Пограничная застава на государственной границе СССР и Ирана располагалась в бывшем здании сельской школы. На нашей стороне от ближайшего села школу-заставу отделял лес и широкий луг, по которому когда-то деревенские дети бежали с уроков домой. Но если когда-то и были протоптаны на лугу стёжки-дорожки, то к нашему времени они совсем позарастали. И единственным путем, который вел к заставе, был неровный, пыльный и каменистый объезд, состоящий сплошь из кочек и колдобин, преодолеваемых только военными тягачами.
Луг на опушке леса вырос лохматым и беспорядочно покрытым буйной кавказской зеленью, да так, что не сразу поймешь, где заканчивается лес и где начинается луг. Бараны и овцы из соседних деревень день-деньской нагуливая бока прогрызали в зеленой гуще луга причудливые лабиринты. Очень необычен был этот луг, напоминающий штормовое море, но лес за ним был еще более необычным. Фруктовый лес. В высоте путались кронами рослые груши, гранаты, абрикосы и раскидистые грецкие орехи, а под ними низкие скрюченные яблони, вишни и персики изо всех боролись за солнечные лучи, десятилетиями переплетая ветви друг друга. Этот лес — удивительнейшее место в СССР, о существовании которого знали только пограничники, да бараны. Почему я так уверен? А вот почему.
Никто на протяжении многих лет не собирал урожая с этих деревьев. И поэтому под ногами во фруктовом лесу стелилась не трава и не низкорослые кустики. Земля под деревьями устлана толстым, проминающимся слоем сухофруктов. Громоздкие яблоки и тяжелые груши вызревали и падали под своим весом и на долгие года оставались лежать под деревьями, ссыхаясь под палящим солнцем в пахучую плотную пастилу. Почерневшие и скорчившиеся до размера куриного яйца гранаты разбросаны здесь вместе с ветками, обломленными когда-то под тяжестью перезревших фруктов.
Самые замечательные в сухофруктовом лесу — невысокие узловатые персиковые деревья. Низкие и щедрые, ни одного персикового дерева не выросло выше двух метров. Десятка три деревьев росло здесь и до верхней ветки любого из них можно дотянутся вытянутой рукой. Возможно, кто-то десятилетиями ухаживал за этим фруктовым лесом, поднявшимся на самой границе плодородной и солнечной советской долины и морщинистых, скрипучих иранских гор. Кто-то терпеливо, год за годом отсекал верхушки персиковым деревьям, чтобы жизненные силы не уходили в рост дерева, а наливали его плоды сочной и ароматной мякотью.
Этого садовника, вероятно, уже нет в живых. А деревья не только помнят его, но и послушно выполняют его волю, осень за осенью выращивая на крепких ветвях персики размером с три кулака.
Когда мы служили на этой пограничной заставе, на персиковых деревьях можно было увидеть плоды сразу нескольких предыдущих лет. Персики свежего урожая — красные, чуть подсохшие с потемневшей бархатной кожицей. И персики с прошлых лет — сгустки, пережившие несколько зим, довольно тёплых в этих местах. Каждый такой персик — большая, прозрачная медово-желтая капля, похожая на янтарь, внутри которой отчетливо видно, как косточка держится за ветку при помощи короткого черенка. Эти персики даже не надо было рвать; мы просто подставляли под них раскрытые рты и зубами перекусывали ветхий черенок. Да и взять в руки такой плод невозможно, потому что липкая сладкая масса тут же растекалась по ладоням.
Давайте-ка глянем на календарь, чтобы узнать, какое же время года я вспоминаю? Ах, да, это самая середина зимы, 29 января 1991 года.
Все это слишком похоже на сказку, верно? Разве можно называть службой в армии время, проведенное в горах, рядом с фруктовым садом? Теплый, сухой январь и солнечный луг? Если у вас и правда создалось впечатление, что мы охраняли не границу, а врата райские, то позвольте показать вам обратную сторону нашей заставы.
С другой стороны заставы рокотал горный Аракс. По старой карте легко увидеть, что большая часть границы между СССР и Ираном с Турцией пролегает вдоль этой речки. Двадцать пять лет спустя, в 2017 году, в десятке километров от нашей заставы находятся государственные границы шести(!) самостоятельных и довольно кипучих регионов: Армении, Азербайджана, Турции, Ирана, а также Нагорно-Карабахской и Нахичеванской республик, которые я до сих пор по старой памяти называю Арцах и Нахчиван.
Армейская судьба так легко швырнула нас в этот террариум, что никто ничего не успел сообразить. Карабах? Слышали что-то в новостях. Конфликт? Давай! Обстрел? Давай, давай!Мозги? Не слышали.
