили на побережье все дальше и дальше от непрошенных гостей, которые не прочь поживиться их оленями.
-Стало! Стало идет- в ужасе кричали маленькие люди и лезли в свои полуземляные жилища вежи, чтобы отсидеться. А закованные в латы шведско-норвежские ландскнехты и лихие новгородцы в нагольных полушубках и не собирались калечить небольших, похожих на подростков, людей. Они угоняли оленей.
Терпелив маленький олений народ. В сказаниях о нашествии врагов очень явственно вырисовывается далеко не воинственный характер лопарей. Почти нигде не упоминается, чтобы лопари вступили бы в битву с врагами, большею частью они избавлялись от них силою колдовства или хитростью.
Но иногда и он восставал против нахальства соседних корел, чуди, ненцев. Рождались богатыри и давали достойный отпор захватчикам. Гибли богатыри в неравных схватках, и заливала саамская кровь тундру. И появились в тундре камни с пятнами похожими на кровь. Камни так и называются «Лопарская кровь».
Шло время, развивалась государственность. Саами становились поданными России, Датско-норвежского королевства. Но чаще они были двоеданными, то есть платили дань тем и другим. А то и троеданными, когда к грабежу присоединялась Финляндия. А они покорно платили, лишь бы их не трогали.
Наш транспорт бодро мчался на северо-запад, в сторону Печенгского района Мурманской области. Серый клинок шоссе безжалостно разваливал скалистую плоть Печенгского перевала. Некогда непреступная твердыня бараньих лбов уступила человеческому натиску и нехотя освободила место для дорожного полотна. Навстречу машине летела тундра с искрученными жестокими ветрами стволами заполярных берез, которые по – пластунски прижимались к земле, сохраняя жизнь. Из мха выпирали гранитные клыки. Они, хищно осклабившись, дожидались своего часа, когда непутевый водитель, взяв слишком крутой вираж, окажется в их власти. Верхушка перевала попирала небо, и серые облака вольготно разлеглись на склонах. Мотор, надрывно воя, выносил машину на вершину. Тогда открывались перспективы древней Печенгской земли: суровой, нелюдимой. Волнами, одна за другой, шли покатые сопки на воссоединение с сопками скандинавского полуострова, а те в свою очередь, перерождались в гранитные разломы норвежских фьордов. Где-где островками обитания человечества проскакивали поселки, разьезды, военные городки. Картина открывалась путешественнику довольно невзрачная: кучка замусоленных пятиэтажек, ангары для боевой техники, полуразрушенные бараки. Не верилось, что полвека назад это были места проживания кольских саами. Стояли их погосты: Печенгские, нявдемские. Жили люди на своей родной земле, рождались, растили детей, умирали… Так было.
Ехали и задумывались: какая численность этой уникальной нации, некогда гонявшей оленей по всему Скандинавскому и Кольскому Заполярью. Статистика доверительно сообщает, что цифры рознятся. От шестидесяти тысяч до восьмидесяти. Но на русский сектор приходится всего лишь тысяча семьсот человек. Мы невольно вздрогнули. Да это численность одного многоэтажного дома! Знаток статистики печально кивнул. Лихолетий, выпавших на голову этого народа, хватило бы на целую нацию.
В 1826 году шведско-норвежская и российская комиссия разделили ничейный дистрикт Финмарка, северо-восточного района Норвегии, исконной территории саамов. Разделила прям-таки в классических традициях Российского правительства. Министр иностранных дел граф Карл Нессельроде напутствовал руководителя российской экспедиции подполковника Галямина словами, ставшими историческими. История донесла их до нас: « Отдайте им все, что попросят. Наших интересов там нет». Нить теодолита вместе с территорией поделила некогда единый саамский народ на российский и шведско –норвежский без согласия на то самого народа. Российские лопари -саами, живущие в спорном районе, стали поданными другого государства. Они оказались отрезанными от русской земли, от православной веры. И хотя прохождение новой границы было максимально упрощено для кочевого народа, связь с родной землей они неумолимо теряли.
События 1917 года усилили пограничные рубежи нового государства: СССР. Саами предпочли остаться за советским барьером. Потом- война с Финляндией. Она окончательно расставила точки. Старожил здешних мест вспоминал, что после возвращения Печенгского района в лоно Советского Союза и с образованием новых границ с Суоми часть этого уникального народа ушла в Финляндию. Но кто-то остался.
-Ох и намаялись мы с ними-вздыхает местный Дерсу Узала, после войны служивший в милиции: - Лопарь границ не признает: куда олень пошел, туда и он. А советские пограничники своей колючей проволокой все их пути-дороги перегородили. Пограничники уставали по тревоге подниматься.
-Застава! В ружье- вспоминает он, закуривая, - а нарушитель старуха-лопарка, в проволоке запуталась. И ей не докажешь, что она нарушитель государственной границы. Твердит лопарка свое, что шла к сестре. Всегда здесь ходила и не поймет, почему теперь нельзя ходить по этой тропинке, по которой девчонкой бегала. И ей без разницы, что сестра живет теперь в Финляндии, а она –в СССР.
-И смех и грех-усмехается старый служака.
-И что с ними делали, с такими нарушителями? Задерживали? -спрашивает кто-то из сидящих в машине.
-Да что ты!-смеется рассказчик. -Пограничники даже нарушение границы не оформляли. Передавали нарушителей нам, в милицию, а мы их отвозили к месту жительства. К тому времени лопари уже были оседлыми на своих погостах. Привезем, отпустим, а через какое-то время снова звонок от пограничников: -Забирайте нарушителей. Приезжаем-а там та же бабушка!-заканчивал он повествование под общий хохот.
Миновали речку Печенгу, берега которой испокон веков служили местами зимних погостов для печенгских лопарей. Грустное зрелище. Некогда семужняя речка превратилась в сточную канаву. Богатые хвойные леса, дающие зимой приют саамам и их оленям, исчезли. Сернокислотные дожди комбината «Печенганикель» разрушили ландшафт и уничтожили традиционные пастбища. Затем милитаризация и бурное развитие сырьевой базы на Кольском полуострове привели к тому, что сократились стада оленей. А какой лопарь без оленя? Закончилось тем, что всех лопарей Кольского полуострова собрали в Ловозерском районе в селе Ловозеро и расселили в современных пятиэтажках.
Миновав пограничные столбы, выкрашенные в желто-белый цвет с гордым золотым львом, мы едем в центр норвежской провинции Финмарк город Киркенес. Город совсем рядом с российской границей. Севернее по побережью Варангер-фьерда разместились города Варде, Вадсе. Это крепости, основанные еще в 13 веке для защиты норвежских саами. И сейчас их крепости стоят как ландскнехты, смотрят с прищуром на восток.
Нас встречает глава местной общины скольт-саамских лопарей Отто Боорисен. Он рассказывает нам о норвежских саами. Но предмет его гордости – это последняя община православных лопарей, или как их здесь называют скольт-саами. Это самый западный русифицированный саамский погост. На их родовом пастбище построена самая северная православная часовня Святого Георгия.
