В шхерах.
Я хотел идти прямо в залив, но ветер не пустил – разогнал волну. Легкая "Пела" была загружена неравномерно – на волне нос опасно задирался вверх. Пришлось прятаться за берегом, но там было мелко, и, чтобы не повредить мотор, я пошёл дальше на вёслах.
Так я попал в другую протоку, и в ней было хорошее место для лагеря. Я быстро поставил палатку, рассудив, что на сегодня с меня хватит. Разжёг костер, и накипятил воды в закоптелом чайнике.
Чашка кофею с булкой и паштетом из гусиной печёнки подчёркинула ощущение сделанной работы. За день я – на машине и в лодке – преодолел более двухсот километров. Я был на месте и радовался этому.
Смотреть на заходящее солнце было не больно: шарик розового мороженного опускался в голубую муть. Костёр догорал – темнее в это время года уже не будет. Пора ставить сеть.
На воде прохладно, и как только сеть, – мощное устройство с тяжёлыми грузилами – её не снесёт на течении, – соскальзывает с транца лодки, спешу к лагерю – скорее в меховой спальник.
Я засыпаю, вспоминая острова зимой. Однажды меня занесло сюда в конце ноября. Уже выпал снег. Было очень холодно, бело, и дул сильный ветер.
Рассвет помпезен, медлителен и неприязненно освещает красным лучом землю и край длинного тёмно-серого облака, занимающего половину неба.
Снова журчит кипяток – теперь уже для чая. По утрам я не разжигаю костёр, а пользуюсь жужелкой – так жена называла бензиновую горелку.
В сети щурёнок и плотвичка. Этого – вместе с кашей – вполне хватит на день. На рыбалке я питаюсь скромно.
Пока я укладываюсь, из лесу появляются два сонных типа, явно не опохмелённые, мрачные. Настроены они миролюбиво. У одного штанина разорвана от колена до ступни – эдакая экзотическая рвань. Разговор прост: дрова, рыба, грибы. Мне не нравятся их косые взгляды на моё снаряжение.
Погода переменчивая, но сильного ветра и дождя не будет. Можно плыть дальше.
Складываю пожитки по-походному: не сдуваю матрац и не пакую палатку – так их скорее можно разобрать на следующей стоянке. Мотор заводится уверенно, и я разворачиваю лодку боком к заливу. Мужики машут мне на прощание руками.
С каждым годом моё оборудование становится всё более изношенным. Только японский спиннинг блестит лаком и никелем. Количество вещей неуклонно уменьшается. Постепенно я становлюсь по-настоящему лесным человеком и, через неделю буду выглядеть не лучше тех двоих, оставшихся на берегу. Не знаю, как другим, но мне самому это нравится. Я стараюсь быть грубее и натуральнее, и беру на рыбалку только хозяйственное мыло. Прочие сорта, с неожиданными ароматами, в лесу мне кажутся неуместными.
Я умышленно не говорю о пейзаже.
Хочу сухо передать само действие: дошёл до стоянки, разбил лагерь, поставил сеть, уснул. Последнее – в блаженной истоме, ощущая, как уходит нервное напряжение, унося с собой суету большого города.
Места здесь особенные. Государь император отдыхал где-то неподалёку от трудов праведных. Между открытой водой и сушей – острова, уютные заводи, и небольшие, закрытые от штормов, и потому безопасные для малого плавания, заливы.
Придирчивый глаз констатирует некоторое однообразие. Нет ничего величественного – никаких горных кряжей или обрывистых берегов с бушующими под ними валами. Зато всё ровно и успокоительно.
Цвета использованы сдержанно: синяя или коричневая, а временами зеленовато серая вода; голубое или серое небо; зелёные берега с кобальтом под деревьями; жёлтая линия тростника, окаймляющая берег. По воде металлический блеск – до следующего тёмно-зелёного острова. Он бывает так силён, что слепит глаза.
Протоки раздваиваются. В памятную мокрую рыбалку мы стояли на этом месте. Семь дней лил дождь. Несколько шагов по траве и суши кроссовки. От постоянного холода в ногах легко было простудиться. В паузу между дождями, я оставил своих и отправился в посёлок – купить себе резиновые сапоги.
Ветер упёрся в поставленный парус и потянул за собой лодку. Шла она по воде, как утюжок по мокрому белью. Только вода журчала под кормой.
Через полчаса я уже был в магазине, на мой взгляд, слишком шикарном для небольшого посёлка. Я купил прекрасные – зелёной резины – сапоги и тёплые носки. Нарядившись тут же у прилавка – ногам сухо, приятно – я засунул в картонную коробку мокрые, со стоптанными задниками кроссовки и спросил: где помойка? Продавщица улыбнулась понимающе: в такую погоду на островах сапоги практичнее.
Обратно, против ветра мне пришлось грести. Удалось вывернуть немного под парусом, но в галфвинд моя лодчонка шла плохо.
Денёк сделался сереньким и скучным – обыкновенные будни со слабой искрой зажигания. Лишь редкие просветы появлялись в мареве облаков, как будто лимонным соком плеснули на стекло. Солнце в тот день двигалось по небосклону скрытно. На западе нависала мрачная туча. Косые линейки дождя прочертились до земли. Ели хмурились по берегам, опустив намокшие ветви до самой земли, и готовы были окончательно раствориться в тумане.
Пробился сквозь марево один лишь лучик, поманил пройти дальше – туда, за последний остров, и выйти в залив, а из него в синее море и дальше в океан бескрайний. Пересечь его и увидеть другие земли – узнать их твердь. Но скоро он пропал в облачной вате, прихватив собой мимолётное желание странствий.
Уже видна была зелёная палатка с жёлтыми вставками и тонкий дымок от костра. Жена варила обед, а сына не было видно.
За этой протокой ещё одна - она тоже ведёт от посёлка к заливу. Выдаётся мысок от острова, отгораживая заросшее тростником озеро. Здесь мы обычно располагались: удобно прятаться от ветра, в зависимости от его направления, с той или другой стороны мыска среди камней и мощных берёз, и елей, непонятно как набиравших соки из скудной почвы. От мест, где ставили лодку, мы протоптали тропинки к очагу.
Белёсый мальчишка сидит в лодке и сосредоточенно следит за поплавком. Клюёт. Он легко поднимает удилище, вытягивает из воды небольшую рыбку. Она уже не летает вокруг него, как было в прошлом году, когда он дёргал удилище с несоразмерным энтузиазмом, и рыбёшка описывала круг в воздухе, прежде чем попасть в лодку. Плотва попадает точно в левую ладонь, а колючие окуньки падают на дно лодки.
Обратная сторона мыска связана для меня с закатными часами. Здесь я ставил сеть при западном ветре, и в тёплые дни мы ловили на удочку, стоя по щиколотку в воде. За час набиралось на жирную уху.
Другая протока уводит к заливу. В ней я обрёл свой тотем.
