Первая часть. Аптекарский Огород.
Сон этот снился мне несколько раз – не навязчиво, но в моменты переломные, и вызывал у меня недоброе предчувствие.
Было несколько вариантов – он обрывался или начинался с середины. Приведу самый полный.
Что-то, не проявлявшее себя явно, подспудно влияло на меня. Откуда оно шло, я не понимал. Несомненным было только его существование. Позже я выскребу из этого некий смысл, но это уже не будет иметь значения, а сон ещё долго не оставит меня в покое.
Брат просит отвезти его на огород. Я переспрашиваю – куда?
Брата я не вижу, но иронию в его словах чувствую:
- На Аптекарский огород – не знаешь? Ещё Пётр распорядился об устройстве специального огорода для посадки лекарственных растений. Красивый жест - не правда ли? Монарх заботился о здоровье подданных. Теперь там Ботанический сад.
В следующем кадре поваленное ветром огромное дерево перегораживает аллею, по которой мы неспешно шагаем. Оголённые коричневые корни торчат в разные стороны. Ветви сломаны, по стволу широкая трещина. Сочное нутро дало смолистые потёки. Я про себ констатирую, что смерть дерева выглядит не так отталкивающе, как смерть животного или человека.
- Лиственница, - говорит брат со знанием дела, - крона слишком развесистая, а земля мягкая, вот и не удержалось.
- А ствол, почему сломался?
- Грохнулось о землю и надломилось. Дерево-то не прочное, но в воде не гниёт. Из него раньше пристани строили.
Он меряет шагами длину лежащего на земле ствола.
- Давно собираюсь купить маленькую пилораму и пилить такие деревья на доски. Выгодное дело – дубы тоже падают. Их отдают практически бесплатно. Увезёшь – и на том спасибо.
Невдалеке от нас парень в рабочей робе возится с бензопилой. Из тулова вырывается сноп сизого дыма. Пошла работа: безвольно падают отделённые от ствола ветки. Я увожу брата от погибшего дерева. Надумает ещё что-нибудь.
Мы переходим к каменным горкам, и брат надолго погружается в созерцание мхов. На меня они не производят впечатления. В наших северных лесах похожая растительность занимают целые поляны, а здесь пятнышки по метру шириной. Я спохватываюсь в последнее мгновение, чтобы не сказать об этом брату. Болезнь отменила для него странствия с рюкзаком за плечами.
Раскидистые кроны деревьев с пожелтевшей листвой плавно раскачиваются над нами в голубом небе. Тёмно-красный кустарник вдоль аллеи колышется в такт с ними. Справа от нас стеклянный бок теплицы.
Брат жалуется на усталость, и мы возвращаемся. Большая часть упавшего дерева уже превратилась в аккуратно напиленные полешки. Одно, не замеченное, откатилось в сторону. Я нажимаю на угол ногой, и опилок встаёт вертикально. С торца виден коричневый круг, а крайние кольца желтые. Брат выглядывает из-за моего плеча:
- Это не гниль, - говорит он, - деловая древесина – годится в работу.
Брат отходит в сторону. Я достаю из кармана перочинный ножичек и быстро пробую торец: на краю твёрдо – в центре лезвие легко углубляется сантиметра на два.
Брат медленно продвигается к скамейке и не видит этого. Я догоняю его и ничего не говорю ему о гнилом нутре дерева. Мы присаживаемся отдохнуть.
Напротив нас, на такой же скамейке, устроились две старушки. Одна прогуливает пуделька – другая подвижного внучка в яркой курточке. Они согласно бегают друг за другом по газону.
Мы говорим мало: брату ещё трудно, а я не знаю о чё и моё нежелание обсуждать всякую белиберду выталкивает меня из сна.
Ночь прошла тревожно. Утром я проснулся под вой ураганного ветра. Наверняка в Неве поднялась вода. Куда поедешь в такую погоду? Я подчинился лени: устроил себе английское воскресенье или еврейскую субботу – это уж как больше нравится – и плевать мне на то, что этот день пришёлся на среду.
К тому времени у меня образовался небольшой денежный запас. О средствах можно было не беспокоиться. Непродолжительная праздность благотворно сказывается на состоянии духа. Это все знают. Поваляться на диване, почитать, скосить глаз в телевизор и не спешить никуда – вот оно счастье! Даже в магазин можно не ходить: в холодильнике съестного навалом. Кофе и сигареты я купил в ночном ларьке вчера вечером. Уже тогда задувало, и я поставил машину не у дома, как обычно, а на проезжей части улицы – подальше от деревьев, чтобы сорванные ветки не попортили краску.
Босыми ногами я протопал к окну. Мой дромадер был на своём месте.
После ночной работы усталость сковывает движения.
Тугая струя воды хлопнула по дну ванной. От долгого сидения за рулём с трудом разминалось затекшее тело. Подождал, пока наберётся достаточно, и медленно погрузился в тёплую воду.
Провести бы так – в блаженстве – весь день. Но через полчаса пора выбираться. Растёрся полотенцем до красноты. Стало легче, но на кухне, мне опять кажется, что руки лежат на руле. Специфическое такое ощущение появляется после долгого вождения автомобиля.
Сытный завтрак не слишком оживляет меня и не поднимает настроение. Я не могу ничего делать и сижу в апатии. Я ещё в ночном городе под жёлтым светом фонарей, на чёрных улицах в постоянном движении. Хочется как-то вырваться из этого состояния. Читать трудно – в глаза, как песку насыпали. Телевизор скучен. Разве что, приедет Никита, за ключами от квартиры. Ему негде трахаться со своей подружкой и он пользуется для этого моим апартаментом. Площадей у него хватает – квартира в городе, дача. Но на даче соседи, а место работы жены недалеко от квартиры – может неожиданно появиться; забежит перекусить – и застанет.
Только подумал о нём – стук в окно. Неоспоримое преимущество проживания на первом этаже: гостям не обязательно звонить в дверь. Можно запросто, как в деревне, постучаться в окно.
Никита широко улыбается мне, задрав вверх голову.
По жизни Никита увалень, но живётся ему неплохо: он получает приличную пенсию. Выслужил, охраняя стратегически важный объект – тот же космодром, на котором мне приходилось бывать в командировках. Там мы и познакомились. Вопреки расхожему мнению, что из любого военного, можно сделать приличного администратора, из него ничего не получилось. Служба его сводилась к слежению за тем, как другие исполняют не им отданные приказы. Он и сам говорил, что служил тихо, ни во что не вмешивался, а по выслуге лет демобилизовался при первой возможности.
Мы частенько парились в его баньке на даче. Выбирали, когда его жена, не слишком меня жалующая, работала в ночную смену и угощались пивом. К утру, ко времени её появления, перегар изо рта выветривался, и я спокойно уезжал в город, избегая лишних нравоучений.
Баня у него небогатая, но в есть всё, вплоть до мягких кресел у камина, создающих уют старого доброго дома. Друг мой аккуратист. К помывке у него заготовлены шуршащие крахмалом простыни, махровые полотенца – себе и гостям. Сервирован стол: тарелки, вилки и прочий инструментарий.
Датское пиво нашего питерского производства. Мы пьём его из поместительных кружек – банка ровно на кружку. Удобно считать, сколько выпили – по пустым банкам. Копчёная рыба свежего привоза, кастрюля с варёной картошкой в укропе. В камине колеблется пламя. Приятнейшее времяпрепровождение.
Я завариваю кофе – он развлекает меня разговором. Про извоз в основном. Раздаётся телефонный звонок. Я доверяю кофеварку Никите. Брат из больницы, как я и думал. Он там после инфаркта, осложнённого инсультом, ему ещё трудно говорить. Он тянет слова, путает согласные, медлит. Просит привести к нему подругу свою – актёрку. Она очень устаёт. Поэтому я должен тащиться за ней через весь город. Я отказываюсь, выдвигая предлогом пробки и занятость.
- Так Папулю то, всё равно, повезёшь, - настаивает брат.
- Ну, то Папуля, - парирую я.
Никита слышит в открытую дверь мои реплики и согласно кивает головой. Он тоже живёт с извоза и понимает, как тяжело лишний раз тащиться в запруженный машинами центр города. Вешаю трубку и жалуюсь ему на то, что болезнь не уменьшила романтический пыл брата – он влюблен в свою актёрку по самые уши.
Никита соглашается, что для инфарктника это лишнее.
- Пойдёт так дальше – тебе и её родственников возить придётся, - заявляет он, подчёркивая, что он на моей стороне.
Я улыбаюсь, но грешно не только смеяться, но и подтрунивать над больным человеком, особенно за глаза. Никита бормочет что-то примирительное, но вставляет всё же:
- Под каблуком он у неё.
Это правда.
- Ей бы крепкого парня с котлетой зелёных.
Ясное дело. На том разговор о брате обрывается. Чтобы не вешать неловкую паузу зову его в комнату, показать, как раскладывается диван. Он у меня с норовом: заедает правую пружину. В прошлый раз Никите пришлось повозиться. Выдаю ему пару простынок, для комфорта. Завтра я еду в больницу к брату, потом работать. Меня не будет часов десять – справится.
Подливаю ему кофе.
- Как поживает Обезьян? Цел ещё? – Никите хочется приятного разговора. Тема хорошая, ностальгическая.
- Что ему сделается? Продвигает науку в институте Высшей Нервной Деятельности. Отдельный вольер, трёхразовое питание.
Уход и внимательное отношение со стороны администрации ему обеспечен. Ещё бы – американцам заплатили за него и за его подругу по миллиону долларов. Обезьян сохраняли в целости и сохранности в надежде на возобновление программы полёта на Марс. Но сохраняли уже только их – программа была практически свёрнута.
Я интересуюсь: помнит ли он врача Тоню? Брат сейчас у неё в больнице. Никите ни имя её, ни подробное описание внешности не говорит ничего.
После передачи ключей настроение Никиты явно поднялось. Долго сидеть он не намерен. В дверях, надевая ботинки, интересуется – посещаем ли мы с братом Ботанический сад.
- Вам бы перебраться в зоологический? Там жирафы спариваются. Не видел? У меня была подружка, мы с ней по весне ходили смотреть. Её это возбуждало.
Поясняю ему, что после инфаркта зоологический сад не годится. Брату показано успокаивающее, а не возбуждающее. Он где-то вычитал, что для продления жизни, полезно следить за тем, как растут и развиваются растения. Их биотоки стабилизируют нервную систему. Дерево это молитва, направленная от земли к небу.
- Это брат так говорит, - успокаиваю я Никиту, а то он уставился на меня огорошено.
- Актёрку то он привести просит. Она не дерево, - гнёт он свою линию, - друид из него никакой не получится.
Из окна кухни я вижу, как он садится в машину. Розовощёкий, моложавый, неплохо выглядящий для сорока пяти лет, крепко сбитый мужчина. Волосы чуть длиннее, чем следовало бы – дань любви незабвенным битлам. На нем приличный кожан, новые джинсы и остроносые штиблеты, начищенные до блеска.
Никита уезжает. Располагаюсь на диване и размышляю о том, что мы говорим о любви слишком широко. Согласитесь: любовь к женщине нечто другое, чем любовь к Богу. Первобытные племена для обозначения травы или деревьев используют десятки, а то и сотни слов. У них практически отсутствуют общие понятия. Мы в другой крайности: одним и тем же словом определяем слишком многое.
Любовь к жене – развелись полгода назад; и к моей подружке – роман с ней у меня прекратился чуть позже, чувства различные и обозначить их одним словом затруднительно. Первое уверенно развивалось, дошло до высшей точки развития, и плавно снизошло. Второе – какая-то вспышка, страсть неразумная, налетевшая как шквал. Разные совсем чувства – одного слова мало.
Теперь у нас всё по-новому. Разнообразие половой жизни усиленно пропагандируется, но это дело хлопотное и требует средств. Мне всегда казалось, что неумение создать стабильную семью позорно. Оказалось, что этим можно гордиться. Мы обсуждали эту тему с Никитой, и он сказал, что с возрастом я становлюсь ханжой. Пусть так.
В основе блуда – в гораздо большей степени, чем это желают показать – лежит неумение найти то, что надо. Мои родители обошлись без взаимных измен – я уверен в этом. В Бога они не верили и не заключали союза, за который с них спросят на страшном суде. В непрезентабельной конторе Загса, неподалёку от нашего дома, им в паспорта, в присутствии ближайших родственников и друзей, настроенных на праздничное угощение с обильной выпивкой, резиновым штемпелем поставили синие печати. Расписывались они не в книге судеб, а в конторской книге с картонной обложкой серого цвета. Подписи эти предназначались районному суду, а не верховной инстанции, случись Папуле неаккуратно выплачивать алименты. Они часто ссорились. Многое вызывало у них диаметрально противоположные реакции, но вместе они прожили много лет и не жаловались.
Откуда такое постоянство? Я всегда останавливался на том, что констатировал факт – это было. Подсознательно я стремился к тому же, но у меня так ровно не получилось. Мои отношения с женщинами носили извилистый характер. У брата наблюдается то же, но в большей степени.
Если бы не продолжительность романа – почти десять лет – я бы внимания на него не обратил. Но десять лет! За это время люди рожают детей и отправляют их в школу; расходятся и опять сходятся; создают устойчивые семьи и рушат неустойчивые. А тут какое-то вялотекущее, аморфное действо – ни жены, ни детей. Брат заводил об этом туманные разговоры, но я не потрудился даже понять, к одной женщине они относятся или к нескольким. Брат намекал на то, что эта связь имеет для него какое-то особенное значение. Я равнодушно кивал головой: почему бы и нет – дело житейское. Он прерывал свои излияния.
Его болезнь многое изменила. Марина, так звали его пассию, за время его болезни стала для меня чем-то реальным: приходила к нему в больницу, брат говорил о каком-то спектакле, в котором она принимала участие. Почему бы им не жить вместе, если уж так сильна взаимная привязанность? У Брата есть комната. Пусть в коммунальной квартире, но большая двадцати метровая комната в центре города. Или сделали бы ремонт в папулиной квартире и жили бы в ней. Можно было обменять комнату и квартиру на одно большое жильё. Или, наконец, уговорить Папулю жить в этой комнате, а самим вселиться в его квартиру.
Была какая-то особая причина, мешавшая их счастливому соединению. Она не хотела этого? Я хорошо знаю брата, знаю, что все его начинания – туман прозрачный. Он всегда изображал из себя кого-то: художника, делового человека. Я не верил. Но других он умел одурачить. Возможно, она тоже догадывалась об этом и удерживала брата на определённом расстоянии. Так частенько бывает. Для властной женщины покорный воздыхатель любимое блюдо. Всегда корректен, влюблён и послушен. Всё заработанное готов тратить на неё. Что может быть лучше! Возможно брат сам, понимая, что актёрская судьба полна неожиданностей, довольствуется ролью бой-френда. Хотя его замечания о ней так трепетны. Его выдаёт волнение. Он вздрагивает при каждом телефонном звонке.
О любовном томлении крайней степени, приятнее почитать, чем переживать таковое самому. Куда лучше ровные отношения, не воспаряющие в небеса – на уровне взаимной благодарности за сексуальную близость.
Такие вот приятные, благочестивые размышления посетили меня осенним деньком, в который я устроил себе воскресенье. Однако, подошло время готовить обед. Сегодня у меня суп из курицы и картошка с копчёной колбасой на второе. Из кулинарных рецептов мне больше нравятся те, которые требуют меньше времени на приготовление. Куриный суп – хорошее блюдо. Надо почистить картошку – одновременно для супа и на гарнир для второго блюда; нарезать лук – пол луковицы осталось со вчерашнего ужина; поскоблить ножиком морковку и натереть её; промыть в холодной воде курицу; поместить всё это в кастрюлю; зажечь на плите газ и пойти смотреть телевизор. Закипит – слышно будет. Вот и все заботы. Два килограмма еды скоро будут готовы.
Через пару минут начнутся новости на канале «Россия». Их просмотр я тоже отношу к кулинарному действию. С телевидением у нас полная беда. До перестройки тоже было плохо, но на другой манер. Тогда была пропаганда и скука, а теперь реклама, пошлость, тоска сериалов с деревянными персонажами и набившие оскомину американские фильмы с непременным хеппи-эндом. Дошло до того, что иногда я тоскую о сытых физиономиях кубанских казаков и ударников коммунистического труда. Единственный плюс в том, что рекламой памперсов и прокладок меня отучили, есть перед телевизором.
Найти бы какую-нибудь научно-популярную передачу загадочного содержания, чтобы завтра было о чём поговорить с братом. Но их показывают поздно вечером. Брат беззастенчиво верит в самые разухабистые теории, например, в то, что жизнь была занесена на землю космическими пришельцами. Примитивные организмы попали на нашу планету из другой галактики. Пристойно для девятиклассника, но не в его годы.
В одиноком, а лучше сказать, самостоятельном моём существовании – бодрее звучит, сожаление изгнано – я выработал привычку готовить пищу, будучи сытым. Это важная составляющая кулинарных успехов. На голодный желудок, истекая слюной, ничего путного не приготовишь. Торопишься, хватаешь недожаренные куски, а это вредно…
Варево моё вскоре готово.
Покончив с ним, перемещаюсь обратно на диван. По опыту я знаю, что за один раз после ночной работы не выспишься. Приходится спать всё утро и прихватывать днём часа два три – тогда только чувствуешь себя нормально. Приятному этому настроению я не противлюсь, тем более, что есть у меня верное средство обрести блаженное забытьё. Я закутываюсь в одеяло потеплее, и беру книгу про полярные путешествия, про то, как мужественно сражаются с вечными льдами, морозами и вьюгами герои первопроходцы. Невзирая на голод, холод и непогоды, сквозь пургу и жестокий мороз, болея, теряя сознание от непосильных физических нагрузок, неуклонно движутся они к своей цели...
На улице уже горят фонари, когда я просыпаюсь. Самочувствие куда лучше, чем утром: ватной усталости нет. Нащупываю на полу пульт и включаю телевизор.
Пришла бы ко мне моя подружка, но в последнее время она появляется у меня всё реже. Горести от этого я никакой не испытываю: её исчезновение из моей жизни запланировано с самого начала наших отношений. Эту связь я считаю своим достижением.
Началось всё самым обычным образом. Она проголосовала на Лиговском проспекте, метров за триста до Московского вокзала.
- Куда тебе? - спросил я.
"Ты" я вставил намеренно, чтобы поменьше разводить сантиментов.
Ей надо прямо, как можно дальше, и бесплатно. Приятное выражение на лице. Вроде не проститутка. Поехали. Она ничего не имела против того, что я поеду направо, и налево тоже. Больше и говорить ничего не надо было. Прямо у своего дома в ночном ларьке я купил бутылку мартини польского изготовления. Там же теперь торгуют и презервативами. Сначала она показалась мне до неприличия молодой, но всё прошло гладко: ей было больше восемнадцати лет.
Начиная с той ночи, вот уже почти четыре месяца, она появляется у меня. Особая прелесть наших отношений в том, что у меня нет ни адреса её, ни телефона. В этом и состоит моё достижение: я не знаю, последняя это наша встреча или нет. Отсутствие будущего придаёт нашим отношениям некоторую свежесть. Обычно она появляется у меня вечером и исчезает утром. Пропадает на два-три дня, на неделю. Она как-то спросила у меня: не хочу ли я взять её телефон. Я ответил, что это всё испортит: она не будет чувствовать себя независимой. Она подумала и согласилась.
Однажды она долго ждала меня на скамейке у дома. Какое-то время она появлялась у меня каждый вечер. Сделалась особенно ласковою и не упускала случая напомнить мне, какой я умный и великолепный мужчина. Заявила, что терпеть не может трахаться с резинками, и что она честная девушка, а не какая-нибудь там и, что она студентка.
Скорее всего, это было правдой. В сумке у неё бывали книжки, и она по утрам заглядывала в них, сверяясь с конспектами. Пару раз, я даже объяснял ей что-то по физике, из того, что сам не забыл.
Кроме того, у неё есть мама и папа. Она прописана у них в Луге, а туда далеко ездить. Вот она и ночует у меня – время от времени. Она говорит родителям, что проводит ночь у подружек в общежитии, а летом она работала в студенческом строительном отряде. И, вообще, я такой замечательный и со мной ей так нравится, что она с удовольствием останется здесь навсегда.
Вот это – не надо.
В начале осени она звонила и приходила реже. Как-то её не было почти две недели. На мой вопрос: где она пропадала? - она ответила, что у неё могут быть свои увлечения. Я похвалил её и сказал, что повышаю её в звании: теперь она будет моим товарищем.
- Трахаться мы больше не будем? - спросила она.
- Отчего же, - ответил я, - не годится прерывать такие приятные занятия.
- Тогда я не товарищ, а хотя бы любовница.
- Нет, - сказал я строго, - ты будешь как бы моим другом, но с элементами сексуальной близости – будешь моим боевым товарищем.
- А-а, - протянула она, - так у меня ещё не было.
И продолжала появляться у меня с прежней непринуждённостью налетающего, откуда не весть, ветерка.
Сегодня она не придёт. Обычно она звонит днём и справляется: буду ли я вечером дома. Надо придумать, чем занять себя. Браться за медленно поглощаемого Пруста не хочется. Завтра разговор с Тоней, поднимет воспоминания о работе, взбаламутит гущу. Тоски по утраченному времени и без того хватает.
Варево моё примиряет меня с утратами. По-настоящему тягостно не одиночество, а страх перед ним. Многих, особенно, женщин угнетает привычное: а что скажут люди? Сидит одна и не нужна никому. И про мужика тоже подумают: слабак, сыч одинокий. Мало кого интересует другая сторона: сам себе тоже нужен.
Вечером развлечься не трудно. Я читаю – в глазах уже не рябит. Если бы не гейство его треклятое, сказал бы что Пруст мой любимый писатель. Кошу глаз в телевизор – там скука рекламно-сериальная.
Незаметно, время приближается к одиннадцати часам.
Всё бы легче переживалось, не потеряй я любимую работу. Мои горести начались с этой потери. Классика. Таких, как я легион. Номинально меня ничего не лишили. Трудовая книжка до сих пор лежит в отделе кадров нашего института, как бы ещё существующего.
Я не в обиде на перестройку, прикрывшую нашу программу. Плохо другое. Строили, строили и вдруг – на тебе: давай перестроим по-новому. Приладили бы сбоку какой флигелек с мезонином или ремонт под евростандарт закатали. А тут – давай крушить без разбору. Но, что говорить: какой есть дом – такой и будет. Приживёмся и в перестроенном. По мне бы только ракеты запускали. В одиночку не сдюжить – требуется объединение. Какие социальные схемы позволят реализовать это – мне безразлично. Моё участие в конструировании корабля было не значительным: моя группа разрабатывала кресло, в котором обезьян должен был находиться во время полёта.
Работа увлекала меня. Космос – понятие с трудом поддающееся осмыслению. Мы как-то очень быстро приспособили это слово к нашим неуклюжим попыткам выбраться из земной колыбели. Сначала говорили об освоении околоземного пространства. Это было правильно, но не прижилось. Настоящего то космоса мы ещё и не нюхали. Мы ещё как малые дети, которым хочется знать: что там – за пределами нашей комнаты, квартиры, дома?
Что он для нас? Необъятный простор, ждущий нашего проникновения … Чёрная пустыня, требующая от нас всё новых жертв...
Планета наша – огромный космический корабль. Вместе со всей солнечной системой мы движемся по вселенной. Солнце когда-нибудь выработает свою энергию и придётся перебираться в другое место, где теплее. Торопливо беспокоиться об этом, пожалуй, рановато, но и забывать не следует.
Хорошая тема для успокаивающего размышления перед сном. Я заставляю себя почистить зубы и ложусь на свой диван. Я представляю себе Обезьяна, летящим к Марсу. Он и был моей работой. Для полёта, из двух имевшихся, выбрали мужскую особь. Мы не дали им милых кличек. Мы определили их по родам: она была Обезьяна, а он, соответственно, Обезьян.
Его круглая волосатая голова склоняется к иллюминатору – за толстым стеклом бесконечное звёздное небо. Он откидывается в своём кресле. Это не простое кресло, а сложнейшее устройство, полностью обеспечивающее всю его жизнедеятельность.
Специальные захваты подают ему тубы с едой и сосок с питьём. На его конечностях браслеты датчики, они же пускают по мышцам электрический ток, заставляющий их ритмично сжиматься. Это хорошо действует против гиподинамии. На черепе металлический венчик для снятия энцефалограммы – он говорить не умеет и не может пожаловаться на плохое самочувствие. Прямо перед ним экран – по команде с земли на нём появляются разные фишки, специально для него разработанные. Одни картинки, в сочетании со звуками служат командами, другие успокаивают, третьи развлекают. В модуле шелестит листва – космическое безмолвие отрицательно сказывается не только на людях. Он будет слушать музыку. Мы подбирали мелодии, которым он отдавал предпочтение. Нам хотелось как-то скрасить его пребывание в маленькой капсуле с искусственно очищенным воздухом и консервированной водой.
Его одиночество будет абсолютно, не как моё – квартирное. Его удаление от других земли превысит всё бывшее ранее. В космических размерах движение его капсулы мизерно – в размеры нашей планеты оно уже не вписывается. Пугающее и манящее одновременно обстоятельство.
Его готовили к этой миссии, не спрашивая согласия. В том была некоторая подлость, и она не искупалось предоставленной ему честью быть посланцем Земли в просторы солнечной системы. Если бы мы смогли ему объяснить, а он смог бы понять, для чего с ним проделываются все эти манипуляции, и предоставили ему право выбора, он, скорее всего, послал бы нас куда подальше, и предпочёл бы раскачиваться на дереве в каком-нибудь приличном зоопарке. Мне сомнителен его интерес к жёлтой планете.
В какие-то моменты он умно смотрел на нас и старался работать. По нему было видно, когда он валял дурака. Его серьёзный настрой заставлял и нас действовать слаженнее.
Космические полёты для человечества будут чем-то вроде пирамид для древних Египтян. Благоприятный климат способствовал созданию избыточного продукта. Свободные силы надо было на что-то направить. Пирамиды пришлись как нельзя кстати. Наше продвижение к другим планетам, возможно, будет чем-то подобным.
Возникает и проблема, указанная ещё великим Циолковским. Развиваясь, мы меняемся. Всё чаще говорят о Х-людях – результате воздействия на человека научно-технического прогресса. Возможно, за проникновение в просторы вселенной нам придётся заплатить нашей биологической самостью: мы превратимся в пластмассовые и металлические конструкции, способные существовать практически в любых условиях и без ограничения во времени. Если же мы останемся в нашем биологическом обличии, то дальнейшее развитие космонавтики будет похоже на то, что мы видим сейчас. Мы будем строить корабли со сложными системами обеспечения жизненного цикла, решать проблемы психологической совместимости и занятости космонавтов на борту огромных космических дредноутов.
* * * * *
Утром я чувствовал себя прекрасно – вчерашней усталости как не бывало. Произвёл в квартире обстоятельную уборку, потом заехал в гараж. Знакомый сторож, за деньги малые, разрешает мне мыть машину на гаражной мойке, оборудованной даже горячей водой.
Жучков на кузове меньше не стало. Хорошо бы весной покрасить моего дромадера, а ещё лучше – продать. Были бы только деньги на другое авто. Временами я теряю веру в то, что мои обстоятельства изменятся в лучшую сторону.
В бодром настроении на чистой машине выезжаю я за ворота. Денёк так себе: солнышко светит, но не ярко. Где-то высоко перистые облака гасят силу лучей - осень.
К Папуле я приезжаю около часа дня. Он стоит у окна на кухне. Машу ему рукой и жду, пока он оденется, запрёт дверь и спустится на лифте с третьего этажа вниз. Всё делается им по-старчески медлительно. Я нарочно остаюсь в машине, чтобы не раздражаться этим.
Наконец он появляется. Когда он не бодрится, видно, как сильно он постарел: остренькие плечи, сухие кисти рук, лицо – сеть морщин.
- Сдал я совсем, - он понимал, что усаживался в автомобиль слишком долго. Мы выбираемся из двора и катим по широкому проспекту.
Говорить нам не о чем. Всё, что касается брата, мы уже обсудили по телефону. Других тем нет. Через пару километров он тяжело вздыхает:
- Ты от нас отошёл. - Украдкой смотрит на меня, пытаясь понять, получится ли у нас душевный разговор. Я поглощён управлением автомобиля.
- Моей вины в этом нет, - провожу я черту между нами.
Тяжёлый вздох повторяется, и дальше мы едем молча. Напряжения нет, но и говорить нам не о чем. Медленно пробираемся от Чёрной Речки к Ушаковскому мосту. Панорама реки меня успокаивает. Мне не хочется вспылить, если он прогнусавит что-нибудь из обычного своего репертуара. Я хочу по Чекаловскому проспекту попасть на Первую Линию, и дальше, по Большому проспекту добраться до больницы. Время удачное – мы почти не стоим в пробках.
- Машин сколько стало! – восклицает он.
- Да, не мало, - я не слишком стремлюсь продолжать беседу. У нас с ним разные оценки дорожной ситуации. Мы ненадолго прилипаем у Петровского стадиона. Я вспоминаю, как он водил нас с братом на матч гигантов, в каком-то далёком семидесятом году. Хорошее воспоминание – я благодарен ему за это. Мать в последнюю минуту отговорила его не идти на спортивную арену в форме. Я тогда очень гордился тем, что отец у меня военный – он служил в войсках связи – и старался как можно лучше учиться, наивно полагая, что хорошие оценки помогут мне в соперничестве с братом за его внимание. Я поздно понял, что мои успехи в школе его более раздражают, чем радуют. Сам он окончил десять классов и какое-то среднее военное училище и не любил «умненьких», как он называл людей с высшим образованием.
Сидит, молча – нахохлился. Сейчас задаст каверзный вопрос, и я наперёд знаю какой. И точно – спрашивает:
- Как у тебя с работой? Нашёл что-нибудь?
Прямо под вздох. Сидел, просчитывал, и не сдержался. Ткнул пальцем в больное место.
- Вот моя работа, - чуть не кричу я, и бью обеими ладонями по баранке. - Мне никакой другой не надо. Кормит прекрасно, и с весёлыми девчонками дело хорошо обстоит.
Последнее у меня вырывается неожиданно для самого себя. Не хватало ещё, чтобы он спросил у меня про Обезьяна, а потом заявил, что запускать на Марс шимпанзе – глупость. Доходило и до этого. Я бы не удержался и ответил резко. К брату мы явились бы в невесёлом настроении.
Моя выходка действует на Папулю как стоп кран, на набирающий ход поезд. Не чванился бы он, не всезнайствовал, я бы любил его и сейчас. Но он, человек военный – у него своя спесь.
На светофоре я кошу глаз на маленького, беспомощного теперь старика, сидящего справа от меня. Мне трудно вспомнить его уверенным в себе красавцем офицером, за одно одобрительное слово которого, я, в своей мальчишеской жизни, готов был на всё что угодно. Сейчас я воспринимаю его, как реликтовое растение, сохранившееся благодаря уникальному стечению обстоятельств. Его мнение о том, что мне следует делать, а что нет, для меня ничего не значит. Но, то детское обожание не истёрлось и временами проявляет себя.
Больницы я не люблю: специфический запах – пахнет лекарствами, дешёвой едой, хлоркой; много белого – халаты на персонале, постельное бельё. Больничная суета – опять же. Медсёстры, нянечки со швабрами, доктора. Последние выглядят увереннее прочих. Куда-то передвигаются немощные больные. За этим гомоном, покрывающим человеческие страдания, скрывается конечное – смерть. Специально об этом не думаешь, но раз ты здесь, оно в подтексте.
В палате Папуля выкладывает на тумбочку свои приношения: сок, апельсины, кусочек нежирной докторской колбаски. Брат нудит: ну чего принёс – зря беспокоился. Напрасно он так. Старику важно хоть что-то для него сделать, хоть чем-то помочь. Он с утра ходил в магазин, чапал, с трудом переставляя ноги, и ему хочется, чтобы сыну всё понравилось.
Я оставляю их – пусть посекретничают.
Антонина встречает меня весело. Серая мышка, с неопределённой причёской, и глазки серенькие. Росточка невысокого, фигурка – не оглянешься. Отношения у нас чисто дружеские.
Что она мне скажет, я приблизительно знаю, и она подтверждает мои догадки. Понимает ли мой брат, что с ним происходит? Человеку за сорок и ему всё подробно объяснили в больнице имени Святого Георгия, бывшей имени Карла Маркса.
Она выдерживает небольшую паузу, чтобы показать строгость глаз своих. Никакую операцию брату делать нельзя. Элементарно не выдержит – инфаркт слишком обширный. В связи с этим возникает второй вопрос, интереснее первого. Сколько проживёт? Возможно, недолго. Повезёт, но это при условии соблюдения предписаний, проживёт и два десятка лет. На всякий случай, ему не плохо бы подготовиться к тому, что события могут развиваться наихудшим образом. Речь идёт о каких-то последних делах, которые необходимо сделать. Написать завещание, исповедаться, дать родственникам какие-то распоряжения. В его положении имеет смысл задуматься обо всём этом. Пришло время сделать то, что откладывал много лет. Лучше, когда человек подготовлен к такому варианту. Это и для окружающих легче. Особенно больно, когда все уверовали в полное излечение, предписания забыли, таблетки пить перестали, а всё оборачивается по-другому. К сожалению, советам следуют редко.
Она говорит всё это с некоторой бравадой – не значительной, но заметной. Она, конечно же, не распоряжается продолжительностью жизни своих пациентов, но она распределяет очередь на операции. Авторитет её среди больных высок.
Тема разговора серьёзная. Мне бы расстроиться – войти в трагизм положения. Но я замечаю на ней футболку или пуловер тонкой шерсти – не знаю, как правильно называется это одеяние – выгодно подчёркивающее лёгкий загар оттенком бежевого, какой бывает на нижнем белье. Смотрится сексуально.
- Ему может помочь какое-нибудь увлечение, - улавливаю я.
- В молодости он увлекался живописью. Но с кистями и холстом я его давно не видел. Года три назад он намарал этюдик в холодных тонах, как он выразился. Да в таких мрачных, что и смотреть не хочется. Женский профиль и в отдалении горы – полная чушь. Жалко испорченных красок.
- Такое не подойдёт.
- А то, что он влюблён?
Глаза её вспыхивают: положительные эмоции это то, что нужно. Я прикусываю язык. Всегда ли с этим делом связаны положительные эмоции? Но ей я говорю о великой силе любви, и о том, как она может преобразить жизнь человеческую. Это сработает и с моим братом. Наверняка сработает. Он теперь часто заговаривает со мной о ней. Жизнь, быть может, приобретёт для него особый смысл под воздействием чувства. Женщины легко верят в такие штуки. Но она видит мою браваду и улыбается – не без горечи.
Мы застаём брата и Папулю в палате. Брат полулежит на кровати, а Папуля сидит на стуле рядом. При нашем появлении, брат встаёт. Поднимается и Папуля, и сразу же берётся за свою мятую сумку из болоньи. Знакомясь с Тоней, он склоняется в учтивом поклоне. Хорошо получается: сдержанно, уважительно по отношению к себе и, одновременно, почти подобострастно. Видна военная выправка. Он тут же прощается с братом, кивает мне:
- Ты не заедешь?
Знает, что не заеду. Вопрос задаётся, чтобы показать какая у нас дружная семья. Так же церемонно он прощается и с Тоней. Видно, что он ей понравился.
Когда папуля уходит, она принимается за брата. Я хотел увильнуть, но было сказано, что и мне полезно послушать.
Началось с вопросов. Как всё было? Когда? Терял ли сознание? Много ли пил? Занимался ли спортом? Брат отвечает игриво: у него всё это уже много раз спрашивали. Получив достаточную информацию, она нам подробно рассказывает, что такое инфаркт и коронарная недостаточность. Брат продолжает глуповато улыбаться. Ему скучно. Он это уже слышал. Лекция получается длинноватой, и потому я думаю о том, как бы у нас с ней всё было в постели.
В какой-то момент она замечает, что её не слушают, и сворачивает своё выступление. Брат облегчённо вздыхает. Воспитывать его в сорок с лишним лет просвещающими лекциями дело бесперспективное. Но ЭКГ надо повторить. Брат упирается:
- Вчера делали.
- Ничего страшного – сделаем и сегодня. Потом ещё и суточный мониторинг надо провести.
- Таскаться целые сутки с аппаратом? – спрашивает брат с деланным испугом. Лицо его искажает гримаса ужаса. Игривость его неуместна, и производит неприятное впечатление. В том, чтобы сутки походить по больнице с коробочкой весом в триста грамм нет ничего страшного.
Они скрываются за дверью кабинета. Мне мучительно хочется, чтобы он выздоровел и стал, пусть не прежним, но, хотя бы, разогнул спину, перестал шаркать ногами по полу, подстриг сальные локоны, свисающие ему на плечи, сбрил бы куцую растительность со щёк. До болезни он был опрятным человеком. Сейчас этого не скажешь. Бегал бы опять по своему цеху; купил бы себе большой автомобиль с широкими колёсами, о котором по-мальчишески мечтает; возил бы на нем свою актёрку в театр, а после удачной премьеры загружал бы её, вместе с корзинами цветов от благодарных почитателей, на заднее сиденье, и вёз, торжественно, по всему Невскому проспекту домой. Но такому развитию событий я ничем не могу поспособствовать.
- А он фрукт у тебя, - говорит Таня, появляясь из-за двери кабинета, - Плохая у него кардиограмма. Плохо и то, что больные обычно интересуются механикой дела, а у него больше иронии. С таким подходом ….
Можно не договаривать – без того всё ясно. Но, не пить - не курить; не завязывать мимолётные знакомства секса ради; не работать, так, чтобы жилы лезли из-под шкуры; и, дойдя до одури, пуститься отдыхать – тоже так, что дым коромыслом и уши в трубочку. Вместо счастливого, внахлёст существования размеренные прогулки по аллеям парка. Приём лекарств – по часам и строгим схемам. Питание только полезными продуктами, а не, боже упаси, шашлыком с костра. Тает во рту, жиром стекает на ладонь. К нему тонкое вино или денатуратную водку – уж как повезёт. Без этого стоит ли городить огород? Я молчу сконфужено.
После ЭКГ Таня отправляется к себе – переодеться. Мы с братом идём в его палату. Мы передвигаемся медленно, взвешенно. Мне трудно выдержать такой темп, но я подчиняюсь.
Кроме кровати брата, у противоположной стены палаты, ещё кровать и больничная тумбочка, прикрытая белой бумагой. Её обладателю два месяца назад делали коронарное шунтирование. Он уже неплохо себя чувствует.
- Завтра выпишется, - мотает головой в ту сторону брат.
Сейчас он серьёзен и смотрит на меня внимательно. Кураж весь вышел. Что сказала Тоня? Что хорошее может сказать врач! Операцию ему делать не надо. Не надо мягче звучит, чем нельзя. Кровать напротив пуста: шунтированный пошёл смотреть футбол. Ему шанс выпал – брату нет. Брат тоскует – я сочувствую.
- Ну что же, - говорит он, - придётся пить таблетки и вести размеренный образ жизни.
В момент принятия столь важного решения появляется Антонина. Брат встаёт, они церемонно прощаются. У брата нет той чёткой сдержанности, которую с лёгкостью демонстрирует Папуля.
Ехать нам недалеко – всего три перекрёстка.
- Буддизм, – говорит Тоня тем же тоном, каким читала свою лекцию, – кроме прочего, проповедует добровольный уход из жизни. Наступает момент, когда человек своё прожил и сознательно подготовленная смерть – благо. Монахи в монастырях, расположенных высоко в горах, наставляют желающих подготовиться к смерти. С суицидом ничего общего. Это осознанное принятие конечности своего существования. Там это переживают многие.
Я молчу – сказать мне нечего. Глубокие снега, ледники, густые туманы, старцы в длинных одеждах, заунывно поющие на непонятном языке длинные молитвы, и при всём этом мой, улыбающийся во всю свою округлую физию братец. Она видит мою оторопь.
- Наши больные ведут себя по-другому: просто не делают то, что необходимо. Пусть будет как есть. Жил так и буду жить дальше, как мне нравится. Не мною отмеряно. Самая опасная позиция для больного. Надо уйти от этого, иначе все усилия пойдут прахом. Тебе надо как-то повлиять на брата – сделать так, чтобы он понял серьёзность положения. Ему тысячу раз было сказано, как надо себя вести. Но он не послушает других. Влияние должно идти исподволь, так чтобы он сам его не заметил.
Как я могу на него повлиять? Брат сам себе на уме.
В сумерках, кажется, что очки её блестят ярче – взгляд делается напряжённее. Слышал ли я что-нибудь о двадцать пятом кадре? Человек даже не подозревает, что его работают. Вот так и с ним надо действовать.
Мне это претит – нечестно и отдаёт чем-то... Нельзя решать за другого, как ему жить. Так мы далеко уйдём. Вложил нужный слоган в телепередачу, и все полетят целину осваивать и кукурузу выращивать. Нечто подобное у нас уже было.
Она недовольна моим ответом. Болезнь даёт право действовать решительнее. Речь идёт о человеческой жизни. Строгие складочки в углах губ. Я обещаю поговорить с ним, хотя уже говорил и, достиг этой беседой немногого. Сегодняшнее решительное утверждение о питии таблеток вместо коньяка, скоро забудется.
Мы уже приехали. Надо как-то снять возникшее напряжение. Она находит тему. Вопрос лаконичен, но сразу о многом: скучаешь по работе? Это мягче чем вопрос Папули на ту же тему, но мне и с ней не хочется обсуждать эту тематику. Я отшучиваюсь:
- Ты про Обезьяна? – вокруг него вилось много наших врачей, но её приглашали для консультаций. Там мы и познакомились. – Поехали к нему в гости.
- Обязательно, прямо сейчас и поедем.
Это называется взять на понт. Надо же сначала позвонить – выписать пропуск. Она касается моей руки – не стоит объяснений.
- Я позвоню, когда дойдёт до выписного эпикриза.
Она выпархивает из автомобиля и, пока я разворачиваюсь, пропадает за дверью парадного. Разворачиваюсь я медленно. Настроение у меня поганое: брату чуть за сорок, а мне и сорока нет, но разговоры с нами ведутся конкретные.
Так явно перед закрытыми воротами меня ещё не ставили. Даже, когда умирала мама, не было такой пустоты. Мне до последнего момента не говорили, что у неё рак. Она бодрилась, не подавала виду. А здесь чуть ли не соучастие какое-то. Повлияй на него исподволь. Ага. Повлияешь на него – как же? Скорее сам он на кого хочешь повлияет.
Тоска сжимает душу. Темнеет рано, и давят меня фонари жёлтые и мостовые тёмно-серые. Гонит по ним сухие листья недобрый ветер. Также он сдует когда-нибудь и меня с братом с Васильевского острова, и с любимой нами Гражданки. Будет Питер и дальше жить поживать, не беспокоясь нашим отсутствием.
Зря она так правду матку режет. Хотя ей виднее – через её руки не один десяток таких, как мой брат, прошёл. Уход из жизни, чуть ли не добровольный. Монастыри в снежных горах, лысые монахи в красных халатах. Двадцать пятый кадр. Лихо у неё всё это соединилось в единое целое. И чувствования брата моего возвышенные, и, равно, лишние болезни его. Мне так кажется – хотя есть и другая точка зрения.
