ГЛАВА ШЕСТАЯ
Юрий.
— Конечно, хватит горбатиться на эту страну… Отплатил за всё сполна, пора и о себе позаботиться…
Почему-то отцу нравилось соглашаться с его мнением. С кем-то другим он поспорил бы, а когда говорил Юрка, его покидали силы, он ослабевал и слушался сына. И сам удивлялся. Но ничего не мог поделать с собой, глядя на молодость, источавшую силу и красоту. В эти минуты, очевидно, эстет в нём брал верх.
Теперь уже не угадать в этом парне мальчугана со светло-русыми локонами, падающими кольцами на глаза цвета небесной синевы. В коротких штанишках и повисших дугой по обеим сторонам помочей, Юрка походил на лукавого херувимчика, прилетевшего в наш двор.
У него и характер под стать внешности — ангельский. Мама и отец души в нём не чаяли. Он любовь принимал, купался в ней, заряжаясь энергией, и возвращал окружающим.
Время и месяц рождения человека могут статься даром судьбы. Юрка родился в октябре, и в самое что ни на есть мирное время — в третьей четверти двадцатого столетия. Революционно-бурное начало века, гражданская война и полное испытаний и горя продолжение — Отечественная война, вызванная обострением международных отношений в мире, уходили, излечивая и успокаивая психику людей, истерзанную страданиями, скорбью и трагизмом времени. Вторая его половина в историю страны принесла подъём и расцвет, благодаря высокой идее возродить во что бы то ни стало прежний дух людей. Только трудом, через веру в очередную победу…
Росли не только города и промышленность, но и надежда, что завтра будет лучше, чем сегодня. Надежда постепенно сбывалась. Невысокие зарплаты восполнялись квартирами, образованием, медицинскими услугами, отдыхом взрослых и детей бесплатно.
Дети росли счастливыми, сытыми, хорошо одетыми. Жизнеутверждающее поколение века — время детей, ради которых в войну шли в бой… И Юра, впитывая благость, благодаря периоду рождения, и сам, как кладезь счастья, источал радость. Солнечный мальчик…
Вспыхивая в глазах его, солнечные зайчики выпрыгивали на щёки, скатывались к губам и попадая в рот, щекотали, вызывая безудержный смех подрастающего ребёнка, который заражал окружающих светом и добротой.
Постоянно радужное настроение определяло суть характера, но и в этом, казалось исчерпывающем состоянии радости, он способен превзойти самого себя.
«Под крышей дома своего», мы оба, в пору взросления, оставаясь одни, когда родители гостили у родственников в России или Армении, раскрывались на полную катушку под любимые песни советских и зарубежных певцов, до одурения и хрипоты бесясь и подпевая Антонову, Кикабидзе и Хилю, или собирали вокруг себя друзей, танцуя до изнеможения.
Устав и от танцев, и от песен, выпроводив расшумевшуюся компанию, обессиленные, мы падали на широченный диван, обитый гобеленом с цветочными узорами и вели разговоры «по душам», рассказывая свои секреты друг другу…
Случалось я болела, и мой младший брат делал всё от него зависящее, чтобы я как можно меньше ныла. Он, наверно, уже был осведомлён о моих загадочных «страданиях» раз в месяц, поэтому носился со мной как с писаной торбой. Из ближайшего кафе тащил вкусную еду.
Предпочтение отдавали хинкали с душистым перцем, горячему хачапури со струящимся размягчённым сыром; из старинного буфета брат доставал стаканы в подстаканниках и заваривал чай, пахнущий мятой, и поил чуть ли не с ложечки. Чистые мгновения отрочества… — прозрачны как наши сердца.
Тайной оставалось для меня происхождение его имени. Зная подоплёку предыдущих имён, не могла допустить мысли, что оно появилось абы как. Ни близких, ни дальних родственников с этим именем в семье не было, никаких значительных личностей, носящих его не проскальзывало… Откуда?! Почему? Что-то тут пошло не так, на отца не похоже.
И я стала подозревать, что именем нарекла брата мама. Довольно распространённое славянское имя, имеющее греческое происхождение, могло просто ей понравиться звучанием и краткостью. Поразмыслив, укрепилась в своём мнении, и тому были веские основания.
Отец любил женщин. И они любили отца. Его врождённая весёлость, открытость, умение преподнести себя с самой выгодной стороны привлекала всех. А женщин особенно. И он, зная слабые места дам, не скупился на похвалу, комплименты и знаки внимания.