Мы тихо прокрались в заводь. Я уже собирался бросить блесну и отвёл душку катушки, когда почувствовал чьё-то присутствие. Из сплошной стены зелени выглядывали две головы – лосихи и лосёнка. Одна располагалась повыше другой. Четыре выпученные глаза внимательно следили за нами. В них не было неприязни – только интерес. В глазах лосихи скользнул испуг, но сменился доверием, когда я опустил руку со спиннингом. Я тоже чувствовал себя неспокойно – заводь мелкая и копытами лосиха могла разнести мою лодчонку в мелкую щепу.
Лосёнок глянул на мать и прянул куда-то в заросли. Лосиха попрощалась со мной ещё одним глубоким влажным взглядом. Мы выгребли на открытую воду.
Уже в лагере, мальчишка назвал меня Сохатым.
- Как ты его назвал? – удивилась мать.
- Сохатый.
Я хотел, чтобы он поймал большую рыбу. По телевизору показывали львицу, обучающую детёнышей охоте на оленей, и я понял беспокойство зверя о своём потомстве. Я не был так кровожаден, как она. Сын таскал краснопёрок одну за другой и, однажды, вытащил леща, почти со сковороду размером. Но всё это в счёт не шло. Его умения разбить лагерь, приготовить простую еду, знания ветра – всего этого было мало. Он должен был поймать рыбу – хищную и хитрую.
Это произошло буднично. Мы только что пришли на остров. Я ставил палатку, а он убежал со спиннингом на берег. Минуты через три раздался истошный вопль: "Рыба!". Я бросился к нему, на другую сторону нашего мыска. На мелководье, пытаясь освободиться от блесны, билась щука. Я крикнул ему, чтобы тянул леску руками. Он начал перебирать леску и, когда рыба была уже у самого берега, поддёрнул её. Щука не сорвалась, потому что ухватила тройник обеими челюстями и не могла раскрыть пасть.
Я обрезал леску. Мальчишка, подпрыгивая на ритуальный манер, устремился к костру – показать матери рыбу. День был жаркий – щука быстро уснула. Он несколько раз подходил к ней и гладил ладошкой зелёный бок с жёлтыми пятнышками.
Воспоминания помогают острее воспринимать настоящее.
Это трудно дающееся чувство. Запах большого пространства бывает неразличим вовсе. Даль пронзительно синей воды раскрывается неожиданно. Два, три вдоха и кровь несёт по жилам новые атомы. Свежесть моря сравнима с близостью женщины, будь то на южном берегу со стройными кипарисами или в нашем северном саду с хрусткой яблочной темнотой, когда её дыхание кружит вам голову.
Зачем я здесь? Ради того, чтобы во время среагировать на погружение поплавка и вытащить плотвичку с серебристыми боками? Я знаю, что цель моего путешествия состоит не в этом.
Когда я засыпаю, остров то поднимается, то опускается вниз, покачиваясь в такт плещущейся о берег волне. Сон мешается с явью. В истоме растягивается каждый сустав моего тела. Я раскидываю крестом руки. Мои сети их продолжают в чёрной воде. Так паук плетёт свою паутину. Щука бросается за добычей, но движение пресекает тонкая нить. Дёргается и тем вернее запутывается в ячеях. Резко хлопает хвостом, переворачивается и оборачивает вокруг себя тонкие нити ещё раз, становясь моей добычей.
Руки мои обнимают пространство. Я владею им в то мгновение.
Утром я далеко ушёл на моторе вдоль острова и вышел к заливу. Впереди, за последней грядой камней – открытая вода. Остановился. Блеснил, надеясь, больше на прожорливого окунька, чем на серьёзную рыбу. Ветер был не сильный и волна незначительная. Но лодку не удалось хорошо поставить на якорь – её сносило в сторону. Занятие это мне скоро прискучило. Да и пора уже было думать об обеде.
Это место я хорошо знал, но мы здесь никогда не ночевали. Блеснили, обедали, и уходили к лагерю. Лодка тогда была другая – пластиковая, из двух частей, вставленных одна в другую. В полостях пенопласт и воздух. Вполне безопасная конструкция. К ней придавались вёсла, руль, мачта и парус. Я понимал, что в лодке мальчишка будет непоседливо вести себя, а такая конструкция была на воде устойчива.
Потом я купил мотор, но так и научился им толком пользоваться. Мотор оказался не лучшего качества. Не знаю причины, но шпильки на винте часто ломались. Как не старался я продлить срок их службы, всё равно, часто приходилось поднимать наплаву мотор и вставлять новые. Пару винтов я потерял. Но приспособился как-то и теперь не беру с собой лодку. Вожу только мотор, а лодку арендую на местной базе отдыха. Так удобнее.
Чтобы не беспокоиться о дровах, я вожу с собой несколько полешек. Сухие лучины разгораются быстро, но я успеваю разделать пойманного утром щурёнка. Мне никогда не приходилось разделывать мясную тушу, и я не справился бы с этим. Рыбу же я разделываю умело. Внутренности и голову забрасываю подальше в море, зная, что им не дадут пропасть. Чайки широкими заходами планируют над местом, куда они упали, и с лёту ныряют за ними.
Птицы весомая составляющая очарования этих мест. Белые пятна хорошо видны на синей воде. Они так солидны и неприступны, когда отдыхают, покачиваясь на волне. Сколько достоинства! Как плавен их полёт и точна геометрия разворота! Вираж налево – вираж направо. Полный круг и у самой воды широко распахнуты крылья – перед тем как поставить лапки на камень.
Стоит на граните – смотрит куда-то. И на меня смотрит, внимательно изучая, нет ли подвоха. Не бросят ли чего съестного? Взмывает вверх, как только услышит шлепок птичьих внутренностей о воду. И свечкой вниз, но поздно: откуда-то сверху валится конкурент и хватает чуть раньше. Но и ему досталось: вон он тяжело отворачивает в сторону с рыбьей головой в клюве. Пикируют и другие, хотя в воде уже ничего нет.
Они следят за тобой – чувствуешь их взгляд. Они умеют постоять за себя. Как-то мы проходили мимо островка, на котором было гнездо одной пары. Оба родителя пикировали на нас, издавая грозные звуки. Ещё немного и они вцепились бы нам в головы. Пришлось обогнуть островок широкой дугой.
Наблюдая за ними, я всегда ищу того, кто держится немного в стороне, выделывая разнообразные штуки. Я ищу среди них Джонатана Левингстона и уже приметил одного – по характеру полёта он отчаяннее других.
В кустах прячутся и другие – певцы. Этих увидеть труднее. Бывало место вполне подходило для стоянки, но раздавалась тревожная трель, и оказывалось, что оно никуда не годится.
Предупреждающую интонацию я научился различать быстро. Сначала я думал, что где-то рядом гнездо и птица пытается отогнать меня. Но, такие предупреждения я получал и в конце лета, когда птенцы уже вставали на крыло. Меня предупреждали, что место плохое. Когда я не слушал эти предупреждения, что-нибудь оказывалось, не так: влажно, комаров много, или другая какая неприятность.
