Леонид снял с полки толстую книгу, открыл заглавный лист и прочитал: “Виновнику всех моих радостей и печалей сыну Лёнечке”.
Мама...
Кажется, он сказал это вслух. Негромко, будто в ответ, звякнули стёкла на кухне. Там - маленький квадратный стол вместо большого круглого, ещё дедовского. Зачем он настоял, чтобы его выбросили? Что он тогда говорил? “Я не хочу, чтоб в моём доме стояла рухлядь. У меня бывают гости, и мне стыдно сажать их за эту развалюху!”
Мальчишка!.. “мой дом”... да как ты мог?!
А она молчала, старательно обходя острые углы на отёчных ногах. Молчала, когда сидя на табурете, спиной к плите, бледнела от жары, ведь старый стол плавно вписывался в угол, а новый занимал почти всю их кухоньку.
Ох, да разве в столе дело? Разве стол виноват?
Мама, мама, прости меня, мамочка, я был глуп и упрям.
Мам, прости!
Тишина.
Там, за белой дверью - нестерпимая тишина. Там и раньше было тихо, она умирала без единого звука, так и не успев съесть клубники, которую он ей принёс.
Да, клубника, клубника… Он даже разозлился за эту причуду! Он опаздывал на тренировку, товарищи ждали во дворе. А тут…
Господи, как же уродливо глуп был он ещё вчера! Неужели не видел, не понимал, не чувствовал?!
Завтра или после завтра он обязательно войдёт в ту комнату, увидит её постель, шкаф, полку с любимыми книгами и стул с её одеждой. И ещё цветы, много цветов… она их так любила, называла “мои детки”, говорила с ними, а его это раздражало до крайности, потому что казалось скрытым намёком. Как-то, задумавшись, он небрежно начал отщипывать листья у молоденького цветка и тут увидел её глаза. “Лёнечка, ему же больно!” Он выразительно хмыкнул и вышел, хлопнув дверью… а цветок завял.
Я плохой сын, ма!
Тишина. Такая долгожданная. Радуйся! Ему всегда мешали её разговоры - хотелось подумать, уйти в себя. И так каждый день, работая хирургом в поликлинике, вынужден был выслушивать нескончаемые жалобы одиноких старух.
Телефон молчит.
Как это она говорила: “Неличка, почему ты передаёшь через третьи руки? Ты не хочешь меня видеть?” Он не слышал, что щебетала Неличка, но и глухому ясно - зачем ты ей? ты своё дело уже сделала. Но нет, она не могла понять даже после долгих объяснений то, что остальные понимают по одному лишь взгляду, по интонации голоса. Её столько раз обманывали, а она продолжала не понимать и верить. И это тоже всех раздражало. Приятно, конечно, когда тебя считают лучше, чем ты есть… но не до такой же степени!
Один… Ушёл в себя! Так ушёл, что дальше некуда. И опять за её счёт, по которому уже не расплатиться.
Эх, ты, недалёкий! ведь ты же всё это знал! Понимал же!.. но понимать и чувствовать, оказывается, - такие разные вещи…
Взвизгнули тормоза скорой помощи. Фары чиркнули темноту и упёрлись в освещённый прямоугольник подъезда.
Здесь. Третий этаж. Квартира десять.
Трое людей быстро поднялись по ступенькам, двое из них - с носилками. Спускаться было не тяжело - худенькое, маленькое существо, что лежало на них, почти ничего не весило.
Вновь раздался душераздирающий вой сирены, и машина, сверкая мигалкой, умчалась в ночь.
Мать осталась одна.
- Зин, а Зин, может, что нужно? Водички, может? - спросила соседка. Но мать не слышала - босая, простоволосая, стояла она посреди комнаты и смотрела на соседку невидящими глазами… когда горе переполняет душу, глаза не способны его уместить. Соседка вздохнула и тихо вышла, а мать по-прежнему смотрела туда, где только что стояла сердобольная женщина.
Спустя некоторое время соседка мирно спала в своей постели. Тишину мирно спящей квартиры отстукивали настенные часы.
Мать всё так же стояла посреди комнаты. Часы с шипением отбили половину второго. Что-то предостерегающее послышалось в этом шипении. что-то роковое.