Сначала это нравилось маме, ей было приятно, что муж у неё галантный, но по мере того, как отсутствия отца в доме становились частыми и продолжительными, закрались подозрения…
Воспитанная в строгом аскетическом духе, сообразно национальным традициям, скромная и застенчивая от природы, мама была готова на самопожертвование.
Она с радостью уступала отцу во многих вопросах, заимствовала его принципы и жила, заботясь о детях и муже. И вдруг ей открылось неизвестное в нём — он, её муж рвался в новые места, в общество, где чувствовал себя свободнее и веселее. Тесный круг домашнего очага его уже не удовлетворял. В маме возникла ревность. Вот чего не смог изменить социализм!
Он устранил социальную несправедливость, обеспечил женщинам равноправное положение в обществе и семье… Не об этом ли мечтала Симона де Бовуар для дочерей Евы?!. Но не уничтожил ревность. Да и капитализму это не удалось. Где уж справиться маме…
Видимо, она взбунтовалась так, что когда родился их шестой ребёнок, она в пику отцу, проявила неповиновение:
— Хватит! Теперь моя очередь. — И назвала сына Юрой. Отец уступил.
Подозреваю, были основания, раз благоразумие, а не мужское начало, взяло верх. Когда рыльце в пушку, не стоит сопротивляться… Почему это имя? Вопрос без ответа, одни предположения…
Но оно очень к лицу моему брату. Его артистический облик и характер во взрослом проявлении подтверждали значение имени по гороскопу — светлый, весёлый и общительный внешне, глубок и рассудителен внутренне. Тем не менее, зима на его лице не задерживалась.
Однако, рождение сына не прекратило выяснения отношений между родителями. Но никогда оно не происходило в нашем присутствии. Родители замолкали, как только мы появлялись. Особенно мама. Она считала, что поведение отца недостойно само по себе, а уж вовлекать в это детей, вообще аморально.
Только по косвенным признакам мы могли догадываться, что не всё мирно в нашей семье.
Однажды отца на скорой увезли в больницу с острым приступом аппендикса.
После операции я зашла навестить его. Рядом с кроватью, на стуле сидела, как говорят в таких случаях, «прекрасная незнакомка». Но применимо к ней — определение спорное… Она кормила отца и ворковала. Увидев меня, засуетилась, пошла к выходу. Поравнявшись с дверью, в которой я застряла, дама улыбнулась и вышла из палаты.
Я села на освободившийся стул, сделав вид, что мимо прошла тень, а не человек, ни словом не обмолвившись с отцом о незнакомке. Молчал и он.
Говорили только о его самочувствии, и через полчаса я, поцеловав отца, оставила его. Вышла из больницы подавленная и больная, словно меня побили.
Странное ощущение… Никто обидного не сказал, никаких враждебных действий не совершил, а злость во мне нарастала с каждой минутой, и — хлынули слёзы.
Долгое время перед глазами маячила эта женщина, виновница моих горьких переживаний. Я не могла прямо, как раньше, смотреть в мамины глаза. Мне казалось, я что-то скрываю от неё, что-то нехорошее…
Как-то я пришла домой из школы раньше обычного и застала мою маму катающейся по полу в истерике. Она рвала на себе волосы и голосила не своим голосом… Вокруг неё крутилась сестра отца, приехавшая погостить. Её просьбы успокоиться не действовали на бедную женщину.
И вдруг я попала в поле её зрения… Увидев мою растерянность и испуг, мама побледнела ещё больше — оправляя на себе задравшееся платье, с трудом поднялась и, уже всхлипывая, пошатываясь, побрела к кровати.
Даже в этом состоянии, несмотря на немолодой возраст, она была прекрасна. Та женщина и в подмётки ей не годилась. Я подбежала, чувствуя тошноту. Мелкая дрожь не давала моим губам вымолвить слова. Не сумев справиться с волнением, почти крикнула:
— Что, что случилось, мам, ты упала? — Она едва взглянула на меня. Позже, вспоминая её взгляд, поняла — ей стало стыдно передо мной.
— Ничего, доченька, я потеряла сознание… и отвернулась к стенке. Я посмотрела на тётю. Та поспешила успокоить меня:
— Иди погуляй во дворе, всё пройдёт… Они, видимо, узнали то, что открылось мне недавно.