Водная гладь уходит к противоположным островам. Солнце где-то справа и нет навязчивого блеска. Знакомая заводь: узкая протока в сплошной стене тростника. Спиннинг продолжение моей руки. Один бросок, второй – третий. И вот леска ушла в сторону. Кто-то сильно упирается под водой, не давая мотать катушку.
Наконец показывается жёлтый пятнистый бок – рыба делает небольшой круг на поверхности воды. Опять уходит на глубину. Так ведёт себя щука. Окунь весь растопыривается и просто упирается о воду, широко открывая рот.
Мои уже проснулись: мальчишка что-то кричит мне. Я показываю рыбу – жена машет мне в ответ сковородкой.
Пока я перебираю сеть, мальчишка гладит бок неподвижной уже щуки и говорит ей что-то.
На дно лодки я стелил кусок толстого брезента и садился в неё босиком.
Крепил руль, устанавливал парус. Я находил нужное положение между парусом и рулём – лодчонка двигалась вперёд, а я забрасывал блесну и вёл её на дорожке. Так мне удалось поймать несколько серьёзных рыбин.
Ходить под парусом удивительно приятно. Он как живой тянул верёвку из рук, и за кормой клокотала вода. По ветру лодчонка шла ладно, но в лавировке была тяжеловата. Это меня мало смущало. Всегда можно прикрыться островком от ветра и пройти на вёслах.
Сковорода полная рыбы под пологом палатки. Ловить ещё не имеет смысла. Грибами тоже не развлечёшься: капли воды с травы и веток промочат одежду. Оставалось одно: пройти на лодке до какой-нибудь покинутой стоянки и набрать там дров.
Лодка готова, все вещи разложены по местам. Мы уходим обследовать ещё одну протоку. Мальчишка в нетерпении – ему кажется, что лодка пойдёт быстрее, если будет грести он. Но он мал и быстро устаёт. Мы опять меняемся местами. Он забрасывает блесну и тянет её за лодкой – ловит на дорожку. Чайка на камне встречает нас миролюбиво – только косит в нашу сторону внимательным глазом.
Я пускаю лодку по ветру. Во мне опять просыпается инстинкт хищника, пестующего своего детёныша. Его жизнь не зависит от умения ловить рыбу, но пусть научится добывать себе пищу – будет увереннее в себе. Уже пойманная им щука не в счёт. Одной рыбой долго не пропитаешься. Умение должно уйти на уровень инстинкта.
Перед нами огромный гранитный камень – целый остров. Глаза его загораются – пожить бы там. Маленькая территория принадлежала бы только нам. Я объясняю, что на острове нет дров и ночью на граните спать холодно.
Протока расширяется. Опять слева от нас стоит сплошная стена тростника.
Почти в каждой бухточке можно найти кострище и рядом примятую палаткой траву. Встречались и сооружения из тонких стволов, обтянутых полиэтиленом. Рядом столы со скамейками. Всё полусгнившее, простоявшее уже несколько лет. Обязательно яма с помойкой, кишащая мухами, полная пустых бутылок и ржавых консервных банок. Из-за грязи и неприглядности мы никогда не стояли в таких местах.
В большой валун, прямо в гранит, вбит массивный крюк с железным кольцом. Здесь причаливали лодки – маленький заливчик глубок и удобен. Привязываю лодку и я. Странное чувство – возвращение туда, где ни разу не был. Мы не заходили сюда – всегда проплывали мимо. Я как-то подумал, что хорошо бы зайти и осмотреть подробно место – представить, как заходили сюда финские рыбаки, но так и не нашлось времени для этого.
Оставленное место много говорит о своих посетителях. Горы бутылок – свидетельство безудержных разгулов. Приходили сюда ненадолго – развлечься и о сохранности природы не заботились.
За дальним мысом большая протока. На другом берегу чернеет что-то прямоугольное. Мы пошли туда, прижимаясь к берегу от ветра. По мере нашего приближения чёрный прямоугольник преобразовался в пристань. Меряю глубину – больше шести метров. Может причалить приличное судно.
Дальше на острове – поле. На нём небольшие пирамидки из камней, чтобы что-то посеять, приходилось выбирать их из земли. В стороне несколько фундаментов из гранитных плит.
Мне хочется, чтобы прогулка была мальчишке интересна.
- Вон там, на пригорке, стоял большой дом. Чуть дальше хлев – мычали коровки. К пирсу подходил пароходик – собирались люди, переговаривались весело, таскали мешки и прочие вещи.
Но картина общей живой кутерьмы его не привлекает.
- Большой был пароходик?
Дитя промышленного века.
- Ну, приличный довольно.
- Белый?
- Не обязательно.
- Белый красиво.
- Пусть будет с белой надстройкой и чёрным бортом.
- С трубой?
- Обязательно.
- Труба чёрная. – Утверждает он.
Образ сложился.
- А теперь он где?
- Уплыл.
- Куда?
- Далеко за море.
Больше вопросов нет.
Ветер в любой момент может перемениться и тогда придётся идти на вёслах. Я тороплю отплытие.
- Давай полазим ещё немного по фундаменту.
Ему здесь нравится. Он чувствует потребность объяснить своё желание остаться:
- Может, дров наберём.
Мы остаёмся. Но я не пускаю его на фундамент – много мокрой травы и весёлого лазания не получается. Он долго рассматривает заросшие гранитные плиты.
- Дом был большой, - заключает он. – На нашем острове тоже есть фундамент – мы с мамой его видели, когда ходили за грибами. Тот поменьше и стоит не на горе, а у заводи.
Капюшон его курточки сбивается. Хочу поправить, но мальчишка отбегает от меня на несколько шагов.
Когда мы уходили, я выворотил от пирса бревно, державшееся на одной ржавой скобе. Его было легче других отделить от разваливавшейся конструкции. Оно было длинное: конец торчал из лодки над водой.
Пришлось прогрести метров двести вдоль берега, прежде чем поставить парус – иначе нас снесло бы ниже лагеря. Опять вдали был виден только чернеющий прямоугольник и мрачные сосны – в контраст цветущему клевером полю.
Огромное кучевое облако перед нами трансформировалось, клубилось, создавая замысловатые формы. Сначала оно напоминало мыльную пену. Теперь же было похоже на величественную гору. Багровый оттенок уверенно покрывал западную его сторону, создавая складки дорогой парчи. Облако не двигалось – висело неподвижно. Ступай по его складкам до самого неба.
Подтягиваются и другие облака: будет дождь. Ставим парус и быстро бежим по ветру к своей палатке.
Вечером бревно в костре.
По мере того как оно прогорало, я продвигал его дальше. Языки пламени облизывали новые сантиметры и съедали его. Обгоревшая снизу часть высовывается из костра как хищная пасть.
- Смотри, хищная рыба – акула. Тебе не страшно? Ухватит за ногу.
- Они здесь водятся?
- Да нет же.
- Почему?