Кто-то машет рукой. Выглядит прилично. Начинается моя работа.
* * * * *
Васильевский остров со стороны залива начали осваивать сравнительно недавно. Долгое время там вообще ничего не было: зыбкие грунты. Питер – морской город – развивался в сторону суши, словно стесняясь своей морской принадлежности. Однако опомнились: намыли песок, укрепили берега сваями и фасады прямоугольных домов подобрались к берегу Маркизовой лужи.
Клиент здесь часто попадается какой-то шалый, пьяный. Ехать ему недалеко – в пределах любимого острова. Заработав первый полтинник, я выбираюсь к Большому проспекту, чтобы оказаться поближе к мосту Лейтенанта Шмидта. Не клюнет по дороге – перевалю через него. На другой стороне Невы – Коломна. Транспорта там меньше, только редкие маршрутки, а желающих ехать достаточно. Отсюда чаще всего просят довести до метро на Сенную площадь. Тоже за пятьдесят. Не много, но и конец не длинный. Скоро наступит время пробок, а здесь проехать можно. Часа за два рублей триста наберётся.
Этот вид заработка существовал ещё и во времена доперестроечные. В основном, им занимались шофера возившие начальников, которым полагался личный автомобиль. Они урывали пару часов, пока начальство заседало на совещаниях, и работали на свой карман. Их ловили, наказывали, лишали тринадцатых зарплат, увольняли с работы, но эти строгие меры не предотвращали мгновенно возникающее понимание между гражданином на тротуаре, желающим доехать в определённый пункт, и готовым отдать за это свои честно заработанные, и, проезжающим мимо, водителем государственного авто.
На личном транспорте халтурить решались немногие. За это штрафовали, и среди населения ходили упорные слухи о том, что у кого-то за это конфисковали автомобиль. Я не встречал ни одного такого несчастного человека. Мало для кого занятие это было основным: отвёз кого-нибудь между делом – не более того. Потому и называли это занятие халтурой.
С появлением различных свобод использование собственного автомобиля в целях наживы утратило криминальный характер и, сразу же, утвердилось другое название, почерпнутое из времён давно прошедших – извоз. Многие занялись этим делом прочно, взяли патенты, повесили на свои автомобили светящиеся плафоны с шашечками и работают, как полноценное такси, с той только разницей, что нет над ними никакого таксопаркового начальства и обязательства возвращаться со смены в определённое время.
Это название нравится мне больше первого ещё и потому, что роднит меня с красноносым мужичком в тулупе, восседающим на санях, запряжённых сытым савраской. Условия моего труда классом выше, чем у извозчика на конной тяге. У меня есть крыша над головой, работает печка, мне тепло и даже тихонько наигрывает приятная музыка. Густота и скорость современного автомобильного движения полностью исключает возможность употребления согревающих напитков. На водку мне не дают. Но платят так же – по договору.
Мужичок в тулупе тоже томился в ожидании клиента. Так же был одинок на ночных улицах. Моя забота об автомобиле сродни его заботе о своей лошадке и повозке, и не известно ещё, что требует большей сноровки и сил. Сани зимой, коляска летом – беспокойства хватало. Забота о лошадиных копытах, вполне сравнима с нашей заботой о сохранности шин и своевременной их замене. В стародавние времена тоже встречались бедовые ребята, способные обобрать пьяненького и поживиться за счёт несчастного возницы. Дорога нередко таит неприятности.
Я совершенно не выношу, когда занятие это сравнивают с бомбометанием и говорят: поехал бомбить. Звучит вульгарно. Если уж бомбить, то не поехал, а полетел. Мой старенький жигулёнок мало похож на пикирующий бомбардировщик. Пассажиры мои тоже никак не ассоциируются с металлическими болванками. Я их не сбрасываю за борт, а высаживаю из своего автомобиля со всеми возможными предосторожностями, беспокоясь об их безопасности.
Когда я понял, что приличной работы мне не найти, на те небольшие деньги, которые у меня остались, после раздела с женой совместно нажитого имущества, я купил копейку семьдесят восьмого года выпуска. Хозяин уже не ездил на ней лет пять – по старости. Машинёшка пылилась в гараже.
Со стариком мне свидеться не пришлось: сделку оформлял его зять, под строгим контролем дочери. Они являли собой забавную пару. Он офицер – приехал в форме. Было видно – подкаблучник. Во взгляде его было что-то затравленное. Она же – крепко сбитая баба с широкой костью. Всё время она держала перед собой сумку с документами и, непременно, хотела продать машину с полным оформлением, без всяких доверенностей. До самого конца, до расчёта она просидела с нами в долгих очередях в МРЭО. Возможно, вокруг этой машины вертелись какие-то семейные неурядицы. Во всяком случае, офицер занимал в семье такое положение, что прикасаться к деньгам ему не приходилось: пять моих стодолларовых бумажек перекочевали прямиком в сумочку с металлической защёлкой, мгновенно занявшую своё место на животе хозяйки.
Это был, что называется, дедушкин автомобиль. Дедушка разбирался в автомобилях плохо. Зять его понимал тоже немного: восьмая модель Жигулей, на которой он подъехал к гаражу, бренчала клапанами и щёлкала промятой подвеской. Оба – типичные автолюбители, обожающие поездки на дачу.
Антикоррозийное покрытие кузова не было сделано. От сквозного гниения машину спасло только то, что она никогда не эксплуатировалась зимой, а стояла в гараже, пол которого, видимо по соображениям экономии, не залит бетоном, а засыпан гравием. По такому покрытию неудобно ходить, но оно не дает влаги. На цементном полу, за двадцать с лишком лет, машина превратилась бы в сплошное сито. Я видел такие машины: сверху заводская краска в полном порядке, а снизу металл висит клочьями.
Купил я это средство передвижения сразу, как только увидел старый техпаспорт: ещё книжечкой, а не запаянный в пластик, и двадцать пять печатей – ровным столбиком и точно по клеточкам, одна к другой – свидетельство ежегодного и своевременного прохождения техосмотра. До этого мне такие чудесные паспорта видеть не приходилось.
Салон автомобиля украшали чехлы из весёленькой бязи с жёлтыми подсолнухами на сером фоне. Вклад бабушки. Чувствовалась рука, набитая на наволочках и занавесках. Автомобиль напоминал оранжерею. Безвкусица была того уровня, который вызывает восхищение. Мне неоднократно делали за эти чехлы комплименты. На женскую часть моей клиентуры они производили впечатление. Я даже постирал их однажды.
Для автомобиля, прошедшего всего шестьдесят тысяч километров, он был удивительно запушен. Саллингблоки переднего правого рычага дедушка раздолбал до звона. Срочной замены требовала и верхняя шаровая опора. Дедушка, видимо, как отъезжал от дома, так и пёр до самой дачи правыми колёсами по обочине дороги, позволяя всем себя обгонять.
Через месяц эксплуатации отказало втягивающее реле стартёра, но произошло это исключительно удачно: на пандусе приёмного покоя больницы, куда я подвёз больную женщину и её мужа. В нашем равнинном городе не много наклонных плоскостей, по которым можно скатиться и с наката завести мотор. Господь отблагодарил меня таким способом, за то, что я с больной женщины не запросил много. Я приехал к себе и прямо у дома снял стартер. Реле имело жалкий вид: крышка была разбита и, кое-как стянута проволокой с какими-то подкладками из резины. Крепление гофра, воздушного фильтра держалось на одном болте и тёрлось о крышку реле, что не способствовало его сохранности.
На полке заднего стекла автомобиля я нашёл уголок с листами писчей бумаги, исписанной ровным почерком – каждая буковка отдельно и чётко проставлена. Это были дедушкины конспекты статей из журнала «За рулём» и какие-то самостоятельные разработки. Дедушка конструировал систему зажигания. Идея сводилась к тому, чтобы сделать искру многоступенчатой. Каждая вспышка должна была включать в себя несколько микро-вспышек.
Конспектировал дедушка и статьи о покраске кузова и борьбе с жучками. Он собирался покрасить свой автомобиль ещё раз, впрок, чтобы не ржавел, но идея за сложностью своей реализации не была осуществлена.
Почти неделю я провёл под автомобилем, прежде чем он был готов к работе, но усилия себя оправдали. Первый же выезд привёл меня в хорошее расположение духа, несмотря на то, что мой заработок был незначителен. Позже я понял, что он был попросту мал, но тогда он мне показался вполне приемлемым.
Для таких, как я, таксисты не враги. Понятное дело – они нас не любят. Какие-то деньги мы отбираем у них. Но столкновений с ними почти не бывает: у нас разные ниши. Их тарифы выше. Солидного клиента это не остановит, а мишура всякая их не интересует. С нами ездят те, кто попроще. Такси теперь радиофицированы. У многих мобильные телефоны. Водители собираются на определённых местах, в отстое, ожидая вызова. Лишь однажды я был участником некоего противостояния. Голосовала женщина, а мужчина в этот момент хлопнул дверцей раскрашенной рекламой таксопарка «Волги». Когда они сели в мой автомобиль, таксист сдал назад и загородил мне дорогу. Мужчина выругался, вышел, встал между моим капотом и его багажником, махнул мне рукой, показывая, чтобы я ехал. Я выехал во второй ряд. Мужчина быстро сел ко мне и мы поехали. Они не сошлись в цене: таксист просил шестьсот рублей – я поехал за триста.
Извозные, подобные мне, заметны сразу. Потрёпанный автомобиль – чаще всего «Жигули», реже «Волги» или «Москвичи» – в новом кузове, но встречаются и старые угловатики
Раньше в поисках клиента таксисты неторопливо катили вдоль тротуара. Времена изменились. Неторопливые возрастные дядечки сошли с пробега. Сейчас извозные летят по улицам чуть ли не на предельной скорости, не давая возможности себя обогнать, прижимая и подрезая конкурента. В центре города чуть зазеваешься, и к поднявшему руку пешеходу со всех сторон бросается несколько автомобилей. Как шакалы на жертву. Нередко, пока договариваешься с клиентом о цене и маршруте, за тобой останавливается одна, а то и две машины, ждут – вдруг ты почему-либо откажешься ехать. Такой хвост верный признак того, что в городе работы мало.
Извозом занимаются разные люди – вполне приличные и полная шантрапа. Несколько раз у Технологического Института я встречал розовощёкого мужчину, солидностью внешности он более подходил для директорского кресла. Он вёл себя достойно – смиренно дожидался подвыпившего клиента. И одет он был не как те, кто живёт с руля: вместо простоватой курточки, не привлекающей внимание отчаянных людей, на нём была приличная дублёнка.
Многие подхватывают пассажира попутно, возвращаясь с работы, или выезжают вечером на пару часов. У них, как правило, хорошие ухоженные машины. "Жена из дома выгнала, чтобы не мешал с любовником по телефону болтать", - сказал как-то про них, не без злости за отнимаемую работу, Никита. С наступлением ночи они пропадают. Среди них встречаются и люди в галстуках.
Но у тех, кто едет за рублём, машины попроще. Кузовной ремонт не делается вообще или делается кое-как – лишь слегка выправляют вмятины. Многие меняют элементы кузова и не красят их. Так и ездят пока не поржавеют. На фоне всё большего количества иномарок, такие машины бросаются в глаза.
Наши, питерские, ещё соблюдают приличия: что-то подкрасят, подклеят эпоксидной смолой, обольют замененное крыло или дверь грунтом. Джигиты из южных республик ничего не стесняются. Как люди садятся в такие машины? Желание поскорее добраться куда-то пересиливает инстинкт самосохранения. Но не только машины выглядят плохо, и водители в излюбленных тренировочных штанах, грязных свитерах и пахучих кроссовках – экзотическое зрелище. Многие имеют вид заспанный и предельно усталый: не спят, как следует, по нескольку ночей кряду. Прикорнут на часок за рулём того же автомобиля и дальше в путь на поиск нового простофили. Тяжёлые аварии происходят именно с ними.
Самым опасным временем для работы оказалась не ночь, а вечер, где-то между шестью и восемью часами, и раннее утро. Загулявший человек ночью метит домой под бок к любимой женщине. Приключений ему никаких не надобно. А под вечер пьяный кураж ещё в самом разгаре и требуется ещё что-нибудь необычное. Тоже и с наркоманами: зелье своё они ищут по вечерам. К ночи его либо нашли, либо свои поисковые возможности исчерпали. Это самая омерзительная публика. Пьяного человека понять не трудно. Он, по крайней мере, предсказуем. Молодой придурок, уколовшийся какой-нибудь гадостью, куда опаснее.
Я полагаюсь на небольшой, но уже накопившийся опыт. Ну, например, ни в коем случае нельзя брать пассажиров, которым надо прокатиться туда и обратно: заскочить на минутку и вернуться – взять что-то. Скорее всего, едут за наркотой. Автомобиль для них хорошая защита. На улице могут остановить и обыскать. Найдут зелье – не поздоровится. В авто, если остановят, можно запрятать куда-нибудь наркоту. Найдут – не моё и всё тут. Ищите хозяина, где хотите. Тогда проблемы могут возникнуть и у водителя.
Другая неприятность – захват машины. Такое, чтобы ограбили под ножом или пистолетом, в последнее время редко случается. Хотя люди сведущие говорят, что бывает. Хуже всего, когда за дело берутся опытные уголовники. Они понимают, что с водителя им взять нечего. Кто повезёт с собой крупную сумму денег? В лучшем случае это будет ночная выручка. Но машина бывает нужна для всякой кутерьмы. Обычно один стоит – голосует, а двое других прячутся где-нибудь в кустах и выскакивают, когда первый уже договорился куда ехать. Денег вперёд не дают, или дают мало. А дальше начинается: сюда заехать надо – туда, здесь остановись, подожди – там постой. Сейчас денег нет, отдадим, когда приедем. И вид у них самый деловой: всё они чем-то заняты. Попытаешься от них отвязаться – начинаются угрозы. Оружие не достают, а так, обозначают его присутствие. Надо поймать момент и ускользнуть от неприятной компании. Денег от них всё равно не дождёшься. Никиту как-то прокатали целый день. Оторваться от них он не мог: в машине всё время кто-нибудь оставался. Отпустили его только под вечер.
Главное в извозе не довести клиента до места – это любой может – а его найти. Доставить на место – само собой разумеется, но это действие вторичное. Сначала надо найти того, кого доставлять и договориться с ним о цене.
У каждого своя метода поиска. Кто-то предпочитает стоять на людном месте, где-нибудь у метро или у крупного магазина, выжидая. Особенной популярностью, конечно же, пользуются вокзалы и аэропорты, где цены за посадку кажутся астрономическими, но там давно сбилась своя мафия, зорко следящая за тем, чтобы на её территории не появлялись новички и залётные волки. Своя публика толчётся у ресторанов, у ночных клубов и дискотек. Но большая часть, и особенно те, кто занимается извозом от случая к случаю, к определённому месту не пристают, разъезжая по городу. Эти везут куда угодно, всех, кто подвернётся. Я из их числа. На профессиональном сленге это называется работать трамваем.
В зависимости от склада характера и способности не спать, одни стараются работать днём – другие ночью. Конечно ночь с пятницы на субботу, когда уставшая от недельных забот публика, бросается в загул, зная, что впереди ещё два дня на выход из похмелья, самая взяточная. В ночь с субботы на воскресенье тяга ослабевает, а в будни просто отсутствует.
Шофёрская сноровка приходит быстро. Понимать с первого взгляда людей труднее. Сначала учишься выделять тех, кто может тебя "кинуть". Заметен вороватый взгляд, обозначающий нечестное намерение. Когда двое или трое молодых людей, со следами бурно проведённой ночи на лицах, заявляют, что у них только доллары, и надо заехать в обменный пункт – им не стоит верить. Различные варианты с оплатой по приезду, также чреваты обманом. Подозрительных лучше попросить заплатить сразу. В этом мы с Никитой трогательно единодушны. Те, кто намерен заплатить, никогда не обижаются. Какая разница, когда платить: вперёд или по приезду? Деньги всё равно давать придётся. Встречаются и благородные гордецы, которым это не нравится, но большинство меня понимает. Кто платить не намерен – те выходят, не проявляя недовольства. Таких немного. Со временем я сделал привычку брать деньги вперёд почти со всех, за исключением уж совсем солидных пар и девушек беззащитных. Видимо моей системы придерживается большинство извозных – всё чаще люди сами платят сразу, не ожидая к тому приглашения.
Такой же, как я извозной под хмельком – я доставлял его от гаража до дома – словоохотливо рассказывал мне, как его кинула молодая пара. Они заботливо устроили на заднее сидение коробку от телевизора. Ехали через весь город. Пассажиры всё беспокоились об аппаратуре: не разбить бы, не поцарапать. Приехали на место. Сначала ушёл он, чтобы прикатить тележку, потом она, чтобы его поторопить. Через полчаса ожидания, парень полез в коробку – там кирпичи. Самое смешное было в том, что он опять встретил эту же пару, но уже с колесом: прокололи, срочно надо отвезти в шинку, а потом к машине, оставленной опять же не близко. Он его даже бить не стал, так его это всё насмешило.
Через пару месяцев мне попался похожий клоун, но с аккордеоном. Слишком легко удалось ему движение, когда он ставил объёмный кофр на заднее сидение. Сразу же сказал, что денег нет, но когда мы приедем, он поднимется в квартиру и принесёт деньги, а инструмент, как залог, останется у меня в машине. Я попросил его открыть кофр и показать музыку. С той же лёгкостью она была извлечена наружу, и последовали извинения за беспокойство.
Приезжающие к нам из бывших братских республик джигиты, тоже бывают нечестны. Видимо, горы оказывают своё влияние – высота, знаете ли! У многих не в порядке документы и они боятся милиции. Обычно голосует кто-то один, а потом просит заехать за своими товарищами, куда-нибудь на стройку или в общежитие. Мгновенно грузятся и сидят тихо. Любят вести разговоры о народном братстве. Возить их было бы приятно – они настроены дружелюбно – но от них отвратительно пахнет и они не редко просят перевезти какие-то грязные матрацы и одеяла, на которых спят прямо на полу.
Таксисты часто хвалятся, что по внешнему виду, могут определить, как себя поведёт пассажир. Не знаю... Нетрудно и ошибиться. Случается, что люди, находящиеся в сильном подпитии ведут себя, на первый взгляд, удивительно трезво, а потом их развозит до безобразного состояния. Или приличный с виду человек, названивающий по сотовому телефону, окажется манерным хамом. Со временем начинаешь чувствовать, далеко ли собирается ехать стоящий у дороги человек, и как он заплатит, но и здесь не всё однозначно. Больше всего денег за разовую поездку мне отвалил скромненько одетый паренёк. Он очень беспокоился о своей подружке, которую мне доверил отвезти поздним вечером домой: пока мы ехали несколько раз звонил по сотовому – проверял всё ли в порядке.
Молодых подвыпивших парней, бывает, разводят едущие с ними девицы. Один дал своей подруге тысячу рублей, чтобы она сходила в ларёк за пивом – она не вернулась, а он остался совсем без денег и я дал ему двадцатку на метро.
Иногда, для развлечения, я пытаюсь по внешнему виду понять какая у моего пассажира специальность. В лучшем случае удаётся определить какие-то группы профессий. Людей умственного труда отделить просто. По некоторому лоску и приятности в общении определяются те, у кого на работе широкий круг общения. Легко отличить моряков по загульному поведению и желанию хорошо заплатить. Они сами заговаривают о своей работе. Моряки общительный народ.
Безошибочно я научился отличать только поваров. От них пахнет кухней. От работающих в дорогих ресторанах аромат тоньше. Одежда работников простых заведений пахнет дешёвым растительным маслом.
В мою машину попадают люди и побогаче, с особым норовом, и совсем бедный люд , считающий каждый грошик, но нуждающийся в авто. Эти чаще всего, опаздывают куда-то или же отмечают какой-нибудь праздник и им хочется доехать с удобством, подчёркнув приятность момента.
Лица клиентов запоминаются редко, а вот какая-нибудь случайно брошенная фраза, бывает, врезается в память. Мне, например, запомнилось как один сибиряк, удивился тому, что разводят все мосты. Он считал, что один мост можно было бы оставить сведённым для проезда транспорта. Другой гость из Самары удивился тому, что в Питере по-русски говорят без акцента.
Извоз не помогает узнать лучше людей. В целом нет. Люди, за время поездки, успевают открыться только с одной определённой стороны. По пьяному делу многие пытаются рассказать всю свою подноготную. Объём материала, как правило, превышает возможности рассказчика и его заклинивает на одном месте, и дальше следует повтор одного и того же. Один паренёк, мальчишка ещё совсем, рассказывал мне, как он гнал лошадей из-под Хабаровска в Подмосковье. Он так долго говорил мне об этом на разные лады, что я перестал ему верить. Я даже засомневался: были ли лошади, и приходилось ли ему ставить ногу в стремя.
Бывают и поучительные наблюдения над нашей обыденной жизнью. Весной я вёз пожилую пару. Они уселись чинно – солидно. На нем был приличный костюм с белой рубашкой и галстуком, а поверх плохонькое пальтецо, как будто он скрывал свой достаток. На ней была дорогая шуба. Скорее не так всё было: на шубу жене и костюм денег хватило, а пальто для себя не потянул.
Мы не проехали и квартал, как она набрала номер на сотовом:
- Доча, ты уже дома? - один из вопросов, которые обычно задают по сотовому телефону.
- Спроси, дома ли Михаил или на корпоративе? - встрял мужчина.
На его слова она не обратила внимания, закончила разговор и щёлкнула складной трубкой.
- Его нет дома.
- Ну, разве можно прийти в пятницу домой раньше четырёх ночи, - веско замечает мужчина. Она только хмыкнула в ответ и добавила:
- Наигрался уже ребёнком и хватит.
В зеркале я видел её лицо с поджатыми губами, на повороте специально обернулся посмотреть на её спутника: такое же выражение на лице, что вырабатывается долгими годами совместной жизни. Я пожалел Михаила.
Пассажиры могут поднять и одинаково испортить настроение. Попадаются и разговорчивые и молчуны. Разговорчивые запоминаются лучше – молчуны, за редким исключением, не запоминаются вообще.
Из молчунов я запомнил пару друзей. Сели в автомобиль и тот, кто был на переднем сиденье, заявил:
- Сегодня мы овощи.
Потом дал денег и оба мгновенно заснули. Всю дорогу они спали тихонько, как мышки. Когда я привёз их и остановил машину, они не проснулись. Я потрепал за плечо того, что сидел рядом. Он вскинулся:
- Как уже приехали? - И взялся за ручку двери. Второй тоже пришёл в себя:
- Надо деньги давать?
- Не надо, я уже заплатил, – ответил первый.
- Я тоже хочу. Ты сколько дал – двести? Я тоже дам двести.
Он полез в карман и вынул две сотенные бумажки.
- Но, я же уже дал мастеру деньги, - протест был вялым.
- Дискриминация по национальному признаку, - заявил второй, - не возьмёшь – обращусь в милицию.
Я взял.
- Не обижайся, пожалуйста.
Я не обиделся. Они вышли, обнялись и, со второго шага, дружно затянули: "По долинам и по взгорьям..." У них получалось слаженно.
Среди разговорчивых наблюдается большее разнообразие. Служащие после корпоративных вечеринок, с удовольствием делятся секретами своих профессиональных отношений. Военные всегда бахвалятся. Гражданские лица чаще касаются политической тематики. Подгулявшая в клубах публика очень болтлива, да и многие трезвые пассажиры, чтобы не заскучать, поддерживают беседу.
Расскажу ещё о нескольких пассажирах, из тех, кто запомнился.
Мужчина средних лет – одет с иголочки. Провожавшая его пара долго прощалась с ним. Триста рублей за довольно короткий отрезок пути. Они требовали, чтобы я поехал за меньшую плату, но он остановил их. Только мы тронулись – начался пьяный бред. Он морской пехотинец, он десантник, он больше сотни раз прыгал с парашютом, он мастер рукопашного боя. А его воспитанники теперь подались в бандиты.
- Что им ещё делать? – сбивался он на крик и хотел ещё добавить водочки – просил остановиться. Ребята у него хорошие – пальцем никого не тронут. Бандиты - да! Но это совсем не значит, что они подонки. Никто из них женщину не обидит. Потом он стал хвалиться, что знает в городе каких-то авторитетов, и ругал сволочей демократов. Раньше, при твёрдой руке, всё было по-другому.
Ехал со мной и контрабандист, только что вышедший из тюрьмы. Он спросил у меня: сидел ли я? И потом всю дорогу твердил, что не уважает меня за то, что не было у меня такого поучительного приключения.
Ехал несчастный влюблённый – не хватило денег заплатить за стол в ресторане. Отмечали день рождения его девушки. Пришло время платить, а у него на кармане всего три тысячи. Очень кручинился.
Серьёзные разговоры ведутся редко. Если говорят о политике, то больше в ругательном тоне. Запомнился преподаватель гуманитарных дисциплин, как он отрекомендовался. Ему было безразлично, что преподавать студентам. "Какая разница? Им всё равно не интересно".
С пассажирками часто возникают разговоры о взаимоотношении полов. Едешь за деньгами, но глаз фиксирует хорошо скроенную фигуру и тонкий профиль. Многие извозные пытаются завязать с знакомства с целью дальнейшего их развития. Я стараюсь не делать этого. Исключения как, например, с моей подружкой – д евушкой ветерком – редкость.
Как-то раз ко мне села женщина с авоськой, из которой торчал рыбий хвост. Она была в тупоносых истоптанных сапогах, затрапезном пальтишке – лицо испитое. Ехать рублей на двести. Она и предложила мне:
- Давай я тебе заплачу не деньгами...
Я наивно поинтересовался:
- Чем же?
-Ласками, любовью.
Я предпочёл деньгами.
Вёз я интересную даму, сочиняющую книжки о половой проблематике – сама так отрекомендовалась. Она была продуманно и дорого одета. Светло бежевое пальто, широкий шарф, замшевые перчатки, кокетливая сумочка. Деньги за проезд предложила хорошие. Уселась, раскрыла элегантный телефончик, и давай трещать.
Она возвращалась от мужчины, с которым её свели для установления серьёзных отношений. Инициатива исходила от его матери. Он кандидат наук, ему почти сорок. Обеспечен. Женат никогда не был. Тут она хихикнула – полный кошмар. Такого она ещё не видела. Ну, нет, она никак не согласна. Да ещё мама. Она завтра расскажет всё подробно.
Набирает другой номер и быстро договаривается с кем-то о встрече. Она приедет к нему прямо сейчас.
- Вы провезёте меня на пару остановок дальше? Я доплачу.
Конечно, провезу, в чём же дело. Она осведомляется можно ли в машине курить. Я разрешаю. Затягивается и никак не может успокоиться:
- Вот съездила. Не мужик, а мокрица какая-то. Это даже не маменькин сынок. Она ему чайник на стол не позволяет самому поставить. Всю жизнь игралась с игрушкой, теперь ищет дуру, которая согласится с этим плюшевым мишкой жить дальше. Кто с ним носиться будет? Кандидат каких-то там технических наук, похоже, никому не нужных. Обеспечен? На бывший совковый манер: двухкомнатная квартира и двадцать тысяч в месяц.
Дальше она рассуждала о мужьях сёстрах и жёнах матерях. Говорила она очень авторитетно.
И кроме неё было несколько экзотических пассажирок. Запомнилась, например, одна симпатичная девица, двадцати семи лет. Судя по внешности, она не врала о своём возрасте. Она была очень пьяна. Её провожал решительно настроенный и хорошо одетый молодой человек. Они долго прощались. В открытую дверь было слышно, как он ей сказал что-то по-английски. Она пыталась сморозить в ответ какую-то английскую фразу, но словарного запаса не хватило. Когда мы отъехали, она долго искала в сумочке телефон, и просила меня вернуться назад. Я поменял в магазине пятьсот рублей – у неё не было никаких других денег, а у меня не было сдачи. Найдя телефон, она расплакалась и сказала, что стесняется, что так сильно пьяна. Я же подумал, что эти слёзы от невозможности вернуться к тому, кто провожал её. С ней раньше ничего такого не было. Её муж много моложе её, - она повторила это несколько раз, - ему всего двадцать один год. Весь этот ералаш она закончила заявлением о том, что к ней в детстве - она была тогда в первом или втором классе - с сексуальными намерениями приставал отец.
Приятно возить усталый рабочий люд, в позднее время добирающийся домой. Первого такого пассажира я хорошо помню. Он сложил на коленях ещё черные от машинного масла руки. Лицо было бледным. Сказал куда надо и не проронил больше ни слова.
Из ночных клубов часто приходится возить весёлых пьяниц. Среди них немало приличных ребят, разминающихся после работы. Эти не матерятся и хорошо платят. Гульба – дело добровольное и должна приносить радость. Хуже, когда приходится везти народ попроще, выбравшийся себя показать. Этим надо надраться до безумия. Они и трезвые достаточно косноязычны, а уж под действием вина изъясняются исключительно при помощи мата – навязчивого и однообразного.
Ещё хуже завсегдатаи ночных заведений. Говорят они на особенном сленге, составленном из английских и русских матерных слов и совсем невинных, школьных словечек вроде известного "прикола". Обсуждаемые темы – одна похабщина, с жопами, сиськами, тёлками и пидарами – об этом непременно. Одеты они всегда вызывающе и, чаще всего, безвкусно.
Не редки и розовощёкие юнцы – комсомольцы в четвёртом поколении. Наглые, самоуверенные. Явились на всё готовенькое и ненавидят прочую шваль, которой такого счастья не выпало. Меня всегда удивляла их уверенность в своём праве командовать другими людьми.
В хорошем настроении они дают ностальгическую ноту. Добрые старые времена они знать не могут: малы были. Но аргументы из того времени приводят: дешёвая колбаса, бесплатные пионерские лагеря, постоянные цены на хлеб и водку. Теперь на прилавках магазинов много товаров, а купить не на что. Чем лучше, когда купить есть на что, но пусты прилавки? Почему-то никто из них не вспоминает, что младшему научному сотруднику платили по сто рублей в месяц. Пенсионеры получали по тридцать пять рублей. Жизнь требовала жёсткой экономии. Иногда, в случаях особо выраженного фанатизма, для пущей убедительности я говорю, что на такую пенсию жила моя бабушка. Я её не помню. Она умерла, когда я был маленький. Это чтобы поквитаться с молодым пропагандистом.
Попался мне как-то и агитатор женского пола. Села в машину, поправила полы длинного плаща. Сложена прекрасно: стройна и выступает заметная грудь. Голос приятный, хотя звучит чуть глуховато. Диалог наш развивался по законам жанра.
- Обычно я беру деньги вперёд, - обращаюсь я к ней, - но с Вас не буду. Вы ведь от меня не убежите?
Она улыбается.
- Да я пассажир не опасный.
- И удобный, - добавляю я, - мы с Вами соседи.
Это действительно так – ей на Пискарёвский проспект.
- У нас хороший район. Такой зелёный. Сестра моя недавно вышла за нового русского. Он купил квартиру, теперь в антикварных лавках мебель подбирает. Как хорошо было раньше: не было ни бедных, ни богатых. Жили так дружно, одной семьёй, и всё поровну.
Тебя бы на месяц-другой в коммунальную квартиру с соседями алкоголиками, - думаю я, - у них, точно, выпивка делится поровну. По-другому бы запела.
- А мне нравится, что люди квартиры покупают.
- Но ведь это не всем доступно. Вот Вы, например, с извоза таких денег не заработаете.
- Почему же? Не на этом, так на чём-нибудь другом заработаю.
- Раньше всем путёвки бесплатные предоставляли.
- Не всем.
- Ну, кто хотел, те получали.
- Не кто хотел, а кому давали. - Я произношу это довольно резко, мне не хочется слушать про колбасу по два рубля двадцать копеек и коньяк по четыре двенадцать. Но дальнейшее несколько обескураживает меня.
- Мне кажется, - говорит она проникновенно, - таким людям как мы надо объединяться, чтобы поставить заслон всему этому зарвавшемуся ворью. Надо создавать организации. Вы согласны со мной?
- С вами я бы объединился – ненадолго. – Отвешиваю я, не моргнув глазом.
Она недовольно морщится:
- Вопрос был задан серьёзно, товарищ!
- Ответ тоже не шутка, - говорю я.
Устанавливается неловкая пауза. К счастью мы уже подъезжаем. Она берётся за ручку двери, чуть медлит. Я выжимаю сцепление и включаю передачу. Она понимает намёк и выходит.
В боковом зеркале я вижу её фигуру, а из колонок, как нарочно, несётся песня про смуглянку молдаванку и партизанский наш отряд. Обложили со всех сторон – подумал я не без сарказма.
*****
Прошла уже неделя, как брата выписали из больницы.
Вместо Аптекарского огорода, куда мы собирались для совершения полезного променада, брат с таинственным видом просит отвести его в цех. Интрига в том, что врачи запретили ему даже думать о работе. Если Папуля узнает о нашей поездке, то очень расстроится. Мы не хотим его огорчать. Иногда мы играем в детство: делаем вид, что боимся нашего, уже не способного ничего нам запретить старика.
Я впервые в цеху брата. Когда-то здесь располагалось большое транспортное предприятие. Из-за забора виден ангар – разрезанная пополам металлическая бочка огромных размеров.
В ангаре, по центру установлен станок. Он кажется маленьким в этом помещении. Вдоль стены камера для сушки дерева – два составленных торцами автомобильных контейнера. Внутрь её уходят широкие рельсы, как на железной дороге.
Входные двери открыты. Сразу за ними, накренившись на спущенное колесо, стоит погрузчик. Поперёк прохода лежит развалившаяся пачка досок. Женя, наш двоюродный брат по линии матери, пристраивает домкрат. Мы видимся редко и здороваемся сердечно.
- Опять колесо? - спрашивает брат.
- Не пойму, что с фрезой делается, станок гонит одни заусенцы. Вроде точили недавно.- Вместо ответа произносит Женя. Со стенда с готовых изделий он берёт плинтус и протягивает брату. Товар никуда не годится: весь в рытвинах и заусенцах. Лицо брата делается обеспокоенным. Он склоняется к неработающему станку.
- Ну-ка сними фрезу, - обращается брат к рабочему безучастно стоящему рядом. Тот нехотя идёт за гаечными ключами и крутит гайки. Через две минуты металлический круг с острыми лезвиями у брата в руках. Он поднимает его на уровень глаз. Женя тоже пристраивается и заглядывает через его плечо. Рабочий, снявший фрезу – он стоял в двух шагах от меня – не стесняясь, фыркает.
Я отхожу в сторону к сушилке. Размеры её непомерны. По рельсам, ведущим внутрь, катается вагонетка. Сколько же леса потребуется на одну загрузку? Одним станочком его придётся долго обрабатывать.
Брат окликает меня: Поехали!
Женя, догоняя брата, просит деньги на заточку фрезы. Сморщившись, брат достаёт кошелёк.
В машине я говорю ему о том, что меня обескуражило в цеху: площадь его велика, и за аренду, по-видимому, приходится платить не малые деньги; сушилка большая, а обрабатывающий станок один.
- Меня это не волнует, - бодро заявляет брат, - Беспалый платит.
Кто такой?
- Есть один деятель. Ему где-то на лесоповале указательный палец оторвало. Вот погоняло, как он выражается, и привязалось. Из бывших фарцовщиков. Сейчас у него два своих магазина и ещё какой-то заводик. Ему до этого цеха и дела нет. Говорит, что прихватил ангар по случаю, и теперь хотя бы аренду отбить. Прибыль его, по большому счёту, не интересует.
Это хорошо, коли так. Но брата денежная сторона дела должна беспокоить. У него этих магазинов нет, а деньги, наверняка, не ему, так его актёрке потребуются. Любовь то – она хороша и в шалаше, и на облаке, но за десять лет погодные условия могут измениться.
Мы уезжаем на огород (истинный петербуржец – иначе это место не называет) и совершаем обычный наш променад по тоскующему осеннему саду.
Брат впитывает тишину и умиротворение. Лицо его принимает выражение полного покоя. Живительные соки, поднимающиеся от корней к листьям, румянят и его щёки. Но мысли его заняты чем-то другим. Рост дерева или какого-нибудь куста, не увлекает его воображение. В холодную осень в растениях нет мощи распускающейся жизни – лучше выражена способность сохранять себя в тяжёлых условиях.
Обязательный пункт нашей программы – посещение местной закусочной. Входишь и прямо перед тобой буфет, как на железнодорожных станциях. На нём установлен большой гриль, в котором на вертелах крутятся куриные окорока, подсвеченные электрической лампочкой. С окороков капает жир и шипит, попадая на тэны. По стенам на уровне груди взрослого человека пристроены полочки, с таким расчётом, чтобы посетители принимали пищу стоя, не задерживаясь надолго. Торгуют пивом и сигаретами. Чай и кофе наливают в полиэтиленовые стаканчики.
Неподалёку Санкт-Петербургский Университет Электротехнической промышленности, бывший ЛЭТИ, как я его. Когда там заканчиваются лекции, в закусочной делается шумно – студенты ватагой подсчитывают деньги на пиво. Девушки – все без исключения – кажутся мне хорошенькими, а юноши глуповатыми. Глядя на них, я чувствую нашу почти двадцатилетнюю разницу в возрасте. Они шумят, пьют, смеются, хрустят чипсами и пропадают так же внезапно, как появились. Брат не любит их шумные набеги, и мы стараемся попадать в заведение пораньше, до окончания лекций, но сегодня мы припоздали – заезжали в цех.
Мы долго выбираем курочку, советуясь с кокетливой буфетчицей. Она посмеивается: брату нужна курочка с толстыми ляжками. Он придирчиво следит за тем, как нам взвешивают салат из свежей капусты и подозрительно присматривается к пончикам. "Вредная пища", - поясняет он, но позволяет себе один. Я беру четыре. Не спеша, вкушаем мы пищу земную и настроение наше безмятежно.
Мы вытираем руки грубой бумагой, нарезанной вместо салфеток. Следующий пункт – цветочный магазин. У брата разработан план по переделке его лоджии. Пока он беседует с продавцом о комнатных растениях, я прохаживаюсь вдоль стены оранжереи.
Помимо закусочной и цветочного магазина, мы обязательно посещаем ещё одно место. В самом конце сада сходятся углом металлические ограды. Река Карповка выделяется здесь из Большой Невки. По их набережным движется нескончаемый поток автомобилей. Городская суета пронзительными гудками и шелестом шин разрывает тишину сада. Пятачок живой природы, с двух сторон охвачен нахрапистым движением. Занятное сочетание покоя сада и грохота авто.
Брат, проходя мимо скамейки, с витыми железными ручками, с каким-то напряжением поглядывает на неё. Иногда мы останавливаемся метров за сто. Тогда брат удостаивает тупик сада и скамейку долгим взглядом. Я уверен, что и сегодня мы пойдём в ту сторону.
Из магазина брат выходит окрылённый новой идеей: надо установить на балконе плоский ящик и выращивать в нём мхи. Северный мох даст интересное сочетание с каким-нибудь южным экзотом. Он говорит ещё что-то. Я не слушаю: жду, в какую сторону он свернёт. Брат чешет прямиком к скамейке. Метров за пятьдесят до неё он спохватывается.
- Сколько времени? - с волнением спрашивает он.
Я говорю сколько.
- Мы же можем опоздать к Марине.
На том прогулка заканчивается.
* * * *
Близились ноябрьские праздники. Тогда их уже не отмечали, а так, вспоминали, что были такие когда-то. Предпраздничное волнение не охватывало город, как это было в детстве моём.
Мне повезло: пришлось пожить в разных социальных формациях, и особенно мне повезло, в том, что их смена произошла без кровопролития. Меня тихо радует, что во всём этом я не принимал участия. И хотя нелепица перестройки прокатилась по моему незатейливому существованию шипованным колесом, перемены общественного устройства вызывают у меня сочувствие. Позиция постороннего. Старательно выпестованная позиция. Мне с пелёнок внушали, что я шплинт незначительный в общем поступательном движении к светлому будущему. Так и было – я стоял тихонько на назначенном номере.
Всю неделю я провел, тоскуя в автомобильных пробках днём; и на чёрных мостовых вечером, в конкурентной борьбе за клиента с такими же бедолагами – сидельцами поздними – как и я, надеясь, что подгулявшая публика обеспечит мне приличный заработок. Но взяток составил не больше обычного. Это вам не Новый год.
Для меня понятие праздника прочно связано со вкусом салата оливье. Хочется даже написать это слово с большой буквы. Без него не обходилось ни одно важное застолье. Блюдо это мама готовила с докторской колбасой – так получалось дешевле. Уже взрослым, я несколько раз приносил к столу мясо, и она мелко резала его и запускала в салат. Так было сытнее, но вкусовой эффект терялся и она оставила эксперименты: покупала колбасу, ту самую – за два двадцать, а мясо жарила отдельно. Ещё мама готовила торт Наполеон из семи коржей, пропитанных кремом.
Голос диктора чеканил лозунги в холодном воздухе. Казалось, что он несётся отовсюду. С утра в телевизоре строгие шеренги солдат, построенные для парада. Брат вместе с отцом усаживался перед экраном. Они внимательно смотрели получасовое шоу, демонстрировавшее наше могущество. Я не был так воинственен и пропускал поучительное зрелище, предпочитая кухню. Толку от меня там было мало, я только перехватывал куски повкуснее, изображая активную помощь маме в приготовлении праздничного стола.
Отец и мать никогда не ходили на демонстрации. Пройти мимо трибун можно было только с колоннами от предприятий. Для этого надо было рано приехать в назначенный пункт сбора и долго идти по морозному городу в толпе, часто останавливаясь, чтобы пропустить, другие колонны. Отец был для этого ленив, а мать не ходила – и всё. Она готовила праздничный обед, который постепенно превращался в праздничный ужин.
Основательно заправившись салатом и тортом, мы с братом плескались на улицу, оставляя взрослых допивать откупоренные бутылки. Мы отирались у милицейских автомобилей, перегораживающих улицы так, чтобы людской поток направлялся в определённую сторону. За них никого не пропускали. Сама демонстрация нас интересовала мало. Каждый год мы видели всё это по телевизору: люди шли по площади сплошным потоком, несли транспаранты, флаги, фотографии вождей; часто камера поворачивалась к трибунам, и руководители, в габардиновых пальто и шляпах делали народу приветственные жесты.
Партийная карьера моего бывшего чуть не рухнула. Он приказал сложить всю агитационную мишуру – транспаранты, флаги – в микроавтобус, и оставил его на улице, перед входом в контору. Рафик украли. Но он вывернулся: на свои деньги накупил у спекулянтов цветов и украсил колонну. На праздничном ужине он нарезался в стельку, и несколько раз с гордостью рассказывал нам, как его фамилией поинтересовался сам Романов, тогдашний первый секретарь обкома. Всем понравилась скромность, с которой прошла мимо трибун колонна.
Тесть пьяно вис у меня на плече и спрашивал, как нужно питаться, чтобы немного потолстеть. В молодости он занимался спортом – сохранил с годами стройность фигуры и не вписывался габаритами в начальство повыше рангом. Там все были пузатенькими такими здоровячками.