Мысли сверлили мне мозг до тех пор, пока я не поделилась ими с Юркой. Он рассмеялся, махнув рукой.
— Да брось, ты… Человеку захотелось новых ощущений… Не до конца осознала сказанное, но то, что в его словах таилось принятие ситуации, и даже крылось одобрение, меня взорвало.
— И ты так спокойно говоришь об этом? — накинулась на брата.
— А что, плакать?! Слёзы лить?.. Смешная… Не заморачивайся… — и кинул коротко — Забудь! Он, как и время, в котором мы жили, казался беззаботным.
Херувимчик наш искрился изнутри; внутреннее свечение отбрасывало от него неприятности. Не сказать, что их не было… Одно падение с дерева, когда отец отправил его по путёвке в лагерь на берег Чёрного моря, всколыхнуло всю родню. А ему — хоть бы хны! Даже то, что сломанная рука впопыхах не была вправлена правильно… Когда отец привёз его домой, пока наложили гипс, исправить её врачи не смогли.
Так и зажила кость, придав руке полусогнутое положение. Повторную операцию делать не стали — у родителей сердце обливалось кровью.
И вот пришло время служения в армии… Юрку забраковали. И что вы думаете? Расстроился? Ничуть не бывало! Он не переживал — военная муштра не для него.
Жалость окружающих к брату из-за криво сросшейся руки по сегодня оказывала ему не лучшую услугу. От него ничего не требовали, ни к чему не принуждали, одним словом, разбаловали. Отец потакал, мама угождала во всём…
Закончив школу, он слонялся без дела то тут, то там, собирая ораву таких же как и он, бесшабашных мальчишек, под раскидистыми деревьями нашего сада, где играли в карты, травили анекдоты, потягивая холодное пиво, за которым бегали попеременно то один, то другой; иногда тащили весь ящик. Отец терпел их попойки до поры до времени. Вскоре разогнал весёлую компанию, придя к заключению, что увечье физическое грозит перейти в увечье нравственное.
Юрке повезло, когда на Московском проспекте, главном в нашем районе, открылся фирменный овощной магазин, по витринам которого изливались серебристые струйки воды. Отец по блату устроил братца с утончёнными манерами помощником управляющего.
В его обязанности входило следить за наличием свежего товара в магазине, вовремя заказывать его и следить за доставкой. Это был непрерывный процесс, так как фрукты и овощи разбирали молниеносно.
Актёр по натуре, Юра постоянно крутился на виду у покупателей, привлекая внимание молодых женщин и девушек своей внешностью. Ему нравилось отдавать распоряжения и ловить восхищённые взгляды. К тому же он стал зарабатывать, стильно одеваться и чувствовать свою значимость.
В рыжих замшевых ботинках на толстой подошве, в джинсах фирмы LEVIS — чистого, глубоко-синего цвета, под цвет его глаз, с пачкой KENT-а в руках он стоял, накачанный и сильный, расставив крепкие ноги, ни дать ни взять — вылитый Жан-Клод Ван Дамм, поддерживая отца в желании привозить мебель для продажи.
— Давай, — тоном знатока говорил он, — не раздумывай, здесь у тебя разберут её, как горячие пирожки… — и картинно прикуривал, выпуская кольца дыма из кругло сложенных губ. Отец не любитель наполнять словами воздух.
Разговор требовал действий и он, не давая остыть охватившему его внутреннему азарту, совершал коммерческие вояжи. Привозил по два, по три гарнитура за раз. Желающих становилось всё больше, благо новоявленный продавец оказался совестливым. Он предъявлял чек на каждый гарнитур, плюс стоимость вывоза и собственные издержки.
Навар был невелик, однако ему хватало. Главное, как он считал, — занятость. Физическое бездействие утомляло его и приводило к тоске и болезням. Он по-прежнему не мог сидеть сложа руки. Если бы не седые волосы над загорелым лицом с едва наметившимися морщинами, никто не подозревал, что ему перевалило за семьдесят.
Хачатур с Галиной — останавливался отец у них — не приветствовали спекулятивный бизнес, но не давили на него, считаясь с его годами. На заработанные деньги он привозил всем подарки, особенно маме — старался замазать перед женой свои огрехи. Не просто подкупить гордую женщину… С пренебрежением отбрасывала в сторону дарёное; спустя какое-то время всё ж таки мы видели её в обновке. Что не отменяло её ворчания:
— Лучше б дома сидел, чем мотаться туда-сюда, постыдись… Гуляка!
