Когда мы отслужили по году, то могли себе позволить некоторые вольности. Например, отправлять письма не через полковую почту, а в гражданском отделении связи. Отправить письмо на почте было привилегией, так как для этого надо было иметь разрешение выйти за ворота КПП. А ещё это было особым шиком потому, что в полковую почту ты сдавал свой конверт бесплатно. А на городской почте за конверт и за марки требовалось заплатить настоящими гражданскими деньгами.
В почтовом отделении теснота и тощий, кашляющий пылью, беспорядок. Влажная уборка сделана абы как. Стопки газет сложены не ровно и то там, то сям торчат случайно завёрнутые, а то и неряшливо загнутые, уголки страниц. Пахнет не хлоркой, а исцарапанным лаком на массивных деревянных столах, мотками шпагата, сургучом... И миллионами других запахов, наполняющих каждый день гражданской жизни.
Мы - я и Арутюн - приближаемся по зеленой пыльной улице района Канакер к почтовому отделению. Я двигаюсь вразвалочку, испытывая шумящее ощущение свободы от каждого шага, который сделан без строевой оттяжки носка ботинка. Арутюн спешит и то и дело приговаривает:
- Саша, пойдём, да? Пойдём быстрее, да?
- Я бы рад, Ара, да ноги не идут в такую жару.
Ещё вчера Арутюн подбил меня на прогулку в почтовое отделение. Когда он начинает бродить по казарме, движениями и взглядом напоминая питона, заинтересовавшегося пением канарейки, и спрашивает, написал ли ты письмо родным - уже понятно, к чему он клонит.
- Саша, как здоровье твоего отца? - спрашивает.
- Спасибо, Ара, - отвечаю, завязывая узелок на нитке и откусывая болтающиеся кончики, - Здоровье моего отца вполне нормальное. Сегодня 10 мая, значит праздник отмечен ещё вчера, а сегодня с утреца и самочувствие поправлено, и давление в норме.
- Тю-тю-тю, - цокает он языком, - А он знает, что ты хорошо себя чувствуешь?
- Я уверен, - говорю, пришивая точками мелких стежков полоску сложённой вдвое белой ткани внутри воротника, - Что вчерашние щедрые возлияния за здоровье вооружённых сил гарантируют нам с тобой и всей нашей первой роте богатырское здоровье до самого дембеля. А уверен я потому, что мой папаша - человек исключительной доброжелательности. Особенно если дело касается собственного посильного вклада в здоровье окружающих, а также малознакомых людей. Первые несколько залпов были по традиции за артиллерийские войска. Ну а все остальное было пролито за пехоту, это уж точно.
Питон старается встретиться со мной взглядом, чтобы загипнотизировать:
- А девушке своей ты написал письмо, Саша?
- А то! - вздохнул я, - пятого числа ещё. Вон оно, в тумбочке лежит. Ещё не заклеивал.
- Почему же ты его до сих пор не отправил!? То есть, как хорошо, что ты его до сих пор не отпра... - замешкался Арутюн, - то есть я хотел сказать, что ты его не отправил до сих пор не зря! Потому что завтра его надо отправить! Завтра оно очень хорошо отправится! Давай его завтра на почте отправим вместе?!
Май в Ереване - это уже лето. Яркое и тёплое солнце, тенистые улицы, белые шары городских цветов, кланяющиеся прохожим от лёгкого ветерка. Ивы в парке уже превратились в зеленые хижины, скрывающие свои стволы густой зеленью ветвей, опускающихся до самой земли. Солнечный свет блестит на листве и на асфальте тротуаров, празднично сияют на солнце фасады домов. Ещё утром каждый дом, каждый камень в городе доверху наполняется солнцем, а потом до самого вечера этот жар льётся под ноги.
Сухая деревянная дверь в почтовое отделение открыта, чтобы хотя бы чуть-чуть слабым ветром разбавить неподвижную духоту помещения. Мы входим внутрь и гимнастерки прилипают к телу так, как будто мы вошли в прогретую парную.
Арутюн и сам живет в Ереване. Это обстоятельство как раз и является причиной, по которой его одного не отпускают в увольнение. Правила требуют, чтобы местного сопровождал кто-то из не местных. Так, якобы, гарантируется, что Арутюн не сбежит домой, а вернётся в часть.