Мать вздрогнула всем телом, в остановившемся взгляде вспыхнула надежда. Ей почудилось, что сын зовёт её. Она метнулась в соседнюю комнату, склонилась над кроваткой, но руки нащупали лишь шершавую поверхность смятых простыней… когда это его забрали? вчера? сегодня? или это было всего лишь несколько минут назад - мелькание белых халатов, слабый детский вскрик. Маленький, он хотел заплакать, но слёзки не шли - откуда им было взяться в раскалённом и иссущенном болезнью тельце? Четыре годика - день в день. Только вчера подарила ему розовую рубашечку с начёсом и тёплые красные штанишки. Она давно смотрела на этот костюмчик, откладывала деньги, даже с продавщицей договорилась, чтоб придержала… а ночью…
Ой, горе, горе!.. куда ж это его увезли?
Как долго, с каким трудом строила она своё счастье - по веточке, по крупиночке, а разлетелось всё в один миг.
Мать долго сидела без дум, без желаний и только незначительные слова, сказанные неизвестно кем и неизвестно по какому поводу, всплывали в её мозгу. Потом отяжелевшие веки закрылись, и она уснула, натянув на себя коричневый плед.
Тик-так, тик-так.
Опять пробили часы. Мать открыла глаза. Ах, какой сон приснился ей и в такую минуту! Ей снилась-вспоминалась ночь, которую она провела с Лёнечкой дома после роддома. О, то была ночь счастья. Мужа не было, его послали на переподготовку в другой город на долгие два месяца. Никакие просьбы не помогли, начальники не знают, что такое первенец!.. А может, он сам не хотел остаться? Может, уже тогда была она, и ему стыдно было смотреть в счастливые глаза жены?
Но всё это было после, после, а тогда она лежала, прислушиваясь к частому дыханию во сне своего ребёнка и, трепеща каждой клеточкой измученного и сильного тела, ждала, когда он позовёт. Ни с чем несравнимое, огромное как солнце счастье разгоралось в душе всё ярче, оно заполняло всё её существо, не умещалось в ней, рвалось наружу, казалось, она не вынесет - вспыхнет, разлетится миллионами искр и окутает собою свою крошку. Сын! Самый первый и… оказалось, единственный.
Кажется, она опять уснула, а когда открыла глаза, часы показывали начало шестого. За окном было темно, вьюжно выл ветер, вздыбливая снег. И вот только теперь, отвернувшись от окна и окинув взглядом две пустые комнаты, она поняла, что осталась одна, что её сына, её малыша, её Лёнечки здесь нет. Его увезли. Как она могла отдать его - маленького, больного, беззащитного - в чужие руки?!
Господи, с ума я сошла, что ли? - воскликнула мать и лихорадочно принялась одеваться. Рыская впотьмах, не догадавшись включить свет, она, не сняв рубашки, натягивала на себя ситцевое платье, старую кофту с аккуратно заштопанной дырочкой на локте, потёртую на швах цигейковую шубу, которую недавно купила в комиссионном… пальто уже никуда не годилось, из него на ходу сыпалась вата; она бы и не заметила, но однажды какой-то близорукий молодой человек, остановив её, сказал: “Вы что-то потеряли” - и протянул кусочек ваты. Было так стыдно, что она решила занять денег и купить новое пальто, а вышла шуба - вполне ещё отличная шуба и стоила не так дорого.
Закутав голову тёплым шерстяным платком, она повернула ключ, захлопнула дверь и отправилась в путь.
Транспорт ещё не ходил, улицы были безлюдны. Когда мать дошла до больницы, уже светало. Жиденький снежок покрывал больничный двор, походящий на букву П. Дворник, высокий дед со здоровенной метлой, недружелюбно оглядел её с ног до головы и принялся мести снег. Неожиданно он озадачил её вопросом:
- Вы к кому?
- Я? - мать потерянно оглядела двор. Дед неумолимо ждал ответа.
- Понимаете, я… вчера моего Лёнечку… моего сына… привезли сюда и я хотела…
- Не положено!
- Что?
- Не положено, гражданочка, в такой ранний час под окнами торчать. Больные здесь, а вы их беспокоите. Опять же и карантин у нас. И неприлично вам, гражданочка, - из под пятницы субботу видать!