Он снисходительно улыбался и продолжал своё дело. В принципе, отец был доволен жизнью, но сидела крепко в нём мечта. Недосягаемая… Он хотел за границу. Соцстраны его не интересовали, тянуло в Италию. Звал его Моретти в своих письмах. Но как попасть? Нереально… Его просто не пустили бы. Не по чину. В капстраны ездила элита — шишки партии и выдающиеся артисты — представлять великую страну. Но он всё-равно мечтал. И когда заговаривал об этом, глаза его светились, совсем как в молодости. При этом он с неизменной верой взирал на фотографию пожизненного кумира, приговаривая:
— Э-э-э, жил бы сейчас, не допустил такого… дефицит, очереди, разворовывания…
С пониманием, не сомневался отец, смотрел Сталин на него своим мудрым взглядом. И слушал позднесоветский юмор о очередях в Москве, в которых люди в хвосте не знали за чем стоят впереди. А выстояв, покупали пирожки — с повидлом, капустой или картофельные — не пропадать же времени зря, да и подкрепиться не лишнее. Мне самой пришлось убедиться в правдивости отцовских слов, когда я полетела в столицу за своим «приданым».
Юра согласился на уговоры друзей, уехал в Казань на заработки. Перед отъездом он женился на грузиночке, которая частенько наведывалась в магазин и строила ему глазки.
Не устояв перед чарами красавицы, объявил родителям о своём намерении создать семью.
Девушка по имени Нани разбавила нашу семью ещё одной национальностью, украшая семейный букет лица необщим выраженьем. Они уехали вместе, и когда брат узнал о моём предстоящем замужестве, прислал мне на свадебные подарки довольно приличную по тем временам сумму.
***
Где я могла с толком потратить её? Конечно, в столице. Москва семидесятых… Центр империи. Ещё сильной, победоносной… Овеянная славой… На взлёте социализма, устремлённого в будущее…
Державность лилась из широченных окон мощных зданий сталинской эпохи, с бескрайних проспектов и улиц, из театров и со спортивных площадок… на фоне русско-византийской эклектики и орнаментов славянских вышивок и прикладного искусства, с лицевой стороны старинных строений, доставшихся в наследство от богатой архитектуры прошлого.
Купола, остроконечные гребни, выразительные эффектные фасады с пилястрами, нишами, лепной работой были предметом гордости горожан и восхищения гостей столицы, которые, подобно широким рекам, заполняли центр с утра до вечера. Движение людей и машин возбуждало, разговоры, смех, обрывки фраз вызывали желание всё объять, увидеть, достать… Это ключевое слово той эпохи — достать. И доставали же… Всё, что надо.
Ткань гипюровую на свадебное платье, ажурные босоножки к нему, кокетливое бельё импортного производства, несколько модных платьиц и разных мелочей для новой жизни — всё я приобрела в «Ядране», «Лейпциге» и других фирменных магазинах Москвы.
В очередях, в сутолоке и в нервозности, но в ожидании чуда под названием «свадьба». И под этим настроением, перехватив там-здесь на ходу булочку или пончик, запив сладкой газировкой из автомата, к которой та же очередь, я мчалась в музеи, на выставки, где людской поток извивающейся змейкой опоясывал выставочное здание спиралями…
Таков был дух времени — стремление к внутреннему совершенству, познанию, высокой образованности и духовному развитию…
Всё значительное происходило в Москве. Талантливые спектакли, новые книги, умные журналы прежде всего появлялись в столице. Спустя время можно было достать и книги, и журналы в своём городе по подписке или выстояв ночные или дневные очереди, но не пойти на выставки или не побывать в известных музеях, попав в столицу, просто невероятно.
Поэтому, когда передо мной возникла афиша с изображением Моны Лизы, меня пронзило током, и я полетела на Волхонку. Увы, пробраться на выставку через многотысячную очередь не удалось, казалось, половина Союза жаждет увидеть творение Леонардо да Винчи… О, Джоконда! Она оказалась недосягаема и непостижима, как её загадочная улыбка… Пришлось довольствоваться репродукцией.
Искупая давнюю неудачу, жизнь дала мне возможность любоваться ею в Лувре. Спустя годы я могла наслаждаться картиной сколько угодно, и, стоя перед ней, слагать стихи:
Печаль в глазах твоих извечна,
на ней ни даты, ни числа.
великим мастером навечно
в уста твои заключена.