Первой ласточкой, точнее сказать, первой вороной с перебитым крылом, был пассажирский поезд «Дружба» Баку-Ереван. Вместо 650 километров от Баку до Еревана этот поезд вёз нас больше тысячи километров. Потому что шёл через Тбилиси, который находится значительно севернее. И такой странный маршрут поезд «Дружба» делал вовсе не потому, что его пассажиры находили удобным совершать огромный крюк и тратить на дорогу трое суток вместо восьми часов. А потому что для многих это был единственный способ добраться до пункта назначения живыми.
- Ёжик резиновый
Шёл и насвистывал
Дырочкой в правом
Баку
Из Баку в Ереван мы ехали в поезде "Дружба", у которого металлическая обшивка вагонов в нескольких местах была пробита крупнокалиберными выстрелами. В поезде, где окна не закрывались по причине пробитых пулями стёкол и покореженных алюминиевых оконных рам. Для поезда Азербайджан-Армения оказаться на границе Азербайджана и Армении было равносильно самоубийству. Поэтому он и ехал, совершая длинную петлю, через третью республику — через Грузию.
Это выглядело нелепостью: нигде народы двух советских республик не были так перемешаны общими традициями и семьями, как на границе. И именно в этих приграничных районах они, такие похожие и привыкшие друг к другу, одинаково люто ненавидели своего соседа. Все это происходило в том самом «благополучном» СССР за какие-то полгода до августа 1991. Официально никакой войны не было. Да что там официально: ничего, о чем не писала газета «Правда», как бы и не существовало на самом деле.
А на самом деле в 1991 году ждали крупных проблем с конфликтом, который к тому времени уже не разгорался, а вовсю полыхал в Нагорном Карабахе. Cевернее заставы военные патрули проверяли у гражданских документы, что местные считали этническими чистками в Арцахе. Ошую иранские соседи пускали слюни на Нахчиван, устраивая «случайные» нарушения государственной границы СССР сельскохозяйственной техникой — тракторами и бульдозерами. Тогда было бы нетрудно оттяпать от Союза Нахчиван, ведь на тот момент он остался в изоляции, являясь азербайджанской территорией и при этом имел границу только с Ираном и Арменией, которая находилась в состоянии необъявленной войны с Азербайджаном. Одесную был Зангелан, который в те дни одновременно армяне объявили зоной безопасности, а азербайджанцы — зоной армянской оккупации. А мы торчали посредине у всех на виду, как прибитые гвоздями к своим караульным вышкам.
- Зачем мы здесь? Мы же не пограничники.
- За шкафом.
Даже сейчас я не могу до конца осознать крутой замес закавказских геополитических дрожжей в тесной кастрюльке-скороварке горного региона. А мы ни о чем таком и не думали, не зная и десятой части правды. Мы обживались в пустом, холодном и ветхом здании бывшей школы, которая находилась между советским зелёным лугом и серыми иранскими горами.
И одинаково не хотелось стрелять ни в своих, ни в чужих, ни в воздух, ни в пеньки, ни в бутылки. Кто-то в армии даже не подержал в руках автомат? Завидую. У нас каждый день были стрельбы. Я знал на своём автомате все родинки. Мы были с автоматами чаще, чем с закрытыми глазами. Потому что спать часто приходилось вместе с автоматом, а вот глаза закрывать не всегда удавалось.
Потому что события бодрили.
На юге, куда выходили окна школы-заставы, извивался и кипел по скалистым перекатам Аракс. А за ним круто вверх устремлялись горы. Склоны были в ста метрах от наших окон и мы отчетливо могли видеть, как по горной дороге пастух ведёт овец. Овцы шли одна за другой и удивлённо блеяли друг другу в зад о том, что пастух, должно быть, совсем выжил из ума, если в который раз снова выбрал этот путь.
Раз в четыре часа появлялись наши коллеги — иранские пограничники — вооруженные американскими винтовками М16. Бывало, что они останавливались напротив школы, садились на низкие раскладные табуреты, которые таскали с собой на спине, и курили. Легко узнавались яркие пачки Marlboro.
Мы общались с ними, стараясь перекричать горное эхо, которым живой Аракс наполнял горную местность без перерывов на обед и выходных. Иранским пограничникам мы признавались, что состоим в тесной связи со многими из их родственников. В ответ они кричали, что благодарны нам и очень рады этому обстоятельству (во всяком случае, так переводил Кит, который не знал ни одного языка, кроме языка Толстого и Пушкина). Заканчивались такие дружеские посиделки взаимным прощанием с помощью жеста с перегибанием правой руки в локте через левую руку.