- Что? субботу? Нет, я не могу так долго ждать! Лёнечка… как же Лёнечка?..
Дед осмотрел её ещё раз внимательнее, вздохнул и отвернулся.
Жёлтое неприветливое здание больницы нависло над двориком - безрадостное, как тюрьма. Только белые занавески на окнах и мелькание людей в белых халатах помогали установить истину.
У заднего хода, ведущего в детское отделение, толпился народ. Все чего-то ждали.
Вот дверь скрипнула, и на пороге появилась девушка, чистенькая и беленькая, как первый снег. На несколько минут она задержалась у застеклённого стенда, а потом опять скрылась за дверью.
Люди теснились у стенда, сосредоточенно молчали, потом разом заговорили - кто радостно, кто возмущённо, кто озабоченно, - и разошлись выкликать под окнами своих детей, только мать стояла неподвижно, одной рукой прикрыв глаза, а другой ощупывая воздух, точно надеясь что-то удержать. Вид её был так необычен и жалок, что одна из пробегавших по двору медсестёр остановилась и спросила с долей участия в строгом голосе:
- Что с вами? Вам плохо, женщина? Женщина!
На голос оглянулись и другие. Мать отняла руку от глаз и прошептала одними губами:
- Лёнечка… сыночек...
Она снова перевела глаза на вывешенный перед ней бюлютень о состоянии здоровья детей и, наклоняясь, желая проверить, наткнулась всё на то же неумолимое слово: “Безнадёжен”.
Тёмными переулками, опустевшими дворами мать возвращалась домой. Плечи её горбила страшная усталость, ноги подкашивались, а в голове звучали слова, значения которых она не понимала: “Туда нельзя… карантин… в больнице карантин… женщина, очнитесь… ваш сын не встаёт… без сознания… высокая температура… да,знаете ли, морозы, морозы… идите, идите… всё возможно… ты, дочка, на Бога надейся… всё хорошо, всё будет хорошо…”
Из-за поворота вынырнул кругленький весёлый мужчина в полушубке и осенней шляпе, из-под которой торчали красные уши.
- Ну, и набралась! - хохотнул он. - Хорошо живёшь, бабуля!
Мать мимоходом взглянула на него. Мужчина остановился, приподнял шляпу и произнёс:
- Извините, дамочка, ошибся!
А потом стоял и смотрел ей вслед, собираясь решиться на что-то, но так и не решился - махнул рукой и свернул в подъезд.
Она с трудом поднялась по лестнице - ступеньки ускользали из-под ног. Вспомнилось: всё это однажды уже было, когда от неё уходил муж, но он уходил к любимой женщине, к счастью, да и сама она, наверное, в чём-то была виновата, а теперь?.. всё отдавала сыну, жила им и ради него, работала, недосыпала, даже во сне мечтала только о нём и его светлом будущем, копила каждую копеечку, чтобы сын был одет не хуже других людей, чтобы у него были хорошие книги и игрушки, чтобы зимой у него была шубка, а летом сандалики.
Какой счастливой она себя чувствовала, когда после долгого дня разлуки забирала его из садика и они шли, рука в руке, мать и сын, и ей казалось, что все прохожие смотрят на них с доброй улыбкой.
Мать долго не могла уснуть. Не спалось. В середине ночи откуда-то сверху послышался душераздирающий плач ребёнка. Он кричал и повизгивал, наверное, что-то болело, а мать вслушивалась в этот крик как в милую сердцу музыку, - на душе стало теплее, головная боль, мучившая с утра, отпустила,. и она уснула. И ей даже приснился сон: пустой вечерний двор в котором сами собой со скрипом раскачивались качели. А в небе застыла луна, отражаясь сразу во всех окнах, как будто хотела везде поспеть, всё увидеть. И качели всё скрипели, скрипели…
Крик ребёнка оборвался. Мать встрепенулась, приподнялась, вокруг было тихо, как никогда. Пробудившаяся в ней тревога делалась всё нетерпимее, всё ужаснее…
Через несколько минут мать уже бежала по заснеженным улицам…
На этот раз она не спешила к белому листу, вывешенному медсёстрами, подошла только тогда, когда другие разошлись по своим надобностям. Приблизившись, она долго стояла и без прежнего содрогания смотрела на это страшное слово - оно словно побледнело и теперь уже ничего не значило. Почему она должна верить этой бумажке? Что-то зрело в ней, что-то мучительно натянулось и вдруг прорвалось: она бросилась на запертую дверь и стала бить в неё и кричать, и плакать, и звать. Испуганная медсестра выглянула из-за занавески. Дверь стонала и охала под ударами, но держалась стойко.