Пусть в рамке, но под взглядом мира,
легко, насмешливо, без слёз,
печаль улыбкой осветила
то ли шутя, то ли всерьёз.
Да Винчи — гений, это верно!
Да и Джоконда не проста,
включив игру со светотенью,
решили мир свести с ума…
Жизнь может быть длинной, а может — короткой. Зависит от восприятия, от характера. «То, что не убивает нас — делает нас сильнее», — фраза Ф. Ницше, который ни сном ни духом не ведал о советских очередях, — по той простой причине, что жил немецкий мыслитель во второй половине девятнадцатого столетия — предельно точно выражает тягу к преодолению трудностей и воспитанию воли.
Выносливость и стремление брать ежедневные очередные рубежи в быту и на работе, действительно, придавали людям стойкость. Но у других вызывали нервозность. К счастью, гены, благодаря родителям, заложили во мне дух, аккумулированный в словах: стакан мой наполовину полон.
Ни в очередях, ни в переполненных залах выставок, музеев, магазинов я не испытывала того ужаса, о котором впоследствии писали в своих мемуарах люди. Восторга тоже не было, но это была наша жизнь… Наверно тогда я вывела для себя формулу: человек есть то, что должно быть преодолено. Преодолевая, познавала мир.
Но преодолевалось не всё, случались мерзкие вещи, скрытые в изнанке жизни, и при столкновении с ними в человеке всё содрогалось от отвращения — чем духовнее и образованнее, тем выше отвращение и неприятие мерзости.
За моим братом Хачатуром шла слежка. Об этом под великим секретом шепнула Галина во время нашего полуночного чая. Я замерла, не понимая, о чём речь…
— Что он сделал? Кто следит? — мне и в голову не могла прийти кощунственная мысль, те времена давно прошли…
— Гос. безопасность. Помнишь книгу о Сталине? Он давал читать её кое-кому из коллег… Так вот, кто-то из этих читателей настучал, стали интересоваться, приходить на место службы — кто да что… Расспросами не удовлетворились. Хачатур обнаружил вдруг слежку, не поверили мы, думали — показалось, но нет, несколько раз проверяли, действительно, за ним установили «наружку»… — она по-прежнему говорила шёпотом. Мы не хотели родителей расстраивать, но в больницу он попал недавно из-за этого… Перенёс нервное потрясение.
— Да, но ты говорила, что профилактически… — вспоминала я. — Оказывается, вот что… В книге ничего криминального, никакой антисоветчины, научный труд…
— Тем не менее, всколыхнулись. Выведала кое-что через моё руководство… После того, как он обнаружил слежку… около полугода они «вели» его, представляешь…
— Но книгу читал и одобрил сам маршал Жуков… Хач рассказывал мне об этом… — потрясённая, заметила я, — и написал лестный отзыв…
— Да, это так, и всё же… Они хотят быть уверены в его лояльности к нынешней власти, за диссидентами идёт охота, сама знаешь, вот и его просвечивали…
— И что сейчас? Ведут слежку? — я не могла прийти в себя от услышанного.
— Сейчас вроде не следят, отстали, но стоило нам это немало нервов, и из прокуратуры ему пришлось уйти… Галина вздохнула.
— Плохо ему было, очень, на грани помешательства…
И предваряя мой вопрос, сказала, что от книги они избавились, передав её на хранение дальним родственникам. «До лучших времён», — как она выразилась.
Ничего себе новость… Когда ж эти времена наступят? Подлость власти, которая исподтишка, по-воровски, следила за своими гражданами с одной целью — расправой, диссонировала с великими достижениями и призывами к высоким нравственным идеалам.
Несмотря на некий «баланс» оценок сталинской деятельности, установленный брежневским правлением — скупые отрицательные характеристики генералиссимуса сочетались с положительным, но умеренным признанием его заслуг в годы войны и строительства социализма — о сталинском прошлом пытались забыть.
Труд моего брата пришёлся бы некстати… Все мои восторги от пребывания в Москве улетучились за эту ночь. Мрачность и отрешённость брата в последнее время стали понятны. Вместе с тем на свадьбу мою они обещали приехать.
***
Приехала одна Галина. Хачатур устраивался на новую работу, ему было не до свадеб — решалась его дальнейшая судьба.
Свадебный кортеж, после двухдневного застолья в Тбилиси, куда прибыли мои будущие родственники за невестой, двинулся в Ереван утром рано. Мы пересекли три республики — это заняло с остановками шесть-семь часов.