Но раньше пограничников и пастуха с овцами появлялся пацан лет десяти, которого мы прозвали Фаррух Булсара. Судя по плохой простой одежде он был из самых местных и самых сельских жителей. Даже пастух был одет опрятнее и даже овцы выглядели более щеголевато, чем Фаррух. Зато пацан очень звонко пел в дуете с горным эхом. Горы делали его напевные арабские мантры значительно громче и загадочнее. Певческий репертуар не блистал разнообразием и часто он подвывал себе надрывными тирадами — короткими и отрывистыми взвизгиваниями. Может быть он имитировал соло на электрогитаре или болел каким-то редким воспалением гортани, но эти специфические вопли горное эхо разносило с особо изящными настройками ревера и добавляло отзвуки в стерео, подражая Богемской рапсодии. Кстати, именно этими звуками Фаррух и заслужил своё прозвище.
Справа налево Фаррух с ослом шли в полной темноте примерно в три часа ночи. Прищуренный глаз луны заглядывал в горный распадок около десяти вечера и до половины второго наблюдал за нами. А с двух часов ночное око пряталось за иранскими вершинами и чужая сторона попадала в тень, становилась непрошибаемо фиолетовой. Во тьме прогулку Фарруха по горной тропе можно было определить только по голосу. А как он сам разглядывал в этой кофейной гуще дорогу, да ещё вёл осла — это загадка.
Фаррух возвращался слева направо примерно в семь утра. В это время в горах уже светло как днём, разве что немного прохладно. Мальчик шёл и пел, подгоняя впереди себя медлительного осла, на спине которого на ремнях держалась огромная, размером с рояль, вязанка хвороста. Фаррух не носил пиджака. Может, не мог подобрать под костюм галстук или случайно посадил на рукав пятно, но в пиджаке мы его никогда не видели. Длинная и грязная бесцветная рубаха и очень простая дрянная обувь — только в таких неброских и небогатых костюмах он приходил на свои выступления. Должно быть его продюсер задумал такой образ специально, чтобы на концертах царила атмосфера народной, пыльной и соломенной незамысловатости.
Бывало, что Фаррух с загруженным ослом ковыляли обратно в начале восьмого утра — в то самое время, когда мы сразу после подъема выстраивались у заставы и зевали в ожидании взводного. «Привет, будильник-джан!», вопили мы Фарруху, но он не слышал нас и продолжал верещать свои напевы под аккомпанемент перекатывающихся камешков, которые его осел вязанкой хвороста соскабливал с горной стены.
Мы махали руками и орали, стараясь перекричать Аракс. Когда Фаррух все же обращал на нас внимание, то это был взгляд, начисто лишенный всякого интереса. Так смотрел бы Будда на стакан портвейна. Конечно только в том случае, если бы стакан портвейна вдруг замахал руками и заорал «Будда! Будда! Посмотри на меня!» Мы представлялись Фарруху муравьями, которые вдруг перенюхали какого-то подозрительного нектару и разбежались из ровного муравьиного хоровода в разные стороны.
- Фаррух, — кричали мы, — Спой «Маленький плот»! Давай «Юбочку из плюша»! Пой, Джимми, пой! Ача-ача!..
- Взвод, суир-р-ра! — появлялся взводный, — Отставить культурные связи с вероятным противником!
Мы толкались, выстраивались в две шеренги и вытягивали подбородки вверх. Фаррух наблюдал, как в муравейник возвращалась обычная дисциплина, и продолжал свой нелегкий путь к музыкальному Олимпу с навьюченным дровами ослом.
Подобным утром Будильник-джан застал нас на построении перед заставой и мы привычно начали кричать через реку заявки исполнить «Мурку» или что-нибудь из ранней Зыкиной. На наши крики пацан вытащил из-под рубахи обрез, протянул руку и не целясь выстрелил в сторону заставы. Это произошло так просто, так буднично, так обычно, что мы только молча стояли и смотрели с открытыми ртами, как полыхнуло из чёрного толстого ствола и как руку нашего певца сильной отдачей дернуло назад. Дробь колким шипением рассыпалась по ветхой стене школы и пепельно-серые брызги штукатурки осыпались на землю.
В полной тишине первым очнулся Доктор. Он истошно закричал с караульной вышки «Я его сейчас положу, суку!» И тут же откуда-то появился взводный с пистолетом «Не стрелять! Взвод, ложись!» И мы с запозданием рухнули плашмя на колючие камни.
Непонятно, на что рассчитывал Фаррух. На горной дороге, которая шла вдоль границы многие сотни метров, он был заметен как клоп на подушке. И если бы пацан начал перезаряжать обрез, то не сомневаюсь, что результат поединка закончился бы быстрым нокаунтом в пользу Доктора ввиду явного технического преимущества автомата Михаила Тимофеевича Калашникова перед самопалом юного чумазого боевика.