А за дверью началась паника, медсестра бросилась к главврачу детского отделения Сандеевой, но у входа робко приостановилась и прислушалась - в кабинете были посетители.
- Вера Фёдоровна, - говорила, сидя в кресле, молодая женщина с трёхлетней дочкой на руках. - Нам надо лечь вместе, Анечка не привыкла одна. Она у нас всё время с бабушкой.
Женщина в белом халате строго вскинула бровь и, не переставая писать, ответила:
- У нас карантин. Мест нет. Все палаты заполнены.
- Я знаю, знаю, - с неожиданным воодушевлением заверила Анечкина мама и добавила тише: - Я - знакомая Семёна Матвеевича, это он направил меня к вам.
- Да? Он мне не звонил...
Сандеева подняла лицо - красивое, ухоженное, почти без морщин и без выражения - оно выглядело стерильным, как инструмент в стеклянном шкафу.
- Как он поживает?
- О, неплохо. Он уже на пенсии, но продолжает работать, пишет статьи…
- Да, я читала кое-что.
Сандеева задумалась. Мест действительно не было, но профессор Семён Матвеевич Волынский был её учителем, человеком, благодаря которому сложилась её судьба. Он редко о чём-нибудь просил, и Вера Фёдоровна никогда не отказывала - единственный предрассудок, который она себе позволяла.
Куда же мне вас положить? Ладно, пойдёмте в десятую палату. Сейчас там мест нет, поставим вам пока раскладушку, но со дня на день освободится.
Выписываются? - предупредительно поинтересовалась женщина.
Мальчик у нас там с двусторонним воспалением лёгких. Помочь ему мы не можем. Счёт идёт уже на часы.
Женщина в ужасе расширила глаза, но Сандеева, не дав ей высказаться, громко крикнула в коридор:
- Сестра!
Поджидавшая у двери девушка влетела в кабинет.
- Лена, отведите женщину в десятую палату и сходите к коменданту за раскладушкой.
Женщина с ребёнком вышла, а Лена мялась на пороге.
- Вы что-то не поняли?
- Вера Фёдоровна, там женщина пришла.. мать мальчика, который… она хочет, чтобы её впустили…
- А я хочу, чтобы вы занимались своими обязанностями и не заставляли меня повторять дважды.
- Вера Фёдоровна, надо бы пустить! Ведь её ребёнок умирает!
- Вот именно. Это уже не в нашей власти. А нам надо думать о тех, кого мы можем вылечить. Так что идите и делайте, что вам сказали.
Молоденькая медсестра ушла, вытирая невольные слёзы.
У больничных дверей перед притихшей матерью собрался народ. Она стояла в центре небольшого кружка с отрешённым видом, словно не замечая происходящего вокруг. По её щекам текли слёзы, но она не вытирала их.
- Что это делается? - шумели люди. - Сынишка помирает, а мать под дверью держат, изверги!
- Да уж отдали б ей, раз так вышло…
- Эх, да разве ж они понимают! Вот у меня зять воспалением лёгких заболел, да? Так что ты думаешь: у него температура под сорок, да? Вызвали скорую, прикатила, говорит: грипп! Укол всадила и всё. А мужик помирает прямо. Я другой раз скорую, да? Ну, тут уже они забеспокоились, увезли его, да? И что ты думаешь - то его тубдиспансер, то в онкологию. Это ж надо! Он уже с тем светом связь налаживает, да? Похудел - страх. А оказалось - воспаление лёгких. Так что ж это за врачи, я тебя спрашиваю? Да?
- Ой, страх, что делается.
- Да не убивайся ты так, родимая, может, ещё и ничего…
Господи, где же справедливость?