Нам с братом нечего было демонстрировать. Нас привлекала праздничная необычность города. Можно было ходить по Невскому проспекту – движение транспорта по нему перекрывали – не опасаясь попасть под машину. Гуляющий по улицам народ нёс в руках цветы, надувные шары, флажки. Дети играли раскидаями – маленькими бумажными мячиками, наполненными опилками и привязанными на резинку. Бросишь его в сторону – резина растянется, сожмётся и вернёт его точно в руку.
Как-то раз, улучшив момент, я забрался на капот стоящего в оцеплении грузовика. С набережной Мойки мне видна была вся Дворцовая площадь, полная, как чаша водой, человеческой массой. Динамики резко и кратко выкрикивали лозунги. В толпе люди не имели лиц. Почти все были пьяны, и потому держались веселее обычного. Пьянство, при наличии патриотического подтекста, не осуждалось.
Мне стало не по себе: толпа дышала и двигалась неровно, и, казалось, легко могла выйти из подчинения. С этим сгустком человеческой энергии ничто бы не совладало. Бодрые толстячки на трибунах, наверняка понимали, что многочисленные наряды милиции не смогут защитить их. Я верю в упорные слухи о том, что под Эрмитажем, собирались прорыть туннель, и заводить во время демонстраций в Неву подводную лодку, спасать народных избранников, при необходимости. И никаких не вызывает сомнений у меня то, что внутри трибун было устроено помещение, оборудованное для принятия рюмочки – другой коньячку под икру, красную рыбку, и с обязательной долькой лимона. Время от времени кто-нибудь пропадал из шеренги. Вскоре он появлялся с порозовевшим лицом, более прежнего устремлённым к светлому будущему.
Былой праздничной помпы теперь нет, но на улицах появляется весёлая публика. Необычно много молодых людей и девушек голосуют и просят подвести бесплатно. Много пьяных, желающих проехать из конца в конец города за деньги малые, или даже смешные. Одна барышня предложила мне за поездку от метро "Чернышевская" на остров Кронштадт пятьдесят рублей. Мне хорошо запомнилась уверенная интонация, с которой это было произнесено. Джентльмены с опухшими физиономиями, учтиво просят подвести поближе к дому. Встречаются и приличные трезвые люди. Как правило, они едут семьями в гости или из гостей. Это приятная публика.
Работа моя шла вяло. То перехватят клиента прямо под носом, то усядется какой-нибудь экономный пьяница – водка в разряд экономии не входит. В какой-то момент настроение моё совсем испортилось, но его выправил следующий пассажир.
На Московском проспекте я завернул на заправку, залил бензина и купил пачку сигарет. У нас теперь, как на западе: и выпивку можно на заправке купить и еду. Я расплатился и подошёл к машине – тут он меня и окликнул:
- Довези до угла с Ленинским.
Не слишком вежливое обращение, но почему бы не довезти? Я назвал цену, он согласился.
Парень был в крепком подпитии и оказался весьма разговорчивым. Он сразу начал с памятника Ильичу и заявил мне, что если я не знаю одной его особенности, то я не питерский человек. Я, было, обиделся – со мной так не надо, но любопытно стало, что за особенность такая. Оказалось, что под определённым углом кепка в левой руке, трубочкой свёрнутая, смотрится как детородный член.
Я пытаюсь вспомнить фигуру вождя, но моей наблюдательности на такую мелочь не хватает. Любовь народная дело многосложное – иногда она выражается самым неожиданным образом. Мы подъезжаем.
- Вот, - радуется мой пассажир, - уже показался. Вперёд. Тихонько. Вот сюда к дому. Ещё вперёд, ещё. Вот! - победно вскрикивает он, - смотри,
И, действительно, бронзовый вождь руку со свёрнутой трубочкой кепкой держит у бедра и кепка, при этом, кое-что напоминает.
- Случайность? Нет, - не унимается мой пассажир, - те, кто памятник отливал, видели, что у них получается. Чуть сдвинь, чуть согни в локте и эффект пропадёт – кепка из-за бедра не видна будет. Сделано нарочно. Спросят – не доглядели. Не Сталинские времена, не расстреляют. Дали писал о своём вожделении к ляжкам фюрера, таким округлым на многих фотографиях. Я испытываю тоже к Ильичу. А ты?
Нет. Ничего подобного я не испытывал.
* * * * *
Дня через два, мы с братом прилипаем в пробке у Финляндского вокзала. Брат опять не в своей тарелке. Я догадываюсь, с чем это связано, но не говорю ему ничего.
Мы медленно продвигаемся вперёд мимо главного входа. Задом к нам памятник Ленину – уже другой. Их в нашем городе в достатке. Чтобы как-то развлечь брата, я рассказываю ему о своём пассажире. Брат хмыкает:
- А этот чем лучше? К народу задом, а к КГБ передом. И ещё рукой на него указывает. Вот где вас ждёт светлое будущее.
- По-другому то, как поставить? Спиной к Неве тоже не хорошо.
- Так и не ставили бы вовсе, - буркает брат. – Хотя почему бы вождю не указывать на опору нашей государственности? В России власть к народу передом никогда не стояла. Архитектура искусство символическое. Вождь на марше – возглавляет колону. Выходишь из метро и присоединяешься к общему движению. Но что-то большинство к нему присоединиться не спешит. Многие норовят шмыгнуть куда-то в сторону, на улицу Комсомола, например, воспитанники которого первыми и разбежались. Чем тебе не символ?
В ангаре, - мы теперь заезжаем туда, не вспоминая о медицинских запретах, - рабочие встречают нас молча. Брат не выказывает порыва к общению, проходит сквозь них и заглядывает в сушилку.
Не комментируя увиденное, он поворачивается ко мне:
- Пойдём, посмотришь ещё одно помещение.
Я предусмотрительно открываю перед ним дверь, и мы выходим на улицу. Огибаем здание гаража. Ещё одна дверь. В этом помещении станков больше, но каждый размером поменьше и, видимо, другого назначения. У одного из них закручивает какую-то гайку щупленький паренёк. Когда он улыбается, неприятно обнажается неправильный прикус: зубы выдаются вперёд.
Ну, как дела? - бодрясь, спрашивает брат, пожимая ему руку.
- Какие дела - ты дерево видел? Гниль одна.
- А ты чего не поехал, когда покупали? - изменившийся тон выдал отношение к нему брата.
- А я чего? - ответил он запальчиво. - Мне это надо? Мне ещё пять дверей сдавать до понедельника.
Он рукой указывает на стену, к которой прислонены дубовые двери с большим количеством разных завитушек и накладок.
- Ты такое где-нибудь видел? Хозяин антикварного магазина заказал, дружок нашего беспалого. Там, видите ли, в начале века такие стояли, так ему теперь надо, чтобы они на месте были в конце следующей недели. Я домой раньше часа ночи не приезжаю.
- На пару часов всё же мог бы отвлечься, - бросает брат, неприязненно рассматривая его работу.
- Женя прораб. Он занимается закупками.- Лицо парня выражает убеждённость в своей правоте.
- Ну ладно, пусть так и будет, - брат опять широко улыбается - он само добродушие. – Принесли раму?
Столяр кивает в ответ. В углу стоит замотанная креповой бумагой и перевязанная верёвкой рама. Брат забирает её, и мы прощаемся. Руки у него заняты, они обходятся без прощального рукопожатия.
Мы выезжаем со двора и брат с гордостью в голосе сообщает:
- Без меня ничего не могут. И двух месяцев не прошло – всё кувырком. Дерева нормального купить не смогли. Теперь недели две проработают бесплатно. Гнилуху будут отрабатывать. Бабки подобьют, по сто рублей на нос выйдет.
У брата очень уверенный вид. Он всегда уверенно выглядит, когда речь заходит о его делах. Сомнения в его компетентности не допускаются. Нельзя подрывать эту уверенность.
Мы вырываемся из промышленного однообразия Выборгской стороны, пробравшись мимо завода, изобретателя динамита Нобеля, и чинно катим на огород, где брат, делает стойки перед мхами и рододендронами. По дороге он успокоился. Сегодня он проводит время с большой пользой, наблюдая за произрастанием растений.
Я не люблю ботанику. Мне не хватает терпения, чтобы дождаться видимых изменений растений. Сегодня они выглядит так – и этого мне вполне достаточно. Какими они станут через пару недель или месяц, какова динамика их роста мне не интересно. Но, чтобы не заскучать, я выбираю какое-нибудь дерево и стараюсь представить себе, как оно выглядит в естественных условиях, где-нибудь в Канаде или Корее. Я засаживаю им сначала небольшую поляну, потом воображаю себе целый лес. Но сегодня мне не удаётся зацепиться воображением, ни за ели, ни за лиственницы.
"Если он может почти два часа шастать по саду то, наверное, мог бы разобраться и с поставкой дерева", - думаю я. Но потом я стыжусь своей мысли: грешно винить в недостатке оперативности больного человека. Это от погоды – успокаиваю я себя. С каждым днём всё холоднее и гулять по огороду уже не так приятно.
То же чувствует и брат:
- Пойдём, погреемся, тут есть музей.
Надо пройти через дворик. В воротах, мы встречаем двух женщин – клух в старых пальто. Одна из них, не видя в нас угрозы, быстро наклоняется и выдёргивает из земли какое-то растение и прячет его в авоську.
- А что будет с садом, если каждый возьмёт по веточке? От нашего прекрасного сада ничего не останется. - Брат говорит это громко и чётко, с металлической ноткой в голосе.
Женщины смотрят на него огорошено, испуганно переглядываются, ища друг у друга поддержки. Но брат достаёт из кармана точно такой, же мешочек как у них, и так, же воровато оглянувшись, дёргает из земли и прячет какой-то корешок. Женщины хмыкают.
- Ты был лицемерен, - говорю я брату, когда мы отходим в сторону.
- Отнюдь, - парирует он, - я хочу попробовать посадить дома эти травинки, и, одновременно, желаю саду процветания.
Мне нравится его настроение и бодрость, звучащая в голосе.
Музей оказывается закрытым. Мы попадаем только в предшествующий экспозиции зал, со стендами, с семенами каких-то злаков, и засушенными растениями, привезёнными сюда из южных стран.
- Шпионы, - говорит брат, - кругом шпионы, шуруют по всему свету, изучают сельскохозяйственный потенциал врага. Стратегическая информация на случай войны, - игривое настроение не покидает его, - давай позвоним в звоночек на входе и скажем, что в полночь упадёт звезда.
Холод осеннего дня не располагает покидать тёплое помещение, а звонок в дверь и сообщение пароля может прервать наше уютное пребывание в помещении. Я не выказываю желания нажать на кнопку звонка. Я облокачиваюсь о витрину – на хорошо сработанную, прочную витрину, с толстым стеклом, вполне способную выдержать возложенную на неё часть моего веса. В ней экспонаты из Полинезии. Мне видится яркое солнце, широкий океан, берег, изрезанный прозрачными лагунами. Голубое небо накрывает меня, я уже ощущаю высоко над собой колебание пальмовых листьев и нога моя готова ступить на тёплый песок.
- Нельзя облокачиваться. - Слышу я строгий голос, полный искреннего негодования. Передо мной то - ли уборщица, то ли сторожиха в линялом хлопчатобумажном халате, когда-то чёрного цвета. Басовитый голос заставляет сомневаться в её половой принадлежности. Тоска по южным морям пропадает мгновенно.
- В чем собственно дело, - вмешивается брат, - мы здесь официально: готовимся к докладу о распространении нашей агентурной деятельности на территории стран тихоокеанского бассейна. Хотелось бы встретить содействие и понимание.
- Ш-час, вызову охрану – будет тебе содействие и понимание.
- Ну, скажите хотя бы: когда музей работает? - Брат берёт на пол тона ниже, и пускает в голос весёлое миролюбие.
- По пятницам, - добреет и строгий страж порядка.
- Мы немного обогреемся и уйдём, - вставляю и я миролюбиво.
- Да грейтесь хоть до вечера.
Брату хочется поговорить о чем-то значительном. Я чувствую это. Он выбирает тему: ощущение непричастности к жизни. За четыре десятилетия им прожитые, столько всего изменилось. Какое участие мы приняли в этих изменениях? Малое – почти никакое. Потому и сами почти не изменились, разве что постарели. Я не перебиваю его, не говорю ему, что такие утверждения лучше относить к самому себе, не распространяя на всех.
- Наши родители смотрели старенький КВН, перед экраном, которого стояла залитая водой линза, - продолжает брат, - соседи собирались по вечерам у нас в комнате. Теперь спутниковое телевидение и сотовые телефоны. Но внутренне мы похожи на наших родителей. Мы похожи и на деревья. Корни наши уходят глубоко в землю, высасывая соки и поднимая их к листьям. Но деревья мудрее... Люди суетятся, бегут постоянно куда-то. Деревья стоят неподвижно. Лишь следующее поколение отвоёвывает у пространства несколько метров. Движется только лес – масса. Дерево остаётся на месте.
Дальше ещё хуже.
- Куда мы уходим? – восклицает брат, - если уходим к Богу, то зачем ему нас так много. Мы уходим – поколение за поколением – счёт идёт на миллиарды душ. Что за рай там такой? Всем ли праведникам хватает там места? Не отправляют ли куда-нибудь из-за перенасыщения? Кому дают плацкарту? Может быть, отправляют куда-нибудь в космос. Ты не знаешь?
Я молчу, за отсутствием информации по этому поводу.
- Когда умерла мама, нам дали маленькую урну с пеплом. Папуля удивился: Как мало остаётся от человека! Он только тогда понял, что ему за семьдесят и очень обозлился на это. Он знал, конечно, что так будет, но когда-то потом. А когда пришла старость, он оказался к ней совершенно не готов.
Для брата она пришла гораздо раньше.
- Как хорошо будет, когда я построю свой домик. Тепло, тишина, уютно потрескивает камин. Маленькая кухонька, комната с кроватью. На веранде мольберт. Покой и отдохновение. - Брат произносит эти слова расчетливо ровно. Для него это, пожалуй, наилучший вариант. Мы идём по аллее вдоль ограды сада. За ней проносятся автомобили, кто-то надрывно газует, обгоняя. - Домик, недалеко от озера, чтобы купаться, когда жарко. Рядом лес. Можно ходить за грибами. Найти два три крепких подберёзовика, для приправы к картошке, и вернуться. Не таскаться по лесу с корзинкой – максимум полиэтиленовый мешок.
Он уже говорил мне это. Мне скучно слушать, но и деться некуда. Уйти нельзя, хотя бы по той причине, что его нужно отвезти домой. Сейчас он выглядит лучше. Округлая физиономия его румянится на морозе. Но неопрятность осталась. Волосы давно не стрижены и не мыты – свисают на воротник патлами. Он чуть выше меня ростом и пошире в плечах, но впечатление здоровяка не производил и до болезни: всегда был рыхлым, с лишней складкой жирка. Одет он вроде бы не дёшево, даже с некоторым художественным изыском, но вся одёжка его не первого года носки и впечатления достатка не производит.
- Отчего меня так прихватило? - вопрос риторический, – безалаберная, какая у меня жизнь. Лет двадцать я собираюсь приехать сюда и купить маленькую пальму, а когда приезжаю, закрыто на обед.
Разбрасывая в стороны жёлтые листья, мы пересекаем газон.
Иногда – под действием погоды, из-за перепада давления – среди бела дня хочется спать. Со мной это обычно приключается в сумерки. Приходится оглушать себя чашкой крепкого кофе. Удастся прилечь где-нибудь – сон удивительно приятен и лёгок. Наверное, с братом происходит то же самое. Время подходящее – скоро стемнеет. Ветер растягивает облака, как будто кто-то меняет декорации. Лучи заходящего солнца устремляются в прореху между облаками, освещая всё вокруг и видно голубое небо.
Поддавшись светлой перемене, я предлагаю брату отвезти его в церковь.
- В какую?
Пусть сам выберет, отвезу в любую.
Он колеблется. Как-то на пасху он попал в Духовную Академию. На хорах семинаристы подружек тискали и шептались с ними похотливо. Больше туда не хочется. В Казанском Соборе музей религии и атеизма был. Детские впечатления от пыточных инструментов, которыми пользовалась инквизиция, очень сильны. Мешают на божественном сосредоточиться. К Николе сходить? Он патрон путешественников – из страны свалить захочется. Во Владимирский – тоже незадача. Там на иконе лик Христа, как рожа одного знакомого бандита. Церковь на Крови? Мрачно уж очень.
- К Исакию?
- Слишком красиво. Столько великолепия всякого, что для Бога места не осталось. Да и там музей. Бог у нас теперь экспонат.
Солнце опускается за крыши домов. Небо темнеет. Голубое небо на горизонте становится кобальтовым. Кое-где проскальзывает холодный зеленоватый тон, тот же, что на этюде, написанном братом.
Мы обгоняем грохочущий трамвай. В окна видны скучающие лица людей разных возрастов. Брат указывает мне на них, не смущаясь тем, что они могут видеть его жест.
- У каждого из них осталось определённое количество таких поездок, и никто из них не знает какое.
В наших краях первый снег всегда выпадает ночью. Редко бывает так, что он выпадает поздно вечером, ещё реже он выпадает днём. Я за несколько часов чувствую приближение снегопада. Какая-то физическая слабость охватывает меня и, одновременно, всё окружающее воспринимается с необыкновенной чёткостью и глубиной.
В ту осень первый снег застал меня на дороге. Я возвращался от брата и ехал один, размышляя обо всём понемногу, и, о том, что меня начинает затягивать моё извозное существование, а тоска по прошлой моей работе убывает. Перед лобовым стеклом закружились снежинки. Вдруг из них сделалась снежная стена. Несколько минут и тротуары, мостовые, газоны – всё было укрыто белым пологом.
* * * *
Брат позвонил мне и радостным голосом сообщил:
- У тебя есть возможность увидеть нечто необыкновенное. Марина пригласила нас в театр.
Высокого восторга это у меня не вызвало. Театрал я незначительный. Наверное, надо ходить на спектакли, в которых заняты хорошие актёры, но на них трудно достать билеты. У меня нет на это ни средств, ни времени. Я говорю без всякого стеснения: не люблю ходить в театр и всё. Толстой тоже не любил. Почему я должен любить? Представят какую-нибудь незатейливую историйку, потом дадут монолог с неглубокой моралью с непременным поучением, и … деньги давай.
Дверь мне открыл Папуля. Брат сидел перед компьютером и азартно щёлкал клавишами.
Квартиру их условно можно разделить на две части. Коридор – демаркационная линия. Папуля полностью занимает одну комнату. В ней военный порядок. Вдоль стены стоят две узкие железные кровати. На одной одеяло подоткнуто под матрац и натянуто так, что можно прикладывать линейку. Вторая заправлена бантиком: на отглаженной простыне – она напоминает лист писчей бумаги, только что вынутый из пакета – уложено одеяло, завёрнутое в другую простыню. Изюминка в том, что линии сгиба второй простыни строго параллельны. Папуля как-то пояснил мне, что служил в двух разных воинских частях. В каждой застилали кровать своим способом – он застилает обоими, чтобы сохранить сноровку. Я тогда спросил его: поставил бы он ещё одну кровать, если бы ему довелось послужить в трёх воинских частях? Это не улучшило наши отношения.
В комнате никаких излишеств. Слева полка с книгами, всего несколько томиков и подшивка старых журналов по радиотехнике, по той самой ламповой радиотехнике, которой уже давно нет. Он служил в армии радистом, а потом работал в НИИ. Как у многих специалистов такого рода, у него в углу – у окна – был устроен небольшой столик, на котором разложен инструмент необходимый при починке разного электронного оборудования: пинцеты, отвёртки, плоскогубцы, неизменный тестер для замера напряжения. На квадратике бакелитовой фанеры проволочная подставка для паяльника и рядом жестяная баночка с канифолью – прямо сейчас можно что-нибудь припаять. Два коврика на крашеном дощатом полу – во всех других комнатах грязный затоптанный паркет. Чистое окно с белыми рамами; стены оклеены светлыми обоями в цветочек. Папуля ревниво относится к своей комнате и выражает недовольство, когда кто-нибудь к нему заходит. Но туда и не рвётся никто.
У брата спального помещения, как такового нет. Спит он в общей проходной комнате, где диван постоянно разложен. Огромный японский телевизор в углу – лицо диктора в натуральную величину. На обеденном столе, прижатом к стене, но всё равно занимающем почти половину комнаты, светло серый компьютерный ящик и рядом монитор такого, же цвета. На полу у окна оранжерея: множество горшков с цветами, приобретёнными в магазине на Аптекарском огороде. Брат скупил там значительную часть имеющегося ассортимента.
В предназначенной ему комнате никто не живёт. Там склад разных, необходимых вещей, которыми он никогда не пользуется. На диван навалены инструменты, самого неожиданного назначения, какие-то пилы, фрезы, молотки. К стене прислонено несколько рам и запас подрамников с натянутыми холстами. От пола поднимаются стопки книг. Многие лежат так, что корешки не видны и поэтому найти нужную книгу – не просто. В изобилии присутствуют краски, кисти, какие-то гипсовые отливки, не оструганные доски – доски оструганные, какие-то колобашки замысловатых пород и прочая разнообразная всячина, по мнению брата, представляющая ценность. На стене его последнее творение: полотно метр на восемьдесят, уже в дубовой рамке. Женская голова на фоне горного кряжа. Лица не видно, только щека и тёмно-зелёные волосы. То самое произведение брата, о котором я уже говорил. Пробраться по всему этому хаосу можно по узкой тропке, проложенной посередине и даже обозначенной доской – широкой оструганной пятидксяткой.
Я знаю, что у брата по городу устроено ещё несколько таких схронов. В одном мне как-то довелось побывать. Брат снимал подвальное помещение под шелкографскую мастерскую. Там было много всяких механизмов и приспособлений, тоже ценных или нужных для каких-то всегда таинственных, но не осуществлённых начинаний.
Нейтральная зона включала в себя кухню, туалет и ванную. Хозяйской руки не чувствовалось. Дешёвенькие обои поклеены были ещё при сдаче дома. Трубы, батареи, стены покрыты налётом сальной грязи. Сантехника в желтых разводах, в углах пыль, паутина. На кухне столик покрыт дешёвой клеёнкой, протёртой с одного угла, и колченогий табурет. Они живут здесь уже более пятнадцати лет, но ремонтировалась только комната Папули.
Жилище многое говорит о своём обладателе. Хотите узнать, с кем имеете дело, наведайтесь к нему в гости. Брат делал ошибку, приглашая сюда свою актёрку.
На кухне я отказываюсь от кофе: посуда в засиженной мухами сушилке разнообразна, но больше не фарфора, а пластмассовых тарелок и кружек. Мне всегда достается самая непрезентабельная чашка.
- Ты рано приехал.
Он отрывается от компьютера и идет в душ. В большой комнате, к моему удивлению, диван собран, и постель с него убрана. Видны и другие признаки марафета: стёрта пыль, подметено, на столе чистенькая салфетка, явно из запасов Папули.
На эти приготовления я смотрю со своей колокольни: кажется, он задумал пригласить её сюда после спектакля. Навряд ли, она уляжется с братом на этом нешироком диванчике, стоящим в проходной комнате. Такая ночёвка и особе поскромнее не слишком понравится. Мне, скорее всего, придётся везти её домой. Вся катавасия затянется часов до двух ночи – успеть бы к разводу мостов. Но этим соображениям я не придаю большого значения. Я решил расслабиться и получить удовольствие.
Папуля включает телевизор. Полное впечатление того, что дикторша забралась в угол, и выставила из него своё милое разукрашенное личико; хочется посмотреть какие у неё колени, но вместо них под телевизором ящик с чернозёмом для цветов. Папуля тоже в приподнятом настроении, надел чистую рубашку, но ворот у неё обтрёпан и торчит длинная ниточка, выбившаяся из ткани.
Брат возвращается из душа с порозовевшим лицом.
- Куда вы так рано поедете? - вопрошает Папуля.
- Сегодня важно не опоздать, - заявляет брат, натягивая в коридоре ботинок.
Мы и не опаздываем – я паркую машину у театра за час с лишним до начала спектакля.
- Сиди, жди, - командует брат и скрывается за дверью с надписью "Служебный вход". Возвращается он довольно быстро.
- Вот Марина оставила. - Он показывает мне две контрамарки.
Деться нам совершенно некуда – не сидеть же в машине – и мы идём в театр. С гардеробщиком брат раскланивается и здоровается за руку; в фойе держится завсегдатаем. В буфете досадливо морщится у подноса с коньячными рюмками, источающими манящий аромат, и берёт себе стакан соку. Я беру бутерброд с красной рыбой и опускаю руку, потянувшуюся за рюмкой с коньяком. Нетактично – брату пить нельзя.
- Ты выпей, не стесняйся, одна то рюмка проветрится. С икрой ещё возьми…
Коньяк неплох. Разлившаяся в желудке теплота окончательно примиряет меня с происходящим.
- Вот – собираются уже.
Брат машет рукой двум девицам не первой свежести.
Одна из них слишком мосластая, сутулится, скрывая тем, сантиметров пять роста, другая, наоборот, толстенькая пышка, приземистая и на высоких каблуках. Первая крашеная брюнетка – волосы у корней темнее; вторая крашеная блондинка. Идеальная пара.
Я доедаю бутерброд с красной рыбкой и присоединяюсь к ним – послушать что говорят. Брат кратко рекомендует меня по имени. Я киваю и по тому, как меня окинули взглядом, понимаю, что говорить ничего не требуется. Это радует. Рыбка, икорка, лимончик, коньячок – приятные гастрономические ощущения. Стоит ли отвлекаться?
- А я всё вспоминала, как ты стоишь тут у окна и ждёшь Марину, по несколько часов кряду, - заявляет блондинка. Брата передёргивает. Он косит глазом в мою сторону, но я, к сожалению, всё слышал. Чтобы не смущать его дальше, смещаюсь вдоль стены, рассматривая фотографии актёров, развешанные на стенах. Никого из них я не знаю. Обход зала занимает у меня несколько минут. Появляется новая публика, более прилично одетая: мужчины в пиджаках и женщины в платьях.
Вокруг брата собралось общество. Кроме двух разномерных девиц, ещё штук пять – помоложе. Серенькие, одеты бедно. Среди них выделяется одна - брюнетка с модной стрижкой. Не скажешь, что хороша. В ней угадывается какое-то напряжение. Она, временами, посматривает на брата как-то недобро. Что-то странное есть в этом долгом взгляде.
Раздаётся первый звонок. Публика тянется в партер. Зал почти полон. Прямо перед нами усаживается известный актёр, явившийся, когда погас свет, чтобы не привлекать надоедливого внимания.
- Узнал? - шёпчет мне на ухо брат.
Я кивнул. Мне понравился его потёртый пиджачок – в кино он всегда таким элегантным франтом выглядит.
Места у нас хорошие: по центру, ряду в десятом. Видно всё и задирать вверх голову не надо.
Пьеска игралась бодрая. Сначала двое мужчин, один из них представлял отца – другой сына, выясняли свои отношения. Сынок приехал к папе в Нью-Йорк из Оклахомы. Им было что обсудить, поскольку они не виделись лет десять. Потом из спальни появилась девушка в шортах, сразу же выясняется, что она там только спала. Одна спала. Хозяин к ней рукой не притронулся: склеил её вчера на улице для сына, и сам всю ночь просидел в другой комнате, бренча на клавикордах. Сын – субтильный очкарик – не замедлил появиться и тут же застеснялся папашиного внимания. Вот-вот в квартирку, в которой всё происходит, должна нагрянуть папенькина жена, бывшая, разумеется. Приедет из Калифорнии. Короче говоря, собралась семейка.
Девица в шортах до femme fatale не дотягивала. Но как только явилась жена папочки, по тому, как брат подобрался, стало ясно: она и есть. Вскоре она уселась своему бывшему мужу на колени, и он признался ей, что болен раком.
- Эх, бля, - подумалось мне, - пьеска то не в жилу, не распереживался бы братан. Внешне он остался спокоен, но кресло под ним жалобно пискнуло. И тут пошёл её монолог. Она его провела ловко. Начала с упрёков своему бывшему сожителю в невнимательности и чёрствости, а закончила тем, что, несмотря, на бархатную жизнь на берегу другого океана с известным кинорежиссёром из Голливуда, она его, дурня, всё равно любит. Она так и выкрикнула в зал:
- Люблю я тебя, люблю, неужели ты этого не понимаешь?
В упор, глядя на брата. Я даже спрятался за спину известного актёра, подальше от создавшегося напряжения, и подумал: "Так ещё, куда ни шло – вселяет надежду".
После перерыва – нудного переминания с ноги на ногу в фойе – пошла на сцене говорильня о доброте главного героя, о его любви к людям. Он, оказывается, и неудачником стал из-за этого. Показаны были большие фотографии – он стойко переносит мучения от разных медицинских процедур. Всем стало скучно. Известный актёр на этом месте свалил. По всем признакам действие близилось к концу. Свет на сцене погасили, а герой встал у рампы, и только лицо его было выхвачено из темноты прожектором. Последний монолог. С первых слов стало ясно, что это очередное наставление глуповатому зрителю о том, что ценно в жизни, а что не очень.
Я наклонился к брату, и попросил номерки, чтобы попасть в гардероб до того, как там соберётся очередь.
- Сиди. - Приказал брат. - Нам всё равно Марину ждать.
Публика аплодировала без особого энтузиазма. Когда зал почти опустел, поднялись и мы. Стайка девиц толкалась в коридоре. Была среди них и чёрненькая со странным взглядом. Они стояли, молча, чего-то ожидая. Брат прошёлся туда обратно, разминая затекшее тело. Я спросил его: долго ли ждать? Не придётся ли мне с ним околачиваться в этом фойе часа два? Брат кивнул и скрылся за почти незаметной дверью, оклеенной теми же тканевыми обоями, что и стена. Его долго не было. Девицы глянули в мою сторону и забыли о моём существовании. Когда брат появился, вид у него был несколько удручённый.
- Она нескоро освободится, - возвестил он всем присутствующим, - первый прогон – им всё обсудить надо.
Он делает стайке ручкой, я повторяю его жест.
В машине брат молчит – расстроен отсутствием продолжения. Но решение принималось в сферах для него недоступных. Как могу, я нахваливаю пьесу, но скоро замолкаю, чтобы мои похвалы не показались чрезмерными.
Высадив брата у его дома, я покатил к себе.
По несколько часов ожидать свою пассию! И сегодня она так легко с ним обошлась. Но как я могу повлиять на это, что могу сделать? Не явиться же к ней с увещеваниями, что с братом сейчас надо обращаться поласковее, учитывая его тяжёлое заболевание.
* * * * *
Хотя и поздний был час, но в квартире моей раздалась трель телефона. Звонил "боевой товарищ". На этот раз я по-настоящему ей рад. Более двух недель она не звонила, и я подумывал уже о том, что она у меня больше не появится. Глубокой тоски это не вызывало, но лучше было, когда она приходила время от времени. Я заявляю, что не могу больше переносить нашу разлуку.
- Это означает, что мне можно приехать?
Именно так. Для своих лет она необычайно догадлива.
- Хм, - говорит трубка, - мне потребуется минут сорок на дорогу.
Я иду в магазин – купить пива и какой-нибудь еды. Потом лезу в ванну, лежу минут двадцать – греюсь. Погрузившись в тёплую воду я не испытываю недовольства прошедшим вечером, но эмоциональный фон дробится. Что-то беспокоит меня, как сомнение при обращении в кассу взаимопомощи. Я вспоминаю напряжённый взгляд чёрненькой девицы из стайки, окружившей брата. Может быть, в этом дело или я попросту начитался Пруста.
Когда раздаётся звонок в дверь, у меня пар валит из кастрюли с сосисками и на столе две тарелки. Она целует меня замёрзшими губами, снимает пальто. На ней тонкий свитер и короткая юбка. Кажется я первый раз вижу её не в брюках. Ей это идёт – у неё красивые ноги.
- Ты раньше не замечал?
- В кровати ноги плохо видно, - опускаю я тему.
- По какому поводу праздник?- она указывает на тарелки и пиво.
- Это не праздник. Я теперь всегда так живу.
- Она садится на табурет, подкладывает под себя ногу, плечом опирается о стену. Сидеть так неудобно, но кошачья мягкость её тела скрывает неловкость позы. Я кладу в тарелки сосиски, ставлю на стол бутылку с кетчупом. Она, вообще-то, пришла сюда из ресторана.
- Ну, точнее, из кафе – из частного кафе, открылось недавно. Зашли посидеть с девочкам.
- С девочками? - я задаю вопрос строгим голосом.
- С подружками, по институту, а если бы со мной был какой-нибудь потц, я бы тебе сообщила специальной депешей. Но есть хочется. Там такие цены!
Она улыбается одними глазами, натыкает сосиску на вилку, макает в кетчуп и подносит ко рту. Язычок касается края и, переходя в долгое плавное движение, слизывает тягучую красную жидкость. Контрольный взгляд на меня – каково произведённое впечатление? Изгиб тела делается ещё пленительнее – грудь оказывается почти над тарелкой. Следующее движение языка увеличивает площадь охвата. Ещё одно заканчивается коротким мурлыканием.
- Подожди ты, - прерываю я её, и наливаю пива.
- А, что такое, чего ждать? – она делает вид, что приходит в себя. - С тобой и отвлечься нельзя.
- Ты раньше вела себя серьёзнее. - Она смеётся. - Скажи мне: у тебя никогда подружки не было?
- Сколько угодно, а что?
- Ну и как ощущения? Это интереснее чем с мужчиной?
- А, ты об этом – я не так тебя поняла, - она нисколько не смущена, - даже не знаю, как тебе сказать. Мы попробовали как-то с девочками. Но у нас ничего хорошего не получилось. Насмотрелись по видику, выпили вина и давай тоже лизаться и обниматься, но лично я никакого удовольствия не получила и свалила от них, к тебе между прочим.
- Правильно сделала.
- Чего тут правильного? Ты меня стал учить, как правильно делать минет.
Я одобряю свои действия – полезные навыки не пропадают зря. Подучится, получит образование – цены ей не будет. Почему я расспрашиваю об этом? Видел с каким напряжением одна девица смотрит на парня своей подруги.
- Ну…, женщины вообще нежнее мужчин: любим погладить кого-нибудь, поласкаться. Последние слова она растягивает... Когда никого нет – почему бы не помочь друг другу, чтобы совсем не засохнуть.
Я улыбаюсь, она замечает это и прыскает со смеху.
- Подумаешь - взрослые тётеньки немного поразвлеклись в постельке, - что тебе до этого? Вот если бы у тебя завёлся мальчик, я бы нисколечко не ревновала.
- Того мне только и не хватает.
- Ты же называешь меня - товарищ?
- Это от тоски по добрым старым временам.
- А мне-то как догадаться от этого или от чего другого.
Мы с ней угомонились только под утро, и проспали до двенадцати, и сели пить кофе, и сидели на кухне, я в брюках и майке, она в свитере на голое тело, когда позвонил Папуля. Голос его был обеспокоенный:
- Уехал куда-то с Женей, - сообщил он мне, - я слышал, как они говорили про деньги. Какой-то счётчик обещали на них включить. Ты не знаешь что это такое? – Я, естественно, не знаю. – Просил тебя приехать к двум. Так спешили, что позвонить тебе времени не было.
Время то было, да брат, видимо, и при папуле не хотел говорить, что у них приключилось.
- Наверняка что-то связанное с электроэнергией, - успокаиваю я Папулю.
- Да что-то они слишком спешно свалили эту самую электроэнергию оплачивать?
До двух часов ещё есть время.
- У тебя неприятности? – она уловила нерв в моём голосе.
- Не у меня – у брата.
- Это, который больной. Смотри, я оденусь быстро, если тебе надо ехать.
- Не спеши, он ещё перезвонит.
- Тогда поздно будет. - Она скрывается в ванной, пускает в полную силу душ. Вскоре, обернувшись полотенцем, она мелькает в комнату. Мы успеваем выпить ещё по чашке кофе.
Я подвожу "товарища" к ближайшему метро и мы нежно прощаемся. Она не говорит мне, когда позвонит. Я не спрашиваю об этом.
У ангара стоит блестящий джип, видимо, Беспалого. Брат у дверей. Рядом с ним человек в кожане и кепке. Он поворачивается в мою сторону. Глаза жёсткие – не смотрят, а цепляются, и цветом они похожи на долларовые купюры. Такой бесплатно, ради того чтобы "только крутилось" и пальцем не пошевелит – отмечаю я про себя.
*****
Моё беспокойство о брате росло. За три месяца у меня составилось нечто вроде досье на него. Выглядело оно неутешительно. На первый взгляд, не считая, разумеется, болезни, всё вполне прилично. Но он висел в воздухе.
Я, скрупулёзно, разобрал финансовую сторону, как основу всякого дела и благосостояния.
Начинал брат вместе с другом детства – Стасом. Достижения их соответствовали вложенным усилиям. На Бугре – в посёлке, где оба купили участки под строительство домов – всё было, как на диаграмме: высился дом Стаса и рядом зарастал лопухами фундамент, который "ляпнул" брат. В денежном выражении разрыв был ещё больше. Но брат тоже предприниматель и деловой человек, как и Стас. Потому оба они, по мнению брата, были в одном ранге. Как деловому человеку брату не страшны передряги и временные сложности: каких-то десять - пятнадцать тысяч долларов не имеют для него решающего значения. Он перекрутится. Надо будет – достанет.
Вторым пунктом – актёрка. Или, наоборот, она первым. При значительном положении брата ему нужна видная жена. Такому человеку как он, не солидно жить со скромной работницей банка. Но актерке больше подошёл крепкий парень на "Мерседесе", а не сердечник с долгами.
Живопись брата тоже пришлась неудачно. Он понимает себя художником – ну, немного непризнанным. Так бывает. Его замыслы – их немного, больше было желания их замыслить – когда-нибудь осуществятся. Лет двадцать он готовил их реализацию – всё появлялись поводы для отсрочки. Теперь вот болезнь, которую надо переждать. Всё это было пустое. Никаким художником он никогда не был. Мог нарисовать что-нибудь похожее на куб с тенями – не более.
Сколько он протянет ещё? Тоня не делала никаких предсказаний. Но, как она и предупреждала, ни брат, ни Папуля, ни я – никто из нас об этом уже не думает. С лица брата исчезла отёчная одутловатость и неприятная синева, он часто улыбается и более подвижен. Говорит уже без запинки. Мы все надеялись на лучшее. Он буквально грезил строительством домика на том самом ляпнутом фундаменте. Дни напролёт рисовал его на компьютере и был очень доволен собой и своим занятием. Картинка получалась симпатичная.
Тоню он видеть не хотел. По его мнению, врачи поверхностно смотрят на вещи. Он поймал её на рассуждении о крепости сигарет. Как-то она сказала, что две три сигареты в день – не вредно и крепкий табак действует на организм так же, как слабый. Ничего подобного. Крепкие сигареты он курить не может: от одной двух затяжек чувствует боль в левом подреберье, тогда как пару слабеньких выкуривает с удовольствием. Мне тоже это показалось сомнительным.
Мы общались с ней в эти дни по телефону, и разговор наш начинался с брата. Я рассказывал про наше хождение по огороду, но тем и ограничивался. Что ей до наших проблем? Она была согласна: такие променады полезны.
Она спрашивала меня, как дела у брата с его актёркой. Мне нечего было ей сказать. Равнозначны ли их чувства? Не редко любовный угар испытывает кто-то один, а другой только делает вид – из жалости или элементарного расчёта. Стоило ли рассказывать, что брат на счастливого влюблённого похож как кот, перед носом которого захлопнулась дверца холодильника с колбасой.
Мы говорили об общих знакомых – их немного. Вспоминали Обезьяна. Когда поедем к нему в гости? Я готов хоть завтра, но она может поехать только на следующей неделе. Там у неё появится окошечко.
Приближались новогодние праздники, и мне жаль было терять деньги, которые я мог заработать с гораздо меньшими усилиями, чем в другое время. Я уверяю её, что мы прекрасно съездим к нему и позже, и потому, с какой готовностью я согласился на отсрочку, она понимает, что моё желание ехать зимой за город по скользкой дороге – невелико.
Беспокойство о незавидном положении брата усилила одна моя пассажирка. Её светло-серый плащ я заметил издали. Рядом с ней, прямо на тротуаре – поместительная сумка. Было около восьми вечера. Я сразу подумал: не агитатор ли? Куда может спешить в такое время симпатичная девушка с большой сумкой? Может быть, сбежала от мужа или любовника? Деньги за поездку предлагает небольшие, но ей надо в больницу. Я поднимаю цену на пятьдесят рублей – она соглашается.
Я не пожалел, что не зарядил, как следует. За то я услышал разговор не со стороны брата, а с другого конца провода. Приведу его с возможной точностью.
Она больна – температура высокая.
По виду не скажешь. Лицо свежее и никаких признаков жара. Выговор у неё странный: тянет гласные, и ударения делает не всегда там, где нужно. Так говорят на юге, в Крыму.
В сумочке звонит мобильник. Она быстро находит нужную кнопку и отключает его.
- Друг звонит, - поясняет она. - Я ему сказала, что уеду на недельку. Волнуется. Где, что, с кем? Много задаёт вопросов.
- Так в больницу же?
- Ну и что? Ему, зачем знать, что у меня болит что-то? Он должен думать, что я здоровая. Пусть поволнуется, подёргается, как следует.
- Не обидится?
Следует лукавая улыбка:
- Пусть обижается. Это способствует... - Её перебивает ещё одна телефонная трель. Она опять уверенным движением находит аппарат. - Это же игра всё, а то он со своей жёнушкой слишком хорошо себя чувствует. Надо его подразмять немного.
- Тебе виднее, - говорю я согласительно. В ней есть какая-то простоватость, позволяющая обращаться к ней на "ты".
- Полежу в больнице, отдохну немного, а то на работе замучили. С таким трудом удалось устроиться. Сначала я вызвала неотложку. Те говорят: иди к участковому. А к нему очередь на два квартала. Сделай, говорит все анализы. Это же надо в поликлинику неделю целую неделю ходить. Хорошо есть знакомые – уговорили взять без анализов.
Голосок у неё довольно звонкий. Ей опять звонят.
- Вот, пожалуй, отвечу.
Но она ничего не говорит, а молчит напряжённо, слушая трубку, лицо подёргивается в нервном движении.
- Нет, - вдруг резко выкрикивает она, - тебе то что? Я? Да. А вот тебе это должно быть совершенно безразлично. Твои чувства? А в чем они выразились за последнее время?
Уверенным жестом она кладёт телефон в сумочку. Трель мгновенно раздаётся снова. Она опять отключает сигнал.
- Надо выдержать – перебить темп, - поясняет она, - а то пошёл нахрапом. Должен меня слушать, а не говорить. Хороший парень, много работает, но попивает. Его можно понять: крупная фирма, оптовая торговля, постоянный стресс. Не досмотрел – потерял. Такими деньгами крутит, что жуть берёт.
- А сама чем занимаешься?
- Секретарь – референт. С двумя языками - французским и итальянским. Много приходится работать в Швейцарии. - Быстрый взгляд – понять какое это произвело впечатление. Посредственное. Некоторая резкость движений и произношение вызывают сомнения. Она и на родном языке говорит с акцентом – а, на языке, выученном на курсах?