-Я скольт-саами, мой отец был скольт- саами… Мы все скольт-саами…задумчиво говорит старый человек в национальной саамской одежде, расшитой арнаментом пазрецких лопарей. Мы, скольт-саами, люди православные-гордо говорит Отто Боорисен. Он рассказывает нам о том, как скольт-саами буквально спасли последний оплот православия в Норвегии. В 1980-е годы норвежской администрацией Финмаркена было предпринято беспрецедентное давление на лопарей Нейдена с целью ликвидировать последний островок Православия, сохранившийся здесь от российского Нявдемского прихода, и превратить Трифоновскую часовню св. Георгия в филиал музея города Киркенес. Настоящую осаду в часовне неоднократно выдерживал последний крещенный в Православии житель Нейдена, староста и «хранитель ключа» с 1967 года, Егор Иванович. Родившийся в 1897 году и принявший крещение с именем Георгий Егор Иванович сумел отстоять в многолетнем противостоянии с норвежскими властями православную святыню Нявдемского лопарского погоста – Свято-Трифоновскую часовню. Егор Иванович скончался в 1981 году, завещав хранить ключ от часовни своим сыновьям Ивану Ивановичу и Миките Ивановичу.
Сегодня трудно сказать, сколько православных осталось в районе Нейдена. Известно только, что последние "русские лопари" давно переселились на финскую территорию. Последняя служба в часовне состоялась в 1916 году, а самое позднее захоронение на маленьком местном православном кладбище относится к 1927 году.
Позже, норвежские друзья покажут мне в альбоме по истории Финмарка интересную фотографию, датированную 1927 годом. Неизвестным фотографом запечатлена старая женщина: скольт-саамка Катарина Летов. Под фото в пояснительной записке говорилось, что скольт-саами, хотя и стали "норвежскими" в 1826 году, но сохранили до сих пор свою культуру, сложившуюся под русским влиянием. Это не пустые слова. Еще в 1948 году в Нейдене оставалась одинокая старая саамка, которая с благоговением поддерживала порядок в часовне... Последняя православная сказительница лопарских преданий Сара Романова, она же – бессменная хранительница ключа от Трифоновской часовни, скончалась в 1967 году.
Переводчик монотонно, стараясь не мешать слушать саамскую речь, переводил. Внезапно он привстал и стал с напряжением следить за речью рассказчика. Затем озабоченно произнес:
-Ничего не пойму. Он говорит о каком-то Иване. Чтобы вникнуть в смысл сказанного, просит старика написать непонятное для него имя. Буква за буквой в блокноте появилось: "IVANNA KARIZNY". Выяснилось, что этот «Ivanna» жил давным-давно и оставил скольтам знаменитую грамоту, подтверждающую их права.
- Да ведь это же... - Иван Грозный - внезапно осенило нас.
-Да-да, Иванна, - закивал головой старик. - Он оставил грамоту, которая подтверждает, что в древности именно скольты были хозяевами долины реки Нейден.
-Это был великий русский борец за дело саамов-скольтов - с пафосом произнес Отто Борисен.- Его имя «Ивана». Мы переглянулись. Выходит, Иван Грозный был действительно великий борец за дело скольтов. Старик показал нам грамоту, вернее оттиск, снятый с архивного материала. С трепетом каждый из нас подержал эту копию. От нее пахло Русью. Далекая Московия позаботилась о правах своих поданных.
Отто Борисен уверен, что Король Норвегии Харальд V вникнет в проблемы скольт-саамов и вернет им их исключительных права на землю и рыбную ловлю в Нейденской долине. Это права, принадлежащие когда-то их предкам. Отто Борисен возглавляет борьбу скольтов за свои права и посвятил этому все свою жизнь. Он писал еще отцу нынешнего короля Улафу V. Но успеха не возымел. Это не огорчило его.
-Тогда было другое время-качает головой борец за права скольт- саамов. Норвежское правительство было другое. Саамов хотели ассимилировать с норвежцами, создавали условия, чтобы они не могли разговаривать на родном языке. Но это все позади.
А еще у него есть мечта: найти оригинал грамоты, дарствовавшей скольт-саамам самим Иваном Грозным права на их земли. Он уверен, этот старый, но с ясными молодыми глазами человек, что грамота найдется, что она спрятана в надежном месте. Грамота, которая подтверждает, что земли полярного Финмарка были истинно русской землей и в подтверждении этому как форпост русского православия на ней стоит часовня Георгия Победоносца. Для нас, граждан теперь уже новой страны, было грустно слушать Отто Боорисена. Мы потеряли целый народ. Народ, который стерли с карты некогда великой Российской империи, потом СССР. Для нас было непостижимо, как люди, которых бросило российское правительство, сохраняло память о нем и всячески позиционировали себя с прошлой родиной. Потеряв связь с российским государством, и не имея православного окормления, лопари Нейдена стали принимать крещение в лютеранских кирхах. Но крестились православными именами и всячески стремились сохранить свою внутреннюю православную духовность и историческую память. Большинство из них и сегодня православные. Они и в быту сохранили русскую культуру. Одежда "скольт-саамов", и ныне напоминает скорее русские сельские наряды, нежели обычный саамский костюм. Удивительно как еще существуют семьи лопарей, потомков саамов-скольтов, которые сохраняют православие. Есть еще «Ивановичи» и «Борисовичи», которые верны вере предков. Нужно отметить с благодарностью норвежцев, что они не чинили скольт-саамам особых препятствий. Существовало Евангелие на лопарском языке, при церкви Бориса и Глеба была библиотека для русских саами. Были православные корни, были. Но все это оборвалось в 1940 году, когда российские лопари ушли в Финляндию. С грустью думалось о прошлом русского крайнего севера. Лапландии, такой близкой и такой теперь далекой. И потерянной навсегда.
Свою речь Отто Боорисен закончил пафосно:
-Не может лопарь умереть, не помолившись Трифону Печенгскому, великому русскому просветителю лопарей в церкви Бориса и Глеба, что на Паз-реке. Любовь к великому «лопарскому апостолу, заступнику и отцу», которую в течение столетий хранит в своем сердце каждый русский лопарь, неистребима. Вот уж поистине, что мы в ответе за тех, кого приручили. Приручили и бросили. Уж чего, а таких казусов в российской истории хватает. И в новой, и в новейшей.
Встаем из уютных кресел, проходим по музею. Рассматриваем бесхитростные картины саамского художника Й. Савио, посвященные жизни саамов. Пора прощаться.