Всю жизнь, начиная с раннего детства, ей не везло. Её кусали собаки, не любили дети, ругали взрослые. Если что светлое и было тогда в жизни, так это отец. Мать оставила их, когда Зиночке шёл четвёртый год, но оставила не совсем - она часто звонила отцу, была с ним груба и всякий раз, по телефону или при встречах, грозилась отнять дочь. Официально родители не были разведены, мать на этом не настаивала, а отец вообще не любил таких дел и предпочитал терпеть все её выходки. Но одних угроз ей показалось мало.
Отец был милый, добрый, интеллигентный человек, но из тех, кого принято называть чудаками. Почему? Да просто потому, что у них в жизни другие ценности, они живут вечностью, и живущие днём насущным их не понимают. Мать же его ненавидела, обвиняла в том, что он обманул её надежды, загубил её молодость и так далее.
Зина дружила с отцом и была его первой помощницей. Отец же был потомственным хирургом. Он никогда не говорил о матери ничего дурного, но Зина называла её не иначе как “эта тётка”.
Кто не выдержал первый, Зина не знала, но родители подали на развод. Суд оставил ребёнка с матерью.
Полгода, проведённые у матери, Зина вспоминала как страшный сон. Не было такого бранного слова, которое бы не услышала дочь от матери, иногда слова заменялись затрещинами. Отец добился пересмотра дела, и когда Зиночке задали вопрос, с кем бы она хотела остаться, девочка закричала: “Я ненавижу эту тётку! Я хочу к папе!” Решение суда было единогласным.
Жили они бедно. С годами отец становился всё более замкнутым и необщительным, воспитанием дочери, как таковым, он не занимался. В доме было много книг по медицине, Зина читала только их. Она росла, похожей на отца - такой же честной и принципиальной, такой же неуклюжей и замкнутой, далёкой от реальности.
После школы был институт, потом аспирантура. На работе её ценили как знающего и добросовестного работника, но в приказах о премиях и надбавках обходили стороной.
В семейной жизни ей не повезло - муж ценил её человеческие качества, но даже будучи женой, она не научилась быть женщиной, и он нашёл себе другую.
Единственный подарок преподнесла судьба, сделав её матерью, а теперь вдруг хочет лишить и этого.
Сандеева сидела на подоконнике в своём кабинете, курила, выпуская дым в форточку, и разговаривала с пожилой медсестрой, которая делала отметки в журнале.
- Ты знаешь, Мань Ивановна, я ей даже завидую, этой женщине, ей-богу. У неё есть за кого переживать, отчего рвать душу. А когда душа не рвётся, не мечется, ты просто забываешь о том, что она у тебя есть. Вот вы все удивляетесь, что я такая спокойная, подтянутая и какая там ещё… красивая? А я просто решила, что не буду похожа на этих ноющих страдалиц. Да, я одна, но это - моё дело, в конце концов, в этом тоже что-то есть…
- Что вы это, Вера Фёдоровна? Вы ещё женщина молодая, у вас…
- Молодая?.. Тебя всегда, Манюш, занимал вопрос, сколько ж мне лет? Так вот - мы почти ровесницы. Я моложе на… совсем немного.
- Да что вы?
- Вот именно. А всё потому, что я давно забыла всякие переживания и для удобства перестала разделять людей на мужчин и женщин, детей, стариков, вспоминаю об этом лишь постольку, поскольку это необходимо в моей работе. Вот вы всё охаете над этим ребёнком, а я смотрю и думаю: ну, и что, что умирает? А что такого особенно приятного сулит ему ваша жизнь? Что она такое, чтобы так по ней причитать? Нет, мне его не жаль, Мань, я бы охотно поменялась с ним местами.
- Да Господь с вами, Вера Фёдоровна, что вы такое говорите! Неужели ничего такого не было у вас, что можно добрым словом вспомнить?
- Было, было по молодости, хотя больше иллюзий и надежд, которые не сбылись. Я была разборчивой невестой. Нет, не цену себе набивала, просто верилось - если уж полюбить, то на всю жизнь. Парней было много, потом встретился один… Я знаешь, Мань Иванна, думаю: хорошо людям будет жить при коммунизме - уж тогда, наверняка, будут выбирать в жёны тех, кого действительно любят, а не папенькиных дочек с квартирами да дачами, с приданным, со связями… Знаешь, почему мой учитель, профессор Волынский, считал меня одной из лучших учениц? Просто я была из тех немногих, кто поступил сам, сам, понимаешь? Мне сорок, я главврач детского отделения районной больницы, есть двухкомнатная квартира и на хлеб себе зарабатываю. А мои однокурсники уже кандидаты и доктор наук, породнились с министрами и дипломатами, а спроси у них, где у больного печень, так они даже в принципе не знают. Вот так. Так что поверь мне: этого мальчика, у которого одна мать с семидесятирублёвым окладом, никто в этой жизни с распростёртыми объятиями не ждёт. Я поначалу из кожи вон лезла - и на работе, и в общественной жизни, а потом во мне стало что-то затихать… как там: “и проку нет от знаний и наук, когда повсюду им опроверженье” или что-то в этом роде.