- Так много всяких встреч, приёмов, фуршетов. Кручусь как белка в колесе.
Опять раздаётся телефонная трель.
- У–у, задолбал совсем. - Она порывисто выхватывает телефон из сумочки. - Ну что тебе?
Теперь она слушает без напряжения, улыбаясь, поглядывает на меня.
- Куда еду? К друзьям еду. Отдохнуть немного. Друзья мои не то, что ты – они обо мне позаботились. Да, может быть и мальчики. Да позаботятся, а ты вали к своей жене.
Следует весомая пауза. Вдруг, ни с того – ни с сего, она всхлипывает и взрывается резким визгливым плачем. Видимо с той стороны следует успокоительная реляция. В этот момент она поворачивается ко мне и подмигивает заговорщически. Потом она опять внимательно слушает и подносит указательный палец к губам, показывая мне, что надо молчать. Следует ещё одно трагическое всхлипывание – за ним идёт текст:
- Я всё время одна. Ты мне подарил, да я помню. Телевизор меня не радует. Я помню, как было, - опять жалобное всхлипывание. - Будет? Не знаю я, что будет. Мне так одиноко и грустно. Одна я в этой жизни. Не на кого опереться. И ты тоже. Ты только кричишь на меня. Да. Ты сам не замечаешь, что и как делаешь. С женой своей ты тоже так обращаешься? Чего я от тебя хочу? - Пауза мгновенна, как точка между двумя предложениями. - Ничего я от тебя не хочу. - В голосе одна сталь. - Придурок. Да таких как ты деловых людей на базаре пучок по рублю продают. Недоумок. Кретин. Как только жена тебе деньги доверяет, когда в магазин посылает. Господи, угораздило же связаться.
Она не всхлипывает, а воет трагически. И опять поднимает палец, чтобы я не брякнул что-нибудь в утешение, а на той стороне не услышали. - Всё отстань от меня, отстань. Не хочу видеть тебя никогда больше. – Она плачет в трубку. – Всё! Я сказала. Нет. Никогда.
И прячет трубку глубоко в сумку.
- Теперь не буду отвечать часа два. Пусть переварит сначала. – Она произносит это ровным голосом, без всякого надрыва, через мгновение улыбается:
- Хороша? А? - она явно довольна собой и ей хочется услышать слова одобрения.
- Да-а, - я тяну гласную, стараясь вложить своё искреннее восхищение. - Высший пилотаж. А если не позвонит?
- Куда он денется? - она потягивается в кресле.
- Ай, молодца. - Хвалю я. - Как по нотам. Видно опытную руку.
Она смеётся, сбрасывая напряжение. Смеюсь и я. Мы уже подъезжаем к больнице, охрана зевает у шлагбаума. Я без спроса проезжаю на территорию и останавливаюсь на пандусе приёмного отделения.
- Давай сумку помогу донести – больна, всё же.
- Не надо, - отвечает она. - Там делов – халат и тапки. Мне ненадолго – по женскому делу. Давай. Удачи на дорогах.
- Тебе того же.
Она хихикает в ответ.
Как врала мастерски. Лох на той стороне наверняка принял всё за чистую монету. Приём то известный: всё кончено - пусть помучается. А потом, лёгким движением руки она вытаскивает его из ямы, чтобы порадовался солнышку. Похоже, что и с братом моим поступают подобным образом.
* * * * *
Обсудить дела брата я мог только с одним человеком – со Стасом. С братом он учился в одном классе, и часто бывал у нас. Детство наше прошло в соседних домах. Иногда он удостаивал меня краткой беседой или дружеским подзатыльником, что было для меня одинаково приятно, как проявление внимания со стороны старшего. Потом мы вместе рыбачили, а когда началась моя конструкторская работа, он несколько раз обращался ко мне с мелкими просьбами по инструментальной части, и был мною очень доволен. Пойду к нему – побеседую.
Разыскать Стаса мне удалось не сразу. Он поменял и квартиру, и офис. Проше всего было бы спросить его телефон у брата, но я не хотел придумывать причину для нашей встречи – врать попросту говоря. Последовали бы вопросы. Не сказать же, что хочу поговорить со старым другом про актёрку его и долги.
Мне помог случай: я увидел на улице фургон с рекламой его фирмы. Там был указан какой-то телефон. Набрав номер, я услышал металлический женский голос. Интонация его была изначально недоступной – почти презрительной. Так отвечают узбекским подданным желающим получить российское гражданство и ошибочно обратившимся в министерство Иностранных Дел. Нужно было сказать что-то экстраординарное, чтобы пробиться в сознание этой дамы, и я попросил:
- Позовите, пожалуйста, Стасика. - Воцарилось гробовое молчание. Наконец на другом конце трубки сообразили:
- Стас Николаевич сейчас очень занят. Вы, по какому вопросу?
- По оптовым закупкам, разумеется.
- Я сейчас соединю Вас с оператором. Что Вас интересует?
- Мне не надо оператора, мне нужен Стас.
- Стас Николаевич оптовыми закупками не занимается, и его сейчас нет на месте.
- Тогда передайте, пожалуйста, Стасику, что я обязательно должен с ним связаться. Я здесь проездом из Китая в Германию. Пусть он мне позвонит по телефону – я называю номер; или я буду ждать его по адресу – даю адрес нашей старой квартиры.
- Вы записали?
- Секундочку, дописываю. - В голосе слышна ироничная нотка.
- Рекомендую правильно оценить ситуацию. В течение трёх дней я буду находиться в вашей стране, и если узнаю, что моя просьба будет проигнорирована, Вам это будет стоить рабочего места. Мои отношения со Стасиком позволяют Вам это обещать. Он не раз обедал у нас на кухне в коммунальной квартире на углу Литейного проспекта и улицы Марии Ульяновой. Тогда его так называли. Вам вольно называть его как захочется.
Простите, - спохватывается трубка, - последние цифры я расслышала не достаточно чётко.
- И адрес записать не забудьте.
Я называю улицу и дом, в котором была та самая коммунальная квартира. В старом адресе намёк на то, что я звоню ему, из прошлого, и нужен он мне по делу, не связанному с фирмой.
Сложность дозвона поколебала мои надежды на доверительный разговор. Но вечером в моёй квартире зазвонил телефон.
- Как ты пробил мою мегеру? – это был первый вопрос.
В четыре часа следующего дня я входил в его офис. Встретил он меня приветливо и провёл в кабинет с широким столом. Не успел я сообщить подробности разговора с секретаршей, как в кабинет вошёл молодой человек в костюме и галстуке – принёс какие-то документы на подпись. Стас быстро просматривал каждый лист, подписывал. Чувствовалось – бумаги он знает. Пауза меня устраивала: я пытался понять, насколько он изменился за последнее время.
Кабинет обставлен светлой офисной мебелью. На полу мягкий палас, на стене тонко сработанный пейзаж: солнышко светит над морским пляжем. Стас покачивается в мягком кожаном кресле на колёсиках. За ним поместительный шкаф с конторскими папками на полках, но не из грязного картона, которыми раньше была в изобилии укомплектована любая бухгалтерия, а с весёлыми корешками из разноцветной пластмассы. Молодой человек удалился, также молча, автоматически.
- Рассказывай, как поживаешь?
Пожимаю плечами, поскольку не имею сообщить ничего интересного о своей теперешней жизни. Брату уже лучше – похоже, выкарабкается. А что касается моих обстоятельств – то хвастаться нечем. Пока финансирование темы прикрыли.
- Как быстро течёт время: вчера ещё бегали в школу, а сегодня уже инфаркты. Немного ещё и начнутся проводы в последний путь. – Это что-то новенькое – раньше он не опускался до констатации общих мест.
- На рыбалке давно был? – это верный ход.
- Не спрашивай. Накупил спиннингов, блёсен, а когда воду видел – не помню. Ты же был на Бугре – пятьсот метров до озера. Я купил лодку: так у лесника и болтается где-то.
Волна прошелестела по песчаной отмели и провалилась в песок. Весёлой кампанией мы рыбачили на Ладоге. Это подвинуло Стаса купить участок в тех местах и построить дом. Брат появился там позже. Он не ловил рыбу, и примкнул к Стасу уже в качестве дачника – купил участок рядом. Они предлагали и мне, но на строительство денег у меня не было, да и времени тоже.
- А как твой дом – достроил?- Этот вопрос ему тоже нравится.
- Почти готов. Остались мелочи. Держу там сторожа и двух собак. Точнее сказать повара. Он собак кормит, и присматривает за ними, а они уже присматривают за домом.
Он перекатывается на кресле к шкафу, открывает дверцу. Внутри видны бутылки и стаканы. Ещё одна новация: раньше Стас если и выпивал, то не держал спиртного. Он ставит два стакана на стол.
За рулём? Ничего страшного, можно оставить машину здесь. Постоит ночь под охраной. Ничего с ней не случится. Посидим, побеседуем. Я неопределённо пожимаю плечами. Выпивка поможет откровенной беседе – отказываться не в моих интересах. Стас наливает, потом пружинисто встаёт. Нужен тоник. Он быстро возвращается с двухлитровой бутылкой в руках. Сейчас и бутерброды будут. Пока покурим – он подталкивает по столу пачку.
«Парламент» для меня слишком манерные. Я тянусь к куртке за своими.
Стас оживлен, как любой желающий выпить. Когда мы проглатываем приятного, отдающего ёлочкой напитка и запиваем его тоником, он говорит:
- Не то чтобы увлекаюсь, но без этого нельзя. Свалишься иначе.
Входит длинноногое существо в короткой юбчонке и ставит на стол поднос. На нём тарелка с бутербродами и соусник с кетчупом.
- Кофею, Стас Николаевич?
- Не надо, золотце – иди домой. Надумаем, так сами справимся.
- Кофеварку не забудете выключить? – Звучит учтиво вопросительно.
Стас дожидается её ухода. Как только за ней закрывается дверь, он хватается за соусник, обильно поливает кетчупом бутерброд.
– Ешь, давай, а то не останется.
Он жуёт по-мальчишески быстро, глотает большие куски.
- Между собой-то ладите?
- По-разному бывает. - Отвечаю я с набитым ртом.
Стас наливает по второй. Выпиваем опять до дна, не разбавляя. Джин теплом разливается по венам. Ещё дожёвывая бутерброд, я решаюсь перейти к делу.
Я пускаюсь в почтительный политес: мне нужно его сочувствие для откровенной беседы. Вести о том, что между ними пробежала кошка, до меня доходили. Мне не надо лезть во всё это, но у меня вокруг брата непонятки вертятся. Не болел бы он – я не пришёл бы вопросы задавать. Мы всё же с детства знаем друг друга – это у меня главный козырь – и мне не с кем поговорить о нём.
- Спрашивай, не стесняйся.
В глазах его светится понимание, но проскакивает и холодок. Я мнусь для вида.
Кого? Беспалого? Знает прекрасно. Деляга высшей марки. За копейку удавится. Дела ведёт жёстко, расчётливо, всегда с дальним прицелом. Цех у брата с ним на паях? Ты что? Откуда такая информация? Цех полностью принадлежит Беспалому. Ну, возможно, один - два станка не его. Остальное Беспалый выкупил ещё два года назад. Эту канитель и Стасу предлагали, но он отказался. Убыточные предприятия он не покупает. Почему убыточное? По определению. Цех этот планировали как сушилку для дерева. Пока торговали кругляком, всё в порядке было. Надумали торговать доской – она частенько оказывалась влажнее, чем надо. Приходилось сушить. Несколько таких сушилок устроили в порту. А эту планировали для железной дороги. Там и ветка была раньше, да рельсы все от бездействия перекосило. Перепрофилировать? Производить из дерева что-нибудь другое? Практически невозможно: большая площадь - высокая арендная плата. Слишком энергоёмкая сушилка. Место неудобное. Вроде бы в городе, а прямого транспорта нет. Не всякий приличный рабочий согласится туда ездить. Всё вместе ничего не стоит. Он говорил это брату, но тот невнимательно слушал.
Беспалому денег не нужно? Стас откидывается на спинку кресла и задушевно смеётся. Беспалый деньгами не интересуется? Смешнее трудно придумать. Брат что – действительно ему верит? И много должен? Там по-другому не бывает. Откуда знаю. Да брат твой просил и у меня деньги в долг. Не много – пять тысяч, но всё же.
Стас наливает ещё. Мне неприятно получить подтверждение того, что мой брат запутывается в долгах. Я не чувствую, уместен ли мой вопрос, но джин гонит не только кровь по жилам:
- Скажи, а почему вы перестали работать вместе?
Он смотрит на меня серьёзно. Потом берёт сигарету, протягивает открытую пачку и мне.
- Тебе как сказать: честно или по справедливости? - Старая шутка.- Ты сам его знаешь, чего спрашиваешь?
- Знать то знаю, но в последнее время мы не часто видимся. Когда я работал, мне не до него было, всё время в командировках. Помнишь? Половим рыбку и я обратно. Вдруг там у кого что-нибудь заклинит.
- Обезьяна то решили не запускать?
- Списали Обезьяна. Нет денег. Не придётся ему удивить межпланетную общественность своей физиономией.
- Программу прикрыли?
- Заморозили.
- Есть разница?
- Кое-какие деньги ещё капают. В основном на то, чтобы Обезьян не умер с голоду. Вот ждём, теперь когда ты встанешь и профинансируешь всю затею.
- Ну, это не скоро.
Я готов дать Стасу возможность уйти от вопроса. Его ответ не так уж и важен для меня. Но он выказывает мне своё расположение – возвращается к теме:
- Твой брат стихийный коммунист. Кто по глупости с партийными ребятами связывается, кто по хитрости и беспринципности. Но есть и такие, для кого это единственный способ существовать. В одиночку они выжить не могут. В тусовочке: хорошо ли – плохо ли, но всё само собой образовывается. Кто-нибудь, да сделает за них то, что необходимо. Тебе неприятно это слышать, но ты сам напросился.
Я ожидал услышать нечто-то подобное.
- Ты же знаешь как с ним трудно. Собственная лень, у него выведена из недостатка в достоинство, при том в такое, какого ни у кого больше нет. Ну не любит он и не умеет работать, так это полбеды. Но он искренне уверен, что за него должны работать другие. Он удивляется и негодует, когда они этого делать не хотят. Мне надоело тянуть лямку и получать за это иронические улыбки: брось, мол, из-за ерунды возмущаться – старая дружба дороже. Я и взбрыкнул, как лошадь. Он свою часть работы не сделал. Всё встало. Мне пришлось крутиться как белке в колесе, а когда всё нормализовалось, разумно было принять меры, чтобы такое не повторилось. Разойтись – единственный способ сохранить дружеские отношения.
Стас подливает в стаканы ещё, пускает витиеватый клуб дыма.
- Выздоровеет – будут проблемы. - Заключает он разговор о брате.
Опять появляется механический молодой человек, кладёт на стол лист бумаги и безмолвно исчезает. Стас впивается в листок глазами. Через мгновение он поднимает брови, комкает бумагу и бросает её в мусорную корзину.
- Хорошо, что ты пришёл, а то просидел бы лишний час ради этой галиматьи. Ну, теперь я свободен.
Он отхлёбывает солидный глоток.
Что бы он посоветовал брату? Самый важный вопрос, который я хотел ему задать, но звучит он прямолинейно и чуть ли не глуповато. Надо было как-то по-другому сформулировать. Стас даже дёрнулся.
- Как что? Долги отдавать. Что же ещё? Я могу подождать, а Беспалый ждать не будет. Ты знаешь, что он отделывает квартиры и после этого их продаёт. – Я не знал этого, но кивнул утвердительно. – Откуда они у него берутся – не все конечно, но часть – не догадываешься? Внуши ты своему умнику, что лучше заплатить, пока на него счётчик не повесили? Чем платить? Подо что занимал, тем и платить. И чем скорее, тем лучше. Он, когда у меня деньги брал, про комнату говорил, про ту самую, в которой вы жили на Литейном, пока квартиру не получили. Большая комната в центре. Тысяч десять дать могут. Пусть продаёт и деньги несёт кому должен. Я подожду, пока у него дела выправятся. Ты пойми – продолжает он проникновенно – платить за него я не намерен. Я его предупреждал. В наших делах это дорогого стоит. Я ему уже денег дал. И дал именно для того, чтобы он с долгами расплатился, но куда он их дел, и почему долг увеличился, а не убавился, я понятия не имею. Больше я ему давать ничего не намерен. Не уверен, что он и эти отдаст.
Он замолкает, оценивая сказанное, и добавляет:
- Быков то я для него расставил.
Я не понял, что за быки такие, где и зачем их надо было расставлять? Но пьяные мои мозги уже ворочались плохо, и я не спросил об этом. Минут сорок мы обсуждаем рыбалку. Мы успеваем ещё, по крайней мере, раза три подлить в стаканы. Если и был бы у меня неприятный осадок от беседы, то он смылся кристальной чистоты напитком, с привкусом ёлочки. Вереска, а не ёлочки, как поправляет меня Стас. Ёлки, а не вереска – я твёрдо стою на своём.
После этого спора, не слишком упорного, наше настроение позволяет обсудить любую занозистую тему:
- Стас, ты с Мариной знаком?
- С актрисой? - По его лицу проскальзывает улыбка. - Мы учились вместе в Техноложке. Она там осилила два курса и только потом поступила в театральный. Да согласен: как-то всё странно у них. Наверное, им так удобнее. Ей надо она пользуется – почему бы и нет.
После паузы добавляет с предельной откровенностью:
- Дурит она ему мозги, а ему это нравится. Мне так с самого начала казалось.
Следует пьяно резкий переход:
- Едем ко мне домой, у меня там ещё есть бутылка джина, но другого сорта. Ирина тебя хорошо примет, она тебя помнит.
- Куда там – надрались уже, - мне не хочется появляться в доме старых друзей на нетвёрдых ногах.
- Всё равно недовольство моим состоянием будет высказано.
Он встаёт, его ведёт в сторону. Он обходит стол и преувеличенно свободным жестом нажимает кнопку на селекторе. Видно, что он пьян. Я тоже встаю и чувствую себя не лучше.
Стас, покачиваясь, договаривается, чтобы нас отвезли домой. Шофёра уже нет, но у одного из охранников есть права и он готов с нами прокатиться. Мы долго одеваемся. Я помогаю Стасу надеть куртку и в коридоре поддерживаю его под локоть, но он вдруг вырывается.
- Забыл закрыть сейф, - бросает он на ходу.
Из кабинета он возвращается с недопитой бутылкой джина и предлагает мне хлебнуть из горлышка. Я не отказываюсь – всё происходящее мне мило и приятно.
Машина уже стоит у крыльца. Хорошая машина – новая, иностранная. Стас поясняет, что, по его мнению, Мерседесы – жлобство, потому бритоголовые их и любят.
Мы пьём джин из горлышка по очереди и чем-то смешим водителя. Стас просит отвезти сначала его, потом меня:
Он уже смирился с моим нежеланием заходить к нему в гости. В какой-то момент он чуть трезвеет и говорит без всякой связи с предыдущим:
- Ничем ты ему не сможешь помочь. Мы все под колпаком.
Я опять не понимаю, о чём он говорит, но спросить не успеваю: мы подъезжаем к его дому. Да и алкоголь путает сознание. Он выходит из машины. Я тоже выхожу – проститься и пересесть к водителю. Он ещё раз, теперь уже последний, приглашает меня к себе домой. Я опять отказываюсь. Он выбрасывает пустую бутылку в кусты. Она звякает обо что-то, но не разбивается – катится дальше.
- Цела, - говорит Стас, - плохая примета.
Мы крепко обнимаемся. Мы крепко обнимаемся ещё раз. Он целует меня в щёку. К дому он шагает нетвёрдо, оборачивается, машет мне рукой. Я сажусь рядом с водителем, жду, пока Стас скроется в парадном, и только потом хлопаю дверцей машины.
*****
Новый год я встретил плохо, если не сказать отвратительно. Полоса неудач началась неожиданно. В работе двигателя на больших оборотах появились какие-то перебои. Скорее всего, был виноват подшипник трамблёра. Дома у меня был запасной трамблёр.
Под новый год капуста хорошо шинковалась. Работал много – про брата забыл. Тридцать первого я проснулся около двенадцати и потащился в душ, с трудом разминая спину. Позвоночник деревянный. Кто-то положил мне руку на шею и не собирался её оттуда убирать, и зад болел так, что трудно было садиться. Постоянное нервное напряжение, непонятки с братом, неполадки с мотором – надломили меня. В ночь на первое января о работе не могло быть и речи – я почувствовал, что не выдерживаю гонку.
Позвонил брат – попросил отвести его домой от актёрки.
"Поеду, – думаю, - может, развеется плохое настроение. Всё же праздник на носу, да и брат – родственник. Как он найдёт такси в праздничной сутолоке".
Хорошо запасной трамблёр лежал у меня в багажнике – была бы история. Машина завелась хорошо, но проехал я три остановки, и пошла в разнос моя техника. Остановился в удобном месте. Дело то простенькое – трамблёр поменять. Старый я выдернул быстро, и вставил новый, не теряя лишнего времени. Вроде всё сделал правильно, но не заводится. Искра вроде есть, бензин подаёт тоже. Уже и руки холодом прихватывать стало, уже и аккумулятор вот-вот разрядится. Просмотрел весь трамблёр и заново выставил зажигание, прочистил свечи. Прошло больше часа, прежде чем мотор недовольно фыркнул и заработал. Дал я ему прогреться, отрегулировал обороты и потом только решился тронуться с места. Мотор всё равно работал неровно. О поездке за братом в центр города не могло быть и речи. Я приехал домой и позвонил Папуле. Он знал телефон Марины и мог предупредить, что я не приеду. Чувствуя себя совершенно измотанным, я лёг в тёплую ванну. Обиделся на меня брат или нет – меня это уже не интересовало.
Вылез я из тёплой воды, обтёрся мохнатым полотенцем. Звонит брат – он уже дома. Прекрасно добрался на такси. И, слава Богу. Лёг на любимый диван и уснул сном праведника, не помышляя об антарктических первопроходцах и перелётах на другие планеты солнечной системы.
Проснулся я около десяти часов вечера. Ехать к брату не хотелось: я не рассчитывал на тёплый приём и решил повести дело так: приеду минут за тридцать до нового года и уеду через часик. Долг вежливости, так сказать. Всё лучше, чем быть одному в начале нового витка нашей планеты вокруг солнца. А пока у меня ещё есть час времени и можно заняться приготовлением салата. Приеду и, после питания, предложенного братом, поем как следует. Ещё вчера я сварил всё необходимое: картошку, морковку, совсем немного свеклы, припас варёной колбасы и майонеза.
Я всегда стараюсь приготовить салат, как это делала мама, но у меня не получается. Хитрость приготовления этого блюда состоит в мелкой нарезке и хорошем перемешивании. Картошка у меня всегда крошится, а нарезать мелко колбасу мне не хватает терпения. В итоге, ещё до заправки блюда майонезом, получается малопривлекательное месиво, но я упрямо довожу дело до конца: кладу майонез, перемешиваю, подношу ложку ко рту.… В этот момент раздаётся телефонный звонок, брат торопит меня – надо успеть проводить старый год. Вместо того, чтобы спешить, я неторопливо поедаю приготовленное мною месиво. Вернусь – поем ещё, и у меня есть бутылка красного вина, не заскучаю.
Минут десять двенадцатого я выхожу из дому. Первые обороты стартёра не предвещают ничего хорошего: схватывает, но работает неровно. Не хватало ещё застрять где-нибудь по дороге и встретить Новый год в машине. Эх, жизнь моя поломатая! И с каких пор всё наперекосяк пошло? Где-то я сбил прицел. Чем-то прогневил Богов. На этом моём соображении мотор заурчал с полагающейся ему ровностью. Я дал ему чуток прогреться и тронулся потихоньку.
Граждане уже схлынули с улиц к праздничным столам. Дорога была почти пустой. Моя бывшая жена, сославшись на работу, как-то отсутствовала всю новогоднюю ночь. Я всё ждал, что она позвонит и скажет что-нибудь приятное, что все говорят друг другу в праздник. Но она не позвонила. Она объяснила мне, что автобус с туристами попал в пробку. Я промолчал, и не сказал ничего – всё равно дело уже шло к разводу. В новогоднюю ночь пробок на улицах нашего города не бывает.
Неудобно являться к столу с пустыми руками. У метро я выскочил из автомобиля и подбежал к ларьку, купил первую попавшуюся бутылку вина, какое-то польское фуфло. Всё лучше, чем прийти с пустыми руками.
Брат встретил меня широкой улыбкой. До боя курантов оставалось минут двадцать пять. Папуля сидел в большой комнате у стола. Монитор компьютера сдвинули в сторону. Освободившуюся площадь накрыли белой скатертью. Никакой другой уборки произведено не было. К приходу актёрки брат готовился обстоятельнее. Зато в экране огромного телевизора всё прыгало и кружилось. Как обычно пели и орали что-то навязчиво повторяющееся, и танцевали неуклюже.
Брат принял из моих рук бутылку вина, и сморщился осуждающе. Папуля не понял причину недовольства. По его мнению, вино, как вино – на круг сойдёт. На кухне, на газовой плите что-то подозрительно фыркало и шипело. Брат устремился туда и заорал, что всё готово. Я взял со стола тарелки и пошёл к нему. На сковороде, в каком-то чёрном месиве лежали три куска красной рыбы.
- Чуток пригорело, - сообщил мне брат.
Мы вернулись в комнату с тарелками. Я нёс две, брат одну – в другой руке он сжимал вилки и ножики. Папуля не терял время даром: открыл бутылку с принесённым мною пойлом и поставил на стол пакет с апельсиновым соком. Бокалы из серванта доставал уже брат. Себе он поставил стакан, а нам с папулей невысокие красного стекла фужеры, привезённые кем-то в подарок из не существующей уже Чехословакии.
Последние минуты уходящего года проходят нервно. Папуля снял с руки часы и положил их рядом с тарелкой. Брат перенёс на стол телефон. Я сидел спиной к телевизору и подвинулся так, чтобы ему был виден экран. Но брат ожидающе косился на телефонный аппарат – в нём что-то щёлкало и потрескивало, видимо, стоял на автодозвоне.
Без пяти двенадцать я налил себе и Папуле вина. Разливая, я повёл горлышко бутылки в сторону брата. Он сделал отрицательный жест рукой и налил себе виноградного соку. Трубка на столе пискнула, показывая, что есть соединение. Брат вцепился в неё, поднёс к уху, и лицо его озарилось блаженно. Брат слушал вдохновенно, как музыку. В телевизоре появился президент - лицо в натуральную величину. Я попробовал сострить и спросил Папулю: не президента ли брат слушает по телефону? Он посмотрел на меня уничижительно. Так в церквах смотрят на тех, кто громко говорит.
Президент закончил свои поздравления. Мы встали. Папуля выглядел очень подтянуто. Брат стоял сгорбленно, прижимая телефонную трубку к уху. "Да, да - произнёс он, блаженно улыбнувшись, - и тебя тоже. Конечно, этот год будет совсем другим. Да – да, много лучше. Ничего плохого не случится".
Раздался бой курантов. Когда отзвучал последний удар, я чокнулся с Папулей и выпил. Брат чокнулся своим стаканом с телефонной трубкой. "Ты тоже пьёшь? - спросил он, - да, а я за твоё". Лицо его озарилось опять. Папуля гордо подбоченился и посмотрел в мою сторону. "Тебя Марина с праздником поздравляет, желает здоровья, - обратился к нему брат, повесив телефонную трубку. Последовал удовлетворённый кивок. "И тебя тоже" – не так акцентировано обратился ко мне брат. И меня не миновала божья благодать.
Вино оказалось не таким противным, каким могло быть. Я бы выпил ещё, но собирался скоро отсюда сниматься – пришлось ограничиться малым. В тарелке что-то можно было наковырять. Рыба, хоть и подгоревшая, была вполне съедобна. Зато варёная картошка удалась на славу. Убрать бы из тарелки пережаренный лук…. Но и так не плохо: будет, чем дохнуть на гаишника, паче таковой на дороге окажется.
Папуля насупился над тарелкой. "Ну вот, - произнёс он после значительного раздумья, - собрались все втроём". Его умение констатировать общие места меня всегда поражало. Папуле трудно. С братом у него отношения более доверительные. Соразмерить неприятие одного и любовь к другому, да ещё так, чтобы это не бросалось в глаза не просто.
Ещё вчера я мельком подумал, что представляется удобный случай поговорить о продаже комнаты, той самой, в которой мы жили всей семьёй, до получения этой квартиры. Брат расплатился бы с долгами, и ещё осталось на поддержку здоровья. Но я чувствовал, что начинать об этом разговор должно не мне. На меня покосились бы с неудовольствием: полез не в своё дело. Папуля был бы недоволен не меньше брата.
Мы так и съели всё молча. Брат пошёл на кухню распорядиться чаем.
Папуля наклонился ко мне:
- Собирается продать комнату. - Шепнул он мне заговорщически, кивнув на дверь, за которой скрылся брат. И без моего участия всё образовалось. - А куда деньги пустит, не знаешь?
- В производство вложит. Потом сторицей вернутся.
Папуля испытующе посмотрел на меня.
- А долги?
- Ты у него спроси. Я в его дела не лезу. Отвожу его, куда просит, а дальше – не моё дело. Ты не волнуйся, долгов не много – рассчитается.
В дверях появляется брат с небольшим тортом. Я собираю тарелки и несу на кухню. На плите пыхтит чайник. Тарелки я ставлю в раковину, в железную эмалированную раковину, такую не найдёшь ни у какого старьёвщика. Я с тоской рассматриваю разномастные кружки на полке: мне опять, наверняка, достанется пластмасса. Брат кричит мне из комнаты, чтобы я прихватил чайник. Мне слышно как звякает фарфоровая посуда. На столе три чашки, блюдца и заварной чайник с кобальтовым ободком. Тоже из каких-то древних приобретений. Брат уже приготовил смесь из трав и чёрного чая и засыпал её в заварной чайник, осталось только залить горячую воду. Мы некоторое время ждём, пока заварится. В телевизоре продолжается крикливое беснование. Наконец Брат разливает кирпичного цвета напиток по чашкам. Вкус приятный, мятный.
Чаепитие наше заканчивается где-то около часа ночи. Дальше – тоскливый просмотр телепередачи. Надо бы увильнуть от этого удовольствия. "Поеду, - говорю я брату, - поработаю немного, сам знаешь – новогодняя ночь, расценки высокие".
Папулино мнение на этот счёт можно не спрашивать. Хотя, когда я встаю, он делает попытку удержать меня: "Посидел бы ещё". Я обнимаю его на прощание и жму брату руку.
На улице я первым делом закуриваю и несколько раз глубоко затягиваюсь. При брате я не курю, зная его мучения из-за наложенного запрета. Завожу машину и выруливаю из двора. Поначалу мотор работает ровно, и я подумал было поехать поработать, хотя бы ради того, чтобы оправдать сказанное. У станции метро «Академическая» замечаю поднятую руку. Стоящий у дороги человек празднично выглядит в руке полиэтиленовый мешок с продуктами, из кармана пальто торчит бутылка шампанского.
Он не торопливо усаживается на переднее сидение. Куда ему ехать я не спрашиваю, и он не говорит. Сидит молча. Пьян прилично.
- Давай прямо, - произносит он, наконец.
- А деньги? Нельзя ли получить вперёд? - спрашиваю я, перед тем как тронуться.
- Можно не только деньги получить, а и по морде тоже, - произносит он тяжёлым голосом.
- И это в Новогоднюю ночь, - вздыхаю я грустно.
Он хохочет в ответ. Мы начинаем движение в полном взаимопонимании. Ему на Пискарёвку – это недалеко от моего дома.
- Еду от бабы своей к другу – сообщает он мне. – Выписал сучке оплеуху и приказал, чтобы духу её к утру в моей квартире не было. Достала совсем. Разговор только один: дай денег на то – на это. Я специально проследил, в течение недели ни о чём другом не говорила, только одно: дай, дай, дай. Я не бедный – у меня станция техобслуживания. Но моим ребятам, даже если они круглосуточно будут гайки крутить, столько денег не выкрутить, сколько этой шалаве надо.
Я киваю сочувственно.
- Поеду к другу и нажрусь до свиней. Такой праздник заворачивается, что в серые будни вернуться хочется. Был бы рабочий день - сидел бы, работал. Люди радуются чему-то, а мне тоска одна.
В этот момент двигатель сбрасывает обороты. Я газую сильнее, вытягиваю рычажок подсоса. Вроде едем дальше. Пассажир прислушивается:
- Э-э, да ты наш клиент. Ха-ха - смеётся он - на ловца и зверь бежит.
Его ремонтная мастерская недалеко от моего дома. Он достаёт деньги, отсчитывает сто пятьдесят рублей. С таким мотором мне сегодня не работать. Я отказываюсь и от этого.
- Бери. Мои ребята из тебя их быстро вытянут, когда приедешь.
Мы оба смеёмся. С Новым годом!
Кое-как дотягиваю до дома, размышляя о том, что у брата его актёрка тоже денег просит. А где их взять?
Никита приглашал к себе на дачу, но куда с таким мотором. Ещё застрянешь где-нибудь по дороге. Завтра починю и поеду.
Дома я достаю из холодильника своё месиво, заправляю его майонезом и открываю бутылку вина. Оно лучше того, с которым я пришёл к брату. Основательно поев и выпив ещё стаканчик, я думал об одиночестве. Ко всему нужна привычка. Это главное. Привыкнешь, и оно не будет казаться таким невыносимым. Сегодня, конечно, взяток мог бы быть фантастическим, но я устал, и машина никуда не годится. На следующий год исправлюсь, учту возникшие сложности. Да, подсознательно я уже согласен с тем, что прокручу баранку ещё один год. Потом, может быть, ещё один, за ним следующий и так пока не состарюсь. Лет на пятнадцать - двадцать меня хватит. А что? Ничего лучшего не предвидится. Не такой плохой удел, как может показаться на первый взгляд. По крайней мере, сам себе хозяин, когда захотел, тогда и пошёл на работу. Мне даже приходит в голову мысль – выйти к машине, снять трамблёр и раскрутить его здесь на кухне и разобраться, что с ним случилось. Но по улице сейчас ходят весёлые праздничные люди, и не хочется выбиваться из общего тона, устраивая ночной ремонт.
В этот момент раздаётся телефонный звонок. Звонит Боевой товарищ.
- Ты дома? - спрашивает она.
А где же ещё, если беру трубку.
- Ты хочешь приехать?
- Возможно. Пока не решила. Да, с Новым Годом тебя. - Говорит она вполне трезвым голосом. В трубке фоном идёт разухабистое гуляние.
- Спасибо, тебя тоже.
- Так ты в ближайшее время никуда не уходишь?
- Нет. Я сижу смирно и жду тебя.
- Ты хочешь, чтобы я приехала?
- Я мечтаю об этом.
- Хм - говорит трубка, - я подумаю.
Было бы неплохо. Скрасила бы печальное настроение. Но особых надежд я не питаю. Наверняка в той компании, в которой она пребывает, найдутся желающие проводить её и так далее. Хотя у молодых людей в этом возрасте, денег, как правило, немного и со свободной жилплощадью проблемы.
Через полчаса снова звонок:
- А ты бы мог за мной приехать? - чувствуется некоторая тяжесть в голосе.
- Ты спятила – новогодняя ночь. Я выпил уже две бутылки вина.
- А как же я доеду?
- На такси. Поймай такого же извозного, как я.
Трубка некоторое время молчит, пробиваются чьи-то голоса.
- Девочки говорят, что, скорее всего, ничего не получится.
- А что говорят мальчики?
- Они все кретины – нечего их и слушать. А какое тебе дело до того, что они говорят? - последнее она произносит с некоторым задором. Дальше следуют однообразные гудки.
Через пятнадцать минут ещё звонок.
- А у меня денег столько нет. - По тому, как это сказано, всё ясно.
- Ты где?
- Девчонки, а мы где? - Кричит она громко, обращаясь за подсказкой.
- Мы у Финляндского вокзала.
Это довольно близко.
- Дай триста и любой привезёт.
- У меня столько нет.
- Подъезжай прямо к моей парадной. Я буду там стоять с зажатыми в руке деньгами.
- Всё, я поехала.
- Ты улицу помнишь?
- Да. Бестыжевская называется.
Пусть хотя бы так скажет – любой поймёт, что она говорит о Бестужевской.
Через пятнадцать минут выхожу на улицу. Вскоре из-за угла появляется жигулёнок, раскрашенный не в два, а даже в три цвета. За рулём такой же, как я извозной.
Я протягиваю в окошко триста рублей.
- Добавить бы надо, патрон, - говорит мне водитель солидным голосом.
За мою извозную практику меня, как только не называли. Был я и шефом, и мастером, разумеется, и командиром. Один пьянчуга, почему-то всю дорогу называл меня капитаном. А вот патроном я стал впервые.
- Я к Вам с Новогодним подарком, а Вы лишнюю стоху жалеете, - ломает он меня дальше.
Я протягиваю ему ещё одну купюру.
- Жаль за Вас, что Вы сегодня не выехали: нормально шинкуется. Она мне рассказала по дороге. - Поясняет он свою осведомлённость.
- Да трамблёр на куски развалился.
- Ваша? - он указывает на мою копейку. - Живая ещё, побегает.
В это время подарок самостоятельно выгружается из автомобиля.
- Ну, полечу. С праздником.
- С праздником, - отвечаю я. Для него время – деньги.
Стоит моё деревце, качается на ветру. Я беру её под руку. Потянулся чмокнуть её в щёчку, но от неё так выразительно пахнуло коньяком, что мне расхотелось.
- Вот - сказала она с усилием. На дальнейшее её не хватило.
Я подвёл её к парадной. Она шла довольно уверено, надо было только немножко подправлять направление. В квартире она проявила себя лучше: сняла пальто. Я принял и повесил на плечики; расстегнула молнии на длинноносых сапогах, таких я у неё раньше не видел; один сапог она даже сняла, и так, не снимая второй, проковыляла на кухню и уселась за стол.
- Я для тебя со стола бутылку коньяка с****ила, - сообщила она. И достала из сумки уже початую бутылку конька. - Мне чего-то уже не хочется. - Она помолчала набычившись. - Мне бы лучше пойти поблевать.
Сапог с расстёгнутой молнией я снял с неё и помог добраться до ванной. Судя по вскоре донёсшимся оттуда звукам, дело наладилось.
До самого утра я возился с ребёнком, приводя его в чувство. Я поил её крепким чаем. Первый стакан незамедлительно оказался в унитазе. Когда жидкость стала приживаться в желудке, я помог ей раздеться и засунул её в ванну. Воду я сделал не горячую, но постепенно подогрел, а потом облил её из душа холодной водой. Это оказалось действенным средством. Она громко визжала. Я вытер её насухо махровым полотенцем и отнёс на диван. Она тут же уснула и во сне дышала ровно. Сам я тоже выпил немного коньяку и выкурил пару сигарет. Уснул я в кресле.
Утром она позвала меня. Неоспоримое преимущество молодости – быстро проходящее похмелье. Я выключил телефон, чтобы никто не мешал нам звонками. Новогодняя ночь прошла безрадостно, но первый день того года вызывает у меня приятные воспоминания.
Второе число тоже не рабочий день. Никита не обиделся за то, что я к нему не приехал. Риск сломаться тёмной ночью на дороге перевешивал желание праздничного общения. Что мне мешает приехать прямо сейчас? Да я не один. Так приезжайте вместе. Жена уже на работе. Истопим баньку, погуляем по свежему воздуху. Погода – прелесть. Солнышко светит.
Почему бы и не поехать? Всё лучше, чем сидеть в квартире. Хорошо, что его жена на работе: будь она дома – он не пригласил бы меня, тем более с подружкой.
На свету я быстро проверил контакты, почистил свечи и мотор зашелестел лучшим образом. В чём было дело – почему шли перебои, я так и не понял. Но какая разница. Погода была хорошая, и мы покатили размеренно.
Работа стояла у дороги. Многие ещё продолжали праздновать, но мне тоже хотелось отдохнуть.
Мы прикатили быстро. Солнышко радовало после долгих вечеров и ночей с желтыми фонарями.
Никита встретил нас у ворот своего небогатого поместья. Трубы, над домом и баней уютно дымились. Я купил по дороге пива, колбасы и килограмм апельсинов, для праздничного настроения. Не заходя в дом, мы пошли смотреть лыжные гонки. Молодые парни бежали на лыжах мимо болеющей публики с бешеной скоростью. Нас чуть не сдувало. Но всё это быстро наскучило – бегут куда-то. Фамилий лыжников мы не знали. Мы даже не знали, какую они бегут дистанцию. Небо подёрнулось дымкой, и мы заспешили к дому – в тепло.
Особого энтузиазма баня не вызывала – уже сказывалась праздничная усталость. Но пару раз мы, всё же, в парную зашли. Никита отказался, сославшись на вчерашнее продолжительное в ней пребывание. Он приготовил нам чаю, пока я шуршал веником по её нежной спине,
Мы о чём-то поболтали расслабленно. Она пошла в парную, а я посчитал, что мне хватит. Хорошо было сидеть у камина, дровишки горели ровным пламенем, наслаждаясь своим горением. Мгновение, которое хочется остановить. Но у Никиты было другое настроение:
- Надоело мне всё, - признался он, когда мы остались одни. – Вот сижу и беспокоюсь. Времени предостаточно: жена только утром вернётся с работы. Наше приятное времяпровождение она быстро прикроет. И чего здесь такого, что ты ко мне с девчонкой приехал?
Я успокаиваю его: мы через пару часов свалим.
- Не в этом дело. Сидите сколько хотите. Хоть ночевать оставайтесь. Меня ещё достаёт, другое: почему она всегда за меня знает, как должно быть? Что мне носить, что мне делать – всё знает. Занимаюсь извозом – не нравится. Служил в конторе – тоже плохо. И всё давит на меня, давит. То сделай – это. Как будто у меня своей головы нет. Каждое утро одно – два задания, а то и более. Крутись волчком – успевай только
Он подходит к окну. Гладкий рыжий кот заходит в предбанник. Никита открывает форточку, кот прыгает на подоконник, оттуда на раму, выгибает дугой спину и пружинисто выскакивает на улицу.
- Во, видишь, и нет его, - констатирует Никита. - А мне как школьнику отпрашиваться надо, чтобы из дома выйти. Как всё так получилось? Ведь брал скромницу простенькую. Думал, что слова не скажет. Какое там! Родилась Светка. Я не понятно кем в семье сделался. Чуть что – скандал. Орёт, размазывает меня по стенке.
Я не утешаю его, а вспоминаю брата.
Огонь в печи, чай с мятой, стол с праздничной едой – всё это не располагает говорить о грустном.
- Давай, - предлагаю я, - у молодого поколения спросим.
Она выходит из парной, завернувшись в махровое полотенце. Лицо раскраснелось. Я её спрашиваю без подготовки:
- Скажи, а твой будущий муж, должен будет тебя во всём слушаться?
Она думает недолго:
- А как же? Будет мне во всём подчиняться.
- А не захочет?
- Куда он денется?