С государством всегда шла церковь. Не исключение было и Заполярье, страна язычников. С запада шли протестанты, с востока- православные старцы. Алчно смотрели святые отцы на угодья саамов и старались обратить их в свою веру. Под воздействием православного русского влияния сложилась целая группа саамов, живущих в районе рек Печенги, Пасвика и Нейдена. Они именовавались у нас "русскими лопарями", а в Норвегии - "скольт-саами". "Русские лопари" крайне скрупулезно соблюдали все православные ритуалы. Как любой, приходящий в дом, первым делом крестились, и кланялись иконе, прежде чем поздороваться с хозяевами. Они совершали омовение перед утренней молитвой, и строго воздерживались от куренья и строго соблюдали пост. Старая языческая вера потихоньку выдыхалась. Это произошло после того, как стали рукополагать в священники крещеных лопарей. Лопарские священники священное писание переводили на бытовые истории лопарей в силу своего понимания. Их разума не хватало, чтобы постичь всю премудрость Божию, но старания усердия и чистых помыслов хватало с лихвой. Вера приживалась в тундре, но как-то понарошку, по-детски. Вроде игры. Лопари крестили лбы, ездили на исповедь в Печенгский монастырь, чтобы поставить свечку перед иконой в церкви Бориса и Глеба. Собираясь домой, они подставляли батюшке заплечные вуксы и шапки, чтобы увезти в них благодать божию для родственников, пропустивших обедню.
Поклонение "русскому богу" сочеталось у саамов с традициями языческих обрядов. Они усердно посещали церковь или часовню в зимнем погосте, а переселяясь весной на родовые промысловые угодья, брали с собой иконы. Прибыв на место, укрепляли их на ветвях близко расположенных от жилья деревьев. Лики святых в обрамлении весенней листвы весьма напоминали положение древних идолов в языческом капище. Не прекращались и жертвоприношения сеидам. Крестить лопарей крестили, но это не означало, что они приняли евангелие и стали примерными прихожанами. Апостолов Петра и Павла можно было видеть нарисованными жженой костью на каждом шаманском бубне. Там они бородатые, благообразные помещались в самом центре и неодобрительно поглядывали на хозяев мхов и ягеля. А кебун оленьей ножкой с аметистовым копытцем норовил попасть по святым. В сказках саами маленькие проказники чахкли, тундровый народец, пуляли из рогаток по пухлым янгелятам, те отвечали им стрелами из луков, но это была не война, а игра. Те и другие дети-какой с них спрос.
Все это проносилось у нас в головах, когда мы взяли курс на Карашок, центр норвежских саамов. Промелькнул купол церкви Бориса и Глеба, бывшей последним оплотом православия на Норвежской земле. Но скольт-саами оказались отделены от православной святыни все той же колючей проволокой, какой отделили печенгских саами от их братьев в Финляндии в 1940 году.
В придорожных кустах то и дело мелькают рогатые головы и олени выходят на дорогу. Не боясь транспорта, они неспешно переходят ее, а то и подолгу стоят, уставившись на машины. Мимо нас проносятся мотосани с пастухами, ничем не отличающимися он норвежцев. Только головные уборы у них национальные: копируют оленьи рога, да верхняя одежда -колт расшита затейливым орнаментом. Они приветливо машут нам руками и исчезают в снежной пороше. Они совершенно не похожи на тех лопарей, землей которых издавна пугали население стран, с более умеренным климатом. Что только не говорили о стране заполярного солнца. Здесь, в царстве вечной зимы и вечных бурь, в самой ужасной глуши Гипперборейской Скифии, по мнению греков, жили сказочные чудовища. Даже народы скандинавского корня, населяющие угрюмые и холодные горы Норвегии, считали наш Кольский полуостров недоступною смертным областью великанов и злых духов, которые, как неопределенные фантомы утреннего тумана, встают и реют над этою областью сумрака и безлюдья.
Наш транспорт уверенно ехал по отличной максимально безопасной дороге, минуя аккуратные норвежские поселки и хутора. Наша цель: посетить тематический парк Сапми и сийда (siida – саамское поселение), где представлены как зимние, так и летние традиционные саамские жилища. Если повезет, то можно попасть на музыкальные мероприятия, которые довольно часто проводят коммуны.
Нам повезло. Шли местные праздники культуры саамов. В ресторане, оформленном под зимнюю саамскую тупу, танцевали саами. Танцевали самодеятельные коллективы ближайших коммун. Это танцевали саами, люди тундры. Шло удивительно превращение охотника, вернувшегося с охоты в зверя, которого он скрадывал. Затем прыжок - и перед вами застывшая птица с вытянутой шеей. А вот всеобщий хохот: это скопирован вороватый песец, что шляется возле стойбища…Импровизирована, вложена в танец незамысловатая жизнь саамского погоста.
Вспыхнул свет и волшебство закончилось. Гости аплодисментами благодарили артистов. Они стояли застенчивые и счастливые, хозяева этой, казалось, негостеприимной земли. Своей земли, на которой они родились и которую не променяют ни на какую другую. Действительно это так. Нет у них районных коэффициентов и полярок, чтобы удержать их в суровом Заполярье. Саами едут в Тромсе или Осло, получают образование и возвращаются к себе, в свою страну Лапландию.
Концерт продолжался. На сцене появилась молодая саамка в традиционном синем колте. Темные волосы распущены по плечам. Глаза полуприкрыты. Она стояла, отрешившись от всего.
Раздался звук шаманского бубна. Шаманский бубен это совершенно не то, что закрепилось в нашем представлении, навязанном, как ни странно, африканской культурой или индейской. Это совершенно другое. Звук саамского бубна - это шелест снега, переметаемого по твердой поверхности тундры. Это звук крыльев взлетающей куропатки. Затем глухой удар. Он немедленно заставляет мобилизоваться. Это может быть что угодно: упала с крутого горного карниза глыба снега или начинает ломаться лед на реке. Много чего можно представить под звуки бубна: была бы фантазия. Затем начинается пение. Пение не имеет ничего общего с горловым пением бурятов или тувинцев. Отличается и от монотонных тягучих напевов северных народов. Это больше смесь шаманских ритмов. Певица исполняла йойк, национальный, присущий только саами вид песнопения. Певец исполняет йойку от чьего-либо лица. Это может быть и человек и животное. Йойк устанавливает эмоциональную связь между людьми, животными и природой. Но не владеющим языком саами эти мотивы не отличить не смогут. Нужно закрыть глаза и слушать. Вскоре ты начнешь покачиваться в ритм и такт поющего. Наш переводчик нашел перевод текст на норвежский язык и смог перевести:
-Прислушайся к звукам северного сияния! Это голос тех, кто ушел, голос наших: предков. Они в наших именах, они в линиях наших ладоней, они в легендах, в песнях, которые мы поем, в нашем смехе... они в сердце всего живущего.
Когда мы умрем, душа вознесется к небесам. Вот откуда берется северное сияние. Свет, который жил некогда в глазах наших предков, сияет теперь в северном небе! Мы часть природы. Мы навеки связаны с ней невидимыми нитями. И если ты заплутаешь по жизни, наклони ухо к земле и слушай!
Внезапно песня закончилась. Это тоже особенность йойка: он может прерваться когда угодно. На вопрос, где йойк начинается и заканчивается, просто не существует ответа. Певица поклонилась и ушла со сцены. На аплодисменты она не среагировала и на люди не появлялась. Похоже, она так и не вышла из транса, в который вогнала себя. На этом концерт закончился. Гости расходились неохотно и с сожалением, что все закончилось.