Взводный заметался, переводя взгляд с мальчишки на нас и обратно. Перед глазами его проносились лучшие мгновения беспокойной военной жизни, то мешая, то настаивая поскорее принять решение открыть огонь по нарушителю Государственной границы Союза Советский Социалистических Республик. Вот только командовать в этот момент ему надо было не нами, а караульным.
А караульный вышке Саша Дохтур с толком и расстановкой гулко бубнил в металлической вышке «обязан применять оружие без предупреждения в случае явного нападения на него или на охраняемый им объект», загонял патрон в патронник и целился в маленького чумазого хулигана.
Саша Дохтур знал, что за этот выстрел в соответствии с уставом ему предоставят отпуск. Десять дней без учета дороги. Домой. В Рязань. Из этого чертова котла. Из этой перегретой солнцем почти тропической зелени. В русскую зиму. К хрустящим сугробам, к горячим пирожкам с грибами, к ласковой синеглазой подруге с красными от мороза щеками. И всего-то надо для этого «применить оружие без предупреждения». Всего-то надо выполнить Устав. Свод суровых правил, который за все то время, что Саша Дохтур служил Советскому Союзу, выполнять вдруг оказалось так сладко и так заманчиво.
Щелчок затвора вернул взводного к реальности, он вздернул было голову к вышке и даже открыл рот, чтобы выкрикнуть мудрый и своевременный приказ... Но не знал, какой.
А пацан на той стороне решил, что с нами на сегодня покончено, и дубасил застрявшего посреди дороги осла обрезом по спине. Осел шарахнулся в сторону в момент выстрела, вязанка хвороста от резкого скачка сползла и задние ноги животного запутались в крепких ветках. Осел без остановки мотал головой и орал благим матом «Что это за грохот?! Почему я не могу идти?! У меня оторвало ноги?!». Он отчаянно буксовал, врубал то заднюю, то сразу третью скорость, загребая копытами осыпавшиеся на дорогу мелкие камешки, путаясь в ветках.
Долгих пятнадцать секунд понадобилось Саше Дохтуру, чтобы испугаться, матернуться, снять автомат, зарядить, прицелиться и выстрелить.
Если вы наблюдали за салютом или фейерверком, то конечно обратили внимание на запаздывающий звук. Сначала в небе расцветает разноцветными огнями шар, потом огни гаснут, и только после этого в ушах раздается «Бу-ух!» А когда вы находитесь в центре фейерверка, то все совершенно наоборот. Сначала в ушах грохочет «Бу-бу-бух!», потом в голове раздается оглушительный свист и шипение. И уже после этого перепуганный мозг, заикаясь, возвращается в кадр и продолжает вещание в трясущийся микрофон: «А теперь, когда стало значительно тише, я могу сказать, что глазами видел вспышку огня, взрыв и дым. Пожалуйста, давайте найдем место слегка потише и поговорим о новостях спорта отсюда к чертовой матери!».
Саша Дохтур не стал стрелять в пацана. Почему? Потому что он и правда был доктором. Три курса медицинского университета — вот почему Фаррух остался жив и здоров после своей наглой выходки. Чего не скажешь об осле, который рухнул как подкошенный с горной дороги прямо в буруны реки. Вот только что прыгал по камням, а теперь плывет, несется куда-то, преодолевая сложные каменистые пороги. Бывают же такие неуемные. С пулей в голове.
Фаррух убежал и с тех пор больше не появлялся. Ослы кончились, наверное. Брошенный обрез в тот же день подобрали пограничники. Стояли, смотрели на нас, нюхали ствол, что-то кричали. Жаль, что лицедей Кит в этот момент стоял в карауле. Уверен, что он смог бы с большой достоверностью пересказать им трагедию, которая разыгралась в тот день на заставе. Ну, может быть, добавил бы от себя, что немые черно-белые кадры рвущейся пленки об этих событиях смотрят теперь в сельском клубе овцы; а одна из них, утирая каракулевым локтем слезы, у пыльного экрана играет на расстроенном пианино опус 35 Фредерика Шопена, сонату для фортепиано № 2 си-бемоль минор, более известный как «Траурный марш», а остальные овцы вторят ей своим печальнейшим «си-бе-ме-е-е-ль». И еще о том, что в конце появился гигантский орел с головой льва и хвостом змеи, который выхватил из лодки Харона когтями поверженного и истекающего кровью осла и унес в горы. Кит очень любил неожиданные и масштабные финалы.
Хотя, знаете что? Если считать речку Стиксом, иранцев с винтовками — ангелами-стражами, а наших офицеров — воеводами Гавриилом и Михаилом, то да: мы стояли у самых врат рая.