- Как почему? Зимой залив подо льдом. Акулы всплывают и стукаются об лёд головами. Им больно. Чтобы головы не болели, они уплывают на юг, где вода не замерзает.
Жена отворачивается, пряча улыбку. Я храню серьёзное выражение лица. Мальчишка задумывается. В деревянной пасти тлеют угольки.
Подумав с минуту, он произносит:
- Да, больно, наверное, а зубами не прогрызёшь – лёд толстый.
Я соглашаюсь с ним: зимой залив сковывает крепкий, метровый лёд.
Втроём в палатке уютно. Мальчишка спал посередине – между нами и непременно пихался во сне ногами. Волна, набегая и откатываясь, плескалась о берег. Почти весь день я качался на её гребешках в лёгонькой лодчонке – ночью и остров качался в такт с волнами.
Перед сном крутятся в голове одни и те же хозяйственные мысли: хорошо ли привязана лодка; хватит ли еды, если не поймаем рыбы (всегда хватало – рыба ловилась), дождь будет или вёдро.
Обязательное беспокойство: на острове я охотник, собиратель и воин. Для маленькой своей семейки я защитник от всех напастей сразу и не хочу пускать в палатку холод и ветер. Построю вместо неё крепкий дом. В нём будет много еды и тёплой одежды. Нарублю дров и не на одну зиму сразу. Жить буду только заботой о них, и тем буду счастлив. Моя любовь превращается в режущую душу жалость, заполняющую всё моё существо и, засыпая я прячу их в своём объятии от неудобного колкого мира.
Поправляя спальник и сбившуюся шапочку с головы мальчишки, я коснулся его льняных волос. Мальчишка ворочается во сне, норовя развернуться поперёк палатки. Перекладываю его, чтобы нам всем было удобно.
Во сне я сливаюсь с каждой частичкой, окружающего меня мира. Я контролирую каждое его движение: и взмах крыла самой маленькой пичуги, и шелест тростника под малейшим дуновением ветра, и ход облака, и движение звёзд на небе. Мой мир качается в такт с островом, плывущим на волнах в незнаемую даль.
Утром в сети оказалось много рыбы и мы не ставили её следующие два дня – и без того хватало на уху и жаркое.
Лодчонка моя скользит по протоке дальше.
Вот и камень, с которого упал пилот Николай. Очень смешно было. Он с сыном – таким же пацаном лет семи – подошёл на лодке к камням, где наша сеть стояла. Они закинули удочки прямо над ней. Мы пошли к ним – не снимут ли снасть?
Пилот вылез на большой плоский камень, чтобы удобнее было забрасывать. Постоял – не клюёт. Стал перебираться обратно в лодку, но её понесло. Ноги его – одна на камне, другая на борту лодки – расходились всё шире. Краткое время он балансировал в неудобном положении, но ухватиться было не за что. Плюхнулся в воду. Когда он, - уже с нашей помощью: я подставил ему борт лодки, - выбрался на камень из его куртки, надувшейся от воды, из каждого шва, как из лейки, потекли струйки воды.
- Лётчик, - сказал мой сын негромко, между накатывающими волнами смеха.
Но он услышал.
- Так я действительно самолёты вожу.
Он не обиделся, и теперь мы смеялись вместе. Его сын присоединился к нам только после того, как засмеялся отец.
Они пригласили нас в гости. Приятный был вечер с сытным ужином и разговорами
В марлевом окне палатки залив и противоположный остров, всё с той же пристанью. Солнечный день и она не кажется такой чёрной. Мысленно я располагаю на пирсе толпу людей. Для здешних мест это человек тридцать. Все принаряжены и веселы. Кое-кто пьян. Оживлённо говорят на непонятном мне языке. Напевный язык – много гласных звуков.
Привычное упражнение. Расслабленно лёжа в палатке; пуская лодку по ветру, я представляю себе, какой была жизнь на островах раньше.
Фундаменты из мощных гранитных блоков; пристани, до сих пор не разрушенные; разные прочие свидетельства человеческого присутствия – давали пищу воображению.
Были пристани – ходил, следовательно, пароходик. Тот самый, затонувший у наветренного берега. Одна небольшая каюта и коптящая труба.
Каким был дом на хуторе? Местные жители предпочитали дома небольшие – легче топить зимой. Бревенчатый? Скорее всего. Пилорама, наверняка, располагалась не близко. Пилить доски, чтобы колотить из них щиты хлопотно. Да и утеплителей качественных тогда не было. Правильный сруб держит тепло лучше.
Небольшой размер – также из соображений экономии. Кухня – она же гостиная – одна и две спальные комнаты. Без коридоров, занимающих место. Из мебели – кровати, столы, стулья и обязательный в сельском быту сундук или шифоньер.
Дома ставили подальше от воды, на сухом месте, стараясь укрыть за лесом от ветров с залива.
Хутор, огрубляя, машина для воспроизводства жизни. Все части её должны работать согласованно. На земле произрастают травы – идут в пищу животным, а получаемое мясо и молоко – в пищу людям. На огороде картофель, свекла, лук. Рядом яблони, кусты смородины, малина. На зиму заготовляли варенье.
Собирали грибы, ягоды. Ещё ловили рыбу и зимой тоже – из подо льда. Не каждый год, но заходили и лоси.
Всё это пребывало в постоянном движении – круговороте. Живущие здесь люди органически вписывались в него.
Для производства работ требовались разные инструменты. Их покупали в посёлке – чинили в местной кузне. В быту требовались спички, чай, кофе. Всё это покупалось или выменивалось на картофель и сушёную рыбу.
В здешнем климате лён произрастает плохо и ткачество не простое, требующее определённых навыков, занятие. Женщины крутили из шерсти нить и вязали из неё носки, варежки, свитера с затейливым рисунком. Ткани, наверняка покупали и шили сами, что попроще. До войны и городские жители не брезговали сшитой дома одеждой. Швейная машинка почиталась ценным предметом.
Тихое пасторальное существование. Неторопливая смена времён года: весёлая весна – уютное лето; сытая осень – колючая зима. Спокойное течение времени.
О чём говорили они долгими зимними вечерами, собираясь всей семьёй у натопленной печи? Строили планы? Вели не хитрые семейные расчёты? Обсуждали капризы погоды? О Боге? Наверное, и о Боге. Читали библию. Старший читал. Бубнил без выражения – однообразно. Чаще брали Евангелие, где Христос главный герой повествования.
В печи колебались языки пламени – в такт с ними ходили по стенам тени.
Какие ещё важные дела обсуждались в часы вечернего отдыха у печи?
В лагуне много камней. Лодки постоянно бились о них – днище стиралось о песок. Шили новые. Как и ткачество это требовало особого умения.
Строили дома. Легко представить, сколь долгие обсуждения вызывало строительство нового дома. Большую часть материалов готовили сами. Гвозди и скобы заказывали в деревенской кузне. Для многих ответственных работ требовались умельцы.