Как же был вкусен ужин из оленьего мяса обильно политого брусничным вареньем!
Не за горами и провинция Инари. Мы шутим, что как саами кочуем из одного государства в другое, так как даже не заметили норвежско-финской границы. В салоне машины было тепло и уютно. Отдохнувшие, мы рассеянно следили за ландшафтом за окном. Природа поменялась. Тундра и лесотундра сменились на густые хвойные леса. Они наступали на дорогу. Казалось, что выскочит сейчас лохматое чудище, заухает, запрыгает перед машиной. Но машина вспугивала только бестолковых полярных куропаток, которые слетались на дорогу клевать камушки.
Угощаясь кофе, предусмотрительно взятое в Карашоке, мы делились впечатлениями. И все время возвращались к истории скольт-саамов. Вспоминали про царскую грамоту, истории, связанные с просветителем лопарей кольским святым Трифоном-Печенгским.
-Эх! Если бы было лето, можно было задержаться на денек и сплавать на западное побережье Нейденской губы к утесу Аккобафт –произнес наш спутник, который вчера блистал эрудицией по Трифону Печенгскому и по саамскому православию. Мы удивленно повернули к нему головы. Что еще утаил от нас наш уважаемый краевед.
-А что там?-произнес тот, кто нетерпеливее.
-Место там уникальное. На скале светится крест-и снова замолчал. Затем, словно собравшись с мыслями, продолжил:
-По преданию, преподобный Трифон узнал, что на Акко собирается много лопарей, и кебуны (шаманы) совершают там жертвоприношение. Забивают оленя. Тогда преподобный, добравшись водным путем до языческого капища, встал в лодке, поднял руки к утесу и осенил язычников крестным знамением. В тот же момент ударила молния, и крест запечатлелся на скале. Шаманы после этого, как повествует легенда, превратились в камни, а жертвы их – в прах. Мы молчали, пораженные эрудицией коллеги. Мы не были профессионалами-историками. У нас были другие специальности, а встречи с саами мы организовывали через своих норвежских партнеров.
-Откуда информация? -суховато, применительно к своей профессии, спросил рассказчика коллега.
-От знакомого священника. Он богослов, интересуется историей Кольского полуострова. Пишет работы о Трифоне Печенгском, о православии в Лапландии. Дока, что касается истории лопарей. Сейчас ездит по исконно лопарским местам, бывшим погостам в Ловозерском районе, по побережью и свершает церковные требы.
-А он откуда знает? -не успокаивались неверящие.
-Это интересная история-усмехнулся разсказчик- он услышал ее на встрече с протестантскими священниками в Киркенесе. Их даже свозили туда. К утесу можно только водой добраться. При подходе к утесу в верхней его части виден отчетливый белый крест, образованный, пересечением прорезывающих гранит кварцевых жил.
-Красивая легенда -вздохнул кто-то.
- Красивая…согласился собеседник.
Вот и провинция Инари, центр финской саамской общины. Среди соснового леса уютно разместился научный центр саамской культуры и музей. Перед ним на флагштоке развевался саамский флаг, принятый на Конференции северных саамов в 1986 году. Вначале флаг показался нам несколько ярким и непонятным. Но потом, вглядевшись, мы поняли весь глубокий смысл, который вложила в расцветку флага норвежская художница Астрид Баль. Четыре цвета флага (красный, синий, зелёный и жёлтый) символизируют объединение саамов четырех стран: Норвегии, Финляндии, Швеции и России. Круг флага представляет собой солнце (красный полукруг) и луну (синий). Саами, не имеющие своей государственности, получили свой флаг.
Музей встретил нас непривычной тишиной, прерываемой негромкими комментариями экскурсоводов в национальных костюмах финских саамов. Тускло мерцают мониторы, стоят натуральные жилища саами. Я ныряю в низкую дверь летнего саамского жилища-куваксу и, очутившись на мягком оленьем меху, затихаю. В полумраке оглядываюсь, замечаю наушники. Надеваю их и…я в тундре. Явно слышу крик птицы. Затем глухой щелчок, словно сломался сухой сук. Это выстрел. Затем жалобный крик подранка. И шелестящий шум, сопровождаемый непривычным для цивильного уха стуканием. Это идет оленье стадо, шелестя копытами о снег и сталкиваясь рогами. И крики. Крики пастухов. Резкие, гортанные. Нет аналога в мире звука такому крику. Затем свист аркана, хруст снега под копытами упирающегося животного.
Мои сотоварищи уже сходили в буфет и напились чаю с пирогами с брусникой, а я все сидел. Вырваться из чарующего мира звуков тундры не было сил. С сожалением снял наушники и выбрался из жилища. Время требовало выезда. Мы прощаемся с гостеприимными хозяевами и выходим на морозную площадь. У меня в пакете лежал бубен. Копия настоящего шаманского бубена. Он нашел себе место рядом с саамским ножом из Киркенеса.
Печально было возвращаться домой. Нас встретили угрюмые пограничники, подозрительно рассмотревшие документы. Затем вечно недовольные таможенники придирчиво осмотрели наш нехитрый багаж. Придрались к сувенирным ножам, посчитав их за холодное оружие…Мы привычно чувствовали себя виноватыми. Только в чем?
Но все формальности закончились. Открылся шлагбаум и- здравствуй Россия с ее неухоженными дорогами, безлюдьем. Впереди несколько часов дороги. После впечатлений полученных за поездку народ подавленно молчал. Рассеянно глядя в окно машины, я вспомнил весну, когда по делам службы выезжал в центр российских саами, лопарей, как их называют в Мурманской области. Село Ловозеро Ловозерского района Мурманской области.
Стоял светлый заполярный день, когда зима еще не ушла, а весна настойчиво претендует на свое место под солнцем, которое очень активное в это время. Уазик уверенно наматывал километры «Ленинградки» и вскоре показалась отворотка на Ловозерское направление. Как по команде поредела и уменьшилась в росте растительность, уступив место ползущим карликовым березкам. Впереди были ловозерские тундры. Внезапно водитель, удивленно хмыкнув, притормозил. Я очнулся и увидел упряжку оленей, которая стояла на дороге, вывалив языки и тяжело поводя боками. На нартах сидел лопарь в малице, откинув капюшон и подставив коротко остриженную голову солнцу. Каюру было жарко. Капельки пота выступили на лбу, а черные волосы, взлохмаченные ветром, заиндевели, будто седыми стали, даже брови инеем покрылись. Лопарь держал в руках модный в те времена двухкассетный магнитофон, который оглашал просторы тундры песнями модного ансамбля того времени «Бони-М». Лопарь был в великолепных, солнцезащитных очках в модной каплеобразной оправе. Мы вышли из машины, разминая ноги, поздоровались. Лопарь поприветствовал нас и сказал, что сейчас освободит дорогу. Мы не спешили. Оказалось, что наездник один из сыновей знаменитого на весь Кольский полуостров оленевода Ивана Чупрова. Он сделал прикидочную гонку ко дню Севера, традиционному празднику Кольского Заполярья.