Никита морщится. Я знаю эту ступенчатость отношений. До брака имеешь дело с одной женщиной, после брака с другой, а, когда родится ребёнок, с третьей, также отличной от первых двух. Насчёт третьей ступени я понимаю со слов друзей – Все говорят одно и то же.
Через пару часов я выхожу прогреть автомобиль, чтобы не мёрзнуть после бани. Уже темно и свет фар выхватывает из темноты занесённую новым снегом дорогу. Завтра утром она упорхнёт, и я не буду знать, увижу ли её когда-нибудь, но и не грущу об этом.
Бугор.
О смерти Стаса мне сообщили в промозглый февральский день. Капель падала с крыш и облака клубились от самой земли. Не было ни дождя, ни снега – воздух казался сплошным водяным маревом. Я раньше обычного оказался дома. Глуховатый, незнакомый мне, женский голос в телефонной трубке проговорил всё чётко, с точно расставленными интонациями. Расстреляли из автомата Калашникова в десяти метрах от дверей его дома. На том самом месте, где мы недавно прощались.
На кладбище жена – теперь уже вдова – Стаса прижала мою руку к груди, лицо сжалось в мучительной гримасе. Я извинился за брата: он не пришёл – болен ещё. Мне показалось, что она не поняла моих слов. Какая-то пожилая женщина заботливо поддерживала её за локоть. С другой стороны стоял краснолицый мужчина, при галстуке в дорогом пальто. Я отошёл от них и, видимо, слишком явно оглянулся по сторонам. Женский голос шепнул мне, что сына оставили дома. Там с ним занимается детский психолог. Для восьмилетнего мальчика это слишком тяжёлое зрелище. Говорила соседка по даче, так она отрекомендовала себя. Она же мне и звонила. Он шёл к машине... Она повторила то, что я услышал в телефонной трубке, как будто добивалась, чтобы я это хорошо запомнил.
Все три дня между его смертью и похоронами была оттепель, но сегодня к сырости добавился ещё и пронзительный холод. Это определило краткость и немногочисленность выступлений. Усопшего характеризовали как человека доброго, отзывчивого, готового прийти на помощь. Выделяли его порядочность и светлый ум. Я был согласен со всем сказанным. Мне не хватало только того, о ком всё это говорилось. Его бы, наверняка, это позабавило. На несвоевременность ухода напирали особенно. Призывали найти и покарать. Кто-то даже заикнулся о мщении. Заминка получалась в том, что не знали, кому мстить.
Закрыли гроб. Бритоголовые из охраны опустили его на широких чёрных лямках в зев могилы. Кто хотел, сыпанул горсть мёрзлой земли, услужливо приготовленную могильщиками в картонной коробке. Куски жёлтого суглинка разбивались о полированную крышку дорогого фирменного гроба. Послышались сдержанные всхлипывания, причитания, и провожавшие нестройно потянулись к выходу.
Соседка по даче – при ней, видимо, был муж – сообщила мне, что у них не завелась машина, и им пришлось взять такси. Я предложил свои услуги. Заодно покажут куда ехать. Поминки будут не в офисе, а на новой квартире, в которую Стас не успел переехать. Я не знал, где она находится.
У выхода стоял автобус. Ирины уже не видно. Всем с мягкой вкрадчивостью командовала её сестра, приглашая занимать места. Волосы её забраны чёрной косынкой. Я не видел её много лет. Ирина училась в нашей школе в параллельном со Стасом классе. Когда они поженились, Стас какое-то время жил у неё. Я заходил к ним и там встречал девчонку с косичками. Она любила по-детски важничать, за что её называли – Катериной, скрывая букву "Е" от полного имени. Поначалу это казалось забавным, но потом так и утвердилось за ней. В хорошенькую округлую мордашку годы внесли строгость. Открывая дверь своего драндулета, я подумал, что к такому лицу пойдёт любая одежда, и траур тоже. Пока я разворачивался и выруливал среди других автомобилей, автобус уже уехал. Соседи по даче ждали меня на том месте, где он только что стоял.
Говорить в таких случаях мучительно не о чем, и женская болтливость бывает уместна. Последовал рассказ о том, как позвонила сестра Ирины. Узнав всё, она понеслась к ним на квартиру, где было полно народу: следователи уже присутствовали и милиция в форме. Они допрашивали всех, а её допросили два раза. Потом она просидела на телефоне весь вечер. Просто удивительно, как трудно бывает дозвониться до людей, когда что-то случается. Она подробно рассказала про оформление документов, про подготовку к похоронам и про магазин ритуальных услуг. К концу поездки я неплохо ориентировался в ценах на гробы, памятники и прочую похоронную утварь.
Начала она смущённой скороговоркой, но постепенно успокоилась. Речь её потекла размеренно и спокойно, с паузами, подчеркивающими отдельные места. Она сама чувствовала, что у неё хорошо получается и даже извинилась, заменив вульгарные баксы, на вполне официальные доллары. Мы слушали, не проронив ни слова. Я перебирал передачи с растущим чувством благодарности к ней.
Машину пришлось поставить в квартале от дома, в котором Стас намеревался проживать. Ближе не было места.
Квартира располагалась на втором этаже. Потолки высотой метра четыре; много комнат. Начиналась она с большой прихожей. Ирина оправилась немного и встречала гостей. Здесь она реагировала на меня более осознано, чем на кладбище.
В большой комнате накрыт длиннющий стол с закусками и выпивкой. За ним восседают гости, из тех, кто поважнее. Поминающие уже действуют: один что-то проникновенно говорит, остальные держат перед собой вразнобой налитые фужеры и рюмки. Свой потёртый кожан я оставил в машине, понимая, что соберётся публика, среди которой я буду в нём выглядеть слишком демократично. Я собирался только засвидетельствовать почтение и свалить потихоньку. Выпивать на поминках Стаса мне было трудно.
Справа от входа в комнату располагался поместительный буфет. У него, открывая бутылки, суетился человек в белой рубашке с бабочкой и в чёрном жилете. Двое других, такого же вида, сновали вдоль стола.
В углу скромно притулилась секретарша, та самая, которую я видел в офисе Стаса. Несколько дюжих охранников стояли рядом с ней. Создавалось впечатление, что они только её и охраняют. Здоровенный краснолицый мужчина – тот, который на кладбище был рядом с Ириной, стоял чуть в стороне от этой группы, как бы сам по себе. Цепкий его взгляд зафиксировал мою скромную персону. За спиной охранника он спросил что-то у секретарши. Она кивнула в ответ.
Неудобно было маячить среди гостей одному, и я держался пары, которую привёз. Я выпил маленькую рюмку водки, попав в очередной тост, и закусил бутербродом, выбрав рыбу – лучше отбивает запах. Всё это время я чувствовал, что здоровый фиксирует мои действия, и, резко повернув голову, я встретился с ним глазами. Меня обдало холодом.
- Кто это? - спросил я у соседей.
- А это Григорий, из охраны Стаса, - будничным голосом ответил сосед по даче. Он держал наизготовку, кажется, уже третью рюмку коньяку.
- Пришлось нанять официантов, сами бы не справились, - услышал я справа голос и обернулся. Сестра хозяйки, говорила это соседке, но смотрела на меня, как бы приглашая к беседе. Кому неприятно желание молодой женщины поговорить с вами.
Она взяла с подноса уже налитую рюмку водки и протянула мне. Я принял рюмку, склонив голову, и не мог не обратить внимания на её стройные ноги, и выше по фигуре я прошёл не спеша любопытным взглядом. Это не вызвало неодобрения, несмотря на мрачность момента.
- А Вы?
Она взяла рюмку и мы выпили, не чокаясь, чтобы земля была пухом. От маленькой девочки с косичками ничего не осталось. Я помнил, как она подстриглась и сразу повзрослела. Меня ещё удивило, что стрижка сделала её глаза больше. Пожалуй, и всё, что я помнил о ней. Она всегда проскакивала мимо нас, едва здороваясь, иногда почему-то краснела. При имеющейся разнице в возрасте других отношений между нами быть не могло.
- Вы давно видели Стаса?- спросила она, запив водку соком.
- Пару месяцев назад.
- Не заметили ничего необычного?
- Он много пил.
- И всё?
- Пожалуй, да. Могу ещё добавить, что он нервничал.
- Вы рыбачили с ним недалеко от Бугра? – Такого населённого пункта на карте нашей области нет. Стас поставил свой дом на бугре – так мы и называли это место.
- Конечно. Это я познакомил его с председателем колхоза. Они распродавали землю, и он купил тот участок.
За исключением информации о нашей последней пьянке она знала всё это. Но для нейтрального разговора тема подходила.
- Вы так и не были у нас с того времени?
- Да, не был.
- Жаль. Дом получился красивым.
- Я не видел.
- Приезжайте, посмотрите.
- Приеду обязательно.
Предложение мне кажется формальностью – сделано из вежливости. Кому, кроме Стаса, я там нужен?
- А что с вашим братом? Как он сейчас себя чувствует?
- Уже лучше, но врач не разрешил ему сюда приехать. Вы его извините.
- Ну что вы! По-человечески всё так понятно.
- Она касается моей руки и чуть задерживает прикосновение. Жест необычен, но не навязчив, и, не отвлекая меня от общей скорби, заставляет увидеть, как она хороша.
- Приезжайте обязательно, - повторяет она, - всё меньше остаётся старых друзей.
Она отворачивается от меня. Не смея рассчитывать на большую долю её внимания и, потоптавшись для приличия у буфета, я тихонько пробираюсь в пустую теперь прихожую, и далее ... Исчезаю незаметно, по-английски – никому не сказавшись.
*****
Крутанул я мотор стартером. Он фыркнул в ответ недовольно, а потом зашуршал исправно. Выруливать пришлось осторожно: машины были поставлены впритирку одна к другой и почти перегораживали полосу движения на узкой улочке.
Каменноостровский проспект всего в ста метрах. Я покатился по нему не торопясь, посматривая на тротуар. Не тот метод, по современным понятиям, чтобы быстро найти клиента. Но мне спешить некуда. Оказаться дома и одному глушить водку? Нажраться до беспамятства проще простого. Пока пьёшь не так больно. Протрезвеешь – всё как прежде. Среди людей легче. Остаётся помянуть трудоголика Стаса тем, что в день его похорон заработать несколько сотен.
Вот и рукой махнул кто-то. Приличного вида человечек. Ему на Измайловский. Довезу с удовольствием. Почему не спрашиваю, сколько заплатит? Надеюсь, что не обидит. Настроение плохое? Случилось чего? Спасибо за внимание. Какие можно дать пояснения по поводу моих обстоятельств незнакомому человеку? Да они ему и не требуются – он так спрашивает , из вежливости.
На Садовой наверняка пробка – лучше по Вознесенскому. С Троицкого моста сворачиваем направо, на набережную Невы. Но и здесь транспорта предостаточно. Мы медленно протягиваемся мимо Эрмитажа. Перед Адмиралтейством и памятником Петру свободнее. У здания Сената уходим налево. Исакий нависает над нами мрачной громадой. Блестит гранит колонн, а серые стены в сумерках кажутся чёрными. Освещён только купол. Всё остальное – зловещая бесформенная масса. На светофоре я наклоняюсь к рулю, чтобы посмотреть вверх, но вижу только треугольник портика. Остаться бы здесь, побыть одному, осмотреться во времени. Но загорается зелёный, и я включаю передачу.
Пассажир, когда мы проезжали мимо мэрии, вздохнул тяжело и проговорил что-то комкано о чиновном воровстве.
- Занятнее всего, - услышал я его, - что все известно. Все всё знают и не делают ничего. Все взятки берут – в доле работают. Что ещё прикажете думать?
- Да, - отвечаю я, - думать тут нечего.
- У нас и убьют, так искать никто не будет. Сколько тому примеров!
- Правильно говорите, - соглашаюсь я. Несмотря на поднятую суету никто искать убийцу Стаса не будет. Поспрашивают, погоношатся, сошьют объёмное дело – любому проверяющему не стыдно показать, а потом успокоятся за давностью лет.
Мы движемся дальше в стаде автомобилей и ввинчиваемся в Вознесенский проспект. Все как будто торопятся вырваться из узкого пространства и скорее добраться до Измайловского. Перескакиваем горбатый мостик на Фонтанке. К проезжей части добавляется сразу две полосы, и вперёд отсюда далеко видно. Некая иллюзия вознесения.
Пассажир расплачивается, прочувствованно прощается и выбирается из машины. В салоне делается пусто. Я понимаю, что переоценил свои силы: сегодня работать не смогу. Но вечер на кухне с гнусавым приёмником мне тоже не вытянуть. Я разворачиваюсь и еду к Собору. Там, у паперти, я иногда останавливаюсь, чтобы пересчитать заработанные деньги и передохнуть немного. С северной стороны собора и машину оставить можно.
Вышел я из машины и задрал вверх голову. Нависает надо мной каменная громада – освещённый прожектором купол дыбится в чёрное небо. Бок блестит золотом, а крест в мятущихся клочьях тумана не виден. Давит меня, плющит по мостовой. Потрусил я прочь по тротуару на Малую Морскую. Милую – малую. На ней светло и уютно.
У Англетера на постаменте с лихим наклоном установлена фирменная тачка. Блестит, боками переливается. Мне лет сто надо крутиться по городу, чтобы на такую заработать. У стеклянных дверей три бугая "на пиджаках и галстуках" провожают меня глазами. Рожи, как у тех – из охраны Стаса. Узколобость – это, видимо, профессиональное. Тырить я здесь ничего не собираюсь, и следую тихим ходом мимо. Они мгновенно теряют ко мне интерес.
Туристам наш город в радость. В белые ночи он бывает и ласков, и податлив. У местных жителей к нему другой счёт. Турист приедет и уедет, стараясь застать приятное время года. Мы же пребываем здесь постоянно... Не добрым выглядит наш город в осеннюю непогоду и весеннюю хлябь. Заезжий интересант этого не увидит. Да у него свои сложности и печали. К нам он едет развлечься – поглазеть по сторонам. Нам, однако, долго в его манере не выдержать: одним восхищением не проживёшь, а серые будни растворят любую красоту. Стемнеет – завоет ветер на пустых улицах, заберётся под одежду; закружит пургой колкие снежинки; заметёт мостовые; а утро обернётся слюнявой оттепелью – город утонет в грязных лужах Ходить бы по улицам в резиновых сапогах, но публика из упрямства не делает этого – приличия не позволяют.
За угловым с Гороховой домом – где жила старуха графиня, у которой Герман выпытывал три карты роковые – я присмотрел небольшое заведение, да всё как-то недосуг было его посетить. Так, сунул нос, увидел стойку и небольшой зал на четыре столика. В одной витрине модель подводной лодки выставлена, а в другой военный корабль – крейсер, или фрегат какой, я в этом не разбираюсь. Меня тогда ещё позабавило, что вход у этого заведения один вместе с книжным магазинчиком, специализирующимся на морской тематике. Наверняка, и хозяин общий. Хорошо придумано: зашёл, купил книжку и тут же рюмочку выпил или отобедал по скромному. Лафа для старого морского волка, коротающего пенсионные дни свои в тоске по океанским просторам.
Заказал я у стойки сто грамм белого – отнеслись с пониманием. И думаю: не съесть ли мне горячего? Кожан то мой, хоть и на рыбьем меху, но коротенький. Застегнул я его и воротник поднял – так шапчонку вязаную забыл между передними сиденьями автомобиля. Я всегда её туда кладу – там же и забываю. Февраль всё же. Днём температура бывает и повыше нуля, зато по ночам холод кажется ещё пронзительнее. Промёрз я прилично, а горячая еда согревает лучше алкоголя. Выбрал я по меню котлетку по-киевски с картошкой фри и пересел за столик. Как раз около модели линкора получилось, чуть пониже ватерлинии.
В заведении было тепло. Прозрачная жидкость волной прошла по телу. Курятиной тёпленькой закусил и хорошо стало. Взбодрился было, но потом опять пригорюнился. "Вот она как, - думаю, - судьба то злодейка со мной обходится. Поначалу любимую работу у меня забрала, потом семейку мою небольшую порушила, а теперь и под детство моё подкапывается. Что с того, что Стас не моим лучшим другом был, а брата моего старшего. Он и старше- то меня всего на два неполных года. Мы выросли, и общение наше стало равным. Стас и в детстве никогда не выставлялся тем, что был старше. Брат любил напоминать, что появился на свет раньше меня и потому имеет привилегии. Но я плевал на его гонор.
Котлетка выглядела аппетитно, да ещё ботву какую-то к ней приложили. Я расчувствовался и заказал ещё сто граммов. Пока ел, пришло мне в голову то простое и банальное соображение, что Стаса теперь не вернёшь и делать тут нечего. Малое, но все, же утешение в тоске и печали...
Прямо напротив меня, за другим столиком сидел немолодой уже человек в солидном твидовом пиджаке. Он пару раз глянул на меня заинтересованно. Пил чай и умело поглощал яблочный пирог. Выглядел он именно так, как должен выглядеть моряк полжизни, простоявший на качающейся палубе: обветренное лицо, благородная бородка, жабо водолазки скрывает крепкую шею. Разговориться бы с ним, поспрашивать, что там за морями зыбучими. Он научил бы меня различать типы судов. Знал бы я тогда, чем отличается канонерка от тральщика. Потом поплакался бы ему о своих горестях. Он посочувствовал бы – мне бы стало легче. Быть может, он видел другие берега, где живётся вольготнее.
Доел я котлетку, допил водочку, застегнул кожан и двинул на холодную мостовую. Стемнело уже. Невский перешёл я, как полагается – по зелёному сигналу светофора. И потянуло меня под арку и на Дворцовую площадь.
Там было пусто: никого на огромном пространстве – только ветер гулял. У мостика через Мойку мелькнула одинокая фигура, и смешалась с тенью от дома. Зловещее что-то почуял я в этой пустоте. Во весь фасад Зимнего ни одного освещённого окошка, лишь в глубине двора тлеет какая-то лампочка. Замерло сердце могучей империи, не бьётся, не гонит живительный ток.
В долгой череде комнат, слышны гулкие шаги воображаемого мною смотрителя, а свет фар, проезжающих по набережной автомобилей, движется беззвучно. Стены, да экспонаты музейные. Величие империи обернулось музейной пылью.
Побрёл я вдоль изгиба здания Главного Штаба на Мойку. Холодно бывает в нашем городе, холодно и неуютно. По набережной Мойки можно пройти на Миллионную, там шалман есть приличный, а можно дворами, мимо Капеллы, прямо на Конюшенную, на бывшую Желябова. Питер, кажется, единственный город в мире, в котором именами террористов называли улицы.
Продвигаясь вперёд торопливым аллюром, я думал о некотором скрытом несоответствии в архитектуре площади. Арки возводятся для чествования победителей, для пышных триумфов. Наверное, задумано было так, что с Большой Морской триумфатор счастливый пройдёт на площадь и далее попадёт во двор Зимнего дворца, где на крыльце широком будет ждать его государь благосклонный. Но прямо ему теперь не пройти – мешает Александрийская колонна. Как-то неловко получается. Адмиралтейский проспект шире и выглядит параднее Большой Морской. Но тогда победитель будет подруливать к дворцу сбоку. Зато парады принимать удобно: с Адмиралтейского проспекта мимо колонны прямо в миллионную или, наоборот – не помню уже как ходили.
Тут и другая особенность скрыта: проспект хорошо простреливается. Но не помогло это временному правительству. В кино матросня на дворец из-под арки пёрла. Не так всё было. Атаковали в основном с Мойки и по Миллионной. С Невы или от Адмиралтейства никак нельзя – снесли бы картечью. Аврора из-за моста железным болваном по дворцу харкнула, и захлестнуло дворец чёрной волной горячее матросское месиво.
Широкий мостик над Мойкой я почти перебежал, подгоняемый ветром, и шмыгнул в проходной дворик капеллы. Недавно его отремонтировали, покрасили. Имитация бурной деятельности по спасению исторического центра города. Рядом-то, в соседних дворах, всё по-прежнему, разве только какой мелкий предприниматель дверь своей конторы поменял или просто покрасил. Здесь тоже промозгло и сыро, и дует, как под аркой. То ветры перемен, как я надеюсь.
По мне сохранил бы наш город черты Петровского трудолюбия - было бы лучше. Ремесленник город, расчётливый торгаш. Построен был функционально, без помпы. Только особняк вора Меньшикова выделялся.
Где добавить, сообразилось само собой. Только меня уже не интересовал колорит заведения. Кого из нас не срывало с рельсов? Посидел я за стойкой на высоком табурете, отогрелся немного и шагнул опять из электрического света на тёмный тротуар.
Пошёл я в сторону Невского. Из-за плохой погоды публики на проспекте не много, а фланирующей вообще нет. Не пофланируешь, когда под зад дует. Забились все в норы. Вышел на перекрёсток. По правую руку от меня, на углу с Мойкой, Строгановский дворец – невдалеке, Казанский Собор. Последнее благочестивое дело хозяина дворца. Построил, и умер через день после открытия. Компактно так всё получилось. Говорят точная копия Собора св. Петра в Риме. Но мы - то православные. Почему в центре столицы мы копируем Католический храм? Какой-то стихийный экуменизм, что ли? Этот не так давит, как Исакий, но распластал свои колоннады, как спрут щупальца – ухватить хочет.
Я уже был у дома Зингера. Весь в лесах. Ремонтируют. Оставили бы как дом книги, а то приватизируют, и устроят Макдоналдс или ещё что-нибудь, более непотребное. Как получилось с кофейней на углу с Литейным проспектом, с Сайгоном нашим знаменитым. Единственное было место в городе, где кофей нормальный варили. Вместо кофейни отрыли магазин фирменной сантехники. Издёвка над нами. Но фарфоровые сральники – по тысяче долларов за штуку – спросом у населения не пользовались. Прогорела лавка. Опять сделали кофейню. Но она стала частью устроенной в этом здании гостиницы. Там безумно всё дорого. Романтически настроенный люд туда не ходит.
Ветряной вихрь кружил меня. Я не противился и повернул на канал Грибоедова – на Канаву, как его называл Раскольников. Название верное, но оно не ко всему каналу подходит. У Русского музея, у церкви на Крови, канава то эта шикарно смотрится.
Я полюбовался на церковь с другого берега. Мы здесь гуляли с женой моей первой – жили неподалёку. Давно это было – тогда любовь была. Она всё восторгалась архитектурой. Есть чем. Место пышное, куртуазное. Она с удовольствием пускалась в рассуждения о Гении города, о каком-то особом духе его, о необычайной пластике линий, создающей высокое настроение, влияющее на нашу духовность. Последнее я понимал хуже. Проходя мимо церкви на Крови, я гнал от себя мысли о том, как грохнули здесь Государя Императора. Мерный ход коляски, вспышка взрыва. Император склоняется над смертельно раненым мальчиком, случайно оказавшимся неподалёку от кареты. Несчастье могло миновать, но бомбист Гриневский – настырный парень, стоял на втором номере – метнул ещё один заряд.
Жена моя огорчалась и говорила, что это ничего не значит и гений города выше суеты в нём происходившей. Я спорил с осторожностью – так, чтобы это не повредило нашему согласию в ожидаемых мною постельных утехах. За церковью, через садик, Михайловский замок. Другой наш Государь здесь всего сорок дней прожил – схлопотал табакеркой по темени. Никаких адских машин не понадобилось. Этот аргумент я выпускал реже. В ответ она ещё более распространялась про возвышенное состояние духа и крыла всё сусальным золотом.
Вошёл я в заведение. Расчёт мой на то, что в будний день здесь народу немного, оправдался: имелись свободные столики. Присутствовали и дамочки интересные. Держались они парами. Подружки – на огонёк зашли, побеседовать. Не склеить ли мне какую-нибудь; не повести ли её на квартирку свою холостяцкую? Но скорбное моё настроение взяло верх.
Товарищ для совместного времяпровождения нашёлся быстро. Какой-то выпивоха, из ошивающихся здесь постоянно. Мы быстро наехали на понятную обоим тематику. Прошлись сначала по блеску и великолепию. Блеск, часто теряет интенсивность, оборачиваясь блескучестью. Тут скользкая грань – не все чувствуют. Собчак не чувствовал.
Мы сопоставили два города: простой Питер и парадный. Один в другой встроен – вставлен, как инородное тело. Дворцовое великолепие оплачено потом и кровью. Ради него обобрали народ самым безжалостным образом. Имперские амбиции требовали соответствующего оформления. Но Величие, как оказалось – лежалый товар. Есть что показать потомкам, не более. Туристы приедут и оставят городу свои тугрики. С экономической точки зрения оказалось выгодным делом.
Я прогнал любимую свою тему о городе трудяге. При Петре всё строили рационально. Всё было малых размеров, без лишней помпы. Потом перекос пошёл. Город стал торговым трутнем. Не деловым торгашом, как ганзейские города, а именно трутнем, лениво переваривающим собственную роскошь. По крайней мере, центр его был спланирован для парадов и прогулок господ офицеров, свободных от манёвров.
Собеседник мой привёл наглядный пример, выказывая согласие с моими рассуждениями. "Вот, - говорит, - Адмиралтейство. С Невы если смотреть большая площадь была – поначалу там стапеля стояли. Сам царь на них с топориком веселился – кораблики строил. Так оказалось, что стапеля не эстетичны – в центре столицы им не место. Вбухали туда какие-то дома, чуть не доходные. Сколько метр землицы на этом пятачке стоил? Из воздуха деньги. А саму суть то подменили. Плотника судостроителя поменяли на тунеядца домовладельца. Снести бы и опять верфь устроить".
Я представил, как всё это будет выглядеть, и мне понравилось.
- Восстановить постройку судов, - не унимался он, - и рубить небольшие яхты и шнявы. Больших судов не надо – затруднительно. Небольшие кораблики делать и спускать прилюдно на воду, в честь основателя нашего Балтийского флота. Да ещё так, чтобы любой прохожий, кто захочет, мог бы топориком потюкать или рубанок повозить. Вот тебе и гимн труду и высокое воспитательное значение"
Мы ещё помечтали об этом. В субботние и воскресные дни толпы гуляющих собирались бы вокруг мастеров, - дюжих молодцов в холщёвых рубахах, - интересуясь их работой. Те же, кто больше других принимал участие в постройке, получали бы право бесплатного катания на паруснике, во всё время его существования. А можно было бы и водкой вознаграждать за усилия.
Потом мы говорили о несчастном Пушкине. О Картёжнике Некрасове. Вспомнили отдельно гуляющий гоголевский нос. Мы склонились над чередой императорских величеств, установив, что два последние были алкоголиками.
Далее последовал геополитический экскурс. Приняли мы уже достаточно. Поэтому резкость оценок была предельной и мотивировка некоторых выводов поразила бы воображение более трезвого человека. На этой части нашей беседы я подробнее остановиться не могу – нечётко прорисовывается в сознании. Отмечу только, что в жилетку, мы друг другу не плакались. В какой-то момент мы согласно допили, что оставалось в стаканах, встали, пожали друг другу руки и разошлись.
Опять я вышел на канаву. Настроение у меня сделалось самое боевое, и я твёрдой походкой устремился на Марсово поле. Делать мне там было нечего, разве что окинуть глазом простор, представить себе четкие каре построенной на нём гвардии. Гулять по полю не хотелось – по той же причине, по которой я быстро унёс ноги с Дворцовой площади: сильно дуло. Не так, чтобы свирепо, но убедительно. И черно кругом. Только в центре, где товарищи устроили вечный огонь в память о погибших за дело революции, было светло. Мраморный Дворец, подобно Зимнему утопал во мраке.
К костерку красных мне идти не хотелось. Про этих самых революционеров я ещё до перестройки всё понял. Большинство из них боролось за светлое будущее, надеясь на получение света лично для себя. Рассчитывали, когда победят, хорошо устроиться. Знали бы, что после всех мытарств им придётся вернуться к станкам и точить те же болванки – не ступили бы на тернистую тропу революционной борьбы.
Двинулся я в Аптекарский переулок. У нас в городе не только огород есть аптекарский, но ещё и переулок. Тоже, наверное, какие-нибудь травки лекарственные выращивали и продавали. Ветер дул с запада. По извилистой Мойке, прямо против ветра идти было трудно, а переулком домами прикрыться можно. На Миллионной, я возрадовался: там было спокойнее, не та была активность в движении воздушных масс. Я ещё, помнится, подумал о поэте Константине Романовом (К. Р.) Навряд ли он добирался пешком до своего венценосного брата. Недалеко до Зимнего, а не с руки. Прыгал, наверное, в карету. Лошадка цок, цок копытцами и забегает уже во двор дворца. Удобно, что скажешь. Такси по телефону вызывать не надо.
В кафе на углу Мошкова переулка и Миллионной мне не понравилось. Хотя там было тепло. Пить мне больше не хотелось. Я взял пива. Было уже поздно, и еда заканчивалась. На выбор предложили бутерброды и неубедительный салатик. Я выбрал с колбасой, а от прогорклого "оливье" отказался. Гуляние моё было уже на исходе. Я съел бутерброд и допил последний глоток, а потом спросил у себя: что я, собственно говоря, тут делаю? Мысль о Стасе – не мысль даже, а какое-то постоянное присутствие того, что случилось – не покидало меня. Не наша бы последняя встреча, всколыхнувшая былое дружество, я бы не переживал е с такой силой. Как можно было убить такого человека как Стас? Он не был божьим одуванчиком, но зла никому не делал. В том я был совершенно уверен. Нашлась, однако, какая-то уголовная сволочь.
Если его убили из-за денег, то какая сумма стала причиной этого: двести - триста тысяч или, может быть, целый миллион? Насчёт миллиона сомнительно. Располагал бы он такими средствами – вложил бы во что-нибудь – они бы у него не лежали в чемоданчике на антресолях. Стас был человеком деятельным: затеял бы какую-нибудь новую афёру, закрутил бы во что-нибудь. Вложенные в дело деньги как взять? А не взять – так зачем убивать?
Я огляделся по сторонам. Мне самому показалось смешным это действие. За соседними столиками сидели вполне приличные люди. Центр города – публика выделяется некоторым достоинством. Крепко пьяных в заведении нет. Ближе других ко мне двое мужчин лет по тридцать пять. Неторопливо беседуют. На одном светлое пальто, на другом куртка неопределённого цвета из тонкой кожи. Что-то обсуждают. Говорят тихо – мне ничего не слышно. Лица, жесты эмоций не выражают.
С такой же бесстрастностью, быть может, была решена судьба Стаса.
Тысяч триста он мог высвободить из оборота. Никак не больше. Его новый дом на Бугре, по оценкам брата, обошёлся ему приблизительно в такую же сумму. Вот за эти-то деньги его и убили. Какой нелюдью нужно быть, чтобы за жалкие триста тысяч убить человека! Ну, купит он новую иномарку и вожделенный трёхкомнатняк в престижном доме. Обставит мебелью. Что дальше? Останется ещё на маленькую дачку, с участком в шесть соток, в каком-нибудь дальнем садоводстве. Через три года тачка на половину упадёт в цене, а за квартиру надо будет платить ежемесячно немалые деньги. Дачка с парниками, с огурцами и помидорами лихому человеку быстро наскучит. Что тогда? Новую жертву искать? А верёвочка то недолго вьётся.
Пошёл я на улицу. Машину здесь быстро не словишь. Стоят в стороне две "Волги" с расписанными в клеточку боками, да они на рации – ждут вызова. Решился я выйти Мошковым переулком на набережную – там ветер сильный, но и движение интенсивнее. Он очень узкий – этот переулок. Крыши прямо над головой нависают. Подальше, в конце Миллионной, у Мраморного Дворца выезд к Неве значительно шире и, когда к реке выезжаешь, то воду из-за гранитного парапета не видно. Кажется, что прямо к крепости и проедешь – ничто не помешает. Особенно сильна иллюзия, когда первым на светофоре стоишь.
В пьяном угаре город начинает раздражать меня. Так надоесть и обрыднуть может только великолепный Питер, со своим Невским и всем прочим, с Невой своей свинцовой, холодной и с тюрьмой на берегу. Что за странная причуда – строить тюрьмы в центре города? Ну, крепость то ещё ладно. Крепость можно понять. Строили для защиты и обороны, и нападать охотников не нашлось. Использовали как тюрьму. Преступника быстро можно представить его императорскому величеству, коли злодей того заслуживал. А знаменитые Кресты, зачем в центр города так парадно влепили? В назидание что ли?
В узкой улочке я заранее приготовился к шквальному ветру. Я уже видел, что вода поднялась. Но когда я вышел на тротуар, ветер почти стих. Обидно даже стало. Такое у нас бывает: западный ветер пропадает внезапно, а через двадцать минут дует опять с прежней силой. Я перешёл через проезжую часть и встал у парапета. Хотел прогуляться к Троицкому мосту, но надо ли? И так всё осточертело! Прогулка над чёрной рекой. Вода то холодная, какая!
Не мог я больше находиться на пустынной набережной и поднял руку. Скоро остановился такой же, как и я извозной, на умирающей шестёрке. Я предлагаю ему хорошие деньги за проезд и признаюсь, что тоже живу с извоза. По дороге мы обсуждаем занятие наше паскудное и расстаёмся не без взаимной симпатии.
* * * * *
Утром, по известной причине, о работе я и подумать не мог. Весь день я провалялся дома. Воскресенье опять пришлось у меня на будний день.
Звонил брат. Спросил: как всё прошло? Я сказал, что великолепно. Сделалась неловкая пауза. Мы оба, каждый по-своему, любили Стаса. Но, что мне ещё было сказать? Похороны не драматический спектакль, который может быть удачным и не очень. Брат упрекнул меня: он звонил вечером, а меня не было дома. Я не помнил, где был, но потом почувствовал, что получается грубовато, извинился, сослался на головную боль.
Удивил меня звонок соседки Стаса по даче. Она поинтересовалась, куда я пропал. Я сказал, что чувствовал себя не совсем удобно, поскольку не отношусь к числу родственников, и решил не привлекать к своей скромной персоне лишнего внимания. Я спросил, как себя чувствует Ирина, хотя и так было понятно, как она себя чувствует. Мне было сказано, что она молодец.
Звонила она с целью пригласить меня и брата на Бугор.
"Вам обязательно надо там побывать, - сказала она, - Ирине, сами понимаете, сейчас не до этого, но с Катериной мы уже всё обговорили и, обязательно Вам позвоним, а уж Вы, пожалуйста, не отказывайтесь. Приезжайте на сорок дней, тогда и погода будет лучше и все переживания немного улягутся".
Я согласился. Отсрочка меня вполне устраивала. Заодно и брат себя будет чувствовать лучше. Кто такая Катерина я не сразу понял и, чуть было, не спросил об этом, но вовремя осёкся, сообразив, что это сестра Ирины.
Что говорить, идея действительно не плохая. Пройдёт немного времени, подтает снег, просохнет дорога, и мы с братом прокатимся на Бугор. Он всё равно потянет меня туда, на свой любимый участок, на котором мечтает посадить кипарис.
Ещё я посмотрел в телевизор, полистал какие-то книги, но не читалось. Освоил не более десяти страниц. Позвонил Никите, сообщил ему свои горести. Он посочувствовал и сказал, что время опять сделалось какое-то "окаянное".
На том день и закончился. На следующее утро я поехал за своим автомобильчиком. Он стоял понуро на том же месте, где я его и оставил. Никто им не интересовался. Завёлся он с пол оборота, как будто соскучился по работе, и я закружил по городу в поиске клиентов.
Дни зашелестели как страницы скучной книги. Я уже накопил определённый извозной опыт и, сообразуясь с ним, несколько изменил схему работы. Теперь я выезжал утром, в середине дня возвращался домой, отдыхал, и, если было к тому настроение, добавлял вечером. По пятницам и субботам я работал не допоздна: часов до двух-трёх ночи, не более. До утра в клубах зависает народ молодой, и, следовательно, небогатый. Сидеть за рулём в это время суток нелегко, а взяток незначительный. Весьма гуманная по отношению к себе самому схема.
Раннее утро – вахта собаки – самое тяжёлое время суток. Только после шести, работа набирает новые обороты. Вокзальная мафия уже похватала клиентов и разлетелась по городу. Кто прокрутился всю ночь, выглядит сонно и вяло – потому и не конкурентоспособен. А поезда приходят, и народишко начинает появляться – на работу спешит.
По субботам хватает всякого хмельного люда спешащего домой и мучающегося, как объяснить своим домашним, что дома не ночевали. По будним дням таких пассажиров меньше, но тоже встречаются. С ними отбить бензин, пока пробок нет и обратно. В центр города ранним утром спешат продавщицы из магазинов, повара. После десяти утра едет народ солидный; те, кто раньше одиннадцати на работе не показывается – без кого если и начинают, то не могут обойтись. Дамы в шубах, мужчины в пространных пальто, пахнущие душистыми лосьонами. Часто попадаются мамы с детьми – транспортируют своих отпрысков в детские садики и начальные классы частных школ и гимназий. У этих, как правило, от мороза не завелся мотор, или мужья в командировках. Это приятная публика и хорошо платит. В одиннадцать – в половину двенадцатого утренняя работа заканчивается. Все добрались, кому куда надо, начинаются деловые разъезды. Но лучше увернуться в это время поближе к дому. На перекрёстках спадает напряжение, но и клиентов немного.
Страшна в извозе усталость, накапливающаяся за неделю, а то и за две. От такой усталости восстановиться за один день невозможно. Многие таксисты пьют после смены водку. Небольшая доза вечером, после работы, снимает напряжение. Я попробовал. Мне этот рецепт не подошёл. С устатку водка сначала не берёт, а потом действует слишком сильно. Да и выпивать в одиночку я не привык.
Иногда бывает удивительно трудно заставить себя поехать на работу. Дело тут не в физической усталости, недосыпе, и болях в спине. Надоедает и всё. Кажется, и деньги в этот день хорошие можно взять, а не лежит душа, хоть ты тресни. Усилием воли заставляешь себя выйти из дома и сесть в ненавистный тебе автомобиль. Лимонный его цвет, кажется погано жёлтым, противным до изнеможения. Когда с деньгами у меня не плохо, то при малейшем колебании – нежелании выезжать, остаюсь дома.
Такая энергосберегающая схема позволяет работать подолгу, помногу дней с короткими перерывами. По первому же признаку усталости я еду домой – отдыхать, спать или читать что-нибудь, напечатанное крупным шрифтом. Телевизор противопоказан. Я его теперь больше слушаю, чем смотрю и, вообще, у меня повысился интерес к радио. Красивый голос с правильными интонациями читает хороший текст – что может быть лучше! Жаль не дано мне такого таланта. Из музыки лучше всего идёт классика. Попса и джаз быстро надоедают. Про убогость нашего российского рока и говорить не хочется.
Теперь я отношусь к вальяжному типу извозчиков, производящих впечатление, что выехали они просто так – прокатиться, и благополучие их от этого не зависит. Мне бы ещё автомобиль поприличнее – никто бы и не подумал, что я за деньгами езжу.
Моё финансовое положение понемногу поправилось. Много денег я не заработал, но некоторую сумму, мне удалось все, же отложить. При желании, я мог бы купить ещё один такой же драндулет, каким уже располагаю. При любой аварии или клине двигателя мне хватит денег на ремонт. Это вселяло некоторую уверенность и оптимизм.
Появились у меня и свои извозные привычки. Я вычислил места, в которых чаще всего встречал клиентов. По ним и накладывал петли. Так выразился один извозной, с которым мы разговорились в кофейне. Так и сказал: поеду накладывать петли.
Торговля о том, сколько стоит поездка – тончайший момент. Я пробовал по-разному вести этот разговор. Зарядишь много – отвернутся обиженно. Мало, конечно согласятся, но какой мне толк ехать за малые деньги. Лучше всего начинать с вопроса: сколько заплатите? Отдать инициативу клиенту. А потом плавно корректировать цену в сторону увеличения. Когда клиент называет цену первым, исключён вариант, что вы назовёте цену ниже той, за которую он собирался ехать. Выгоднее сначала узнать его мнение. Чаше всего это касается коротких поездок. Ты думаешь, что хватило бы пятьдесят, а человек предлагает сто. Один в дрезину пьяный молодой человек заплатил мне тысячу за две остановки. "Лучше отдам тебе, чем ментам", - такова была мотивация. С теми, кому надо за город, труднее торговаться. Многие делают такие поездки постоянно, знают цену и бодро сообщают, сколько готовы заплатить.
Присутствуют в извозе и другие тонкости. Перед выездом никогда нельзя наедаться до отвала – будет клонить в сон, и, если собираешься работать всю ночь, то обязательно надо поспать, хоть пятнадцать минут. Тогда работается намного легче. Одежда тоже важная составляющая: не должна стеснять и, одновременно, не должна быть слишком свободной. Зимой важно не заморозить ноги. Летом не лишнее иметь запасную майку. Простоишь под солнцем в пробке, сопреешь – переоденешься. Не всем нравится запах пота в салоне.
О техническом состоянии автомобиля и говорить нечего. Ничто так не портит настроение, как поломка во время работы. Про новогоднюю неудачу свою я уже рассказывал.
Придумал я себе и развлекушку в духе Кастанеды. К ней я относился с иронией. Я отметил в городе места Силы, приносящие удачу. Стоило мне проехать мимо такого места, как появлялся выгодный клиент. Особая концентрация энергии влияет на различные обстоятельства и увеличивает заработок. Это полная ерунда. Как правило, места эти располагались неподалёку от популярных кафе и ресторанов. Засидевшаяся публика желает любыми средствами попасть домой и платит щедрее. Но мне нравилось тешить себя иллюзией того, что мой карман пополняется благодаря воздействиям тонких энергий.
Пассажиры оставались теми же, не слишком интересными собеседниками. Кто говорил о футболе, кто о политике. На жизнь свою, чаще жаловались, чем её хвалили. Никто из них не врезался мне в память, разве что один, подчёркнуто обеспокоенный своей солидностью молодой человек, разбогатевший видимо с пелёнок. Он пожалел меня, нерадивого, и дал мне рекомендацию, как стать богатым. Мы с ним катили на Гражданку по заснеженному городу. Снег – чуть ли не последний снег в том году – сыпался лениво. Снежинки таяли на ветровом стекле.
"Стать богатым, - он склонил ко мне доверительно голову, - очень просто. Только для этого, помимо прочих усилий, надо обязательно делать специальные упражнения. – Оценивающий взгляд в мою сторону: способен ли я постичь значение того, что будет сказано. – Начинаешь с нулевой точки. Садишься где-нибудь расслабленно, так чтобы ничего тебе не мешало и представляешь себе ровную чёрную поверхность – ровную, абсолютно гладкую, без каких-либо зазубрин или теней. С первого раза это не получится, но систематические тренировки приведут к успеху. Когда научишься фиксировать сознание на этой темноте – ночное небо без звёзд – начинаешь представлять себе пачки денег, выплывающие из глубины. Движутся они медленно, и ты хорошо видишь, что это доллары. Лёгким движением руки, вылавливаешь их и направляешь в воображаемую кошёлку, подвешенную где-то у тебя за спиной. И так набиваешь её, пока трудно будет застегнуть молнию. Практиковаться надо ежедневно".