Хлев и амбар строили из камня, а дом ставили деревянный. Фундамент по недостатку кирпичей выкладывали из гранитных плит. Это было разумно. Каменная постройка не пожароопасна так, как деревянная. Сгорит дом – большая беда, но хлев останется цел, и скотина будет цела – выжить можно. А погибнет в огне скот – чем жить будешь?
Как перевозили эти огромные плиты? Гужевой транспорт – другого не было на островах. Здоровые парни могли по катающимся брёвнам перетащить такие камни на верёвках. Составить из них фундамент ещё сложнее. Это, уж точно, одной семье не по силам.
Нанимали работников или действовали общинно, помогая одному, потом другому хуторянину? Делились ли они навыками и знаниями или же жили скрытно? Была же в посёлке и церковь. Регулярно ли они посещали её? Наверняка не в каждое воскресенье. Весной и осенью лёд некрепок. Зимой – в пургу и вьюгу – недолго и заблудиться.
Моя лодчонка скользит по протоке дальше. Правый берег изрыт заливчиками, маленькими бухтами; левый – сплошная стена тростника: однообразная, скучная.
Наконец протока выводит меня в залив. Каменная гряда перегораживает его. Тростник сменяется полоской песка. Пляжем не назовёшь – слишком узко.
Завожу мотор: камни остаются по правому борту, и место кажется безопасным. Мы никогда не заходили дальше – ограничивались рыбалкой у камней на границе протоки и залива. Здесь уже отчётливо слышен запах моря.
Через двадцать минут хода я вижу остов затонувшего судна, до которого мы так и не дошли. Почему? Мальчишка хотел здесь побывать. Но я боялся сильного ветра с моря – тут от него негде скрыться.
Небольшой пассажирский катер затоплен невдалеке от берега. Надстройка и нос судёнышка торчат из воды. Подхожу вплотную к борту. Выходить на палубу мне незачем. Всё, что можно давно унесено и отвинчено. Но мальчишке здесь бы понравилось, и я корю себя за то, что мы не добрались сюда. Не так велик был риск, которым я оправдывал нежелание грести в течение часа. Я попросту был чёрств и невнимателен к нему. Но и мореходом я был тогда неопытным.
Была у него ещё одна мечта: найти на этом острове ферму. По слухам там был брошен автомобиль.
Фундаменты я замечаю быстро. Причаливаю. Обхожу вокруг. Довольно солидный хутор – строений было несколько. Даже сохранился погреб. Фундаменты не заросли высокой травой. С залива дуют сильные ветры – всё занесено песком. Обхожу ещё раз, расширяя круг. Брошенного автомобиля нигде нет. Я нашёл только затонувшее судёнышко.
Пора подумать о ночлеге. Впереди маленький островок, отделенный от большого полосой тростника. Спешу туда.
Какое-то странное напряжение чувствуется во всём. Оно охватывает и меня. Вода кругом грязнее и больше цветёт. На острове трава твёрдая – хрустит под ногами; мох рассыпается в мелкий прах. Как жаром всё было обдано – обожжено. Места для палатки не нахожу. Много грязных кострищ, горы пустых бутылок, консервных банок. Приткнуться негде.
Сажусь в лодку и гребу неторопливо. Через двести метров я вскрикиваю от удивления. Из-за деревьев показывается огромное здание из красного кирпича, дымящее сразу несколькими трубами. Дым трёх цветов: обычного белого, зловеще серого и маленькая ядовито-жёлтая струйка из трубы поменьше других. Скорее прочь отсюда. Понятна охватившая меня тревога – всё обожжено кислотными парами, выдыхаемыми этим монстром.
Мне видится пиджачная рожа над зелёной рубахой с красным галстуком. Сидит за крепким столом. К нему ведёт ковровая дорожка. Карикатурный штамп из прошлых лет. Что ему – начальнику – до природы?
В уютной бухточке я разогрел поджаренную вчера щуку. Вокруг довольно густой и приятный своей живостью лес. Комаров мало.
Собрался ставить сеть, но слышу треск, потом громкую матерную ругань. На противоположном берегу залива красное зарево всплывает между деревьями. Является свет фар и общее движение. Пульсирующее зарево обозначало произошедшее несчастье. Вой пожарной машины разносился в темноте. Порыв ветра поднял пламя до самого неба.
.
Утром я неторопливо позавтракал. С берега доносился запах гари.
За один переход, и я обогну большой остров, и приду на то место, где мы обычно стояли. Грести мне пришлось бы почти целый день – на моторе куда быстрее.
Протока расширяется, делается большим озером. За мысом открывается другой такой же остров. Мы как-то были там. Это воспоминание для меня важнее других. Ничего особенного в той прогулке не случилось, но было особенное настроение, которое я воспроизвожу с радостью и болью одновременно.
Лето заканчивалось. Погода была сухая, но вечера дышали осенью. В закатном небе уже разливалась бирюза. Солнце раньше уходило за горизонт и в заливе темнело быстрее.
Я поставил палатку входом на запад, предвидя холодный восточный ветер, засыпал пологи палатки песком, и обложил их камнями.
Дальний остров давно манил меня своими мрачными елями. Беспокоило и строительство комбината: на следующий год закончат. В очистные сооружения я не верил. Придётся уходить дальше – искать надо другие места.
В путешествие мы приготовились обстоятельно: взяли все ценные вещи и чайник с бутербродами.
Сразу же поставили парус, но ветер стих, демонстрируя свой непостоянный норов. Пришлось идти на вёслах. Я грёб неторопливо, но не остановился ни на минуту, пока мы не достигли другого берега широкой протоки. Такие далёкие переходы мы ещё не совершали, но в мореходных качествах моей лодчонки я уже был уверен.
Чёрная вешка, где-то посередине, обозначала фарватер.
Не обошлось без чаек. Одна стояла прямо на буйке, выпятив грудь над тонкими ногами. Полная отрешённость от морской суеты. Другая покачивалась рядом на волнах. Две белые, большие птицы.
На этом берегу тяжёлые ели стояли ближе к воде. За ними сосны – гораздо реже. Лес прозрачен: кустов и мелких деревьев почти нет. Мелочь не выдерживает конкуренции с рослыми соснами, забирающими кронами солнечный свет.
Я поставил у камней сеть, привязал лодку.
Жена ушла вперёд по тропинке. Мальчишка, как собачонка накладывал вокруг неё петли: забегал вперёд и уходил в стороны. После каждой стёжки он возвращался с грибами в руках. В полиэтиленовом мешке уже набралось. Он задирал голову, чтобы видеть глаза матери. Она что-то говорила ему. Вид у него был самый деловой.
Чтобы не мешать им поднимаюсь на каменное взгорье. Редкие сосны сменяются густым кустарником, скрывающим полянки, укрытые мхом. Грибов здесь нет – высоко и сухо. В песчаном грунте не задерживается влага.