Водитель достал термос и вскоре мы прихлебывали крепкий кофе, казавшийся в тундре необыкновенно вкусным. Разговорившись, перешли к проблемам русских саами. Лопарь, представился учителем местной школы. Эти проблемы были его живой болью. Он грустно рассказывал, что вроде бы все хорошо в их национальном округе. Правительство принимает программы по возрождению саамов. Ловозеро становится поселком городского типа, а лопарей все меньше. Молодежь заканчивает школу и уходит на соседний горно-обогатительный комбинат, а в местных оленеводческих колхозах- недостаток пастухов. Язык помнят только старики.
-Сам-то как с языком? -поинтересовался я.
-Изучаю, но трудно дается. В школе язык не преподавали. Отец обрусел и помнит только отдельные слова. Вся надежда на бабку, но она все забывает. Старая уже-махнул рукой саами.
-А как же там?-я кивнул в сторону запада.- Все саами владеют языком.
-Был я там -отхлебнув кофе, сказал учитель.- Подарок, кстати, оттуда -показал он на магнитофон.
-Говорят они действительно на языке саами. Но он у них и не пропадал. У нас саамский язык исчез. Его даже не преподавали. Выросло поколение лопарей не говорящих на родном языке. Сейчас восстанавливаем по крупицам. Привез несколько кассет. Язык образный и очень музыкальный. Многое идет от древних шаманских обрядов. Лапландские шаманы давно были известны в Европе. Еще в XVI - XVII веках молва о могущественных лапландских «чародеях» шла далеко за пределы Лапландии-учитель перевел дух, отпил кофе.
-Помните у В. Шекспира в «Комедии ошибок»: ...Заехал я в страну воображенья? Иль город здесь лапландских колдунов?.. Лапландские колдуны даже в эпос других народов попали. У эстонцев, например, в сказке «Семь лет в Лапландии» они упоминаются. И все про колдовство, заметьте. Я восхищенно смотрел на него. Такое слышал впервые. Учитель, видя мою заинтересованность, оживился, забыл о кофе и увлеченно рассказывал.
-Калевалу читал? –спросил меня саами, пытливо поглядев поверх очков. Я покраснел, скрыв, что начинал читать, но так и не осилил. Уж очень своеобразен карельский эпос. Учитель тактично не заметил моего смущения.
-Я ее почти наизусть знаю, особенно где про саами рассказывается. Вот, на пример. Это один из героев - Лемминкяйнен, заглянув в жилище обитателей Похъёлы (Лапландии), видит там следующую картину: «...Колдунов полны покои. С музыкой у стен сидели, Громко пели чародеи, Прорицатели - у двери, Знахари же - на скамейках, Заклинатели - на печке». В Калевале лопари характеризуются как народ, сильный хитростью и умением колдовать. Колдовство - самая излюбленная тема в преданиях и сказках русских лопарей -сказал лопарь.
Затем вспомнили национальных поэтов: Октябрину Воронову, Аскольда Бажанова. Поговорили о Александре Антоновой, преподавателе саамского языка, буквально возродившую саамский букварь.
Мы еще поговорили о проблемах малых народов. Казалось бы, созданы все условия для небольшого народа, а лопарей все меньше и меньше. В России их около тысячи восьмисот, а в Ловозере не больше восьмисот человек. Да и те почти не говорят на своем языке, теряют свой национальный колорит. Оказывается недостаточно материального благополучия в тундре. Нужно прививать любовь к своей земле, своей профессии. А это в школах упустили. Теперь все плоды налицо.
Поблагодарив за кофе, каюр вытащил из снега хорей, тормозящий нарты, гикнул, и отдохнувшие олени быстро взяли темп. Мы стояли и смотрели, как медленно исчезает в пороше оленья упряжка. Казалось, что с ней исчезает частичка огромной безмолвной тундры. И если эта частичка исчезнет в изморози жизни, мы навсегда потеряем что-то непоправимое, большое, чего не будет хватать всю жизнь.
Таможня
Как же в нас глубоко сидит халява! Это не я сказал. Это Дина Рубина высказалась. Еврейская писательница. Хотя она еврейка по форме, а по содержанию… Наверняка и в ней она сидит, эта халява. Да бог с ней, Диной. Я уж о себе расскажу. Так вот. Посадили меня родственники на поезд, идущий в аэропорт. Великолепный поезд. Не поезд, а торпеда.
Нет, нет ну не надо: «Без билета сел». Это вас «халява» настроила, а я как добропорядочный гражданин… стоп, хотя какой я гражданин в Норвегии? Ладно, буду гостем.
Так вот, мы, как порядочные гости, пришли на вокзал и стали искать, где бы можно купить билет. Нашли кассу, а она закрыта. Рано еше, спит рабочий класс Норвегии в семь утра(девять по нашему). Станционный рабочий на хорошем английском обьяснил нам, чтобы мы не волновались. Дорогие гости, 160 крон с вас получат внутри поезда. Ну и ладненько, решили мы.
Торпеда выстрелила и плавно пошла в сторону аэропорта. Прощай, Осло. Стало грустно, и я в грусти забыл о предстоящей разлуке со 160 кронами. Тем временем прошел служитель в породистых очках и красном жакете(наверное, чтобы все видели, что контролер идет). Я сжал в потной ладошке денежки, а он, мило улыбнувшись, прошел мимо. Вот те раз! Вот это удача! Сегодня день бесплатного проезда, решил я и убрал денежки в кармашек подальше. А чего? Могут же у них быть накладки: контролеры думают, что касса пассажиров обилетит, а касса считает, что контролеры сами справятся. Все одно по поездам бродят. Настроение улучшилось, я откинулся в уютнейшее кресло и стал рассматривать набегающий пейзаж. Но недолго рассматривал: поезд мягко затормозил и меня, как я догадался попросили выйти. Ну и так было понятно, народ тоже выходил.
Только народ выходил почему-то с билетами и прямо через турникеты. Прокомпосировав свои проездные они входили в аэропорт. А я? А я, естественно, застрелял глазами, куда бы свернуть.
«Oure tuket, please»-пропели мне возле уха. Я посмотрел, дама в форменном костюме стоит и меня вопрошает с улыбкой. Что я мог ответить?. Конечно, «I have,t» и, собрав в кучу весь запас английского языка, приобретенный мною в течении четырех лет школы, трех лет училища, трех лет университета и многочисленных курсов, стал рассказывать трогательную историю. В ней звучало, что я гость Осло, не знаком с правилами покупки билетов на железных дорогах, что еще рано и норвежский рабочий класс еще спит в это время, и билеты не продает. Вообщем, не смог купить билет и так далее и таком духе.