Конец августа. Покинув знойную Грузию, мы въехали на территорию Азербайджана и лишь после него оказались в Армении.
Настроение у всех праздничное, а в населённых пунктах, где мы останавливались отдохнуть и подкрепиться, люди при виде счастливой процессии приветствовали нас, поздравляли, дарили фрукты и цветы. И такое проявление внимания не было необычным.
С детства я привыкла к тому, что разные по вероисповеданию национальности, населяющие Закавказье, едины в лучших человеческих традициях — взаимопомощи, внимании друг к другу, общении. Тогда невозможно было представить, что дружбе придёт конец, и люди, заряжённые ненавистью, начнут истреблять своих соседей.
Пока же мы любовались горным ландшафтом, вдыхая воздух, объединяющий южный край, чтящий традиции. Внезапно открылся взгляду лазурно-синий Севан в окаймлении монастырей, с повисшими над ними кружевными облаками. Нерукотворная чаша, полная небесной голубизны, покачивалась между небом и землёй. По её поверхности перекатывалась мелкая рябь, делая водоём не зеркально-застывшим, а живым, дышащим организмом… Красота заворожила.
Перед нами простиралось место, наполненное древностями легендарного царства Урарту. Мы остановились.
Храм, горы в дымке, дыхание старины, исходившее из недр озера, смешивались с запахами еды из ресторанчиков, разбросанных по побережью…
Когда-то по севанским тропинкам ходили Мандельштам, Гроссман, Андрей Битов, и впечатлённые увиденным, оставили свои чувства и ощущения в словах, от соприкосновения с которыми душа устремляется в сумеречную прохладу Севана, где хачкары растут словно из земли, сохраняя тепло дневного солнца.
…Вглядывались в глубокие воды озера француз Сартр и его верная спутница Симона де Бовуар, наслаждаясь крепостью коньяка под ветерком, слетевшим с вековых гор, смакуя напиток, вобравший и аромат юга, и лёгкость ветерка, и бархатистость мшистых гор…
И мы, отдав дань красоте, и отведав севанской рыбы, приготовленной на огне, продолжили путь в будущее, не сомневаясь, что оно нас ждёт.
Меня терзали мысли о дальнейшей судьбе брата, которому пришлось менять работу из-за книги. Могло быть хуже… Я впервые столкнулась с системой и поняла, что она способна уничтожить человека. Мне стало интересно, работает ли она вдали от центра страны. И решила проверить — время вроде демократичное.
В одной из курсовых работ по литературе я собрала стихи поэтов, посвящённых вождю. Исаковский, Твардовский, Вертинский, Ахматова, Мандельштам — все известные поэты воспевали Сталина. И в их стихах не набор пустых, льстивых слов, а от сердца идущие строки, например, у Вертинского есть такие слова:
«Чуть седой, как серебряный тополь,
Он стоит, принимая парад,
Сколько стоил ему Севастополь?
Сколько стоил ему Сталинград?…»
Или у Ахматовой:
«Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас…»
Подборку стихов советских поэтов о эпохе я сдала профессору и с замиранием ждала ответа. Его не было. Всему курсу были возвращены работы и даны соответствующие оценки. Кроме меня. Я ждала.
Однажды он вызвал меня, сам поэт, крупный литератор, широко известный в столичных литературных кругах. Внимательно посмотрел на меня:
— Вам нравятся эти стихи?
— Да.
— А человек, которому они посвящены? Я пожала плечами:
— У меня нет к нему претензий…
— И после разоблачения культа личности?..
— Но его… как бы реабилитировали… — Был мой ответ.
— Вот именно, «как бы»… А Вам известно, — продолжал он, — что поэты отказались от своих творений после XX съезда?…
— Отказались не все, — отвечала я, — Ахматова, Мандельштам… но стихи-то остались… И он… в истории. — Профессор пытливо смотрел на меня… Взял тетрадку, пролистал и положил передо мной со словами:
— Зачёт получите, когда перепишите… Эти не годятся… Стало ясно, что система сбоев не давала, несмотря на то, что время находилось во власти восьмидесятых…
К чему могло привести двуличие?..Разве не пришло время определиться? Время не ждёт. Оно несётся вперёд. К какому берегу? Никто не знал.