Неожиданно открывается залив. Ещё одна широкая протока, с такими же заводями, высоким тростником и камнями. Места рыбные. Кажется, острова не кончатся никогда: зелёные бугры, разделённые водой, будут чередоваться, сколько бы ты не шёл по ним и сколько бы ты не плыл по протокам, их разделяющим. Зелёная земля перемешана с синей водой в равных количествах. Нет однообразной линии горизонта, разделяющей сушу и море.
Меня всегда тянуло на запад, за уходящим солнцем. Какой-то природный зов есть в этом – туда за море, лежащее между мной и неведомой мне страной. Что не пускает меня туда?
Они выходят мне навстречу. Полиэтилен полон грибами. Костерок быстро разогревает чайник. Бутерброды пропадают ещё быстрее.
Время имеет власть над нами. Мы вписаны в его движение. Скоро мы поставим парус и уйдём отсюда, но залив останется тем же. Ветер зашумит соснами, поднимет высокую волну и даже через много лет извлечёт тот же дребезжащий звук из тростникового стебля.
Она обнимает мальчишку, закрывая от ветра. Льняные волоски разметались по воротнику курточки. Я ухожу от них и ловлю спиннингом сеть. Приходится сделать бросков двадцать. Сеть уже кажется мне потерянной. Наконец цепляю. Рыба прошла мимо её клетей. Мы забираемся в лодку, и парус влечёт нас к лагерю.
Мальчишка опять долго смотрит на воду. Может быть, он чувствует, что до него здесь жил такой же маленький человечек и волна набегала на берег, и ветер гнал облака по небу.
Осенью залив делался холодным и угрожал его жизни. Зябли руки, моросил дождь – грозил обернуться колкой пургой. Он уходил из бухточки, и когда залив сковывало стекло льда, редко сюда возвращался. В замёрзшем заливе очарования мало, а дома, в печке, танцевал весёлый огонь.
На основной нашей стоянке я поймал большую щуку.
Мотор работал ровно, и море было спокойным. Уже видны деревья над тем мыском, где мы всегда останавливались. Возможно это какая-то разновидность мазохизма, но мне хотелось восстановить по порядку события того дня – как он проходил от рассвета до заката. Сладкая боль примешивалась к воспоминаниям, сбивала их – путала.
. Это был предпоследний день – назавтра мы уходили с острова. Рыбы мы наловили достаточно. Впрок мы не ловили – только на еду. С собой мы брали только то, что не успевали съесть на острове. Но сеть я поставил. Более для исполнения обязанностей, чем по необходимости.
Легла она неровно. Была пятница, и по протоке сновало много лодок. Я суетился, оглядывался по сторонам – не пойдёт ли кто? Опасаться следовало не рыбного надзора, а любителей присвоить чужую снасть, вместе с уловом, разумеется. Сеть зацепилась за головку шурупа, в креплении уключины – пришлось оборвать ячею. Боковой ветер снёс лодку в тростник. Поплавок упорно не хотел тонуть, а последние метры пришлись слишком близко к берегу, и я, выбросил их в воду, не распутывая – комком, чтобы сеть затонула.
От нечего делать ходили за грибами. Я скоро вернулся – томило странное беспокойство о сети. И действительно: невдалеке от неё стояла лодка. Ничем не примечательный рыбак в кепке закинул удочку и сидел неподвижно, уставившись на поплавок.
Я подплыл к нему, встал прямо над сетью и тоже закинул удочку. Рыбак был от меня метрах в двадцати. В таких случаях нетрудно и разговориться. На приветствие моё он не ответил. Это меня не смутило и минут через пять сосредоточенного наблюдения за поплавком, я спросил у него – громко, не услышать было нельзя – как клюёт. Вместо ответа он взялся за вёсла и перегрёб в другое место – от меня подальше.
Это меня вполне устроило.
- Нелюдимый человек, – подумал я, – не хочет общаться и ладно. Мне только и нужно, чтобы он отвалил подальше от сети. Я караулил минут пятнадцать. За это время он перегрёб ещё раз – ещё дальше. Цель свою я достиг.
Вскоре мои вернулись в лагерь. Жена сказала, что по фундаментам ходит какой-то странный человек в кепке. Всё осматривает и подолгу стоит на одном месте.
Я пошёл выяснить кто такой. Скорее всего, это был тот тип из лодки.
Идти было недалеко – по широкой, давно натоптанной тропе. Когда-то она была дорожкой, проложенной от хутора на мыс, но заросла и местами просела между валунами.
Странный человек уже не ходил, а сидел на фундаменте. Перед ним, на расстеленной тряпице стояла початая бутылка водки, стаканчик. Имелась и какая-то закуска. Он смотрел на залив, на колеблемый ветром жёлтый тростник. Вид его был печален. Подлил себе водки в посуду, но пить не спешил.
Меня он не видел. Я остановился за кустами и не стал мешать его одиночеству. По правилам лесного этикета, если бы я показался, меня следовало бы угостить водкой и повести со мной приязненную беседу. Но он был здесь не за этим – не следовало мешать ему.
Я вернулся в лагерь и, во избежание недоразумений, решил снять с воды сеть.
Нашёл быстро – поплавок был виден. Взялся рукой, потянул. Метра три вынул, но дальше не пошла. Я выругался про себя: и сеть то толком поставить не умею – запуталась в тростнике. Выбрал до конца другую сторону. Пусто. Донёсся звук мотора. Я взялся за сеть двумя руками – за грузило и за поплавок. Упёрся и дёрнул что было силы.
Щука подскочила над водой на добрые полтора метра, и поскольку я тянул сеть к себе, плюхнулась прямо в лодку. Огромная рыба. Некоторое время она не двигалась, удивляясь произошедшему. Потом упёрлась головой и хвостом в дно и подскочила вверх, но упала опять в лодку.
Я набросил сеть на щуку, стараясь запутать. Выдернул, схватив за грузила, и другой её конец прямо со стеблями тростника и какой-то травы. Тоже набросил. Щука металась по лодке, но была таких размеров, что почти не путалась в ячеях сети.
Затихла. Переживая неожиданное волнение, я опустился на сидение лодки. Её голова пришлась между моих коленей. Она раскрыла пасть – я мгновенно оказался на ногах. Схватил весло и давай охаживать её гребком по голове. Но гребок был пластмассовый – недолго и сломать. Перевернул весло. Начал бить ручкой. Потом толкнул несколько раз в голову, как ломом в лёд. Опасался пробить дно лодки. Всё же оглушил – рыба затихла.
Что было сил погрёб к берегу. Сообразил, что надо обогнуть мысок. С другой стороны берег положе, там мелко и нет камней – будет легче выгрузить рыбу на берег. В том, что борьба наша не закончилась, я не сомневался.
Брать рыбу руками было нельзя. Дёрнется – изуродует колючками плавников руки. Мне удалось подцепить её веслом под жабры и выбросить через борт на берег. Пролетела недалеко. Я встал между ней и водой, и хотел повторить удачное действие, чтобы отбросить рыбу ещё дальше. Но она подскочила опять – на высоту человеческого роста. Упала и оказалась почти у самой воды. Подскочила снова. Что было силы, я врезал ей веслом в бок, пока она была в воздухе. Отлетела на берег метра на три. Я изготовился и стал ждать следующего прыжка. Так мы отодвинулись от воды метров на десять - двенадцать.