Под лирический настрой я задумался о правильности предложенной методы, а потом спросил: какого размера приготовить чемодан, чтобы не надорваться при дальнейшей его транспортировке. Сделалась пауза. Возможно, это был хороший совет, но зерно попало на жёсткую почву.
У молодых людей, едва достигших восемнадцати лет, встречается своеобразное понимание правил уличного движения, но это не самый большой пробел в их воспитании. Некоторые из них, оказавшись за рулём приличной иномарки, всех прочих воспринимают, как представителей низшей касты, едва достойных снисхождения. Для водителя это опасная позиция. Чрезмерный апломб присущ и тем, кто с трудом набрал денег на дешёвенький автомобиль. Ржавая жестянка – воплощение всех мечтаний. И вот – свершилось: он катит по широкому проспекту на собственном автомобиле. И кажется ему, что он один такой значительный на белом свете.
Многочисленные телесериалы про всесильную братву тоже мутят прозрачность юных душ, порождая неожиданные выходки. Молодой парень долго ехал впереди меня, на пятёрке с мятым задним крылом и битыми фонарями. Когда мы остановились на красный свет – я стоял в двух метрах от него. Он выскочил из машины, подбежал ко мне и заявил запальчиво, что это я помял ему крыло. Я показал ему монтировку, которую на всякий случай вожу под сиденьем.
Мужского шовинизма у меня нет. Пусть милые дамы осваивают мужские профессии – многим это даже к лицу. Но красящую губы под красный свет мамзель – я видел. Все уже давно уехали – она же только закрывала свою косметичку. О понимании ситуации на дороге не может быть и речи. Включит поворот направо – поедет налево. О главной или второстепенной дорогах тоже понятие весьма приблизительное. Всё это факты известные. Нелепо выглядят и понтовитые дурочки. Сидит в жалком шевролете с такой миной, как будто се выстроились в четыре ряда на перекрёстке только для того, чтобы на неё полюбоваться, а ей это ещё и неприятно..
Худо обстоит дело и с приезжими водителями. Их постперестроечный поток очень заметен. Оно и ладно бы – места всем хватит. Беда в другом: спускаясь с гор и выбираясь из далёких аулов, они не понимают того, что здесь у нас тоже своя жизнь, устроившаяся давно и не по их правилам. В далёком ауле светофоров за ненадобностью нет. В городах они необходимы. Ко мне как-то сел один, как он отрекомендовался: профессиональный шофер. В продолжение двадцати минут, он хвастался тем, как ездит на красный свет, и приводил примеры разговоров с инспекторами. К его манере езды они относились, чуть ли не одобрительно.
Пробки – особая тема. К увеличению количества автомобилей городские власти оказались фатально не готовы. Наверное, то же происходит во всех крупных городах. Но один пассажир рассказывал мне, что в Стокгольме пробок нет. Там прорыли какие-то удобные тоннели и построили множество мостов, соединяющих острова в центре города. Наверное, он попал туда не в час пик, когда все едут на работу или возвращаются домой – и ему показалось, что движение в городе свободное. Совсем без пробок? Не верю, что так бывает.
Бывало, прилипнешь на мосту или на набережной - дёргаешься по пять шесть метров вперёд и разговоришься с пассажиром о том, каким мог бы быть город. Это происходит невольно. Стоим, скажем, на Троицком мосту – по середине реки Невы – солнце золотит Петропавловский шпиль. Стоим и обсуждаем, как хорошо бы за Литейным мостом построить ещё один, а то и два моста, для разгрузки движения в центре, и пустить прямо по ним метро, в элегантно смотрящейся пластмассовой трубе. Нас раньше убеждали, что метро делается глубоким, чтобы можно было укрыться от атомной бомбы. Воронка от взрыва атомной бомбы может быть глубиной до ста метров – не спрячешься.
Как-то я вёз какого-то мелкого чиновника. Ошибки быть не могло, судя по костюму и галстуку. Я сказал ему, что кроме вокзала на Ладожской, надо бы построить ещё один – в Купчино, и перенести туда Московский, чтобы разгрузить центр города. Он ответил мне так: "Внесённое Вами предложение достойно рассмотрения". По-другому, видимо, он говорить не умел.
Зимой иностранцы встречаются реже, чем летом, и, как правило, это студенты. Прижимистая, но в целом приятная публика. За всё время у меня с ними произошёл только один неприятный случай: индийский студент предложил мне отнести его поместительную сумку на второй этаж, общежития, в котором он жил. Отдельной оплаты за это, по его мнению, не полагалось. У нас так не принято, а то, как понимают извоз в Дели, меня мало волнует.
Ничего значительного за пару месяцев со мной не случилось. А вот для брата, как я позже понял, поворот получился весьма неприятный: он купил себе джип. Вроде бы что может быть плохого в такой покупке, но она сыграла недобрую роль.
Для меня эта покупка явилась полной неожиданностью. Я думал, что деньги за комнату пойдут в уплату долга и реорганизацию производства. Однако, он нашёл для них лучшее применение. Я спросил его: как он выкрутится? Он отмахнулся – ерунда полная. Наступит лето – время хороших продаж – всё выровняется. И ещё промычал что-то неопределённое, насчёт того, что это его дела. Я и не собирался в них вмешиваться, а только напомнил ему, что ему не рекомендовали так скоро садиться за руль. Тут он взъелся: эти врачи толком ничего не понимают. Вспомнил всё те же сигареты: что крепкие и слабые одинаково действуют на сердце. Все их прочие рекомендации того же уровня.
* * * *
В ту весну у меня составился непродолжительный роман. Подобные отношения легко возникают между людьми, знающими терпкий вкус одиночества. Дружба с моим боевым товарищем закончилась сама собой.
Меня пригласил в гости старый институтский товарищ – отметить день Защитника Отечества, как этот праздник теперь называется вместо дня Советской Армии. Я отговорился, уже не помню чем, и пообещал заехать, дня через два. Но праздничная усталость взяла своё и я у него не был. Как-то незаметно протянулось время до Восьмого марта – опять работа. Только в конце месяца я подумал, что негоже пренебрегать приглашениями старых друзей, позвонил, договорился подъехать и купил торт.
Мне были рады. Помимо хозяев в квартире оказалась и подвижная брюнетка приятной наружности – зашла ненадолго к подруге. Было похоже на то, что хозяева свели нас специально. Ничего предосудительного я в том не увидел, наоборот, забота обо мне старых друзей была приятна.
Моих лет, умеренно накрашенная, весьма уверенная в себе особа, с претензией – из полунищей интеллигентской среды. Больше про неё ничего не скажу, поскольку не требуется. Между нами, как принято говорить в таких случаях пробежал некий ток, но не безумной страсти, а так, без особых затей, на уровне здорового полового влечения. Почему бы и не реализовать его самым естественным образом – отправиться в небольшую морскую прогулку, не помышляя о плавании к неведомым берегам.
С Никитой мы обсудили это подробно. Он предупредил меня, что чувство изменчиво. Ожидаемое ровное поступательное движение, может измениться внезапно, сделаться резким, прерывистым, приобрести даже оттенок отчаяния. Он показал указательным пальцем на небо. Надо внимательно следить за его переливами. Их непонимание опасно. Физиология способна сыграть злую шутку. Я мужик здоровый и баба мне нужна здоровая, и отношения наши должны быть здоровыми, как физическая зарядка по утрам. Я парировал тем, что по утрам с ней не трахаемся – она спешит на работу. Всё происходит вечером – на сон грядущий. «Тоже полезно», - оценил наши действия Никита.
Я давно заметил, что мои отношения с женщинами строятся по определённой схеме. Возможно, я выгляжу человеком мягким, что допускает нажим. О себе судить трудно. Но мне это однообразие порядком надоело.
Метода проста и она следовала ей в точности.
В кровать мы попали с математической точностью, выверенной опытом. В данном случае это случилось не в первый вечер, хотя я и довёз её до дома. Замечу – бесплатно. О следующей встрече мы уговорились специально, по телефону. Предлогом выбрали кино. Я лет десять не был в кинематографе. Кинопрокат давно дышал на ладан, а широкое распространение видеомагнитофонов практически прикрыло это предприятие. Но в последнее время придумали какой-то особенный звук, и, кажется, разрешили во время сеанса употреблять слабоалкогольные напитки. Мне хотелось посмотреть, как всё это выглядит.
Мы заехали в один кинотеатр – нам не понравилось название фильма. Шло что-то американское. В другом кинотеатре то же самое. Зашли в кафе, поскольку за рулём алкоголь запрещён, мы пробыли там недолго. Прошлись немного: Невский, канал Грибоедова, Церковь на крови. Места известные. Приятный мартовский вечер – уже тянет весной. Полюбовались на город, посмотрели по сторонам. Она предложила продолжить общение у неё дома.
В её комнате в коммунальной квартире на Васильевском острове мне не понравилось. Неухожено как-то – одиноко. Она чаще ночевала у родителей на Гражданке. Не важно, что бедновато и скромно затеяно. У меня в квартире тоже нет лишнего лоска – не по карману. Она, однако, женщина – могла бы хоть скатёрку какую-нибудь постелить на стол. Мы согласно распили принесённую бутылку вина и перепихнулись по всем правилам этого нехитрого искусства.
Почти сразу же, после первого соития, она заговорила о любви. Рискованный ход: реакция может быть отрицательной. Грубый человек и пошлёт куда подальше. Но её не обескуражил бы такой поворот: вернулась бы к теме попозже, когда плод созреет.
В таком наскоке есть практический расчёт: отбраковать бесперспективную кандидатуру. Парня, который в ответ на произнесённое вкрадчивым шёпотом признание, Вылез из кровати и, натянув штаны, пустился в ночь глухую, довести до высокого градуса любовного томления не получится. На такого не стоит тратить время. Встречаются недоумки, воспринимающие это всерьёз, и вкладывающие в ответ весь жар души своей. В излишней пылкости тоже мало хорошего – пылкие люди отходчивы и, перегорев, делаются безразличными. Велика вероятность напороться и на опытного жука, разыгрывающего свою партию. Больше других для дальнейшей разработки подходит парень, реагирующий уклончиво: какое высокое чувство могло сформироваться за пять дней? Однако, его уклончивость допускает подобные разговоры в будущем. Оно и нужно.
Такой первый стратегический выпад часто выглядит нелепо, но чувство по природе своей нелепо. Получится пошловато – тоже не беда. Распознавать пошлость умеют немногие. Первоначальная резкость этих слов сотрётся со временем.
Действовала она под покровом ночи. Помимо рокового признания было тонко проведено восхищение моей персоной. Откровенная лесть – в обычном общении вызвала бы недоумение – в постели она воспринимается по-другому. Ночь темна и скрывает шероховатости. Она скроет лукавый взгляд – чувства то нет; и некоторое смущение – привычка к любовной лжи выработана не всеми. Она старалась, чтобы я этого не заметил. Когда тебя так обрабатывают, многого не замечаешь. Ты в игре – на поле. Но я, полагаясь на свой опыт, догадывался о том, что происходит в штабе. Манёвр был ясен.
Сначала ей понравилось, как ловко я открываю бутылки с пивом, потом ещё что-то. Она вырабатывала у меня привычку к похвале, которую потом можно заменить тотальным восхищением.
Свою партию она провела мастерски. Чувствовалась опытная рука. Хорошо был выбран момент для признания: сразу после второго соития, когда я пребывал в блаженном утомлении. Тонко была проведена подготовка: по дороге она вскользь похвалила мою машинку. Не в лоб, а иносказательно. У её отца была когда-то такая же – остались самые наилучшие воспоминания о воскресных поездках за город. Как хорошо, что мне удалось сохранить машину в таком приличном состоянии.
Впервые попав в мою квартиру, она осмотрелась, сделалась задумчивой. Показная такая задумчивость, подчёркивала важность момента. Сделала какие-то заметки для себя и не стеснялась показать мне это. Жильё моё холостяцкое ей тоже понравилось. Восторженных возгласов не было, но и обычные женские замечания – о чистоте, об отсутствии кухонного полотенца – она не высказала. Молчаливое одобрение. В объяснении своём она прошла по самой грани – чуть пережми, и получилось бы пошленько и резковато: машинка у тебя парень ничего, квартирка тоже вроде бы чистенькая – люблю я тебя, родненький.
Я взял паузу. Подумал немного, как быть и выразился в том смысле, что да, конечно же, бывает. Мои размышления были просты. Отбивать её напор не имело смысла. Я достаточно молод и женщина нужна мне в чисто физиологическом смысле. Она была неплохой кандидаткой.
Влекущий взгляд, брошенный ненароком; радостная – просиявшее солнышко – улыбка при встрече; возникшая ситуация – только я мог помочь, и прочие известные штуки, она употребляла щедро. Бутылка вина, а лучше водки – хмельному легче вбивать в голову романтическую чушь – присутствовала постоянно, как некоторая имитация праздничного общения.
Удовлетворённое тело, посылало в мозг живительные токи, сознание в пелене сладкой лени. Победа льстит моему самолюбию, притупляя инстинкт самосохранения. Нежнейшие, ласки и покорное следование любому желанию партнёра важные составляющие, но этого мало. Она приучала меня к разговорам о чувствах. В постельных разговорах мужчины удивительно тупы и склонны, с грубым зазнайством, обсуждать свои проблемы. Я из таких. Я с удовольствием обсудил бы с ней мне интересную чушь: автомобили, рентабельность цеха брата или ещё что-нибудь, совершенно бесполезное с её точки зрения. Она это решительно пресекла и мягко выдвинула единственную нужную тему: чувства. Почва под них постельными разговорами размечается теодолитом.
Перенесённое любовное напряжение делало меня податливым, и она использовала мою пластичность, но не перегибала. Не всё мне приходилось по вкусу. Она чувствовала ситуацию: вовремя спохватывалась, и откладывала дальнейшую работу. При этом она старалась создать впечатление, что сама находится на высоте блаженства.
В постели мы ладили наилучшим образом. Про любовь, помня моё невнятное бурчание в ответ на её выпад, она не вспоминала. Пару раз попробовала проехаться в эту сторону. Но мне удалось дать понять, что я испытываю при этом разговоре неловкость. Это лучший способ выкарабкаться из западни и тактично показать, что на предложенный высокий уровень отношений не претендуешь. Много слов для этого не требуется, а лучше вообще ничего не говорить – достаточно взвешенной паузы. Разумная женщина в таком положении уповает на время. Это нередко оправдывает себя.
Зато о взаимоотношениях полов и прелестях семейной жизни моя подруга заговаривала постоянно. Я зевал откровенно. Она видела это и, делая вид, что не замечает моей реакции и упорно гнула своё. Были некоторые, вызывающие особое беспокойство моменты. Однажды она заявила, что хорошо бы сложить некоторую сумму денег и совместно пользоваться ею. Сказано было вскользь, как предположение, в сослагательном наклонении, что извиняло. Я пропустил мимо ушей.
Мы чаще говорили о чувствах вообще. Абстракции создавали сентиментальное настроение. Она не жалела времени. Распустить коготки она могла и потом – при случае. Текучее время предоставит такой шанс. А пока она приучала меня заполнять паузы между вспышками страсти разговорами о себе – любимой – и перемежала их нежными словечками. Ласкательными такими словечками, милыми прозвищами и прочей разговорной трухой, которая сама по себе ничего не значила, но то, как это произносилось, нежно проговаривалось – не проходило бесследно. Подсознательное активнее действует у того, кто говорит. Ласковый шёпот приучает думать о той, кому это шепчешь.
На этой стадии ровного развития отношений обычно не взбрыкивают. Неточности легко прощаются. Долгие объятия, ночные разговоры с обязательным драматическим накалом чувства, волнительное дыхание, радостный смех при встрече – всё это ритмично чередовалось в нашем общении. Я не препятствовал этой её активности – она меня забавляла.
Зов плоти – на нём всё держалось. Уверенно реализуемое желание – вот что было основой наших отношений. Не будь его – все эти рюшечки на её платьях, умные разговоры, походы в театры и на какие-то выставки надоели бы мне за неделю и я поплыл одиноко дальше. Стоило ли отказываться от крепкого белого тела, являющегося по первому зову в мою светёлку. Ей, я в том уверен, тоже нравилось всё, что мы проделывали на моей, изрядно промятой, тахте.
Она вытаскивала меня из-за руля на непродолжительные прогулки. Как правило, это случалось по дороге ко мне домой. Я не противился. Мы проходили метров пятьсот по набережным Невы, возвращались к машине, и ехали дальше. Это бодрило и вызывало аппетит. Во время прогулок она не теряла времени даром – заводила разговоры о возвышенных чувствах. Но создать устойчивый фетиш, за который цеплялось бы моё сознание, ей не удалось. Панорама широкой реки была слишком шикарна.
Она старалась держать наши отношения на праздничной ноте. Против драматического театра я взбунтовался решительно, но в опере мы были. Я согласился ради Гергиева. После спектакля опять пошла чувствительная бодяга. Это уже был явный перебор. От музыки я пришёл в некое восторженное состояние, но наши чувства были, ни при чём. Праздник уже был, и ничего добавлять…. Если бы таких состояний я пережил больше, то выработалась ассоциация с её присутствием. Но всё было скомкано и в зачёт не пошло.
Для своего развития любовное томление требует времени. Любовь с первого взгляда такая же чушь, как и рай в шалаше. Можно воспылать, только увидев, более того, воспылать от звука имени одного, но подобный пыл быстро проходит.
Немного прошло времени, как появились у нас – её стараниями – кое-какие общие воспоминания. Значительного ничего не произошло. В том и не было необходимости. Вот здесь мы купили блины с мясом, а на переходе на нас чуть не наехал какой-то полудурок на Мерседесе – этого вполне достаточно. Были и лиричные варианты: помнишь, мы вышли к Неве. Какое было прозрачное небо в предзакатный час! Воспоминания не что иное, как повторения. Прокручивание в памяти даже банального, незначительного эпизода вбивает в сознание незамысловатую эмоцию. Сделанная вставка потускнеет, забудется, но останется след, который легко углубить – при необходимости. Повторы имеют замечательную силу. Она не боялась показаться долдонящей одно и то же дурой. Её мало беспокоило, что я о ней думаю.
При расставании она обязательно разыгрывала небольшую сценку нежного прощания: надолго прижималась ко мне во всю длину своего тела – мягко, податливо; тянула ко мне чуть влажные, трепетные губы. Умела сказать ненавязчивое, нежное словечко. Запоминается последнее сказанное слово – этим она пользовалась ювелирно.
Она ввела в оборот несколько словечек, которыми мы постоянно пользовались. У нас появились только нам понятные шутки. Что-то почерпнули из классики, что-то подобрали с улицы. Несколько выражений были не совсем приличными, а пара слов неприличными совсем, но мы прощали себе это просторечие.
Кроме той милой пары, в гостях у которой мы познакомились, общих друзей у нас не было. Поэтому хранить тайну наших отношений было не от кого, но она постаралась сыграть хотя бы на этом. Она просила меня не говорить им о наших отношениях, хотя и понимала, что встретимся мы не раньше, чем через год, на следующем праздновании дня защитника отечества или восьмого марта.
Кокетство хорошо в начальной стадии флирта, но при набирающем обороты чувстве оно становится лишним. На этом этапе важнее определённость отношений. Она вовремя сменила кокетливый прищур на долгий преданный взгляд. Чувство меры у неё присутствовало, но с замером моего состояния обстояло хуже. Это тонкое дело. Ошибка – переоценка, недооценка – может уничтожить всё построение. Правильно определить момент, когда прозвучит труба, крайне важно. Нельзя атаковать рано – нельзя и передержать.
Вскоре появились претензии и к моему внешнему виду. Незначительные замечания, шутливые пожелания замены моего потрёпанного кожана. Это поначалу выглядело как милая забота, но повторяемое неоднократно, начало меня раздражать. Подходящую замену я уже приобрёл, но тереться в автомобиле в новой куртке не хотелось. Иногда возникала необходимость поднять капот и покрутить винтики в карбюраторе, а то и почистить неосторожно залитую свечу. Я уж не говорю о замене колеса на грязной весенней дороге. Кожан мой для этих целей подходил как нельзя лучше.
Она, по-видимому, была властным человеком. Пока это проявлялось только в мелочах. Куда поехать или как провести вечер всегда выбирала она. Я не противился.
Она внимательно приглядывалась ко мне. Я фиксировал её повышенное внимание, замечая подготовку к решительным действиям.
Началось всё, когда я находился в доброжелательном настроении. За несколько дней до того она постаралась поднять градус любовной активности до максимума. Привычка к любовным утехам, резко оборванная, переносится трудно. Хотела, чтобы попало под вздох. Нажала на жалость. Многие не делают этого и теряют важное преимущество. Я повторю за Бердяевым: жалость – основа любви. Чем сильнее она, тем крепче замешано чувство.
Умело вызванная жалость заставляет сработать ещё один механизм. Мужчины, по природе своей, гордецы. Возможность защитить слабого льстит их самолюбию. Многие испытывают недостаток в этом. Она старалась развить у меня инстинкт защитника. Этой эмоции хорошо бы дать отстояться, как браге, из которой готовят крепкий напиток, но время не позволяло. Она правильно поняла, что отношения наши идут к своему логическому, так сказать, завершению.
Для решительного выпада часто используют ревность. Любовник – бывший, параллельный, мнимый – выскакивает, как чёрт из бутылки, помогая выбить простака из накатанной колеи блаженства.
Событиям придают мелодраматический оттенок. Ведётся ничего не предвещающая беседа. Вдруг смятение, слёзы и страшное признание. Опять слёзы и сопливые всхлипывания, которых не стесняются. Верность ещё не утрачена, но он вернулся и требует продолжения прерванного. В суровых пампасах ковал он своё благополучие и не забыл о ней. Теперь он кладёт к её ногам не только сердце, но и значительное состояние. Как ей быть?
Любовника нередко заменяют жестоким скандалом, доходящим чуть ли не до мордобоя, затеять который можно в любом месте, после какого-нибудь мероприятия, после театра, например. Хороший спектакль расслабляет – подходящий момент для нападения. Могли бы жить вместе – но нищета! Причина: ты неудачник, рохля и импотент(хотя позавчера, в постели, говорилось другое). Был бы активнее, умнее … и т.д.
Можно витиевато скомпоновать несколько скандалов с одним любовником, или пару - тройку любовников с одним скандалом. Это дело вкуса. Любовника можно заменить покупкой шубы или автомобиля, заграничной поездкой в которую Вы не поехали, или ещё чем-нибудь. Главное низвергнуть, макнуть в болотную яму, стащить с высоты блаженства.
Злость и ревность душат несчастного. Блаженство его – разбитый кувшин. Как вернуть утраченное? Только она может сделать это. Но не просто так, а за что-то конкретное, подтверждающее близость. Не всегда речь идёт о замужестве. Вполне может подойти что-нибудь другое – манто, авто, а то и просто какая-нибудь мелочь.
Моё отчуждение началось с незначительного происшествия. Можно было и не заметить его, но я почувствовал, что водораздел пролегает здесь. Я приехал за ней на Васильевский остров. В её комнате в коммунальной квартире было неуютно, и мы чаще ночевали у меня. Я ждал её на одном и том же месте у выхода из двора.
Гаванская улица на Васильевском острове – кусочек сталинского города. Она вышла из арки, села в машину, чмокнула меня в щёку, и мы покатили по Наличной улице. Её вполне можно назвать проспектом – переехали речку Смоленку. Здесь город другой, более светлый. Застройка уже брежневского времени. Через пару километров опять вкрапление сталинских домов.
Говорю ей про свои наблюдения. Она как-то странно смотрит на меня. На Петроградской стороне буржуазный город – я замечаю и это.
- Лучше бы ты думал о том, как больше денег заработать, – говорит она.
Тогда всё и закончилось. Она не поняла этого.
В начале апреля она необычайно подобрела. Сделала даже попытку приготовить обед, но это было не по её части. Я сдержанно похвалил, не предлагая возвести это начинание в систему. Постаралась она поднять и градус наших сексуальных отношений, уже несколько понизившийся. Я поддался количественно, или, лучше сказать телесно, но душевного огня это не прибавило. Сделанные жарким шепотом признания о том, какой я великолепный любовник, и как необычайно ей хорошо со мной, на меня не произвели впечатления. Она говорила это и раньше. Мне даже стало как-то неловко.
Всё указывало на то, что решительный приступ начнётся скоро. Я затаился и ждал. Вариант она выбрала отдающий бубновой примитивностью. За два дня до решительного объяснения она, с некоторой значительностью сообщила мне о встрече со своим бывшим мужем. А мне что до этого?
Печальным голосом повела она речь о том, что ей надо бы как-то определиться. Семья – это совсем другое. Был дан некий надрыв. Вот если бы мы решились на что-то определённое….
Мы были в моей квартирке, и я удобно полулежал на своей тахте сразу на двух подушках. Когда началось, я откинул голову и задышал равномерно. Монолог её скоро оборвался. Я сделал вид, что уснул, а потом задремал и на самом деле. Она укрыла меня одеялом, и пристроилась рядом, не раздеваясь.
Ко мне мы приехали поздно, и утро наступило быстро. Тем не менее, я хорошо выспался и отвёз её на работу. По дороге в голосе её проступали резкие нотки, но больше она ничем не показала своё недовольство.
В то время сотовые телефоны были ещё редкостью. В течение недели, оказываясь дома, я просто не брал трубку, а в последовавшем за тем круговороте, дополнительное выяснение отношений не имело никакого смысла.
Приблизительно так я рассказал про это своё приключение Никите. Он обвинил меня в цинизме, чем премного удивил меня. Она тоже – я прекрасно видел это – не питала ко мне высоких чувств. Но не упрекать, же её в желании установить прочные отношения с мужчиной! Неувязка состояла только в том, что мне это было не надо. Я почувствовал, чуть ли не агрессию с её стороны – попытку какого-то захвата. Взбрыкнул, естественно.
Общие места из этого короткого рассказа мы с Никитой обсуждали и раньше. Впервые я собрал их вместе – изложил как единое целое.
- У тебя прямо технология какая-то получилась, - подвёл черту Никита.
** * * *
Ещё в марте мы с братом сговорились ехать на Бугор в первых числах мая, чего бы это ни стоило, и какие бы дела нас не отвлекали. Всё бросить и ехать. В апреле брату дважды звонила Катерина – приглашала нас обоих.
Брат чувствовал себя хорошо: на его щеках даже утвердилось некое подобие румянца; он уже ходит обычным манером, не шаркая подошвами; даже спина стала прямее. Планы по строительству домика прежние, но уверенности поубавилось.
Мы собирались долго. Брат дважды переносил поездку. Оба раза нам тактично шли навстречу. Наконец, откладывать её стало неприлично.
Уже в дороге мы много времени потратили на покупку продуктов в универсаме. После значительных сомнений брат купил бутылку сухого вина, красного, разумеется, полезного, разжижающего кровь и тем облегчающего работу сердца.
Мы поменялись местами – за рулём теперь брат. Он с удовольствием крутит баранку, перемещает рычаг переключения скоростей, и выжимает педали. Джип его огромен, но туповат. Тем не менее, брат лихо идёт на обгоны, подрезает, лезет чуть не в лоб встречному.
День приятный, безветренный. Солнце светит не ярко, но видимость хорошая. Кажется, вот-вот станет ещё светлее и настроение от этого ожидания мажорное. К тому же дорога ведёт прочь от осточертевшего города, с его серыми улицами и суетливой толпой, с болтливыми и молчаливыми, трезвыми и пьяными пассажирами.
Мы собирались погостить на Бугре до вечера и вернуться домой. Могли бы остаться и на больший срок – места где переночевать хватало, и нам такой вариант был предложен, но стеснять хозяев не хотелось. Последний раз я был там четыре года назад. Брат тогда рыл яму под фундамент, прокладывал дорогу, суетился не в меру.
На перекрёстке у Сосново повернули направо и проехали посёлок насквозь. На выезде развилка. Мы опять забрали вправо и катили ещё километров двадцать, пока не въехали в деревеньку. На центральной площади – куб из стекла и бетона. Трудно понять клуб это, ресторан, или колхозное правление. Свернули налево. Дорога узкая, но асфальт блестит ровно. Пара затейливых поворотов и мы выехали на поляну, ограниченную длинным забором. С другой её стороны поднимался холм, поросший соснами. Над ними возвышалась красная крыша.
Колея едва накатана, но погода сухая. Кончился забор, кончилась колея, остановились и мы. Собака на цепи у последнего дома залилась лаем. В приоткрытую дверь выставилась опухшая физиономия с фингалом под глазом.
- Давно не был, - выдавливает из себя её обладатель, узнав брата. Расслабленной походкой алкоголика он приближается к калитке и, не открывая её, подаёт брату руку через проём в штакетнике.
Злобный пёс, неопределённой породы рвётся в цепи. С Бугра на его истерику донёсся ответный лай, такой же поначалу взбалмошный, ставший размереннее, после того, как его перекрыли два могучих рыка. Будто мощные меха вытолкнули из лёгких, как из пароходной трубы, чьё-то недовольство нашим появлением.
- Освещаешь приусадебный участок, - поинтересовался Брат.
- Ночью по пьянке засветили,- не без гордости в голосе заявил обладатель фингала.
- Кто?
- Дед Пихто. Сосед буйствовал. Я, говорит, от него бутылку портвейна сокрыл.
- Ты то, ему дал?
- Не без этого.
- Ребята проезжали?
- Давно уже проехали.
Для джипа дорога через поле не представляла сложностей.
У поворота на Бугор из леса выделился человек в чёрной куртке и кепи. Крепкого сложения, чуть толстоват, но застёгнут на все пуговицы. Поза, движения, румяное лицо, выдают профессиональную принадлежность. Я сразу узнал его: на похоронах Стаса он стоял рядом с секретаршей и спросил у неё что-то, как мне показалось, про меня.
Он жестом указал место рядом с другим внедорожником – поновее нашего, на котором приехали хозяева.
- Кто к нам пожаловал! - он шагает навстречу, протягивая выбирающемуся из автомобиля брату широченную лапищу.
- Решил посмотреть, как вы без меня управляетесь. - Брат осклабился. – Знакомься.
- Григорий.
Я назвал себя, и понял, что он уже знает моё имя.
- Без тебя - не обойдёмся, дорогой, - следуют дружеские похлопывания брата по плечу.
Из-за угла дома выскочил эрдельтерьер, осмотрел нас, и сделал любезную морду. Он уже налаялся вдоволь, и считал своё служебное рвение достаточно проявленным. Вслед за ним явилось нечто невообразимое. Огромные размеры сразу не укладывались в сознании, и у меня вырвалось:
- Это кто?
- Это собака – Бульоном зовут, - пояснил Григорий. Ему польстила моя оторопь.
Пёс раскрыл пасть, в которую легко могла поместиться моя голова, и вывалил розовый язык набок. Мы не выказали желания проходить на охраняемую территорию, и потому не вызвали неприязни.
- Все в доме?- интересуется брат, осматривая громаду строения.
- Кто - где, разбрелись пока. Скоро соберутся.
- Мы тогда пойдем, мой участок посмотрим, - отпросился Брат.
- Машину можете не закрывать - Бульон присмотрит. Пёс чутко повёл ухом.
Двадцать соток это довольно много земли. На нерасчищенном участке ели, сосны, берёзы – огромные валуны. Об огородничестве и речи быть не могло, поэтому Папуля этот участок не жаловал. По периметру были воткнуты реечки и на них натянута верёвка, с красными тряпочками, привязанными на расстоянии трёх-четырёх метров друг от друга. Напоминало загон для волков.
- Отсюда и дотуда, - повёл рукой Брат. - Иди осторожно, камни скользкие.
Заметен был азарт собственника. Фундамент, который он "ляпнул", кажется совсем маленьким: прямоугольник с перемычкой, смещённой от середины.
- Связка для прочности. Будет не пятистенок, а домик с верандой, - поясняет брат.
У северной границы участка на бетонных кубиках выставлены в два ряда передвижные вагончики, снятые с колёс. Мы пробираемся, скользя по валунам, к двери, наискось заколоченной доской. Я упираюсь ногой в косяк, и тяну ручку. Дверь легко подаётся. Внутри затхло, на полу ещё не растаявшие лужи. Тут брат собирался поселить строителей своего домика.
- Сосед хотел устроить что-то вроде дома отдыха - принимать туристов или сдавать какой-нибудь организации. Но развернуться не получилось.
Ещё один деловар на манер брата подумал я. Мы вышли на дорогу, по которой приехали сюда. Справа от нас небольшой домик из бруса. На южную сторону смотрит уютная терраса, весело раскрашенная пинотексом в три цвета.
- Ты хозяев подвозил на похоронах, они художники. Построено с ошибками. Сам потом увидишь.
Брат отворачивается. Да хоть бы и с ошибками, но построено.
Дом Стаса возвышается, как жилище суверена, над халупами крестьян: замок и прилепившиеся к нему хижины бедных холопов.
Мы пробрались внутрь дома через боковую дверь, прячась от рычащего Бульона. Похоже, было, что на нас обозлился какой-то мощный агрегат – бульдозер или дорожный каток.
Григорий переоделся и сделался этаким добрячком в замшевом пиджачке и мягких мокасинах.
- Присаживайтесь, ребятки. Народ уже возвращается.
Мы вольготно рассаживаемся, снимаем шапки. Я, по привычке, засовываю шерстяной треугольник в карман, брат кладёт кепку на свободный стул рядом.
Декорации этой сцены необычны. В помещении ничего лишнего – рационально так обставлено помещение. Помимо обшитых гипроком и ещё не покрашенных стен, прямоугольный стол и шесть стульев с кожаными сидениями на металлических ножках.
- Не хотите взять участок неподалёку отсюда? - Неожиданно обращается ко мне Григорий и внимательно, слишком внимательно, смотрит на меня.
Я отрицательно качаю головой.
- Жаль, участок совсем недавно освободился, и небольшой зимний домик сколочен уже.
Он так цепко впивается взглядом в моё лицо, что я вопросительно поднимаю брови.
- Жаль, - повторил он, - и стоит не дорого. Купили бы, могли бы рыбку ловить. Участок прямо на берегу расположен.
Мгновенно напряжение уходит из его глаз, и он опять превращается в рубаху парня. С моим нежеланием купить домик он согласен. Ведём пустой разговор – заполнить несколько минут ожидания – и следует ещё один неожиданный выпад.
- У знакомых история неприятная произошла. – Продолжает он. – Знаете, как теперь бывает. Дали в долг крупную сумму, так на них должники и наехали. Скрываются сейчас.
Брат, вдруг, смертельно бледнеет, рука скользит в карман за лекарством. Нащупал, не доставая флакон из кармана, раскрыл его и положил таблетку под язык. Я коснулся его локтя – брат ответил успокаивающим жестом: всё в порядке.
С улицы донеслись голоса. Распахнулась входная дверь, мальчишка сунулся в комнату. Григорий цыкнул недовольно. Дверь тут же захлопнулась. Раздался тяжёлый рык Бульона. Брат скорчил испуганную физиономию.
- Да, - сказал Григорий, - он и меня иногда пугает таким рыком.
Мы вышли на крыльцо.
Происходит радушная встреча. Во дворе Ирина – вдова Стаса, его сын, её сестра Катерина, сосед актёр – тоже хозяин небольшого домика неподалёку. И были ещё двое. Оба в плащах, одетых на пиджаки, и в джинсах. Этих я видел впервые.
Бульон вертелся среди нас, ни к кому не выражая неприязни. Он уже был не при исполнении и ластится к хозяйке. Мальчишка тащил его в сторону, бесцеремонно ухватив за уши. Я спустился с крыльца вслед за братом. Григорий остался в доме и закрыл за нами дверь. Парни в плащах учтиво поздоровались, но не представились. Вроде бы смотрят обыкновенно, но глазки у обоих цепкие, и лица как маски. Два тощих, жилистых хлюста.
Брат тихим голосом сказал Ирине несколько слов соболезнования – они не виделись после смерти Стаса.
- Вы первый раз в этом доме?
- Да, впервые.
Мы разделились. Григорий, актёр и незнакомые молодые люди стояли вместе. В трёх шагах от них Ирина, Катерина, мальчишка и Бульон. Чуть дальше мы с братом.
Закатное солнце дало красноватый оттенок. Облака раздвинулись, лёгкая хмарь прошла, и последний луч чётко высветил небольшой дворик перед домом, будто тоскуя, что ему вскоре придётся скрыться.
- Ну что ж, - сказала Ирина, - пойдёмте за стол. Проголодались все, да и прохладно уже.
Насчёт прохлады я ничего такого не ощущал. Что же касается еды – не отказался бы. Но, прежде чем добраться до стола, я увидел изнутри дом, который построил Стас. Мы вошли через главную дверь.
Снаружи дом выглядел просто. Куб, накрытый крышей. Но внутри всё менялось. Сразу за дверьми – небольшая прихожая, за ней широкий и длинный холл. Его потолок казался таким же высоким, как своды в соборе. Шар огромной люстры висел ближе к полу, чем к потолку.
Непроизвольно – через двойные двери – мы пошли парами: сын Стаса впереди, рядом с ним – актёр; за ними Ирина с Катериной, дальше молодые люди в пиджаках, и мы с братом. Григорий замыкал шествие.
В холле наша процессия на мгновение остановилась, как будто никто не знал, куда идти дальше. Я поднял голову: лестничные марши, скрывали друг друга. Их геометрия не усваивалась сразу – хотелось задержать глаз и понять, куда они ведут. Повернули налево, поднялись на три - четыре ступени и оказались в некоем подобии зимнего садика. Не знаю, как ещё назвать этот треугольник с мраморным полом, и цветами в больших деревянных кадках. Выше вела дубовая лестница.
Следующее помещение условно можно было бы назвать библиотекой, из-за наличия в нём двух больших книжных шкафов и бюро. Из него наверх ещё одна лестница. По ней мы попали на внутренний балкон, через него в большую комнату. Во всю стену окно с витражом. Здесь было больше места. На пушистом ковре стоял журнальный стол, из стекла, в палец толщиной, два кресла и диван. За стеклянными дверями был виден массивный бильярд. Из этого помещения несколько ступеней вели вниз в столовую.
Стол был сервирован отменно: белая скатерть, конуса синих салфеток, хрусталь, широкие блюда, графинчики с напитками, цветы, подсвечники со свечами. Скользнув по закускам краем глаза, я сглотнул слюну. Припас, приобретённый нами в универсаме на выезде из города, можно было не доставать.
Некоторая церемонность нашего шествия сохранилась и при рассаживании. Мальчишка был решительнее других: обежал стол, уселся первым на крайнее место, и махнул рукой актёру – давай ко мне. Ирина улыбнулась и села рядом с ними. Катерина шагнула на их сторону. Мы с братом оказались вместе с молодыми людьми, и они сели по обе стороны от нас. Как только мы устроились, вошёл Григорий, он снял свой замшевый пиджак и остался в белоснежной рубахе с расстегнутым воротом, обнажившим крепкую шею:
- Готовы? Начинайте, я сейчас подойду.
Ирина повела рукой, приглашая закусывать. Произошла небольшая заминка – не хотелось рушить имеющееся на столе великолепие. Но потом все оживлённо зазвенели ложками, вилками, и другой посудой, наливая, накладывая и подсыпая друг другу.
Еды было достаточно. Балык, ветчина, колбаса, красная рыба, овощи – уложено всё на тарелках белого фарфора вместе с травками и тонко нарезанным луком. Выглядело ненавязчиво.
Сосед учтиво предложил брату водочки, тот отказался. Вторичного предложения и уговоров не последовало. Дамы же выпили по рюмочке, позволил себе и я.
Еда была такого качества, что беседа никак не могла составиться – ели увлечённо. Когда на столе значительно поубавилось, послышались отдельные замечания, технического характера. Но опять появился Григорий с большим казаном супа. Ирина помогла установить его на краю стола. Мальчишка за это время успел обежать стол и собрать использованные тарелки. Он сделал это сам, без каких-либо понуканий со стороны взрослых. Один из молодых людей отлучился к буфету, принёс стопку глубоких тарелок и поставил их на стол перед Григорием. Началась раздача.
Справились быстро. Катерина, спросила: кому второе? Я не отказался. Она открыла холодильник, достала уже приготовленные порции. В нише стены было установлено сразу две микроволновых печи – она поместила в каждую по тарелке. Зашумели машины. Две минуты и всё разогрето. Другие тарелки последовали им на смену.
Брат, с выработанной за время болезни осторожностью к еде, ограничился фруктами. Мальчишка тоже не ел и развлекался, закручивая каким-то хитрым узлом салфетку.
Ирина спросила брата о здоровье. Он выразился неопределённо и соврал – он ни у кого не спрашивал – что за руль ему уже разрешили сесть. Актёр удивился:
- Как! Сам довёл машину?
Брат гордо подбоченился.
- Лучше поберёгся бы – напряжение значительное.
Брат гримасой передал своё отношение к мелочам подобного рода. Пренебрежительно он к ним относился.
- Так долго болеть тяжело, – пожалела брата Катерина.
- Меня поддерживали, - брат косит глазом в мою сторону.
- И как же ему это удавалось? - громыхнул с другого конца стола Григорий.
- Транспортом. Возил меня, куда ни попрошу.
Я церемонно склоняю голову при всеобщем внимании.
- Это важно, - согласился Григорий и как-то по-новому посмотрел на меня. - Стас говорил мне, что Вы работали в космической отрасли.
- Да – было.
- Ну, хорошо, слетали на Луну. Навешали в космосе разного нужного железа: спутники, системы навигации, телевидение и всё такое. Что дальше? Другие планеты?
- Естественно.
- В этом есть необходимость?
- Сейчас нет, но когда-то они нам понадобятся.
- Как интересно, - говорит Катерина, - помните, как раньше встречали космонавтов? Я видела ролики – сама мала ещё была. А теперь! Сообщат, что приземлились и ни слуху о них. Коротенькое сообщение в новостях. Хотелось бы больше знать об этом.
- Зачем Вам, мадам? - не удержался актёр.
- А просто так. Вот раньше всё говорили о каком-то эфире. Не о газе, а эфире как о чём-то таком, в чём всё как бы движется – и планета наша и солнечная система. Нельзя ли при помощи спутников выяснить есть ли он на самом деле.
Брат, буквально, заёрзал на своём месте. Щёлкнул забралом – готов ринуться в бой.
- Земной эфир струит зефир, - продекламировал актёр.
Брат, буквально, заёрзал на своём месте. Щёлкнул забралом – готов ринуться в бой.
- Нет, в самом деле, - вмешивается Григорий, осаживая его. - Вот мы тут книжку читали, не помню, как называется, но там автор серьёзно толкует о том, что необходимо это забытое понятие вернуть в оборот, и что оно поясняет такие вещи, какие современная физика не может объяснить. Что вы об этом скажете?
Вопрос ко мне. Звучит несколько диковато. Но в наше весёлое время всякий, кто пожелает, может за триста долларов выпустить книжонку, и пропечатать в ней любую блажь, которая взбредёт ему в голову.
- Это не по моей части, - я даю самую миролюбивую интонацию.
Брат вмешивается:
- Автор, наверное, рассуждает о кварках и элементарных частицах, как основе всего, как о чём-то определяющем существование материи. С этой точки зрения что-то существует везде и всегда. Почему бы это что-то не назвать эфиром?