Я, наверняка бы, быстро иссяк, но служительница мило улыбнулась и сказав, чтобы я «Doun,t worry», и шел бы и купил «tiket herе». Заначка в 160 крон покинула насиженное место. Дальше было уже не интересно. Вернее было интересно, но не так материально интересно. Да, «Вашу мать беспокоит отсутствие денег», как сказал поэт Михаил Светлов.
В «gate» с надписью «Киркенес» стояла порядочная толпа. Вот тут я и вспомнил высказывания наших северонорвежских корешей Атле Робертсона и Пер-вигу Иергенсена: «Ох уж эти южане!». Действительно, наши «земели» в чем-то были не похожи на ословцев, но похожи на нас. Отрешенностью, наверное. Конечно, какая радость может быть, когда здесь, в Осло под двадцать градусов температура, а в конечном пункте «about zerrou». Это я по нервному смешку понял и по привычной готовности вытащить куртки из рюкзаков.
Вот времена, вот нравы! Где оно, то хваленое гостеприимство, которым славились норвежские авиалинии! Где те закусоны и легкие выпивончики! И вроде как бесплатно! Но если попросить стюардессу добавочки, то вот и получится бесплатно. Да слышу, слышу, дескать «Халява, сэр!». Но я твердо скажу, что отменили норги это дело совершенно зря. Дело же не в еде, а в процессе получения пищи и напитков.
Вот сейчас возит стюардесса свой «буфет», ан не так уж много покупают. А не надо! А если бы бесплатно. Оно конечно платно, ведь все же в билете, но все одно приятно.
Ну представьте себе процесс откидывания столика, получение контейнера, принюхивания. Затем, не спеша раскладывание харча по столику…О! Чуть не забыл.! А ведь были времена, когда спрашивали, чего мы хотим: или мясо, или цыпленка, или рыбу. Это ничего, что кусочки мало чем отличались друг от друга и ты только благодаря тому, что заказал, считал, что ешь мясо. Это ничего. Но был выбор.
Вот вино давали действительно белое или красное. Какое попросишь, то и подадут. А то и оба дадут.
Похоже, не один я загрустил о временах былых, когда соль была солонее и вода мокрее. Это выразилось в отворачивании многих от разьездного бара и в старательном рассматривании самолетных окрестностей.
Самолет тем временем время не терял. Проткнув острым носом кипу облаков, он выскочил в надоблачное пространство, где было светло и солнечно, и, довольно, по- шмелиному, загудел. В разрывах облачной кипени мелькали замерзшие озера, покрытые снегом сопки. Все спит на северной дороге Норвегии. Задремал и я.
Много событий было в предыдущие дни. В глазах стоял зеленый парк Вигеланда, цветущие яблони. Куда лечу? «Депрессив»-как бы сказала Бритт. Но дремал я недолго, жестко прокаркал что-то стюардессовский голос. В начале стюардесса на норвежском языке поупражнялась в передаче информации, потом на английский перешла. Знала она его, английский, немногим лучше чем я, посему были слышны только знакомые слова вроде «cold», «rain». Похоже, что не соврала.
Самолет тем временем нагнулся и стал выскакивать из хлопковой облачной кучи. Господи! Уж лучше бы не выскакивал! Мы попали в серо-грязное, и, судя по всему, мокрое, холодное месиво, что видавшие виды северные норвежцы недовольно забубнили и зацокали языками. Злые дождинки как пиявки ринулись в иллюминаторы и пытались зацепиться за стекло, измазать его жидкой кашицей. Но скорость есть скорость, и на иллюминаторе засверкали влажные ниточки из этих капелек.
Вот и колеса стукнули. Мы приземлились. Народ вежливо похлопал, отдал должное мастерству пилотов и стал собираться. Я- вслед за ними.
Как вышел на летное поле, сразу наш автобусик узрел. Тут я вспомнил капризничающих детей. Ну не хотят они делать то, что их заставляют. Отсюда реакция самая различная: кто кричит, кто плачет, кто валится на спину и ножками дрыгает. Мне по душе больше последнее пришлось. Как мне хотелось с криком « Не хочу уезжать!» повалиться на спину и подрыгать ножками! Представляете! Вот и я нет. Вернее представляю, а толку что.
Не буду передавать волнение встречи с отечественным транспортом. Сели и поехали в Киркенес. Погода разыгралась! Мелкий злой дождь сменил густой мокрый снег. Ладно бы он просто падал. Так ведь нет! Порывы ветра подхватывали его у земли и с завыванием подбрасывали вверх. А сверху ничего не подозревающий снег сыплется. Вот они и сталкиваются лбами. Сплошное месиво. И в такой обстановке нам нужно было погулять часика три по славному городу Киркенесу. Хорошо сказать погулять: под ногами лужи, на куртке снег, в глазах цветение яблонь.
К чести норвежцев: они молодцы. Депрессив их явно не брал. Одевшись во все непромокаемое, с рюкзаками за плечами они бодро тралили магазины, занимали очереди в кафешки. На погоду они не реагировали. Дождь со снегом им не мешал. Решил последовать их примеру и я.
Но что же это такое! Что произошло? Где радость восприятия иноземного городка, в который мы с таким удовольствием рвались! Никакой приподнятости.
Да, прошло больше десяти лет, как мы впервые посетили этот городок. Каким он для нас был загадочным, таинственным, за стеклами чужая, неведомая для нас жизнь. А магазины? В каждый нужно было заглянуть, что-то купить. Хорошо, если купить. А когда не было денег. Только постоять и порассматривать витрины. Было и такое.
Заглянул, посмотрел, ничего не купил. Нет настроения и все тут. Даже магазин самоделок не вдохновил. Все не то. Или я не тот?
Вышел на основную улицу Киркенеса. Раздался громкий смех. Затем русская речь. Стоят наши девахи, курят, друг с другом общаются. Пойду от них подальше.
Промок я быстро. Это все под настроение. Превратившись в подобие мокрой курицы, зашел в нашу любимую кафешницу. Народа там не протолкнуться. Отстоял очередь за кофием и бутербродом и беспомощно встал. Нет мест. Норвежцы семьями пьют кофе, каки поглощают. Выходные с толком проводят.
Помог старый норг. Он поднял руку и показал мне свободное возле него место, прикрытое курткой. «Rashen?»-скорее утвердительно, чем вопросительно спросил он. Что тут скажешь? Пришлось признаться. «From Murmansk»- и здесь я согласно кивнул головой. Потом мы обсудили с ним коварную погоду, одинаковую для наших городов, и он, вполне удовлетворенный проведенным временем, байкнул мне и ушел.