Сынишка услышал возню и прибежал посмотреть, что происходит. Но, увидел чудище и спрятался за дерево – выглядывал из-за ствола только голубой глаз. Я крикнул ему, чтобы тащил топор. Он бросился, но не прямо к костру, а в сторону – так, чтобы между ним и щукой осталось приличное расстояние.
Они явились скоро: я не успел отдышаться. Устала и щука: лежала на траве и топорщила жабры. Мальчишка сжимал в руке топорик, жена несла сковороду. Вид у них был самый воинственный. Я выбрал сковороду, как инструмент, проверенный в семейных разборках. Несколько ударов по голове – и чудище успокоилось окончательно. Сковорода полезный предмет!
Я взял паузу, чтобы пережить произошедшее. Мы сварили кофе и строили планы относительно свалившегося на нас рыбного изобилия. Решили вести щуку в город, а там фаршировать. Она была в годах – мясо могло оказаться невкусным. Фигура у неё была другая, не как у молодых собратьев: плавники и хвост были округлыми, а корпус толще, и не такой стремительный с виду.
В сумерках мы устроили некое подобие ритуального танца. Ручкой топора я взял щуку под жабры и закинул за спину. Щука была такой тяжёлой, что мне было неудобно двигаться, и я просто крутился на месте. Моё топтание не напоминало классическое фуэте, но я вращался всё быстрее. Жена сначала напевала что-то и движения её были плавными. Но сын выкрикивал воинственно, и она тоже сбилась на более ритмичный лад. По мере ускорения вращения хвост щуки описывал всё более широкую дугу – им уже приходилось подныривать под неё, чтобы не получить влажный хлопок хвостом.
Я бросил в костёр еловых веток – пламя поднялось высоко. Мои изготовили ложки и миски, и когда я взвалил щуку на плечо, к громким выкрикам добавился стук посуды. Я закрутился опять – сразу взял хорошую скорость и старался приблизиться к ним и толкнуть боком щуки. Они увёртывались – громко визжали. В такт с нами на деревьях извивались длинные тени.
В какой-то момент я почувствовал чей-то взгляд. С воды, стоя в лодке, за нами наблюдал тот самый нелюдим, который пил водку на фундаменте. Казалось, он был готов присоединиться к нам.
Я остановился, смолк и звуковой аккомпанемент. Мужчина, не сразу спохватился, что его заметили – так увлечённо он смотрел на рыбу, свисавшую с моего плеча: пасть почти с мою голову – а хвост её касался земли. Он сел в лодку и поспешно взялся за вёсла. Скоро он скрылся за стеной тростника.
Эта пауза оборвала нашу языческую пляску. Я повесил щуку на обрубленный сук дерева, чтобы до неё не добралось мелкое зверьё. От костра я видел как лодка, плавно толкаемая вёслами, уходила по протоке к посёлку.
Здесь всё такое же. Ставлю палатку, развожу костёр, и пока вода журчит в чайнике, слышу их голоса в тростнике, на ветру шумящем. Они переговариваются о чём-то.
На воде несколько лодок: металлических, резиновых, деревянных.
В городе меня никто не ждёт. Но еды осталось мало: банка сгущёнки, пара картошин, мука, три сигареты. Зайдёт в сеть рыба – останусь на пару дней. Пусть духи места рассудят об этом. Шансов поймать рыбу немного. Хотя ту огромную щуку я поймал в те же последние числа августа.
Расстилаю на траве скатёрку с нарисованным по белому фону коричневым домиком. Из трубы синий дым, а вокруг красные человечки на зелёной лужайке под лучами жёлтого солнца. Ещё в углу сидит петух – составлен из всех перечисленных выше цветов. Заварки у меня предостаточно. Достаю ручкой топора из костра чайник, завариваю, и долго тешу себя чаем, вспоминая, как финн сидел на фундаменте с бутылкой водки. Наверное, он тоже слышал в тростнике голоса или вспоминал как заигрался у воды деревянным пароходиком с чёрным бортом, белой надстройкой и чёрной трубой, не слыша, как мать звала его домой
Из смеси соды, сгущёнки, и муки пытаюсь приготовить оладьи. Получается в основном комками – всего пара плоских фигур разной конфигурации и толщины. У жены оладьи всегда были ровными. Жаль, что я не овладел этим искусством, за время нашей совместной жизни. У меня и при полном наличии ингредиентов получается неровно.
После чая, я произвожу действие почти молитвенное: сжигаю старые вещи. Среди них есть и оставшиеся от наших первых поездок. Предаю огню старые штаны, дырявую под мышками футболку, чехол от утерянного спальника, ненадёжную пеньковую верёвку, старое одеяло. Желтые стебли тростника дают высокое пламя. Костёр быстро прогорает, оставляя много золы. Колеблется гладь залива, мерно качается кусок суши, на котором я расположился, прислонившись спиной к широкому стволу дерева.
Утром в сети нет рыбы. Складываю вещи в лодку. Прощальный осмотр места, где мы ставили палатку. Всего несколько шагов. Клёны шумят листвой. Та же маленькая бухточка, чуть более заросшая тростником, полна кувшинок – жёлтых и белых, вкрапленных между широкими как поднос листьями. Оглядываю деревья, камни, тропинку к воде – не забыл ли чего? Распутываю верёвку, обмотанную вокруг дерева, и, кажется, справа от меня мелькают белые волоски на его голове, и детский голос говорит мне что-то. Но нет – тростник шуршит равнодушно.
Я делаю первый гребок. Кто-то кладёт мне на плечо маленькую ладошку. Он не расстроен и не обижен. Голубые глаза его цепко всматриваются вглубь залива. Ему надо навсегда запомнить каждую мелочь. Молчит – ничего не хочет сказать, понимая, что уходит с острова вместе со мной навсегда. Мы оба хитрим: он делает вид, что присутствует здесь, а я притворяюсь, что не замечаю его.
Отгребаю подальше, туда, где чище вода – умыться, почистить зубы и вытереться той же скатёркой с домиком, петухом и человечками. Затёртое старое полотенце я вчера предал огню. Гребу дальше, не торопливыми, плавными движениями, стараясь точнее опускать вёсла в воду. Наш мысок уже весь на виду. Высокие клёны и сосны поднимаются прямо из воды, растопырив ветви.
Мне хочется увидеть его ещё раз. Опускаю глаза, делаю ещё несколько гребков. Капли воды падают с вёсел. Он стоит на берегу, невдалеке от палатки, капюшон курточки, как всегда, сбился с льняной головы. Он машет мне рукой и звонко кричит что-то. Я гребу к нему со всей силы, и мы оба хохочем. Жена улыбается мне:
- Говорю ему – полови рыбу. Он закинул удочку. Стоит – на протоку смотрит. Так и простоял, пока тебя не было.