- Да нет, - продолжает Григорий, - там говорится о какой-то сверх материи, формирующей разум, о духе, существующем в межгалактическом пространстве.
- Мне об этом ничего неизвестно, - я хочу увильнуть от умной беседы. Но брат и не пытался сдержать горячего скакуна.
- Ну, так тебя, - он почти выкрикивает первые слова, - самые простые вещи не известны нашим учёным. Все видят, а для них это не существует. Да что там эфир – дело спорное. А летающие тарелки – они наблюдаются постоянно. И что? Одни сомнения. Мы ждём пришельцев – и они вскоре появятся. Они, практически, уже среди нас. Между различными цивилизациями существует тонкая связь. Почему бы её не назвать эфиром. Это субстанция, которая развивается, видоизменяется. Возможно тот же эфир позволяет им свободно перемещаться в пространстве, что и объясняет возможность появления пришельцев на нашей планете.
Он обвёл аудиторию победным взглядом.
- Это интересно, - подбадривает Григорий брата.
- Да. Власти то это всячески скрывают. Это им выгодно. Почему не идут на контакт? Хотят оценить уровень наших технологий. Они наблюдают, как мы развиваемся.
- А зачем им за этим наблюдать? - спросил Актёр.
- Как зачем? - Брат удивлён его наивности. - Они технологически продвинулись далеко вперёд, а, вдруг упустили что? Как ацтеки, которые не использовали колесо, или китайцы, которые знали порох, но не создали огнестрельное оружие. А, вдруг и они что-то пропустили, какой-то ход не увидели на самом элементарном уровне. Мы привыкли смотреть на вещи под определённым углом, а чуть в сторону, и всё будет по-другому.
Мне уже неловко за брата, но его слушали внимательно: в паузу никто не проронил, ни слова.
- Скажи, - разрешает тишину Григорий, - а со Стасом, на рыбалке, у костра, вы всё это обсуждали? Он любил поговорить на такие темы.
- Да, конечно же. И до утра иной раз беседовали.
- А рыбачили вы вдоль южной стороны озера?
- Зачем же? Мы больше ходили по восточной.
- Далеко?
- Да порядочно.
- И до заимки доходили?
- Мы на заимке и стояли всегда. От неё дальше шли.
- Ночевали в палатке?
- Зачем? Там же Стас дом поставил.
- И кострище огромное.
- Да нет там никакого кострища. Там же печурка стояла внутри.
Заимка – новое для меня слово. Должно обозначать какое-то место.
- Что за заимка такая? - спросил я.
- Мы рыбачили там со Стасом, - поясняет Брат, - он потом поставил там баньку, с комнатёнкой для отдыха.
- Да, небольшой такой домик, - подтвердил Григорий.
Тёмный полог лёг над столом. Ничего значительного сказано не было, но всё переменилось. Ирина вдруг резко встала:
- Кофе попьем внизу, - сказала она, обращаясь сразу ко всем, и пошла быстро к лестнице. За ней выскочил из-за стола мальчишка. Шустрые молодые люди мгновенно оказались на ногах. Чуть задержалась у стола Катерина, но как только брат грузно поднялся, пошла и она. Григорий вышел из-за стола последним, проводив брата взглядом.
Мы перешли в другую комнату с мягким ковром и большим низким столом. Всё необходимое – чашечки, блюдечки, ложечки, какие-то тарталетки, пирожные, молочница и бутылка французского коньяку – было там приготовлено.
Катерина несколько смущённо извинилась за то, что не будет Ирины – плохо себя почувствовала, хочет побыть одна. Сын её тоже ускользнул от процедуры и с улицы донёсся восторженный лай Бульона.
- Кофе только насыпной ребята, - Григорий появился в дверях с большим чайником, - не обессудьте, господа, по дачному, на скорую руку.
Катерина спросила у брата, когда мы поедем? Она бы поехала снами, разумеется если мы не откажемся её прихватить – ей надо в город. Он пожал плечами:
- Попьём кофе и можем трогаться.
Пожалуй, так и надо поступить: никого рядом с нами не было, даже актёр выпил коньяку и тут же свалил куда-то.
- Возьмём Катю? – спросил брат у меня. Я обрадовался этому, как победе нашей футбольной сборной.
Собрались мы быстро. Попрощались кратко. Пока мы шли к машине, я сообразил, что как-то быстро свернулось застолье и никто не вышел нас проводить, поджарые мальчики делись куда-то, не прощаясь и остаться ночевать нам не предложили.
Брат с упоением крутил баранку. По бокам дороги стена темноты. При свете фар идущих навстречу машин я оборачивался. Мне хотелось видеть её лицо. Затормозить бы тогда, развернуться и ехать в обратную сторону, но приятно было катить вперёд.
Мы говорили о Стасе. Он очень быстро ездил на своей девятке, что вызывало беспокойство. Он не сразу купил солидную, дорогую машину. Ирина просила его звонить, но приезжая в город, он, случалось, он забывал об этом, и не потому, что был невнимателен – отвлекало что-нибудь. Она подолгу дозванивалась до него по сотовому, шагая вдоль проволоки, к которой железным кольцом крепилась цепь Бульона, преданно шагающего рядом с ней.
Мы говорили о чём-то ещё – не важном. Я думал о дороге. Из всех ведущих к городу – эта самая красивая. Скоро мы приедем в город, и к череде воспоминаний добавится ещё одно. Окажешься на дороге один в пасмурный день, потянешься и достанешь его, из кипы других, закатанных в асфальтовую ленту.
У дома брата мы вышли из джипа. Брат пошёл в квартиру папули, а мы пересели в мою копейку, и остались вдвоём. Я небрежно извинился за качество автомобиля. Она по-свойски расположилась на переднем сидении, уверенно брякнув на грязный, затоптанный пассажирами пол свою сумку и в этой уверенности я почувствовал её возможную власть надо мной.
Ехать было недалеко. Я выразил сожаление по этому поводу и осёкся. Чуть было не погнал дальше о желании оказаться с ней на самом краю света, с бутылочкой шампанского, разумеется. Хорошо бы заехать ко мне – приготовить бутерброды. Надежда на то, что дальше ехать не придётся. Моя квартира, бывает, раздвигается до невероятных размеров, и кровать тогда приходится на самый край вселенной.
Хотелось как-то задержать её. Она почувствовала моё висячее положение: пригласила бы на чашечку кофе, но не прибрано – жуткий бардак. Да, кажется, и кофе то в доме нет.
- Возможно, у нас будет работа, - по дороге я жаловался на надоевший извоз, - Ирина хорошо платит.
Это скорее огорчает меня, чем радует. Она будет работодателем, а я наёмным рабочим, зависимым от неё человеком. Мне бы не хотелось этого. Не завидно моё положение.
Во дворе, у её дома, она накрыла ладошкой мою руку, лежащую на рычаге переключения передач. Короткое, ничего не значащее, прикосновение.
- Я позвоню.
- Ты не знаешь мой номер телефона.
- Знаю, - говорит она и, не глядя на меня, открывает дверцу.
Этого мне вполне хватило, чтобы вернуться домой в приподнятом настроении. В конце то концов, думал я, мне от неё ничего не надо, но кому неприятно общество хорошенькой женщины. И только… Я не питал лишних надежд.
* * * * *
Весна понемногу забирала город. Днём на улицах было тепло. Дороги высохли. Ночью редкие лужи прихватывало тонким ледком, но он быстро таял. Я заметил, как на деревьях набухли почки, и появились маленькие масляные листочки. Светлое время суток стремительно увеличилось. Люди стали веселее, податливее. По субботам и воскресеньям выросла гостевая и клубная активность. Мне это на руку: работалось легче.
В работе я находил утешение. Такого нерва, как в прошлое лето, когда я мотался по улицам, чтобы занять себя хоть чем-то, уже не было. Его заменил азарт – хотелось больше заработать, потратив поменьше сил.
Я не узнал в телефонной трубке её голос. Поездка на бугор, равно как и возвращение с него, стёрлись из оперативной памяти. Она уверенно извинилась, что долго держала телефон на автодозвоне, но брат её предупредил, чтобы звонила подольше. Я, наконец, понял кто звонит Катерина и едва успел вставить комканое приветствие.
Завтра надо перевезти кое-что. Деньги заплатят сразу. Она называет адрес и поясняет, как проехать. Разговор деловой – ни одного лишнего слова.
На следующий день, в гараже, молодой парень подвёл меня к ярко желтому "каблуку". Почти новый автомобиль, прошёл шесть тысяч, и был в хороших руках. Он меня не обманывал: автомобиль был в прекрасном состоянии.
Работа оказалась пустячной: отвёз несколько коробок на «Парнас» и вернулся. Кассирша дала мне семьсот рублей и сказала, чтобы приезжал завтра. Я спросил: где оставить машину? Оба они, и кассирша, и парень, который показывал мне машину, удивились тому, что я не поеду на ней домой. Я объяснил, что у меня своя есть. Посмотрели, опять удивились: зачем на старой машине ездить – эта поновее? Но я уехал на своей машине. Если мою украдут, то я в большом накладе не буду, а за каблук, хоть и небольшие деньги, но придётся платить. На новое авто могли и позариться.
Домой я вернулся в весьма приподнятом настроении и с сумкой продуктов. Расчётливо купил всяких специй, сахару, чаю, соли, лаврового листа – всего такого, чего постоянно не хватает мужику, ведущему хозяйство. Купил традиционных пельменей с запасом на несколько дней.
В течение вечера я несколько раз звонил Катерине – хотел выразить благодарность. Дозвонился только к одиннадцати часам. Услышал отсутствующий голос – моя горячая благодарность воспринята была прохладно. То ли я позвонил не во время, то ли она, сделав жест, потеряла всякий интерес к моей персоне. Потом ещё что-нибудь придумаем – пообещала она неопределённо.
Извозную деятельность свою я отодвинул на второй план. Теперь я выезжал только по пятницам и субботам, после десяти вечера – в ночь. А в будние дни – выходило по три – четыре дня в неделю, возил коробки из гаража – склада, по разным адресам. Далёких поездок не было. Я оказывался дома не позднее трёх – четырёх часов дня. Судьба улыбнулась мне, подарив несколько свободных вечеров в неделю.
И только сон про поваленное ветром дерево с гнилой сердцевиной несколько ночей подряд возвращался ко мне. Я надеялся, что прошло наваждение. Но нет – оно вернулось с прежней ясностью.
С работниками склада-гаража я быстро сошёлся. Кассирша или учётчица – затрудняюсь правильно назвать её должность – как и полагается кассирше, была дама при фигуре. Полнота, однако, её не портила. Здоровый румянец на щеках, большие карие глаза, сохранённая быстрота движений – заставляли забыть о её тучности. Вторым, постоянно присутствующим на складе человеком, был молодой парень, являвший собой полную ей противоположность: тощий, с очками-колёсами на выступающем носу. Она называла его Николой, он её Клавой. В её интонациях постоянно присутствовала ирония. Иногда она произносила – Микола, растягивая "о". Он подобного себе не позволял: имя её произносил с нежностью.
Работали они споро, без задержек. Я приезжал – меня уже ждали. Никола помогал мне погрузить коробки в каблук, потом я шёл за документами на перевозку груза в стеклянную будку и по плану города уточнял адрес. Никола подсказывал – он знал все места, куда мне приходилось ездить.
В течение трёх недель я не встречал Катерину на складе. Она мне не звонила – да и незачем было. Но в очередной понедельник, кажется уже в начале июня, войдя на склад, я увидел её. Синяя майка, джинсы, белые кроссовки – выглядела она демократично. Вместе с Николой она перекладывала какие-то коробки с паллета на пол. Она помахала мне рукой и продолжала работать. Коробки, по каким-то признакам, они раскладывали в разные стопки. Я взял у Клавы документы и подошёл к ним. Коробок на паллете уже не оставалось.
Никола понёс освободившийся паллет к стене, она обратилась ко мне:
- Съездишь в Новгород на субботу и воскресенье?
Я соглашаюсь мгновенно.
- Ну, вот и отлично, а то мы с Клавой боимся Николу одного отпускать. Набралась куча неликвида, и ещё подвезут из разных мест. Надо куда-то всё пристроить. Попробуем продавать на ярмарке.
Мы расторговались удачно и дело пошло. Теперь по пятницам мы были в дороге. Эти поездки, по большому счёту, работой назвать было нельзя. Они больше напоминали увеселительные прогулки. По дороге мы мило беседовали. Он бывал уже на всех этих маленьких рынках, на которые мы заезжали, так что с ориентировкой проблем не возникало.
Никола не заставлял меня гнать машину – мы, по его словам, никуда не опаздывали. Он просил остановиться при первых признаках голода у различных придорожных заведений, которых встречалось в достатке. Мы проедали приличные суммы, но он уверенно заносил расходы на счёт фирмы.
Обыкновенно мы ночевали дважды. Первую ночь проводили у его друзей под Новгородом. Они жили в большом доме недалеко от базара. Вторую в гостинице, но уже в псковской области. Мы переезжали туда вечером, после торговли в Новгороде.
За поездку мне платили две тысячи рублей. Я радовался им, как манне небесной, но не звонил, не благодарил. Официальные отношения, так официальные и незачем через это перешагивать. Никола отсчитывал мне деньги прямо на складе, как только мы приезжали. Ни расписок, ни ведомостей ему не требовалось.
Такая торговля одно удовольствие. Атмосфера на рынке весёлая, ходят люди довольные жизнью, высматривают, куда денежки свои приспособить. Многие семьями, с детьми. Музыка играет громко. Мы разворачивали торговлю прямо на капоте автомобиля. Удобно – достаёшь из задней двери то, чего не хватает, и на витрину. Наш товар быстро разбирали. У Николы была торговая сметка. В третью или четвёртую нашу поездку мы всё продали за один день и в субботу вечером вернулись домой. Вышла небольшая заминка: на складе никого не было. Я завёз Николу домой и оставил каблук у себя под окном до понедельника.
Наша оперативность никакого восторга не вызвала и была встречена равнодушно: продали – ну молодцы, что тут скажешь. Мне тогда показалось, что Катерина как-то странно посмотрела в мою сторону.
В рабочей обстановке она выглядела проще и доступнее – исчезал налёт обеспеченности, которым она отгораживалась в предыдущие наши встречи. Как-то раз она заехала на склад, когда мы с Николой формировали очередную партию товара. Набор получался, как всегда, достаточно экзотический: несколько пар итальянских кроссовок – сшиты на Литейном проспекте; автомобильные фары и какие-то накладки на них – очки, определил их название Никола; и бесконечно много, как мне показалось, колготок. Весь кузовок нашего каблука можно было набить одними колготками.
Она сделала несколько шагов по направлению к нам. Я встал и попытался отряхнуть джинсы на коленях.
- Посмотри - такое покупают? - и Никола бросил ей упаковку колготок. Она ловко поймала её.
- А почему нет? Размер только великоват. По-нашему это где-то на пятьдесят шестой тянет.
- Таких жоп много не найдётся, - мрачно заключил Никола.
- Всё равно везите, найдётся десяток – уже хорошо будет.
- Четыре креста – самый большой. А здесь даже пять. Ни разу такого не видел. Это на слониху какую-то, - не унимался Никита.
Мы опять перерыли всю кучу. Нашлось довольно приличное количество колготок меньшего размера.
Деловой народец, вроде нас, перемещался от базара к базару. Многих мы уже знали. Нам помогли в поиске размерных дам среди местного населения. Остатки, по сходной цене, купили цыгане. Мы опять вернулись домой в субботу вечером, поскольку товара у нас не осталось.
Хорошее было время – с удовольствием его вспоминаю. Депрессия, владевшая мною осенью, совсем отступила – тоски больше не было. Появилась даже уверенность, что скоро изменится моя извозная жизнь к лучшему. Ничего конкретного кроме боевого настроения не было, но это лучше готовности покорно подчиниться обстоятельствам.
О наших отношениях я рассуждал просто: она моложе меня и хороша собой. Она умна. Что ей до меня – человека без определённых занятий? Кроме того, она сестра жены Стаса – это ответственно. Перед его памятью не хотелось брякнуть какой-нибудь ляп. Давило это на меня не слишком, но лишняя неловкость не нужна никому. Я стоял на нейтральной передаче.
Она мне нравилась. Глаз отдыхал, на неё глядя.
Мне нравилось, как она одевалась, как ходила, как поворачивалась неожиданно, и тембр голоса её – не слишком звонкий, и не глухой одновременно, а волнительно меняющийся – легко переворачивал всё моё нутро.
Одевалась она просто. Чтобы подчеркнуть стройность фигуры ей хватало обыкновенной джинсовой ткани. Белые кроссовки и свободная майка довершали композицию. Приезжала она не каждый день, но бывала на складе довольно часто. Соответственно и дни мои делились на солнечные и пасмурные. Но тогда я не понимал, почему менялась погода.
Сексуального влечения к ней я не испытывал, точнее приказал себе не испытывать и, наивно полагал, что приказ мною выполнен. Прорывалась, конечно же, мелочёвка. Обрати я на это внимание – понял бы, что не всё так гладко, но я проскакивал мимо. Вот пример: после работы она – в конторке у Клавы – меняла майку, проводила небрежно, гребнем по волосам и весь марафет. Она не слишком заботилась, видит ли её кто-нибудь. Как-то я оказался в нескольких шагах. П отношению ко мне это было негуманное действие. Тогда я подумал, что неплохо бы, но, скорее всего, пройдёт стороной.
Лето было уже в полном разгаре. Как-то утром, на складе она подошла ко мне. Вчера она звонила мне домой и не застала. Где был я в это время? Прохлаждался на брегах Невы? Скорее всего. Катил неспешно вдоль гранитной набережной или стоял в поэтической позе на стрелке Васильевского острова, устремив чело в сторону Петропавловской крепости. Последнее подошло бы – душе моей уже было уготовлено длительное заточение.
Дело было настолько серьёзным, что она не знала, как к нему подступиться. Надо перегнать дорогой, мощный автомобиль из Эстонии. Сама она боялась. Автомобиль предназначался Стасу, как часть каких-то сложных взаиморасчётов. Сейчас уже никто не знал каких именно, но забрать авто надо.
Естественно я согласился, не думая ни минуты. Только вот паспорт – у меня нет заграничного паспорта! Это меня не должно волновать – сделают быстро. Надо же деньги за него платить? Это тоже не моя забота. Пойдёт за счёт фирмы. Поездка займёт два, может быть, даже три дня. Согласен? Зачем второй раз спрашивать?
Перед проливным дождём или ураганным ветром чувствуешь в природе что-то недоброе. Я обрадовался поездке в Эстонию – теперь уже за границу – да ещё в такой приятной компании. И работа не сложная – прокатиться в дорогом иностранном автомобиле. Но внутри скребло что-то и сон с упавшим деревом в ту ночь мне снился необычно ярким.
*****
Поехали мы не через две недели, а через три. Перенесли на одну неделю по каким-то мне не известным обстоятельствам. За это время произошло событие, до предела взволновавшее моего брата. Ему даже стало плохо прямо на работе. Когда я подоспел, ему уже стало получше, но он был очень бледен. Я отвёз его домой и порывался вызвать врача, но брат меня остановил, уповая на какие-то новые пилюли. Я провёл у него весь вечер и заночевал, благо было где. Просидел с ним и весь следующий день. Его не с кем было оставить: актёрка куда-то уехала, а Папуля был перемещён на дачу – к смородиновым кустам и парникам с огурцами.
Погиб Беспалый. Пал он не смертью храбрых – отнюдь. Он выпал из окна двенадцатого этажа, причём не своего дома. Как он там оказался – и Богу неведомо. Экспертиза показала наличие алкоголя в крови, но не высокое – не такое, чтобы человек под его воздействием мог заблудиться и шагнуть в пространство. На самоубийство тоже было не похоже. Он не оставил никаких записок, хотя и поговаривал, что жизнь проклятая его достала. Месяц назад от него ушла жена. Пока он отбывал последний срок, она ждала его, а тут вдруг ушла. Всё это я узнал от брата – он живо интересовался подробностями.
На похороны брат тоже не поехал. И не надо было после тяжёлого приступа. С уходом Беспалого у брата могли возникнуть проблемы: аренда, финансовая поддержка. Он был мрачен и не пытался показать, что стойко переносит трудности.
Отъезд наш был назначен на четверг, чтобы вернуться в субботу, не попадая в воскресную пробку на въезде в город. Но в последний момент всё перенесли на пятницу.
Утром мне пришлось сделать короткий рейс – отвезти какие-то документы. Того, кому они были предназначены, не оказалось на месте. Я ждал часа два, потом заехал на рынок купить еду в дорогу, заскочил к себе домой, и поехал к Катерине. Её тоже не было дома. Дверь мне открыла пожилая женщина, пропустила в квартиру и попросила подождать. Прошло полчаса, прежде чем она появилась и развила бурную деятельность: напоила меня чаем, что-то побросала в наполовину уложенную сумку, переоделась в другой комнате и явилась готовая ехать.
На вокзал мы прикатили на моей копейке. До отхода поезда оставалось минут двадцать. Машину я оставил на стоянке.
Купе в начале вагона оказалось двухместным, но не СВ. Полки располагались одна над другой, и размером оно было в половину от остальных. Отсутствие соседей меня и радует, и несколько озадачивает. Меня же пригласили только перегнать машину …
В России пассажиры едят в поездах. Я достал колбасу и помидоры. Она положила на откидной столик весомый кусок сыра и поставила бутылку вина. На такое я не рассчитывал. Проводница постучалась к нам, взяла наши билеты, засунула их в специальную сумку с карманами и улыбнулась ехидно. Я попросил стаканы. Соседнее купе – техничка. Идти недалеко. А ей надо бельё раздать. Сервис был ненавязчивым.
Я пристроился на краю столика, нарезал колбасу и сыр.
- Как-то странно себя чувствуешь вот так – перед стеной, – сказала она, глядя на стену купе.
Поезд, как говорят в таких случаях, тронулся. Плавно, без какого-либо толчка. Окна состава на соседнем пути, поплыли мимо нас. Когда оборвался их ускоряющийся бег, солнце ярко засветилось в купе.
Размеренное движение располагает к неторопливой беседе. В поездах создаётся особая атмосфера откровенности и доверия. Вспомнили Стаса – как без этого? Я удержался и не спросил, как идёт следствие – результат всё равно ничего не изменит.
Поговорили о построенном Стасом доме. Сколько было перестроек, сколько усилий было затрачено. Подбор материалов для отделки, рабочие, удалённость места – всё слилось в целый комплекс проблем. Это её проект. Как, разве я не знаю? Она же дипломированный архитектор. Закончила архитектурно-строительный университет. Как что такое? Ну, это же бывший ЛИСИ. Это её первая постройка – не была бы последней. Я похвалил – дом мне понравился. Это не её заслуга – всей семьёй строили. Ирина тоже принимала активное участие.
Поговорили о складе и перспективах фирмы. Радужных тонов не было, но и для уныния причин не нашлось. Не всплыло бы по финансовой части что-нибудь новое, о чем не знает Ирина. Стас был человеком разнообразных увлечений.
Поговорили о космических исследованиях. Я уже давно привык к тому, что со мной об этом заговаривают. Она спрашивала – я отвечал сдержано, опасаясь впасть в менторский, мне самому неприятный тон.
Мне бы выгоднее было выставить романтическую сторону нашего проникновения в космическое пространство. Вместо этого я говорю о трудностях, о пыли преследующей космонавтов в каждом полёте, о проблеме использования жидкостей. Выдаю какую-то непрезентабельную бытовку, в которой слабость человеческой особи и конечность её существования ставят преграды, ограничивает замыслы.
Мне хотелось, чтобы она поняла космическую реальность грубой и безжалостной, такой, как она есть, а не какова она в бреднях фантастов и без газетной романтики. Существует некая профессиональная скромность, всегда уместная. Моя жизнь не подвергалась никакой опасности. Я старался не перебрать, не выставить себя героем. Максимум напряжения составляли матерные перебранки с подрядчиками. Случались они не часто, в основном всё делалось качественно и в срок. Во время стартов приходилось поволноваться. Но горше волнения была скука космодромных будней. О способах, которыми мы их скрашивали, я не распространялся.
Первая наша беседа наметила канву многих других. Она задавала вопросы – я отвечал. Когда мы вспомнили о времени, спать уже не имело смысла – пограничники скоро разбудят. Я принёс ещё чаю. Мы ещё говорили о чём-то. После границы я залез на верхнюю полку и тут же заснул, зная, что спать мне придётся недолго. Во сне я помнил, что она рядом.
В Таллинне нас встречала на перроне аккуратная, немолодая пара. Последовало учтивое знакомство, обмен рукопожатиями. Мы чинно прошли к их автомобилю – опельку средней свежести – и покатили по городу, чётко соблюдая правила движения. Завязалась оживлённая беседа. Они говорили с приятным акцентом, и было видно, что с Катериной они коротко знакомы.
С левой стороны от нас распахнулась синь залива. Дорога – не чета нашей: ровное покрытие, прекрасная разметка. Я бы с удовольствием проехал по такой дороге километров сто, но вскоре мы свернули в сторону от залива. Всего несколько минут, и мы в небольшом посёлке из двухэтажных коттеджей, не таких громоздких, как у новых русских. Сплошных заборов в посёлке тоже нет. Перед каждым домом разбит уютный садик или посажен газон.
У одного из них машина остановилась и мы вышли. Снаружи дом был скромен: добротная кладка из белого кирпича и никаких изысков, не считая натуральной черепицы на крыше. Внутри тоже ничего необычного: белые стены, с гравюрами и фотографиями, уютная мебель.
На небольшой веранде сервирован столик на четверых, что было кстати. Мы позавтракали неторопливо и обстоятельно. Я почти не принимал участия в беседе. Им же было о чём поговорить – Катерина приезжала к ним на каникулы ещё студенткой.
После кофе мужчина тактично перевёл разговор на автомобильную тему. Он и так расположил меня к себе: спросил, как меняется Питер, лучше ли стало? Про автомобили мы переговорили в двух словах, констатируя иностранное качество. Я спросил про авто, которое мне придётся перегонять. Оно в гараже. Можно посмотреть. Мы извинились, и через короткий коридор вышли из дома. В пяти метрах от гаража он нажал на кнопку пульта. Массивная дверь медленно сложилась и поднялась вверх. Уже этого хватило, чтобы произвести на меня впечатление.
Авто убеждало точностью линий и блеском кузова. Хлопок двери – почти герметичной, бесшумная работа даже непрогретого двигателя, плавный выезд из гаража – чудеса делают в этой Баварии, да и только!
Мы обходим машину вокруг, она позволяет себя осмотреть. Я сажусь за руль, хозяин показывает, как включаются щётки, сигналы поворота, зеркала. На какой-то мой вопрос он не может ответить. Машина у него недавно – он и двести километров на ней не проехал.
В доме нас ждут. Катерина встаёт мне навстречу.
- Нам придётся заехать в Пярну.
- Отлично, - соглашаюсь я, - поехали.
Все улыбаются, понимая моё желание прокатиться на автомобиле.
- Обязательно возвращайтесь к нам ночевать, - приглашает хозяйка.
Они провожают нас и смотрят, как мы выезжаем.
Мы покидаем милых стариков без грусти. Я точно не грущу. Моё внимание полностью поглощено автомобилем.
Когда мы выехали из Таллинна, я заметил, что и она сосредоточенно думает о чём-то. Я спросил у неё всё ли в порядке. "Да, да, – ответила она, - всё хорошо". Она проговорила это автоматически, едва ли понимая, что отвечает мне. Но скоро она выправилась: улыбнулась и повеселела. Дальше мы покатили в приятном согласии.
Я млел от автомобиля. Бесшумно работающий мотор, мягкая подвеска, гидроусилитель руля, сидение, повторяющее линию позвоночника, и прочие совершенства.
- Не торопись, - сказала она, - там, куда мы едем, никого не будет дома до шести вечера.
Но я и без того не гнал машину.
Эстония небольшая страна. До Пярну ехать часа два. Можно накинуть ещё час, на поиски места, кажется, она там не бывала раньше, час на остановку, чтобы перекусить где-то, всё равно остаётся много времени. Надо бы придумать, что делать.
Дорога мерно бежала под колёса. Субботний расслабленный полдень. Солнце светит, не мешая вести машину. Так бы и ехал, слушая шуршание шин. Мы не говорили ни о чём таком, что запомнилось бы. Незадолго до Пярну я замечаю прибитое к шесту объявление: "Ярмарка". Под ним жирная красная стрелка. Заедем?
Она обрадовалась этой идее. Я тоже воодушевился: мне интересно сравнить эту ярмарку с базарами, на которых мы бывали с Николой.
Место для парковки машины нашлось быстро – народ уже понемногу разъезжался. С первого взгляда сделалось ясно, что здесь торгуют всем, что, вообще, существует на белом свете. У входа, как и у нас, в несколько рядов стоят торговцы всяким старьём. Нехитрый товар разложен прямо на земле, на газетах. Торгуют инструментом, свёрлами, какими-то допотопными электрическими розетками и даже кусками старых электропроводов, свёрнутыми кольцами. Плоскогубцы, кусачки, молотки – что только не предлагается покупателям.
Дальше широкая улица, образованная лотками. Как и везде, на лотках много китайского товара. Народ движется неплотной толпой, приглядывается. Настроение у всех весёлое. Бойкой торговли нет. Многие уже упаковывают непроданный товар в поместительные баулы и переносят их к автомобилям.
Торговля всегда связана с некоторым волнением: беспокоишься, как уйдёт товар? Не зря ли прокатился за триста километров? Поэтому приятно чувствовать себя сторонним наблюдателем, не отвечающим ни за что.
В толпе она как-то сникла, старалась держаться ко мне ближе. Я взял её за локоть, чтобы нас не развёл в разные стороны фланирующий люд.
Она остановилась у лотка с какой-то одеждой. Коснулась рукой блузки, висящей на плечиках.
- Та, та, - сказала продавщица эстонка, - хороший тофар. И размер ваш. Купите своей девушке, молодой человек, - обратилась она ко мне.
Она не была "моей девушкой", но объяснять это весёлой торговке было незачем.
Уже по моему интересу потолкались у лотка с электроинструментом. Было бы в кармане больше денег – купил бы дрель. Она мне не очень то и нужна – всегда можно взять у брата, но, в переводе с эстонских денег получалось недорого.
Нам быстро прискучило рассматривать небогатый товар в лавках. Покупательский азарт не овладел нами. Импровизированное кафе – несколько столиков под натянутым тентом – показалось нам достаточно приличным. Даже музыка играла негромко. Я заказал себе суп и шницель. Она ограничилась только вторым блюдом. Мы ели, посматривая на гуляющую публику.
Встречались изумительные образцы. Как и на наших базарах, лица синюшного цвета были вкраплены в респектабельную публику. Но всё происходило мирно и пристойно. Полицейские, в высоких ботинках на американский манер, группами по трое, совершали обход.
Еда была того качества, какой ей и полагается быть в таких заведениях: есть можно. Официантка принесла нам кофе. Фартук её был в мокрых пятнах.
Беседа наша текла согласно. Она точно подмечала детали – их мы и обсуждали. Вот пара с коляской. Движутся медленно: он толкает коляску вперёд, и смотрит прямо перед собой, она крутит головой, высматривает, и отходит к лоткам. Он останавливается и терпеливо ждёт её возвращения. Она что-то говорит ему. Он достаёт из бокового кармана бумажник, отсчитывает деньги. Она опять идёт к ларьку. Возвращается с покупкой. Два – три ларька они проходят вместе и опять всё повторяется. Когда они приближаются к нашему столику, коляска уже обвешана полиэтиленовыми пакетами с покупками.
Правильное разделение труда: он платит – она выбирает. А кто главнее? Какая разница – у каждого свой департамент. Она не соглашается со мной, и мы обсуждаем проблему. Я с некоторой иронией – она вполне серьёзно и заинтересовано. Моя точка зрения сводится к тому, что платить должен всегда мужчина, она считает, что ничего страшного в том нет, если платят оба – поровну.
Народ разъезжается с ярмарки. Поехали и мы. С трудом выбрались из скопившейся на выезде пробки. Было жарко и пыльно. Медленно прокатились несколько километров, оставшихся до города, проехали его насквозь по главной улице, и оказались около залива, но подъехать к самой воде не решились. На своей копейке или на каблуке я решился бы свернуть на уходящие в стороны, прокатанные в две колеи, дороги. На этой машине мне не хотелось съезжать с асфальта.
Мы легко нашли нужный адрес. Она, чуть смущённо, обратилась ко мне:
- Ты подожди здесь. Я пойду одна.
На мой вопросительный взгляд ответила, что волноваться не о чем, там свои люди. Ей надо взять какие-то документы и всё. Я проехал немного вперёд, чтобы не маячить прямо у дома. Она ушла.
Я вышел из машины размять конечности. Потянулся, помахал руками, хотя усталости никакой не чувствовал. В голове моей крутились мыслишки самого лёгкого содержания. Но провернулись они быстренько, и я сделал над собой вот какое наблюдение.
Всё утро я разглядывал город, интересовался пожилой парой, принимавшей нас. После завтрака моим вниманием всецело завладел автомобиль. За ним последовали непосредственные впечатления от ярмарки. И только теперь, когда она скрылась за дверью аккуратненького эстонского домика, я понял, что все эти впечатления были верхним слоем – на самом деле я всё это время видел только её. Это было как в поезде, когда я спал, и одновременно чувствовал, что она рядом. Я проснулся – началась реальная жизнь и в ней её присутствие сохранилось.
О половой близости я не думал. Я хотел её, но как-то по-другому, не как прочих женщин. О грубом желании сорвать с неё одежду и коленом раздвинуть ноги пошире, и речи быть не могло.
Она вышла из дома, минут через двадцать, но была не одна: с ней вышел молодой парень лет двадцати. В руке у неё был уголок с какими-то бумагами.
Оба уверенно уселись в машину.
- Надо проехать немного.
Молодой человек показывает, где свернуть направо. Дорога похуже, но вполне сносная, даже для этого автомобиля. Ещё пятьсот метров и парень просит остановиться у дома с высоким каменным крыльцом и стеклянной входной дверью. Оба выходят.
- Я минут на пять, - интонация успокаивающая.
Через пять минут, она появляется на крыльце. Рядом с ней теперь пузан в белой рубахе. Ворот расстёгнут – суббота не рабочий день. Он что-то говорит ей, разводит руками. Видно, что они расстаются в полном согласии и с взаимной приятностью.
Она садится в машину, и мы отъезжаем. С крыльца нам приветливо машут рукой. К пузану присоединился и молодой человек, с которым мы приехали сюда.
Некоторое время она сидит не двигаясь. В руке всё та же папка с бумагами, потом она оборачивается, берёт с заднего сидения сумку, и прячет туда бумаги.
Дело сделано, как я понимаю. Мы выезжаем из Пярну и катим размеренно. На прямом участке дороги я не выдерживаю и прижимаю педаль газа. Машина стремительно ускоряется. Она посматривает на меня, но ничего не говорит. Убедившись в том, что машина легко пойдёт под двести, я сбрасываю скорость.
- Не гони, - говорит она мне, - найдём место. Поедим, попьём чаю. Ты же брал горячую воду на ярмарке. Нам всё равно надо заехать к милым старичкам в Таллинне. В квитанции об уплате пошлины, в винах одна буква плохо читается, можно по-разному понять. Я была вчера на нашей таможне – сказали, что ничего, пройдёт. А старички сказали, что могут у себя получить справку, подтверждающую, что там стоит «J», как на кузове, а не «I», как можно, при желании, прочитать в паспорте.
Эти тонкости для меня лес густой. Я даже понятия не имею что, такое вины.
- Идентификационный номер, набитый на кузове, - поясняет она.
Меня это только радует. Не информация о номере, а наша задержка. На ярмарке я – привычка такая у меня со студенческих лет – заварил впрок чаю. Какая-то еда в моей кошёлке ещё оставалась. Спешить не куда. Приедем к милым старичкам рано, придётся сидеть с ними, о чём-то говорить. Мне же хотелось побыть только с ней. Да и хозяев, несмотря на их радушие, наше раннее появление только стеснит.
Около шести часов вечера. Солнце на западе. Устроиться бы удобно на свежей травке, и посмотреть, как оно опустится в синюю хмарь. Невдалеке от дороги блеснуло озеро. Грунтовый подъезд беспокойства не вызывал.
Солнце всё же оказалось у нас за спиной, зато открывался приятный вид на водную гладь и сосновый лесок. Декорации были на уровне. На берегу полоска жёлтого песка и деревянные мостки – удобно заходить в воду.
Она спросила: умею ли я плавать? Сняла кроссовки и носки. Босой ступнёй осторожно попробовала воду. Классический жест. "Жаль, - подумал я, - если она окажется недотрогой. Пейзаж такой располагающий, и берёзка на берегу в глади озера отражается, и белые облачка бегут по небу".
Обувь она сняла небрежно и бросила на траву белые носки, чуть посиневшие на подошве от кроссовок. Краткое это действие было лишено кокетства. Ей хотелось узнать какова в озере вода – она и узнала это. Нога хороша – и ладно. На её месте предыдущая моя подружка устроила бы небольшой спектакль. Ах, в песке колкие камешки! Ах, вода холодна! И вот какая у меня ножка! Как смотрится с завёрнутой штаниной.
Мы развернули на траве небольшую скатёрку. Я достал припасы и термос. Случайно коснулся её руки – ток передался телу. Третье моё прикосновение к ней – это я для статистики.
Мы ели, как пионеры на пикнике. Мы пили горячий чай – горячий крепкий чай успокаивал. Мы выкурили по сигаретке. Я уже тогда старался поменьше курить, а она закурила ради компании, как она выразилась. Разговор наш был странен. Он разительно отличался от той корректной беседы, которую мы вели в поезде – перескакивал с темы на тему. Мы не договаривали начатое. Я, было, зацепился за лесок, что за озером. Она нашла его понурым. Он был таким же, как и в нашей области – одна климатическая зона. Она отдыхала здесь в Эстонии – я знал об этом. В целом ничего, но когда дождь – скука. Остаётся только чтение.
Я подался к ней плечами и спросил доверчиво:
- Про любовь?
- Не про войну же? – ответила она в тон.
- Любовь на войне, - ещё больше вкрадчивости пустил я в голос, - Хемингуэй, например, очень увлекательно.
Я не люблю обсуждать прочитанные книги. Моё мнение редко совпадает с чужим. Часто собеседник читал поверхностно и большую часть не понял или не оценил по достоинству. Спорить в таких случаях бессмысленно – речь идёт о вкусах. Лишь иногда бывают приятные совпадения. Ещё ценнее короткие замечания, показывающее, что в тексте ты многого не увидел. Бывает, чувствуешь что-то и не понимаешь, чем оно волнует или неприятно тебе.
С фиестой, во время которой восходит солнце, она разделалась тремя фразами.
- Мне не интересны, - сказала она, - переживания мужика, которому на войне что-то там оторвало осколком снаряда. Больше парней просто погибло – это гораздо хуже. И бой быков мне противен: игра со смертью плохая забава.
Резковато? Возможно. К потерянному на войне поколению она не относилась
Разговор делает резкий скачок:
-Ты действительно не видишь в этом романтики? – это уже о космосе.
Отчего же? Но через пару-сотню лет на орбите будут работать уголовники, отбывая наказание. А почему нет? Условия там далеко не идеальные. Мрачная перспектива. Чтобы прикрыть сказанное, перескакиваю на наш русский космизм.
В голодной, перепаханной войной и революцией стране, люди мечтают о межпланетных перелётах. Это трудно понять. Беспокоились бы о хлебе насущном, о тёплой одежонке. Но им хлеба с кипятком и сахара вприкуску достаточно. Другие миры важнее.
- Реальность опротивела. Их и потянуло к звёздам. Надежда, что где-то там хорошо будет.
Ответ известный. Прост и правилен. Но было же, и другое – порыв, стремление. Она соглашается с этим.
Тема слишком объёмна и не способствует релаксации. Чтобы уйти от неё, я внимательно рассматриваю лесок за озером – изучаю сосновую рощицу. Меня очень интересует голубое небо с бегущими по нему белыми облаками. Но напряжение нарастает. Зреет во мне примитивное желание, и я кладу руку на её талию. Движение моё естественно – чуть небрежно. Льняная ткань её майки мне глаже китайского шёлка. Она поворачивается ко мне – я притягиваю её к себе.
Губы её были сладкими от чая. Уже похолодало – сумеречно удлинились тени. Я встал, подал ей руку и опять привлёк её к себе. Теперь я чувствовал всё её тело, и было это, как глоток воды, мучимому жаждой.
- Давай найдём какую-нибудь гостиницу, - сказала она.
В деревнях, которые мы проезжали, гостиниц не было; ближайшая, какую я знал, была в Таллинне. Маловата была инфраструктура для такого предприятия. Навстречу нам сплошным потоком шли машины. Сумерки только коснулись земли. На дороге было уютно. В это время суток у меня случались приступы тяжёлой тоски: все едут домой – их там ждут. Теперь же я не грустил.
Мы не доехали до Таллинна. Она заметила вывеску простенького летнего кемпинга. В ста метрах от дороги виднелись треугольные бунгало с боками из шифера. На торце крайнего, ещё на русском, надпись "Администрация", а на другом три коряво выведенные буквы составили слово "Бар". Рядом располагался отдельно устроенный блок туалетов и душевых.
- Здесь будет не слишком шикарно, - предупредил я её.
- Кровать то будет?
Её конкретность меня умилила.
В бунгало я прижал её к себе крепко, но скоро повёл ладонь по спине вниз. Коснувшись ремня на джинсах, я отстранился. Испытывая дрожь во всём теле, я попытался правой рукой расстегнуть пряжку. Она отвела мою руку и сама уверенно её расстегнула.
- Постели простынь, - сказала она. Я развернул, свёрнутый рулетом, как в поездах, матрац, выбрал из стопки белья простынь, распахнул её и, когда она, как парашют – медленно, покрыла матрац, разгладил её руками. Она уже сняла джинсы и через голову потянула вверх блузку. Лифчик я расстегнул и отбросил в сторону, когда мы уже оказались на кровати.
Можно бодро продолжить со слова – потом. Не рассказывая, как я запустил ей руку в промежность, о мягкости груди её, прижатой моей грудью. Пуговицы на моей рубахе она расстегнула, но снять я её не успел – скорее к делу. Охватывающая, тёплая мягкость её бёдер. Кожа у неё была ровно загорелая. Белого тела в местах, обычно закрытых купальником, видно не было. Зачем-то мне понадобилось спросить об этом. Она ответила на глубоком вдохе, что загорала голая на балконе.
Потом – это уже в русле отработанного приёма – мы лежали, укрывшись суконным армейским одеялом, накрахмаленный пододеяльник - рядом. Вставать и вставлять в него одеяло, было лень. Походные условия, так походные. Она, без связи с произошедшим, сказала:
- Богата Ирина – у меня ничего нет.
Находясь в состоянии некоего умилённого благолепия, я молчал.
- У тебя есть кто-нибудь? – она спросила это, когда поняла, что на первое заявление реакции не последует.
- Есть,- кратко и уверенно я произнёс это слово.
- Кто? - она резко поднялась на локте.
- Ты, - и, снимая неловкость, добавил, - почему бы и нет?