***
А отец, как ни старался, не смог выехать в Италию. Но друг преподнёс неожиданный подарок — сам прилетел. Не в Тбилиси, в Москву. Отец попросил Юру присутствовать при встрече — он боялся непредвиденных осложнений со здоровьем — от долгожданного свидания с Моретти ему могло стать плохо. С младшим сыном чувствовал себя уверенно, словно питался его энергией.
Юра откликнулся на просьбу отца и неделю провёл с друзьями, бывшими в разлуке почти тридцать лет. До отъезда Моретти в Италию… У отца блестели глаза. Он выглядел молодым и счастливым. До ареста любимчика…
Арестовали Юру неожиданно для всех. Ослабление советского диктата сподвигло его заняться строительным бизнесом. Собрав бригаду в Казани, начал работать.
Однажды отец появился в Ереване. Его измученный вид не понравился мне и мужу, а когда он рассказал, что произошло с младшим сыном, я потеряла контроль над собой. Вместо того, чтобы успокоить старого человека, я залилась слезами и всхлипывая, повторяла:
— Поеду в Казань, надо спасать Юру, поеду к нему… — Отец отверг эту мысль, сказав, что, во-первых, не надо оставлять ребёнка (к тому времени у меня родился сын), во-вторых, не женское это дело — вызволять из тюрьмы брата, когда есть другие братья.
Запасшись суммой и получив короткий отпуск, в Казань вылетел Рафаэль. Надо ли говорить, с каким нетерпением мы ждали его приезда. Он звонил, держал нас в курсе происходящего, советовался с Хачатуром и Галиной, и в конце концов, когда ожидание наше грозило перейти в панику, объявил нам, что уплатив налоги, за сокрытие которых привлекли Юру, он добился условного срока, и брата выпустят совсем скоро.
Спустя два месяца Юру освободили, и он прилетел домой. Мы ждали.
Из тюрьмы, сколько бы человек ни находился там, не выходят жизнерадостными — фигуру брата окутал мрак, в котором он не пребывал никогда. Авантажности как не бывало! Лицо, заросшее щетиной и потерявшее лучистость глаз некогда всем довольного парня, производило удручающее впечатление. По всему видно, что произошедшее стало для него сильным испытанием.
Осунулся, весь как-то уменьшился… Узнать в нём прежнего искрящегося Юрку — невозможно.
Сердце моё сжалось. Днями, неделями вокруг суетились родные люди, забота и любовь которых помогли ему выйти из оцепенения и мрачного состояния.
Сбрасывая с себя болезненность, как и одежду, провонявшую и залепленную тюремными вшами, он постепенно приходил в себя.
И когда через определённое время, собрался в обратный путь, отец, постаревший от пережитого, произнёс лишь несколько слов :
— Повторения не вынесу, сын. Будь внимателен.
Выздоровев и окрепнув, Юра улетел. Мы вернулись к своим семьям, в которых у наших родителей внуки появлялись с неимоверной скоростью.
Имея семерых детей, они пожинали плоды уже нашей деятельности, от чего семья разрасталась, находясь на разных широтах страны. У них родились внуки с греческой, русской, грузинской кровью. Гордости отца не было предела.
Рядом с родителями к тому времени никого из детей не оставалось. Дом наш, лишённый надлежащего ухода и детского смеха, ветшал.
Влад получил благоустроенную трёхкомнатную квартиру и перевёз семью. После работы, вечерами, он навещал стариков, иногда помогал им ухаживать за садом.
Джулия со своей семьёй к тому времени тоже жила в Тбилиси. Отец и мама, хоть и жили одни, но одинокими не оставались.
Они жили размеренной жизнью, принимая у себя близких родственников, друзей и соседей, окучивая и поливая плодовые деревья в ожидании наездов детей и внуков из других городов… И тогда фрукты, не задерживаясь на ветках, прямо с деревьев попадали по своему назначению, под острые зубки детворы.
Пятиэтажный кооперативный дом, построенный на части земли нашего сада, приносил пользу. Много хороших людей населяли его. Некоторые из них спускались к нам во двор пообщаться с хозяевами дома, кое с кем из них мы подружились.
Сидя под раскидистой шелковицей, играли в лото, карты или просто разговаривали, угощаясь падающей сверху на стол чёрной тутой. Отец больше не ездил в Москву за мебелью. После случая с Юрой и обострившейся тоской по младшему сыну, которого похитили из дома в младенческом возрасте, он потерял интерес к предпринимательству.