Поднимаю глаза ещё раз, зная наперёд, что ничего кроме волны на заливе и качающихся ветвей деревьев я не увижу. Машу мыску на прощание рукой. У входа в узкую часть протоки детский голос предупреждает меня: "Папа, справа камни".
Чёрная лента асфальта скрывается под капотом, и моросящий дождь чертит тонкие линии в свете фар. Ещё не стемнело, но облако поднимается от самой земли. Да и правила дорожного движения предписывают теперь, на европейский манер, держать ближний свет фар постоянно включённым. Начинается город. Тянутся, скучным рядом, нескладные сооружения – склады, заводы, спичечные коробки пятиэтажных хрущёвок. Асфальт сменяется брусчаткой – кузов авто вибрирует, как осиновый лист. Меняется окружение – появляются солидные дома с каменными стенами и какими-то балясинами на них, с большими окнами и высокими крышами. Улица сужается. Дома нависают над лобовым стеклом автомобиля.
Я не понимаю, где нахожусь, и еду наугад, полагаясь, что дорога приведёт к вокзалу. На этой улице мне не приходилось бывать. Подъём – спуск. Их существование в этом городе я и не подозревал. Слева открывается церковь. Не успеваю её рассмотреть. Вижу только колокольню и входную дверь. Внимание отвлекают рытвины на дороге. Через сотню метров дорога поднимается. Дома кругом маленькие двухэтажные, явно русской постройки. Так строили в наших провинциальных городах – приземисто, аляповато.
На высшей точке подъёма, морось прекратилась. Впереди выступила багровая полоса заката, отделившая линию горизонта от чёрного неба. Чуть правее Башня. Я дал машине скатиться к набережной на свободном ходу. Передо мной небольшой залив и остров, по периметру которого возвышаются стены. Башня высится над ними как монолит, высеченный из валуна невероятного размера. Симметричность её частей выправляет её уродливость, но не более. По ночам включают подсветку – так она лучше смотрится. Днём же облезлые серые стены на фоне однообразного неба вгоняют в тоску.
Много дней однообразного труда понадобилось для её постройки. Муштра, тяжёлая физическая работа – в редкие часы досуга алкогольное забвение. Это всё, чем была наполнена жизнь её строителей. След этой серости лежит на всём строении.
Кем были люди, построившие её? Что думали они о своём труде?
Надеялись обрести за этими стенами безопасность. Сбылись ли эти надежды? В детстве я прослушал об этом скучную экскурсию. Но всё забыл, и потом не пытался докопаться до безразличной мне сути.
Завожу мотор. Дорога отсюда мне известна.
Вот и вокзальная площадь. Тогда мы нашли еду только в местном буфете.
У ресторана вездесущая стайка алкоголиков в процессе "соображения". Над дверью напротив та же вывеска: "Буфет", но дверь заперта. Для верности я дёргаю закрашенную ручку. Напрасное движение. Какой- то доброхот сообщает, что выпивку можно приобрести за углом. Видимо я выгляжу соответствующим образом.
Тогда внутри было чисто и светло, вокзальный гомон не слышен. Два ряда пустых столиков упирались в поместительную стойку. И две толстые буфетчицы – руки в боки – обсуждали новости.
Под стеклом витрины было всё, о чём я мечтал. Ещё и поджарить яичницу могут. Я заказал две порции и пообещал привести ещё одного едока.
- Ну, тоже мне! – усмехнулась буфетчица, увидев мальчишку.
Напрасно она так. Он берётся за еду без остервенения, но яичница пропадает почти мгновенно. Пододвигаю ему вторую порцию, подкладываю колбасы и помидоров, нарезанных на четвертинки. Всё убывает также стремительно.
- Шведский стол интереснее, - резюмирует он, подчищая вторую тарелку куском хлеба, - там берёшь, сколько хочешь.
- Ишь ты – разбирается! – смеётся буфетчица.
- Ты сам-то поешь, - говорит другая, - я сейчас ещё поставлю.
- Нам повезло, - продолжает первая, - мы такого едока не отпустим.
- Оставайся, - говорю я ему, - кормить будут.
Но в прошлое нет прохода. В машине есть несколько долек обжаренного сухого хлеба. Подержишь во рту – размокнут от слюны, тогда и разжевать можно. Есть и немного чая в термосе – до Питера дотяну.
Густая листва скрывает редкие фонари. Света мало – скорее они мешают, подчёркивая темноту. Я быстро выбираюсь из города. Машина уверенно подминает под себя чёрные метры асфальта. Журчит мотор. Шуршат шины. Свет фар уверенно отталкивает по сторонам темноту. Дождь, собрался было, но не решился пойти и края облаков расступились, обнажив чёрное небо в зелёных точках.
Через несколько километров ветер прогоняет тучу, закрывшую полную, тяжёлую Луну, и стихает, выдохнувшись от этого усилия. После долгого поворота деревья по обочинам дороги расступаются. До самого горизонта, до дальнего леса идут поля, а в болотистых низинах формируется туманная гуща.
Я чувствую связь с окружающим меня миром. Вибрирующее, тонкое движение пронизывает меня. Душа моя пергамент, развёрнутый в этом пространстве и письмена на нём прочитать не трудно. Там обо всём: о мальчике, жившем на островах как на своей маленькой планете; про рыбу – большую рыбу, которую не просто было поймать; про одиночество в шхерах, и любовь к тем, кого вспоминаешь.
Я вспомнил финна, приходившего на остров. Теперь я твёрдо уверен, что это был финн. Мне рассказывали, что многие из них приезжали посмотреть на те места, где они родились. Тогда здесь была строго охраняемая пограничная зона, и такие поездки были связаны с немалым риском. Но они приезжали и пробирались к заросшим травой фундаментам.
Тот нелюдим попросту не говорил по-русски. Он и был тем белоголовым мальчишкой, планета которого располагалась здесь. Я был таким же тридцать пять лет тому назад.
Наверное, он купил кепку у какого-нибудь алкоголика, чтобы походить на местного жителя. Я поймал его рыбу. Связь мистическая. Эта рыба предназначена была ему, но попала она в мою сеть. Пусть он простит меня за это. Я с удовольствием отдал бы ему эту рыбу, будь то возможно. Но он уплыл от нас, а рыбу мы съели.
В целом я в курсе современной литературы. Основные фетиши мною подобраны. Есть мальчик, есть рыба, есть чайка и размышление о прошлом. Жалею только, что не выварил голову щуки: показывал бы её череп, как доказательство того, что она была на самом деле. Не все верят, что щуки бывают таких размеров.
Движение придаёт мне силы. Поля под лунным светом тянутся до горизонта. И мне открывается таинство их существования – любовь и мир объединяются для меня в эту минуту. Это всегда жило в глубине моего сознания, но никогда не чувствовалось так ясно. Поля эти распахиваются по обе стороны от дороги и подчиняют меня себе.