Я в глубокой задумчивости терзал бутерброд. В кафешнице, несмотря на заполненность, было тихо. Народ общался в пол-голоса. Я думал о бренности бытия, что сейчас закончится батон, допью кофе, а там…а там на улицу пожалте. Народ в очереди жаждет хлеба и зрелищ. Не знаю как насчет хлеба, но зрелище нашлось и довольно быстро. Я вздрогнул. Вздрогнул от вызывающе –громкого смеха и возгласа: «Ты чего, дура?» Зал и без того тихий, затих окончательно и с интересом стал смотреть на столик с тремя молоденькими девицами. Это были наши девицы в боевой раскраске и соответствующей одежке. Мой столик оказался как раз на оси рассматривания залом столика, который оккупировали русские девахи. Мимоходом рассматривали меня. Мне было плохо, а девицам ничего. Ничуть не смущаясь зрительного зала, они еще над чем-то похохотали, перебивая друг друга возгласами вроде : «Да ты че? Да ну! Иди ты!». Затем самая раскрашенная громко заявила: «Ладно, погнали!» И они погнали, дохохатывая что-то свое над головами сидящих. Норги явно ожили. Они стали между собой активно общаться и почему-то продолжали кивать в сторону опустевшего столика. А в той стороне я, со своим остатком батона. Мне было плохо, в душе было такое, словно девицы оправились посередине зала.
Когда я пришел к автобусику, то он был заполнен нашим народом, по всей видимости, знавшим друг друга. Народ усиленно обменивался информацией о превышении веса, кто когда заезжал и прочих таможенных премудростях. Мне они обрадовались.
«Мужик, ты с нами едешь»- спросила боевая деваха, по форме и стилю напоминающая судовую буфетчицу.Хорошенький вопрос. Можно подумать, что я в другую сторону собираюсь.
«С вами»-буркнул я, развешивая куртку на спинке кресла.
«А у тебя вещи есть?»- не унималась буфетчица.
«Вестимо, есть»-отрезал я и отвернул файсе, высказывая повышенный интерес к гостинице «Рика». Но буфетчица плавала, буфетчица знает. Пошушукавшись с товарками, бабеха снова вернула меня к действительности:
«Слышь, мужик, может, возьмешь пару пакетов, а то у меня перевес» Для убедительности она вывернулась в кресле и приблизила ко мне свою физиономию, ярко раскрашенную, но не сегодня.
«Не возьму»-отрубил я.
«Еще немного и выматерю»-это я уже про себя.
«А чего, в натуре? У тебя один чемодан!»-деваха не унималась.
«Да не хочу! своих тараканов хватает»-гавкнул я. Подействовало! Девица свернулась в свое кресло, оскорблено помолчала и вновь зашепталась с товарками, уже опасливо поглядывая на меня. В их глазах, я наверняка вырос в разряд контробандиста. Ситуацию спасла бабусек, не старый, но бабусек, мне, наверное, ровесница. Вот тут-то буфетчицы ее и схарчили. Без лука и соли, разом! Бабусек только успевала заучивать, что она везет в мешках.
В автобус зашла девица. Только с сумочкой через плечо. Она никого не видела и не хотела видеть. Попрощавшись с молодым человеком в рыбацком непромокаемом роконе, она села на переднее кресло и никому не сказала ни слова…до Мурманска. На буфетчиц, ринувшихся к ней со своими пакетами, она даже не поглядела. На таможне она покажет норвежский паспорт.
Погрузка закончилась пожилой норвежской парой, обремененной множеством пакетов и пакетов, чемоданов и чемоданчиков. Их наши попутчицы решили не беспокоить.
Автобусик тронулся. Время было уже пятнадцать часов по норвежскому, и норвежские семьи загружали свои автомобили покупки, а некоторые с детями наперевес бодро зашагали домой.
Все летело как в калейдоскопе. Буфетчицы с немытыми физиономиями(косметику, наверное, берегут), улыбающиеся норги с детьми в сумках «кенгуру».Девица сфинксом сидящая в переднем кресле, я с ностальгией в глазах и комом в горле. « За что нам такое!»-набатом било в голове. Девиц набатом ничего не било. Распределив излишки багажа, они что-то дохохатывали.
Норвежская таможня быстро проштамповала наши паспорта, бодро, не задумываясь о наших закромах, подняла шлакбаум. Это напоминало гостеприимных хозяев: « Дорогие гости! Не засиделись ли вы у нас». Мы проскочили задранный шлакбаум. Над ним висел стенд : « Королевство Норвегия».
Наш шлакбаум никто не подумал поднять. Над ним висело «Российская Федерация». Интересно, а если бы висело: «Царство Российское», испытал бы я трепет от встречи с родиной или также бы заглатывал раздражение. Ну глотай не глотай, Федерация она и есть Федерация, и служители этой самой Федерации явно не торопились выходить из своей будки. Наконец служитель вышел. Судя по молодецкой харе, это был явно не представитель срочной службы. Уж очень он был дюж. Чувствуется, что забота государства о контрактниках ему явно шла на пользу. Он, не спеша, можно сказать вальяжно, сунув руки в карманы камуфляжных брюк, обтянув тем самым немалый зад, спустился с лесенки своей голубятни.
Шел он к нам долго, распинывая лужи ботинками и чувственно подрагивал квадратичными мышцами бедра, что в простонародье именуется ляжками. Затем лениво ответил на приветствие водителя и громко, этак с растяжечкой, поинтересовался:
«Ну что у тебя там?». Что сказал наш водитель, я не разобрал, только контрактник заржал. Этак, натурально физиологически. Словно удачно оправился. В нем явно сидел кентавр. Как же ему хорошо жилось, этому воину –профессионалу! Он купался в лучах службы, в унижении проезжающих. Он получал наслаждение от процесса пропускания транспорта.
Хотя скажи ему о его оскорбительном поведении и виде, его оловянные глаза выкатились бы из орбит и губы, выпятившись в граммофонную трубу, заблажили:
«А че, я ни че, я так я пописать вышел».
Вообщем он ушел в будку, вероятно, нажал на кнопку и шлакбаум рванулся вверх. Шлакбаум вверх, а мы в таможню.
«Граждане, захватите с собой багаж»-раздалось в накопителе. (Во! К месту вспомнил термин!). Девахи поволокли тетку со своими пакетами, подтыкивая ей под бока, чтобы она ничего не забыла.
Паспорта были в порядке у всех, наступил черед таможни. Таможня, сурово насупив брови, рассматривала свой телевизор и задавала вопросы. Народ, робко, извиняюще отвечал.
Наступил мой черед. Вначале мой чемоданчик бодро поехал, затем дернулся, застыл, уже неуверенно поехал и застыл окончательно.
«Это что у вас в чемодане?» -распушив черные усы забасил служитель.
«Так, личные вещи, сувениры»-ответил я, подумав, что началось. И ведь началась!
«Пройдите за барьер и обьясните, что у вас там за личные вещи»-гремел усатый дядька. Я зашел за барьер и посмотрел в телевизор. Боже мой, чего там только нет! Может, это чемодан не мой? Да нет, он голубь одноколесный, прошедший огонь, воду и медные трубы.
«Берите чемодан и открывайте на столе»-принял решение служитель.
«Этого шмонают!»раздался радостный визг одной из буфетчиц. Все товарки от души заверещали. Дама с норвежским паспортом отрешенно ждала окончания пьесы. Я со щелканьем открыл замочки и поднял крышку, дескать, пожалуйста, у нас секретов от вас нет.