Не знаю, какой логикой было продиктовано это условие. Но благодаря такому правилу почти весь взвод по-очереди побывал у Арутюна дома. Каждый с наслаждением мылся в настоящем душе с каким-то чудесным яблочным мылом, а потом валялся на диване, угощаясь легким домашним вином, во все глаза высматривая фильмы на видеокассетах, которые его отец привозил из-за границы. Бабушка Арутюна закармливала каждого из нас до такого состояния, что ремень удавалось застёгивать только перед воротами части.
Щедрый сын Кавказа, Арутюн никогда не кичился своими возможностями и особой близостью к дому. Он честно тянул солдатскую лямку в нарядах, в караулах и на стрельбах. Так велел его отец, бывший дипломат Советского Союза на Кубе, который мог одним движением мизинца освободить сына от воинской службы. За это мы искренне уважали Арутюна. Только Кит, которого до самого конца службы не оставляли мысли покинуть армию и вернуться домой как можно раньше, не мог понять его. И под любым предлогом Кит избегал таких совместных увольнительных. Он не без оснований боялся, что не выдержит вкуса свободы и дёрнет на вокзал или в аэропорт.
- Ну давай завтра, - соглашаюсь я, - увольнительную сделаешь?
- Э-э-а!? - укоризненно восклицает Арутюн раздосадованный, что я сомневаюсь в его способностях.
- Ну хорошо, хорошо, Ара. Пойдём.
- Спасибо, друг! Брат! Спасибо! - Арутюн мчится ко взводному за увольнительной.
На почте какой-то странный беспорядок. На столе перемотанные шпагатом коробки, под столом коробки, на них стоят коробки поменьше. И все замотаны шпагатом крест-накрест. Сколько раз это почтовое отделение отправляло по всему миру письма, посылки, ценные пакеты и бандероли? А теперь это отделение само было готово к отправке, расфасовано в коробки и коробочки и вот-вот придёт час ему отправляться по другому адресу.
- Эсинче? - растерянно произносит Арутюн и на его вопрос из-за коробок выглядывает бородатый старик в очках с толстенной белой оправой.
- Что хочешь? - старик щурится чтобы разглядеть нас, потому что сам он стоит в глубине темной почтовой кельи, а мы - у выхода на улицу, заполненную майским светом и жарой.
- Барев дзес, - здороваемся мы, а дальше Арутюн начинает говорить по-армянски. Старик коротко отвечает ему, затем показывает пальцем на конверт у меня в руках и мотает головой в сторону, где у стены пока ещё неразобранный и неупакованный стоит высокий деревянный почтовый ящик с длинной прорезью.
Я сделал несколько шагов в сторону и опустил письмо в ящик. Арутюн стоял на месте как вкопанный. Старик поднял брови: "что ещё нужно?".
- Ануш, - произнёс Арутюн и поднял перед собой простертые вперёд ладони, - где она?
В ответ старик только пожал плечами и отмахнулся, мол, не знаю, да и не мое дело. Отвернулся, исчез за коробками.
Увольнительная - пропуск на несколько часов в гражданскую жизнь - это половинка листа бумаги. На печатной машинке через десяток копирок синие едва различимые оттиски "Увольнительная записка". И ниже: звание, фамилия, имя, отчество, уволен до...
- Смотри, Саша! Завтра на почту пойдём! - радуется Арутюн, складывая и раскладывая листок, - На почту пойдём! Письмо отправишь!
- Ара, я могу письмо отдать полковому почтальону. Зачем тебе завтра на почту, рассказывай?
Арутюн краснеет и, сбиваясь, объясняет:
- Девушка там работает. Ануш там работает. Такая красивая, как звезды её глаза, как цветы её губы, как абрикосы её щеки. Завтра надо туда пойти и сказать, что мне служить осталось ещё год. Что меня зовут Арутюн, сказать. Что такой красивой как она никогда не видел я, сказать.
- Ну скажешь. А что раньше не сказал?
- Ну, стеснялся, ну?! - восклицает Арутюн.
- А завтра скажешь?
- Скажу, ну?!
На улице Арутюн передал свой разговор со стариком. Почтовое отделение в районе Канакер закрывают, потому что почтой совсем не пользуются. Кого-то переводят на центральный почтамт, а кого-то - в другие районы Еревана. Самое главное - непонятно, как теперь Ануш найти. В Ереване миллион человек живет, Ануш - очень распространённое женское имя. Может она вообще с почтовой службы уволится теперь. Где искать? В общем, беда.