Маня Ивановна, надеявшаяся услышать трогательную повесть о первой любви, была разочарована. Такие разговоры она не любила: толку от них никакого, только тоску нагоняют. Ей вспомнился вечно подвыпивший пугливый муж, вечно орущие и чего-то требующие дети - и обрывки молодых, наивных мечтаний. Она вдруг почувствовала себя обманутой и несчастной. Но и умирать ей не хотелось. Ах, ты, что за мысли. Надо жить. Живут же люди.
Вечерело. Мать всё стояла, прислонившись спиной к стене, недвижимая, как изваяние. От усталости она уснула, не сходя с места, и опять видела освещённый луной двор и одинокие качели. А потом появились дети - много детей, они прыгали, смеялись, веселились, как ночные гномы, но вдруг один за другим начали превращаться в старичков, их бледно-синеватые лица сморщились, покрылись щетиной, вместо детской улыбки на них застыла безобразная беззубая гримаса. Это было так ужасно, что мать проснулась. Кто-то теребил её за рукав. Это был тот самый сердитый дворник.
- Пошли-ка за мной, - сказал он. - Отведу тебя домой. Живёшь далече?
- Нет, я постою ещё. Можно?
- Эх, горемычная. Пошли хоть чаем напою.
Мать уже совсем обессилила, а старания дворника были добрыми и настойчивыми. Она совсем уже решилась идти, как вдруг сзади стукнула задвижка, дверь открылась, и на улицу вышла Сандеева.
- Здравствуй, Семёныч! - кивнула она, но увидела мать. Несколько секунд обе женщины смотрели друг на друга. А дед вдруг заговорил сурово:
- Это что же получается, Вера Фёдоровна? Я там ваших дел не знаю и в учителя вам не набиваюсь, но её вы мне не обижайте. Вы как хотите, но я, если что, везде дойду, так и знайте! До Берлина дошёл - и здесь дойду!
- Ты что, Семёныч?
- Седьмой десяток Семёныч, а таких дел ещё не видывал! У неё сын помирает, а вы её под окнами держите. Я не знаю, как там по врачебному, но по-людски точно не так!
- Ладно, Семёныч, погоди, - Сандеева обернулась: - Пойдёмте со мной.
- Лёня, деточка, сынка мой, слышишь меня? Это я, мамочка твоя…
Он не слышал. Он метался в жару, в бреду на сбитых влажных простынях, льняные волосёнки прилипли к покрытому испариной лбу, дышал жарко и хрипло. Ручки занемели от капельниц, от лекарств его рвало. Всю ночь и весь день и всю следующую ночь мать не отходила от него - меняла компрессы и бельё, поила из соски, укутывала в одеяло. успокаивала, когда он начинал метаться или плакать, сама делала ему уколы, но малышу становилось всё хуже и хуже…
Это кризис, - вынесли вердикт созванные на консилиум врачи.
А мать обнимала ладонями горячую голову, тихонечко напевала, шептала что-то, и его исхудавшие ручки не комкали простыней, не откидывали одеяло, не отталкивали ложку с лекарствами. Мать ослабела сама и не видела ничего, кроме белого пятна постели и жёлтого пятна его лица, потом всё это смешалось. и наступила темнота.
Проснулась она от какого-то неясного гула. Приоткрыв глаза, мать обнаружила, что сидит на полу, склонив голову на постель своего сына, а вокруг них - белые больничные халаты, светлые радостные лица. И вдруг голос:
- Вы будущие врачи. Это вам нужно знать. Смотрите, что может сделать постоянный заботливый уход. Вот эта мать родила своего сына во второй раз!