«Это что у вас?»-ткнул пальцем таможенник в первый попавшийся пакет.
«Лампа, настольная»-бодро ответил я, словно все сознательную жизнь только и занимался тем, что перевозил через границу лампы.
«Разверните»-таможенник был строг.
«Пожалуйста»-отвечаю я и разворачиваю газету…
«Ну и что?»-говорит таможник.
«Ничего»-отвечаю я,… держа в руках корягу из-под парка Вигеланда.
«А где лампа?»- уже сочувствующе спрашивает меня служитель, вероятно, видя изумление на моей физиономии.
«Там, в Норвегии осталась»-уже бодро отвечаю я.
«А дома, что дров-то нет?»-уже улыбаясь в усы спрашивает стражник.
«Нет»- говорю я : «Это сучок от исторических вязов, растущих в парке Вигеланда. Им под тысячу лет».
«Ладно»-сказал таможенник: «Едите откуда?». Я понял, что тем самым он пытается заполнить пробел в своем образовании и увязать местонахождение парка Вигеланда с придурком, везущим из этого парка дрова.
«Из Осло»- ответил я.
«Ааа, понятно»-буркнул чиновник от таможни.
«С котелком всегда за границу ездите?»-спросил он, показывая пальцем в зеленый армейский котелок.
«Нет, не всегда»-уже веселее ответил я:
«Только если надолго».
«Понятно»-опять ответил таможенник. В нем, чувствуется, смешалось все: и чиновничья ответственность и реальное человеческое любопытство: «Что там еще в этом чемодане может быть?» Победило любопытство.
«Что за бутылки, там в углу?»-последовал влпрос.
Я был на готове: «Сувенирные, для маслица, в одну масло подсолнечное заливают, во вторую –оливковое.»-блажил я.
«Понятно»-прозвучал ответ. Таможенник развернул бутылки, в каждую почему-то посмотрел и, самолично закрыв в коробочку, положил в чемодан.
«А этого еще шмонают!»-радостно взверещал кто-то из наших пассажиров. Ну, наверное, не норвежцы! Девица с норвежским паспортом отрешенно смотрела на нашу комедию.
«А что там за вилка у вас, жуткая»-снова взялся за свое стражник.
«Вилка для мяса. Сувенир из Осло. По случаю на рынке купил.»-пояснил я.
«А это что за запчасти?»-ткнул пальцем таможенник в гору весов».
«Весы, только разобранные?»-пояснил я.
«Тоже с рынка?»-вопрошал уже обалдевший стражник.
«С него, с блошиного»-вел экскурсию по своему чемодану я.
«Понятно»-сказал себе таможенник. Он уже отдыхал, ему было весело. Не каждый же день такое. Он уже предвкушал веселый хохот на пересменке.
Ан нет. Вот еще подозрительный круглый сверток.
«Здесь что у вас?»- уже не настаивая на разворачивании, так больше для порядку, спросил чиновник.
«Срезы от деревьев?»-миролюбиво ответил я.
«Тоже из парка, как его..Вигеланда?»-проявил эрудицию усатый.
«Нет, говорю, что вы! Это я в другом парке нашел, под Осло. Там, знаете…»-стремясь удовлетворить его неподдельный интерес зачастил я.
«Все! Все! Хватит! Забирайте чемодан и уходите»-почему-то зарычал таможник.
Подумаешь, мы необидчивые. Я быстренько собрал вещички и решил попрощаться с суровым контролером.
«До свидания Вам»- с придурью пожелал я ему.
Когда он мне ответил «До свидания», то я увидел в его усах неподдельную улыбку. Здорово я его развлек!
В автобусе меня уже посадили в тюрьму и были явно разочарованы моим появлением. Вслед за мной пришла девица с норвежским паспортом.
Наш автобусик ринулся, цокая копытами, теперь ужу по родной, но все еще пограничной территории. Бабусек пыталась девахам рассказать о своих переживаниях с их пакетами, но буфетчицы потеряли к ней всякий интерес и вполголоса просчитывали свои барыши. Девица с норвежским паспортом монументом застыла на переднем сидении.
Погода была аналогична норвежской. Тот же снег с дождем. Справа хмурилась река Паз, еще не вскрывшаяся, но набухшая, беременная половодьем.
«Вот так бы по льду, по льду! Как Остап Бендер»»-пришла в голову ухарская мысль. Вот уж воины контрактной службы с заставы отыграются, отделают почище, чем сигуранта Бендера.
Мелькнули в разрывах облаков дымящие трубы комбината. «Печенганикель»неустанно выдает на гора «лисьи хвосты». « И дым отечества нам сладок и приятен». Кто это написал? Да какая разница! Видел бы поэт этот дым, сразу бы талант нет сошел. О! дым, словно усовестился и пропал. Нет, не совсем пропал, просто дорога круто вильнула. Вот еще один пункт пограничников. Богатое у нас государство!
О господи! Что это! На крыльцо пограничного «стакана» вышла баба. Нет, нехорошо как-то: пограничница и вдруг- баба! Женщина-контрактница. Присмотрелся внимательнее: нет все-таки баба. Стоит на пятачке, поставив тумбообразные ножищи в первую балетную позицию. Пузо вперед, необьятную попищу назад отклячила. Руки где-то по бокам висят, что делать не знают. Шапка зимняя на затылок сдвинута. Волосики жидкие бесцветные из-под шапчехи по щекам струятся. И все это в камуфляжном костюме. В таком костюме с нормальной комплекцией прилично выглядеть сложно, а тут еще и такое. С успехом можно было мешок отрубей в костюм затолкать и никакой разницы. Пугало оно пугало и есть.
«Вы, что ли из Норвегии едете?»-бодро прокричала она сверху. Водитель лихо ей ответил снизу, что мы.
«Ну езжайте!». Бабеха как-то задом вьехала в будку. Что и чем там она нажимала, но шлакбаум приподнялся, пропустил нас и с облегчением захлопнулся. Это был последний пограничный шлакбаум.
Как это последний? Счас! А Титовка! Там тоже пограничный пост, тоже документы проверяют. Это ничего, что на полпути до Мурманска. Зато мы не спим с Трезоркой на границе!
Намокший, исполосованный дождем Никель выглядел как мираж в снежном крошеве. Автобусик бодро вьехал на окружную дорогу оставил поселок внизу, предоставив нам возможность полюбоваться на городской пейзаж сверху. Норги оживленно разговаривали, тыкая пальцами то в одну развалившуюся конструкцию, то в другую. У меня в глазах стоял наш Никель. Никель восьмидесятых, маленький, затерянный на западной границе Советского Союза.
Тот Никель смело противостоял своему соседу Киркенесу. Не было этой убогости и обреченности. Мы гордились тем, что живем в таком краю, что видно Норвегию и мы смело можем ей показать фигу из окна. Но что делать! Это наша Родина. Я поудобнее свернулся в кресле и засопел носом. Быстрее бы дом.