И вдруг. Да, и вдруг!
Напротив дверей останавливается синий уазик с белой надписью краской через трафарет "Почта СССР". Водитель и пассажир выходят и наш гостеприимный Арутюн на подкосившихся ногах с размаху садится прямо на широкие камни тротуара. Камни горячие как утюги, поэтому он тут же подпрыгивает и оказывается нос к носу (извиняюсь за неуместный каламбур) с худенькой белолицей кавказской красоткой с чернющими глазами.
* * *
- И долго он с ней переглядывался? - спросил Кит, смакуя поздний ужин.
В Ленинской комнате можно сидеть хоть всю ночь, если включать не верхний свет, а лампу на столе под картой мира. На столе небогатая, но драгоценная сковорода с жареной картошкой с тушенкой. В железных эмалированных кружках, покрытых сеточкой глубоких застарелых трещин, по глотку терпкой кисловатой домашней браги, которую ставили казахи в столовой.
Брагу у земляков выменивал на тушёнку Жимбай. Картошку, кстати, тоже. В полной темноте он исчезал с тремя банками говяжьих запчастей в жидковатом желе. Пара щедрых ложек мясной жижи отправлялась в земляческий котёл. А остальная говяжья кашица, состоящая в основном из жил и хрящей, аппетитно булькала на нашей раскалённой сковороде, распространяя дразнящий запах настоящей еды.
Жимбай со сковородой появлялся как джинн из сказки про волшебную лампу Аладдина. Клубы пара, густо поднимающиеся со сковороды в холодной ночной казарме, мистическим образом создавали синеватый туман, сквозь который Жимбай почты плыл, неся перед собой ещё шкворчащую в чугуне, зажаренную до хруста картошку. Я сомневаюсь, что греки радовались появлению Прометея так же возбужденно и пафосно, как радовались мы, встречая казаха со священным огненным даром. Хотя бы потому, что древние не имели представления о том, что именно можно делать с огнём. А мы очень даже представляли, что сделаем со сковородой, полной сочной и кипящей в мясном бульоне жареной картошки.
Здесь следует сцена с рейтингом 18+, в которой голодные мужчины сладострастно терзают разгоряченные внутренности подношения, возлежащего на жертвенном столе в ленинской комнате, и тусклый свет низкой лампы выхватывает во тьме мелькание гладковыбритых челюстей. Над ними в полумраке только очертания континентов на карте, как напоминание о космических далях. Дали эти теряются в туманностях, образуемых дымкой пара, который все ещё поднимается с уже почти пустой сковороды.
Вот сковорода пуста. Запахом жареной картошки все ещё наполнен воздух ленинской комнаты, космическое пространство вокруг поделённых цветными лоскутками континентов на политической карте мира.
- И долго он с ней переглядывался?
Ленивое молчание.
- Три сигареты.
Снова молчание.
- Бонд?
- Прима.
- Ни фига себе, как долго! А что говорил?
- Ну что он мог сказать, Кит? - переспросил я, - Сказал давай, Ануш, сделаю тебе увольнительную и поедем ко мне домой, под душем помоешься. Мыло, сказал, у меня яблочное. Бабушка, сказал, покормит тебя, а то ты худая сильно. Щеки как абрикос - это хорошо, сказал, а вот что фигура как абрикосовое дерево - это, сказал, бабушка поправит.
- Короче, он по-армянски с ней говорил и ты ничего не понял?
- Да.
Мы опять лениво помолчали. Очень хорошо бывает помолчать на сытый желудок. А когда молчать надоело, начали постепенно вставать, щёлкать костяшками пальцев. Пора спать.
- Саша, - спросил хозяйственный Жимбай, вымазывая остатками лаваша приставшие к сковороде волокна мяса, - Брат, а зачем ты на почту ходишь? Полковая почта бесплатная! Жимбай ходил письмо носил. Бесплатно!
- Смотри, Жимбай, - я взял линейку и приложил к карте мира, - до твоего Актау шесть сантиметров, видишь?
- Ну?
- А до Сахалина две линейки и ещё половина линейки, видишь? Шестьдесят сантиметров. В десять раз больше.
- Много!
- Полковая почта на западе. А гражданское отделение связи на востоке. Две остановки на автобусе.
- К дому ближе?
- Да. На целых две остановки.