Искренность оправдывает некоторую угловатость. Она улыбнулась грустно, но ничего не сказала. Пусть не полностью, хотя бы частично, сказанное принято.
Ночью, обнимая её, я засыпал и просыпался, слушая шорох шин проезжающих мимо автомобилей. По странному выверту сон мой проклятый не вернулся ко мне. Сознание моё погрузилось в сладкую мяту. Я растянулся во всю длину топчана. Она положила мне голову на плечо и я не чувствовал её веса.
* * * * *
Изложить на бумаге мысль довольно просто – пиши себе, что придумал. С чувствами сложнее… Чувство не всегда понятно, а писать о том, что плохо понимаешь трудно. Чувство похоже на электричество или на радиацию – оно невидимо. Любовное влечение не окрашивает человека в определённый цвет, не заставляет выделять запах. Между любящими не происходит ярких вспышек, не слышен какой-нибудь характерный треск. Влечение это не имеет точки отсчёта – нет нуля, перекинувшись через который величина приобретает положительное значение. В том кроется некий обман.
Первое утро, после первой совместно проведённой ночи, имеет особенное значение. Оно бывает разным. Скоро оно затушуется другими утрами, и не будет восприниматься так ярко. Но опытный глаз видит, во что оно разовьётся, и чувствует возможное отторжение.
Погода выдалась серенькая. По небу бежали рваные облака. Прохлада в начале августа напоминает о скоротечности нашего северного лета. Умеренно задувало с севера, но постоянства не было, что давало надежду на перемену.
Она спала – слышно было её дыхание. Я выскользнул из-под тёплого одеяла, тихонько прикрыл за собой дверь, и прошёл в санитарный блок. Там я умылся и вытер рожу полоской туалетной бумаги. Мне не хотелось будить её поисками полотенца в сумке.
В баре уже кто-то орудовал. Из открывшегося на мой стук окошка, мне выдали пакетики с растворимым кофе и сахаром, чашку кипятку и пообещали, что скоро привезут горячие булочки.
Мысли мои, под кофе и сигарету, лениво крутились вокруг того, что стойкое половое влечение основа для всяческих неприятностей. Господь не досмотрел в этом месте, а сатана был поблизости. Я успокоил себя тем, что ничего необычного, стоящего каких-либо опасений не произошло. Случилось нечто вполне естественное. Великой восторженности я не испытывал, но и отторжения никакого не чувствовал.
Выпил я кофе, и пошёл в бунгало. Она лежала на спине с закрытыми глазами и не спала. Я сел с ней рядом. Она повернулась ко мне, и сомкнула руки на моей шее. Радостное тепло залило меня от холки до пяток. Хуже всего, когда на утро испытываешь к партнёрше нежность, и уже готов вспомнить, как вечером провёл рукой по бархатной коже на её спине, как прижал расслабленной ладонью к своему плечу её голову, ухватив затылок вместе с копной волос.
Другой горестный симптом – чувство благодарности. Не той дружеской, которую можно выразить простым словом, а сам при том думаешь: дала и ладно – а другой, проникающей в глубину твоего существа. Она не требует отдельного выражения. Однажды испытанная, она въедается в нутро твоё вместе с сереньким небом, и шелестом шин по шоссе.
Умылась и собралась она мгновенно, и мы пошли пить кофе. Привезли булочки. За забором, из крашенного пинотексом штакетника, зеленело поле: светло-зелёный ковёр, постеленный от дороги до перелеска, что рос метрах в трёхстах от нас.
Мы не сидели на своих пластмассовых стульях как два истукана, онемевшие от нежности друг к другу. Мы над чем-то смеялись, я пролил кофе, и она вытерла стол салфеткой. Бармен из-за стойки покосился в нашу сторону с интересом.
В баре мы были недолго. Нас тянуло дальше. Из всего, о чём мы говорили, катясь по ровной дороге свежим летним утром, запомнил я только одно – её вопрос о брате. Я уже почувствовал вкус дороги, прибавил скорости и шёл уверенно. Она что-то сказала о том приятном вечере, который мы провели в доме Стаса. Я вспомнил неразговорчивых молодых людей в пиджаках и сказал, что они ребята, на мой взгляд, хорошие, но встретиться с ними ночью в тёмной аллее мне бы не хотелось. Сделалась пауза. Она задумалась о чём-то и мажорность нашего настроения несколько спала.
Она спросила прямо:
- Ты любишь брата?
Фраза далась ей с усилием. Я уловил его, но не придал значения. Вопрос был поставлен с простотой, исключающей кривотолки. Спроси она по-другому, например: как ты относишься к брату? Я бы ответил, что отношусь к нему хорошо, или не плохо, или же, наоборот, отношусь к нему паршиво, потому что знаю: он патентованный сукин сын. Мог бы дать полутон, или вообще промолчать. Как брат относится к брату и без того ясно: он относится к нему по-братски. Но вопрос был конкретен предельно: спрашивала она не об отношении, а о чувстве.
Я молчал. Всю сложную коллизию наших отношений двумя словами не выразишь, а распинаться о них в подробностях – уместно ли? Я не знал, что сказать.
Когда он болел – бывали минуты – сердце моё разрывалось от жалости. Эти его навязчивые звонки; дурацкая влюблённость, которой он страшно гордится; телесная расслабленность; неоправданный гонор - всё раздражало меня, притом мои переживания вокруг его здоровья были вполне искренни.
Вместо конкретного ответа – да или нет – я стал рассказывать о том, как брат хотел стать художником, о его мольбертах, полотнах; о том, как хорошо он рисовал фломастерами, и какое у него было чувство цвета. Его сразу же приняли на оформительский факультет театрального института. Он ушёл оттуда, проучившись три года, но вполне мог бы закончить. Я лакировал действительность: брата выставили за полную неспособность понять, что требуется от декоратора сцены, и чем профессиональный художник отличается от парня, умеющего фломастерами нарисовать крымский пейзажик. Но о брате я не мог говорить плохо. Врал я только наполовину. Брат был мне симпатичен, когда занимался живописью, а не изображал из себя делового человека.
Встречную полосу движения отделил неширокий газон. В Таллинн приятнее въезжать с запада. Раскидистые сосны по бокам дороги. Двухэтажные коттеджи, как некая прелюдия перед появлением многоквартирных домов, но и они – обычные серые кубики – стоят среди сосен. С востока город смотрится напряжённее. Там редкий лиственный лес переходит в неухоженное поле. Заводик с тонкой чёрной трубой дымит жёлтым дымом. Блочные дома наступают сразу и не оставляют места для лужаек и сосен.
- Мы поедем завтра утром, - говорит она, - наши милые старички обещали выправить документы сегодня, но мне не верится. Надо определиться с ночлегом и заехать к ним. У них мне ночевать не хочется.
С её тоном – утвердительным и чуть командным – я был согласен. Ну, а как ещё! Она по-прежнему была моим работодателем.
Мы подкатили к высокой башне гостиницы "Олимпия". Наше авто неплохо смотрелось на стоянке, среди блеска других иномарок. Свободных мест предостаточно. Плати только деньги. Но цены показались мне непомерно высокими. Она жестом успокоила меня и добавила: "Не обращай внимания, платит фирма". Я принёс из машины сумки. На лифте мы взлетели на двенадцатый этаж. Вошли в номер. Объятие наше было коротким. Она было отстранилась, но желание уже охватило меня.
Номер на двенадцатом этаже современного высотного здания. Входная дверь поцарапана чемоданами постояльцев. Узкий коридор – налево туалетная комната. Прямо широкая кровать. Тяжёлыми шторами завешено окно.
Главное в гостиничном номере, разумеется, хорошая кровать. В предыдущую ночь, в бунгало, этого нам не хватало. Мы обошлись и узеньким топчаном с парой тощих матрасов. Начальный энтузиазм помог справиться с этим неудобством. Теперь же в нашем распоряжении было поместительное ложе, достаточной упругости, на котором можно было разместиться как вдоль, так и поперёк. Мы пристроились по диагонали – прямо по ходу, и помогли друг другу освободиться от мешающей одежды. Входную дверь захлопнуло сквозняком.
В реальный мир мы вернулись через долгий промежуток времени. Я встал под душ, смыл вместе с её запахом пот, вернулся в комнату, наклонился над ней, поцеловал ушко, шею, каждой клеткой своего тела чувствуя, что не насытился ею.
- Принеси какой-нибудь еды,- попросила она,- можно, наверное, купить в ресторане или в баре. Возьми в сумке деньги.
- У меня есть, - обронил я, натягивая джинсы. Застегнув на рубахе пару пуговиц, я босиком влез в мокасины – носки надо было искать где-то. Уходя, я оглянулся: при опущенных шторах загар не был виден, и обнажённое тело её казалось мраморным.
Буфет на этаже был закрыт. Я спустился на лифте в ресторан. В качестве пропуска я предъявил швейцару ключ, с деревянной колобахой. На ней была металлическая вставка с цифрами. Мне посоветовали сделать заказ прямо в номер. Но я отшутился тем, что помогу им работать. К тому же, я уже пришёл – не уходить же мне с пустыми руками. Меня поняли и выдали колбасы, буженины, большую миску салата оливье, помидоров, огурцов, сыру. Всё это вместе с бутылкой красного вина мне уложили в краповый мешок, а салатницу накрыли пустой тарелкой, и я понёс её отдельно в левой руке.
Лифтёр улыбнулся и спросил с акцентом:
- Не фретно ли много кушать?
Бывает и полезно – с устатку. Пока лифт поднимался, мы улыбались друг другу.
Чтобы открыть дверь ключом, мне пришлось поставить салатницу на пол. Она причёсывалась перед зеркалом в ванной. Кроме трусиков на ней была блузка. Она не застегнула её, а завязала узлом на животе.
- Постучал бы, - сказала она, видя моё старание пронести всё сразу, - я бы дверь открыла.
- Чем стучать-то? - спросил я. Она засмеялась.
Я распахнул шторы. С двенадцатого этажа, как на ладони, был виден весь залив, вместе с портом, с яхт клубом и треугольниками парусов в синей дали. Кроме кровати в номере два кресла и журнальный столик. Я передвинул его к широкому окну, и кресла поставил перед ним. Номер стал похож на кинотеатр. Она села к столику, на который я выложил свои покупки – довольно внушительное количество еды. Я открыл бутылку, налил в стаканы вина.
Прямо под нами городские крыши, но не черепичные крыши старого города, а плоские крыши блочных домов. Мало примечательная городская застройка. Но дальше порт: журавли портовых кранов на крепких металлических ногах и приземистые склады, с подходящими к ним железнодорожными ветками. За ними кобальтовая синь залива, обведённая полукругом берега, с узкой полоской песчаного пляжа. И над всем этим голубое небо с барашками облачков.
Пока мы ели - пили, курили сигареты, я рассматривал панораму во всех подробностях. Особенно хороши были яхты. Белые треугольники парусов раскиданы по всему заливу. Одни идут по ветру, выставив пузатые спинакеры, другие держатся в напряжённом галфвинде, опасно клоня к воде мачты. Две яхты выбираются из-за косы, отделяющей клубную пристань. Идут, лавируя, почти против ветра.
Перед заливом я чувствовал себя не так, как перед озерцом-лужей. Острго напряжения уже не было, лишь память веренно фиксировала детали – каждая мелочь врезалась в сознание.
Мы говорили мало – больше смотрели на залив. Паузы не требовали заполнения. Её лицо – в профиль – было спокойно и расслаблено. Я чувствовал то же: покой и уверенность – обычную уверенность самца от обладания самкой. Животное состояние по своей сути.
- Почему, - спросила она, - у одних яхт паруса надуты как пузо, и они движутся так уверенно, так солидно, а другие, всё время наклонены и кажется, что они в любую минуту могут перевернуться?
Как мог я объяснил ей про галсы и курсы.
- Откуда ты всё это знаешь? - опять спросила она. - Ты занимался яхтами?
Не занимался, но читал в книжке. Всю жизнь мечтал походить на яхте, но не сложилось. Не способствовали тому обстоятельства.
Неосуществлённая мечта – это уже какая-то слабость. Маленькое, но поражение. Брата я выгораживал, но самому мне хотелось выглядеть натурально, таким, какой есть.
В августе около девяти вечера уже темнеет. Залив и облака на небе побледнели, утратили чёткость линий, и берег, охватывающий бухту, стал тёмно-зелёным. Мы пошли прогуляться. Пока мы одевались, на улицах включили освещение. За окном всё переменилось: по всему городу засветились круги от электрических лампочек и неоновые рекламные надписи. Вдалеке над заливом, солнечный луч ещё боролся с темнотой, но уходил, оставляя позицию. Только узкая полоска у самой воды осталась светлее остального тёмно-синего теперь неба. Мне стало жаль заката и вида из окна. Свет электрических лампочек, прочертивших направление улиц, был ему слабой заменой.
Гуляли недолго. Хотели дойти до старого города пешком, но показалось, что это далеко. На поднятую мной руку, остановилось такси, с шашечками по бокам и фонариком на крыше. Водитель долго не мог понять, куда мы хотим ехать. Я объяснил-таки ему, что мы хотим попасть к воротам старого города. Я помнил, по детским своим впечатлениям, стену, от которой наверх идёт узкая улочка. По ней мы поднялись до Ратушной площади. Дома по периметру стояли плечом к плечу. На площади играл оркестр – перед ним полукругом толпа слушателей. Музыка была незатейливой, но выводилась мастерски. Всем было весело.
Мы вернулись в отель, и ночь прошла на одном вдохе. Я редко вспоминаю её, а если к тому подходит, то это и воспоминанием назвать нельзя – какое-то погружение в прошлое. Почти полная иллюзия присутствия, как галлюцинация. Я тогда вижу её и слышу её голос, и нежность к ней аполняет меня.
Уже под утро, сквозь сон, мне послышалось, что она с кем-то разговаривает. Я повернулся, и моя рука легла на ещё тёплую простынь. Она была в ванной.
- Ты с кем говоришь? - спросил я её.
Она, мягко ступая, подошла к кровати и села рядом со мною.
- Я ни с кем не говорю – тебе послышалось, - и провела рукой по моим волосам. – Спи. Идёт дождь, дорога будет трудной.
И я опять провалился в яму сна.
Утро продолжилось для меня податливой мягкостью её тела. Потом мы долго одевались, смеялись над чем-то. Обе сумки из шкафа я выставил на кровать. Её замысловатой формы кожаный сак качнулся и лёг на бок. Из него лениво выплыл журнал в глянцевой обложке и, когда он отъехал в сторону, как будто нехотя, выскользнула трубка сотового телефона.
Я хотел сложить всё обратно и обе сумки выставить в прихожую. Протянул руку за трубкой, но она порывисто опередила моё движение: спрятала трубку и застегнула молнию. Движение было торопливое, нервное. Посмотрела на меня украдкой – я видел её оторопь, но не спросил ничего. У богатых свои привычки. Мне не показалось странным, что она ни разу не доставала трубку при мне: кому здесь звонить? Про всякие там международные роуминги я тогда и понятия не имел.
Позавтракали мы скомкано и быстро. Опять меня охватил дорожный зуд. Она чувствовала это и тоже действовала убористо. Мы купили бутербродов и попросили официанта налить в термос кофе на дорогу.
Наши пожилые хозяева нас ждали у нотариальной конторы. Мы вместе вошли внутрь и быстро выправили нужную бумагу. Процедура передачи не заняла много времени. Гораздо дольше мы прощались и обещали заехать ещё раз. Он опять пожелал мне счастливой дороги и, шутя, повторил просьбу аккуратно довезти Катерину до дома. Получилось мило.
Она ему нравилась, я видел это. Он, буквально, засматривался на неё. Я не ревновал, он был уже не в конкурентном возрасте, и его заботливое к ней отношение, не переходящее грань учтивости, но подчёркнуто искреннее, вызвало у меня признательность.
Из города мы выбрались довольно быстро. Машин на трассе было много, но мы шустро добежали до Кохтла-ярве. Оттуда до Нарвы рукой подать. Дождя, против ожидания, не было. Но день был не по-летнему прохладный и ветреный. По серому небу бежали облака. Она натянула свитер, я надел куртку и рулил себе, не тоскуя о мрачности пейзажа.
В Нарве, пока подвигалась очередь на таможню, мы съели бутерброды, и выпили кофе. Стало тепло и сытно. Около Кингесеппа – уже была видна колокольня церкви – она вдруг сказала:
- Не хочется мне туда ехать.
В тишине, после долгого молчания прозвучало веско.
- Да и я бы с удовольствием свернул куда-нибудь, - сказал я шутливо.
- Куда?- спросила она.
Я не знал ответа, и мы продолжили наше движение вперёд. Мощный мотор под капотом бесшумно раскручивал коленвал, гудиеровские шины чуть слышно шуршали по асфальту.
Я не видел завязки для нового романа в наших отношениях. Так - влияние обстоятельств. Похоже она не жалеет об этом. Я не собирался настаивать на продолжении.
Мы въехали в город около четырёх часов дня.
Я узнал обо всём сразу же. Мы поднялись к ней в квартиру, и я позвонил Папуле. Женя должен был привести его с дачи домой – банный день. Но никто не подходил, гулко звенело в проводе. Я набрал номер ещё раз: эффект тот же. Куда мог деться из квартиры папуля? Брат, скорее всего, у актёрки своей обретается. Вместе с документами на авто я ношу листок бумаги с нужными телефонами. На нём, например, записан телефон водопроводчика, чтобы звонить ему, не регистрируя заявку, и расплачиваться напрямую. Там же записан и телефон Марины.
- Вам кого?
Голос мужчины лет тридцати. Я сказал кого мне надо, думая, что ошибся номером.
- Подождите.
В трубке зашуршало, и тишину разорвал рыдающий голос Марины. Она мне всё и сказала. Потом последовал упрёк в том, что меня не было в городе. Папуля в больнице. Женя привёз его с дачи, и ничего не сказал ему по дороге. В квартире ему стало плохо. Доброхот из скорой помощи, на всякий случай, отправил старика в ближайшую больницу под капельницу. Она даже не знала куда – где-то рядом с домом. Кто с ней сейчас? Друзья из театра. У Папули она не была. Куда она пойдёт, да ещё не причёсанная? Если у меня есть ключи от их квартиры, то я могу там расположиться. Это я и без неё знал.
Катерина уже всё сообразила, и пока я, пришибленно, сидел в кресле она листала « Желтые страницы», быстро набрала номер справочного, и протянула мне трубку – она не знала Папулино имя отчество. Голос дежурной вполне равнодушен и слышно было, как она листает какой-то гроссбух.
- Состояние удовлетворительное, - раздалось, наконец, в трубке. – Находится на терапевтическом отделении. Был ли инфаркт? Это к лечащему врачу, пожалуйста.
Дальше гудки с метрономной точностью.
Я рванулся в больницу. Она попыталась остановить меня – куда ты в таком состоянии? Но потом выхватила из дорожного сака сумочку, проверила документы: покдкт со мной и поведёт машину.
У дома, в десяти метрах от пригнанного нами авто, стояла девятка – мокрый асфальт, видимо, та самая, на которой Стас ездил на Бугор, удивляя всех быстротой передвижения. Она оказалась хорошим водителем. Мы приехали быстро.
В больнице она осталась внизу, у гардероба. Я втёр чирик охраннику. Возможно, не надо было этого делать, и он пропустил бы меня без денег, но так было надёжнее. Вялыми ногами я поднялся на второй этаж, где находилось второе терапевтическое отделение. На посту меня внимательно выслушали, позвали дежурного врача. Он успокоил, что со стороны сердца у Папули всё в порядке.
- Конечно, - добавил он, - в его возрасте такие потрясения не рекомендованы, но крепкий старик – ещё поживёт. Пройдите к нему, если хотите.
Папуля лежал за ширмой. В вывернутую правую руку воткнута иголка – от неё трубка к капельнице. Увидев меня, он махнул кистью свободной руки, как бы прогоняя нежеланное видение.
Он неестественно растягивал гласные, шамкая беззубым ртом – вставная челюсть плавала в стакане на тумбочке.
- Вот, какое случилось, - на его глаза навернулись слёзы, - тебе кто сказал? Мариночка, - последовало плаксивое всхлипывание, - он так любил её.
Я обещал заехать завтра и погладил его плечо – держись тут без меня.
- Зайти в квартиру – закрыто ли там?
Катерина сидела на скамейке, уперев локти в колени и опустив голову на руки. Она встала мне навстречу. Ну, как? Он в порядке, насколько это возможно. Куда ты теперь? Я не знал, куда мне направиться и зацепился за Папулино поручение – пойду домой, посмотреть как там дела?
- Тебя подвезти?
- Не надо, тут пешком триста метров.
- Я не пойду туда, ты уж извини меня, что бросаю тебя в такую минуту.
Какие тут могли быть извинения, и так – большое спасибо. Я чувствовал локоть, а это немало. Она обнимает меня, касается лбом моей щеки, ласкается прощаясь.
Я добрался до двери парадной – сноровки в моих движениях не было. В какой-то момент меня пробила нехорошая дрожь. Несколько глубоких затяжек её успокоили. Но силы меня оставили. На ватных ногах я подршёл к лифту и поднялся на третий этаж. Навстречу мне открылась дверь соседней квартиры. У хозяйки было осунувшееся лицо и выражало оно неподдельную скорбь. Она взяла меня за руку сухими, тёплыми ладонями.
- Я вам так сочувствую. - Заговорила она, - как это всё ужасно, когда такой молодой... - она замолчала не находя слов. – Да, - вдруг встрепенулась она, - Вы знаете, за день до того, как всё случилось, позвонил ко мне в дверь симпатичный такой молодой человек, невысокий, в очках, интеллигентный, и попросил передать вашему брату видеокассету. Он очень спешил и не мог его дождаться. Я и передала, как он просил. Услышала, что дверь хлопнула, позвонила и отдала. Брат то ваш, очень расстроен чем-то был.
Я поблагодарил её вяло, повернул в двери ключ, и вошёл в квартиру. Мне не хотелось оставаться здесь одному. Ещё в больнице я с горестью подумал о том, что окажусь перед кучей вещей, принадлежащих брату, не зная, что с ними делать. Сообщение о кассете даже обрадовало меня. Брат смотрел её ещё позавчера вечером.
Экран телевизора вспыхнул и сделался чёрным. В углу засветилась надпись: "Видео". Брат смотрел кассету и, после него, никто не включал телевизор, иначе переключили бы канал. Я нажал на кнопку воспроизведения.
На засветившемся экране появился обнажённый женский зад. Девица была близка к оргазму и юлила на мужике разнообразно: вверх, вниз, и в разные стороны. Понимание вопроса присутствовало. Камера безучастно фиксировала всё происходящее. Снимали с одной точки, то приближая, то удаляя объект съёмки. Когда зад поднимался повыше, был виден крепкий член, введённый куда надо. Меня перекосило от отвращения. Видимо, брат не чувствовал близость конца. Трудно представить себе человека, смотрящего порнуху перед смертью. Мой брат был оригиналом, но, не до такой же степени.
Я вынул кассету и положил её на полку, между другими. Хоть бы она совсем затерялась. Но потом я подумал, что лучше её убрать отсюда: поминки, наверняка, придётся справлять здесь, в этой квартире. Кому-нибудь из гостей, чего доброго, придёт в голову вставить её в видеомагнитофон. Да и Папуля может перепутать её с записями любимого Кусто. Это зрелище для старика не слишком подходит. Я сунул кассету в свою сумку, прошёл в комнату Папули и лёг на застеленную конвертиком кровать, чего никогда не делал ранее. Я не заснул, а вырубился до самого утра.
* * * * *
Следующий день начался для меня с поездки на вокзал за моей копейкой. С ней ничего не случилось. Да и что могло с ней произойти? Стояла себе, поджидая хозяина.
Остальное время дня я занимался принятыми в таких случаях формальностями и только около семи часов вечера оказался у себя в квартире. Видеокассета так и болталась у меня в сумке вместе с полиэтиленовой папочкой, которую я купил в канцелярском магазине, чтобы не потерять и не помять свидетельство о смерти. Соседство кассеты с порнухой и похоронных документов неприятно теребило меня. Подъезжая к моргу, я выложил её на переднее сиденье. Но и это её местонахождение мне не понравилось. Вернувшись, я переложил её в багажник. У меня была большая инструментальная сумка, в ней хранился домкрат, ключи и прочие автомобильные принадлежности, нужные в дороге. Она занимала довольно много места, но в багажнике ничего не болталось. В неё я и засунул надоевшую мне кассету.
Под вечер ко мне домой приехал Никита. Узнал всё – расстроился. Смерть брата произвела на него впечатление. Он тяжело вздохнул, выразил соболезнование и предложил помочь, чем сможет.
Надо было, что-то решать с поминками.
Никита горячо выступил за то, что поминки надо справлять в квартире брата. Зачем снимать задорого помещение. Приготовить всё можно элементарно. Купим полуфабрикатов и разогреем на газу или в микроволновке. Составим общий стол. Не хватит мебели в квартире, у него в гараже есть раскладной столик с крылышками. За него можно будет человек шесть усадить. И стулья там есть. Даже есть какие-то тарелки – привередливая жена отсылает туда посуду с малейшим сколом. Они вполне подойдут. Кто на поминках рассматривает тарелки.
Я позвонил сестре Папули – моей тёте. Наш план был одобрен – так и надо поступить, она уже говорила об этом с Мариной.
Мы действовали не откладывая. Сначала поехали ко мне – за деньгами. Потом в универсам, где самым удачным образом загрузили половину автомобиля. Уже здесь моя сумка с ключами показалась совершенно лишней, хотя полиэтиленовые пакеты с едой и выпивкой, частично разместились на заднем сидении. Но в гараже у Никиты, где мы наметили взять три стула, большой стол, и какую-то, хранящуюся там за ненадобностью посуду, места для неё решительно не оказалось. Никита чертыхнулся, когда мы стали всё укладывать. Багажника не было, не вести же всё это на прицепе, которым он пользовался для поездок на дачу. Кое-как мы впихнули сложенный стол между передним и задним сиденьем. Туда же удалось воткнуть и два складных стула. Всё остальное предстояло разместить в багажнике. Сумка с инструментами явно мешала. "Да оставь ты её здесь, - обозлился на долгие раздумья Никита, - потом заедешь и возьмёшь, когда понадобится". Я выставил сумку на дощатый пол. Он подхватил её и устроил на какую-то полку в глубине гаража
Остров.
Солнца высокий дворец поднимался на стройных опорах.
Поначалу боль казалась непереносимой. Все шероховатости моих отношений с братом оказались жалкой мелочью перед конечностью человеческого существования. Я мог обижаться, мог таиться от него, но его нет, и вместе с ним не стало, какой-то части меня самого. Оставшуюся часть заполнило горе утраты.
На похоронах я почти ничего не соображал, двигался и говорил автоматически, и после несколько дней сидел дома, и никого не хотел видеть.
Большую часть суток я проводил на диване и почти ничего не ел. Когда голодный спазм в желудке приобретал болезненный характер, я заставлял себя тащиться в магазин, покупал батон, банку шпрот и пару пачек сигарет. Но и табак казался мне безвкусным. Ушла и эта жизненная приятность. Купил водки, выпил – тоже плохо. Алкоголь не создавал спасительную подушку, а лишь будоражил и туманил чистоту моей скорби.
Я остался один на один со временем, с вялотекущим, неторопливым временем, которому было наплевать на меня. В какой-то момент явилась светлая мысль о возможности такого способа существования. При некоторой сноровке можно найти в этом утешение и упражняться на старости лет. Просеивать сквозь пальцы песок – сухой и мелкий. Расслабишь ладошку – течёт тонкими струйками. Песочные часы нагляднее, чем стрелки на циферблате, а тем более электронное табло, на котором, невесть откуда, появляются новые цифры.
Я думал о человеческой жизни как о некой спирали. Мы осознаём это в детстве и отодвигаем в сторону, увлекшись суетливой деятельностью. В преклонном возрасте мы возвращаемся к тому, с чего начали. Только и смысла – небольшая разница уровней. Но мучительно больно, когда движение это прерывается, и кто-то не добирается до верхней точки.
Я даже немного обиделся, не вполне понимая на кого. Пожаловаться было некому. Господа Бога я не решился беспокоить – не возроптал. Последние два года меня били – откуда-то сверху или из-за угла, точно не определить. Попадало чаще в голову. Только я справился с депрессией, связанной с разводом, с потерей работы, так убили Стаса. Выкарабкался из этого – снова мордой об стену. Природное моё жизнелюбие не потускнело, но весёлости моему нраву это не добавило.
Долгое время – дней шесть я не видел её, и никто не звонил мне по телефону. Никита заехал, постучался в окно, мы поговорили с ним кратко. Он, собственно, просто так, справиться – не надо ли чего. Мне была приятна его забота.
Я вспоминал о ней, но уделял этому немного времени. Она проходила на общих основаниях между братом, Папулей, извозом, Обезьяном, светлым будущим, мрачным настоящим, и утраченным прошлым.
Я рассудил так: если ей надо будет – она позвонит или приедет, или ещё как-нибудь проявит себя, и мы встретимся. С моей же стороны глупо, навязываться со своей безработицей, нетвёрдым достатком и похоронной тоской, обозначенной на моей физиономии.
Я не хотел её. Не до секса было.
Она растворила моё одиночество на седьмой день. Время было выбрано точно. Я уже немного оправился от первой волны горя. Наметился лёгкий спад. Кривая на графике полого ползла вниз, и её появление стало уместным. Только я подумал: пришла бы она – посидела бы рядом, побыла бы со мной – так она и появилась в моей квартире.
После долгого разговора, успокаивающего и сочувствующего, я нашёл силы пойти к Папуле – потащил к нему в больницу своё не желающее двигаться тело. Пока я шёл к нему по пустынному больничному саду, вспыхнуло во мне детское чувство обожания и надежды, затушёванное прошедшими годами. Я искренне хотел подбодрить старика, но его лицо плаксиво скорчилось при моём появлении, и я не нашёл нужных слов в утешение. Сказанное мною прозвучало банально и сухо.
Она приехала ко мне и на следующий день, но не осталась ночевать. Мы не занимались любовью. Посидела со мной на кухне и уехала. Привезла какую-то еду, в дополнение к моим булкам с сигаретами и консервами. Мы мало говорили. Основной темы касаться не хотелось, а всё другое не трогало. Когда она ушла, я лёг на кровать и заснул мгновенно.
На девять дней были Марина, Женя, и ещё какой-то лесовик – поставлял брату древесину. Он принёс бутылку водки. Из нашей родни была только тётя. Она теперь каждый день ходила к отцу и подолгу оставалась в палате – сидела у его кровати. Мы не собирались устраивать застолье: всё получилось, как бы импровизировано. Как водится, вспоминали и хвалили усопшего.
Её я не позвал – среди близких родственников она не числилась.
В разговоре Женя удивлялся тому, что джип брата стоял у дома со спущенным колесом. Крыло было помято. Я вообще не заметил у дома никакого джипа. Женя сказал, что и не мог заметить: он поменял колесо и отогнал машину на стоянку до моего возвращения. Ещё он рассказал, что к брату в цех приходил какой-то странный человек – пиджачок серенький, твидовый, лицо холёное, как только что с курорта. Я почему-то сразу вспомнил Григория, с Бугра и спросил: здоровый такой? Нет, оказался средних кондиций. Ну, приходил и приходил – мало ли кто мог прийти к брату. Он был человеком общительным. Какие могут возникнуть подозрения, когда причина смерти банальный инфаркт?
С лесовиком мы перекинулись парой слов на кухне, пока курили. Он как-то туманно завёл речь о долгах брата. Женя в доле – он знает, когда и сколько они занимали – пусть он и выкручивается. Он тоже вышел на кухню – я у него спросил без обиняков: сколько брат был должен? Оказалось, что почти ничего. После продажи джипа, останется полторы тысячи, да и те можно скостить, или рассчитаться имеющимся товаром и материалами. Папуля согласен с тем, что джип надо продать. Решили, как всегда без меня, и правильно сделали. Этот, как оказалось, второй джип, купленный вместо первого, я даже не видел.
Потом всё разошлись. Я выпил две рюмки водки в полном одиночестве. До дома добрался на настоящем такси, – с шашечками на дверях. Она позвонила мне через полчаса. Как? Что? Я рассказал вкратце.
Она осталась ночевать у меня дней через пять. Не всё вернулось на круги свои. Я чувствовал некоторую скованность, в сексе было больше механики.
Утром мы согласно занялись по хозяйству. Я пропылесосил ковёр, вымыл ванну и раковину. Она отскоблила плиту. Она спрашивала у меня: где полотенце? Где тряпки? Эта совместная суета как-то дополнила то, чего не было ночью. Она не спешила уходить – была весь день свободна. Чтобы не отпускать её, я предложил поехать за город, погулять по заливу. Там песку ... На всю жизнь пересыпать хватит. Это к вялотекущему времени. Я усмехнулся, кода увидел пляж. Она спросила чему? Я рассказал о времени и песочных часах.
Променад наш по песчаному пляжу у серого нашего моря занял часа два времени. Бывает оно и коричневым, а то и, вообще, непонятного цвета. Реже всего оно бывает синим, каковым ему и полагается быть. Я старался уловить глазом тонкие цветовые оттенки – это развлекало.
Мы уже возвращались к автомобилю, когда она спросила, верю ли я в Бога? Вопрос прозвучал так, как будто мы уже говорили об этом.
Религиозные диспуты не моя стезя, хотя мне – с моим интересом к выходу человечества из земной своей колыбели – не обойти их стороной.
Я ответил на её вопрос – вопросом:
- Какого?
Выражая одновременно и удивление выбранной темой.
Она шла рядом.
- А разве Бог не один?
- Их целый сонм вертится вокруг нас. Сначала были одни – на смену явились другие.
Это она и без меня знает.
- Важна привязка Богов ко времени их появления.
- Боги родятся что ли?
- Не так. Существуют одни – вместо них появляются другие. Первых отставляют в сторону за ненадобностью. Не ясно, что с ними потом происходит. Может быть, не умирают, а пребывают инкогнито, до времени, не открывая себя.
- Это не вера.
Замечание правильное. Но я говорю о Богах, а не о вере.
- Существует множество других миров, и мы не знаем: есть ли там Боги? Если их Боги, хотя бы отдалённо, похожи на наших, то появится новое доказательство бытия божия.
- Сопоставить, и вычислить точные координаты.
Насчёт вычисления координат местонахождения господнего я не задумывался. Но мне понравилось, как она увидела всё под другим углом.
Глядя в её голубые – здесь у залива голубые, чуть с поволокой глаза – я подумал о том, что в любовном томлении общие вопросы бытия занимают не главное место. Мне безразлично, во что она верит, и верит ли во что-нибудь вообще. Это ничего не изменит. Если она пожелает, я готов стать адептом самого нелепого культа. Я приму крещение и водой, и огнём, и паром из паровозного котла. Только бы она была рядом. Серьёзное мне тогда пришло в голову размышление.
Мы присели на брёвнышко, обкатанное морем и выброшенное на берег, где за него взялись солнце и ветер. От вязкого песка быстро устаёшь. Она подобрала под себя ноги, коленом упёрлась в моё правое бедро. Гармония утвердилась в сознании моём, и в этот момент я верил. Во что? Существование Божье мне не открылось со всей очевидностью. Двадцать семь миллионов световых лет протяжённость нашей вселенной. Результат великого взрыва. Существует ли в такой размерности понятие границы? Кто взорвал и зачем? Следит ли он за нами долгим взглядом издали или проявляет себя только в смещении космических сфер – нами, мелочью, не интересуясь.
Это были первые мои размышления, не касающиеся смерти брата. До этого – что бы я ни делал, о чём бы ни думал – всё сводилось к его персоне. После этой беседы, похожей на долгие наши юношеские разговоры, он оставил меня. И мне стало легче. Я был ей благодарен за это.
Мы пообедали в ресторане с невкусной едой и вороватой обстановкой. Оставаться надолго там не хотелось. Она не поехала ко мне: завтра дела неотложные, и придётся добираться на другую сторону города через пробки. Я привёз её к дому. Она была нежна со мной, когда прощалась.
Всё шло вполне обыкновенно, но какая-то странность присутствовала в наших отношениях. Она была рядом. Виделись мы часто. Почти каждый день она заезжала ко мне домой – я через окно наблюдал за тем, как она ловко паркует машину. Но после того, единственного раза ночевать у меня не оставалась. Я сам вёл своё нехитрое хозяйство. Она часто приносила что-нибудь вкусненькое. Это было всегда кстати – украшало наше застолье. Я давал ей деньги, она то брала их, а то и нет. Когда она не приезжала, она звонила мне по телефону – пару раз в день и обязательно вечером, около одиннадцати часов. Интересовалась: ел ли я что-нибудь. Рассказывала, что делала днём и другие новости.
Два дня она отсутствовала: ездила на Бугор и ещё куда-то по делам. У неё были какие-то дела, о которых она мне ничего не говорила. На Бугор, она меня не звала. Я нашёл это естественным: у них своя жизнь и незачем мне в ней появляться с пресной моей физиономией. Она предложила ещё раз съездить в Эстонию – просто так прокатиться и развеяться. Я отказался: лето кончилось, там теперь холодно. Кроме того те несколько вечерних часов, показались мне необычно полными жизни и я был счастлив. Никогда не возвращайтесь в места, где Вам было хорошо.
Иногда она смотрела на меня со странной задумчивостью. Мне становилось не по себе. Угнетало неумение объяснить своё беспокойство, мимолётное, но так легко возникающее от её взгляда. Я сделал попытку поговорить с ней об этом, но ничего не получилось.
Я спросил:
- Почему ты на меня так смотришь?
- Как? - спросила она в ответ, и на её лице появилось непроницаемое оборонительное выражение.
Однажды, без всякой к тому причины она расплакалась в постели. Такое у девушек бывает – мне приходилось с этим сталкиваться. Они и сами не знают причину своих слёз. Это не было истерикой с криками и выплеском эмоций. Больше походило на результат какого-то размышления, когда долгие мысли вызывают тихую слезу. Как мог, я утешал её. Мои неловкие действия вызвали настоящий поток слёз. Но скоро она посопела носом, улыбнулась, всхлипнула ещё раз и успокоилась. Это происшествие не оставило в наших отношениях никакого следа, но для моего подспудного беспокойства дало новую пищу.
Беспокоили меня и какие-то неоправданные паузы в её поведении. То задумается в середине разговора – недолго, не настолько, чтобы вопросом возвращать её к реальности; то, вдруг, - как это было на том же пляже на заливе, - замолчит, и отойдёт на несколько шагов в сторону, как будто она совсем одна. Была бы она девицей взбалмошной, эти паузы не привлекли бы моего внимания. Но они прорывались на ровном фоне и не были нарочиты. Она сама замечала за собой эти сбои, спохватывалась, делала вид, что ничего не произошло. Если она понимала, что я уже заметил её состояние, и его поздно скрывать, она шутила или ласкалась ко мне.
Однажды, наблюдая за ней из окна – вдруг не заведётся мотор, тогда выйду, покручу что-нибудь и заработает – я поймал себя на том, что думал о брате под другим углом. Я пожалел, что обвал, произведённый его смертью, унёс то чувство, возникшее в Таллинне. Что именно там возникло? Я не мог определить это одним словом. Неуловимое было что-то, воздушное. Вроде лёгкого газового шарфика на ветру.
В моей квартирке она развивала бурную деятельность: разогревала принесённые котлеты, варила кофе, что-то убирала. Быстро и весело сообщала новости, потом затихала и садилась в уголок на той же кухне или на диване. Я подсаживался к ней или ложился на диван и клал голову на её колени. В телевизоре редко бывало что-нибудь интересное. Пощёлкав программами, мы возвращались на кухню, чего-нибудь выпивали: чаю или пива, как приходилось. Потом ложились в кровать. Обычно я лез в душ первым, а потом лежал под одеялом, поджидая её.
В такой манере прошло больше месяца. Из хронометрических соображений об этом можно было упомянуть вскользь, если бы не одно обстоятельство. В этой не занимательной повторяемости я всё более привыкал к ней. Тело её и его реакции на мои ласки я уже знал до тонкости. Скованность, возникшая в первые дни, после смерти брата, давно прошла. В постели я испытывал полноценную радость.
Духовная близость складывалась сложнее. Процесс шёл уверенно, но иногда мне казалось, что нам обоим приходилось отказываться от каких-то привычек. Я уже знал заранее, что скажет она и как отнесётся к тому или к этому. Я знал, какую она выберет музыку и как оценит новостную телепередачу. Футбол, бандитские сериалы, современную нашу эстраду она не смотрела и Киркорова не слушала. Всегда оставляла балет, а классическую музыку, на канале "Культура", могла и переключить.
Наши отношения были удобными для нас обоих. В большей степени это была её заслуга. Она умела спланировать всё так, чтобы не перегрузить общение. Каким-то наитием чувствовала, когда мне особенно одиноко, и она нужна мне, и появлялась в тот момент.
Сон мой, дурацкий, с деревьями на Аптекарском огороде, не снился мне в это время.
Всё прочее шло своей чередой. Папулю уже перевели домой, и он неплохо выглядел. Сестра продолжала его опекать. К тому времени я активно передвигался по городу на своей развалюхе, и даже подвозил тех, кому было по дороге, но за деньгами не выезжал. Никак было не собраться: просыпался я слишком поздно и скоро ощущал усталость, а когда вспоминал, что сделал за день, то мне казалось, что единственное на что я потратил время, было смотрение в окно на блестящие лужи и на газон, устланный жёлтыми листьями.
Пару раз заезжал Никита. Ключей от квартиры моей он не просил, понимая, что я никуда не выхожу. Он связался с какой-то фирмой и ездил теперь по вызову. Ему выдали мобильный телефон, и он отправлялся по звонку за клиентом. Очень ему эта автоматизация нравилась. Заработки его значительно повысились. Звал и меня на эту работу, но мне нужна была пауза.
Я подумал, что надо позвонить Тоне и выслушать соболезнования. Мне не хотелось её видеть, и я тянул время. Лучше встретимся и поговорим обстоятельно, когда оклемаюсь.
Катерине я сказал об этом и присовокупил рассуждение о том, что врачи интересны во время болезни, после – независимо от исхода – интерес к ним пропадает. Она как-то напряжённо отнеслась к моему сообщению. Я не знал чем объяснить её реакцию, и решил, что моё рассуждение о врачах не понравилось ей.
На складе мне нечего было делать – работы для меня не было. Катерина сказала мне об этом в первый же день и добавила, что потом найдётся что-нибудь подходящее, а пока мне надо просто прийти в себя.
На сорок дней мне стало легче. Помянули очень скромно. Кроме папули, его сестры и Жени, никого не было. Я не пил – был за рулём. Мы поговорили о долгах брата. Его джип уже продали, и долгов не осталось. Женя, как и говорил, рассчитался за остаток долга, на который не хватило денег от джипа, материалами. Он собирался полностью перестроить всё предприятие. Кажется, он стеснялся обсуждать это со мной.
Любовное сусло зрело во мне – набирало силу. Привычка к тому, что она рядом, с каждым днём закреплялась. Опасная привычка, от которой избавиться трудно.
.
* * * * *
Поездку на остров в Средиземном море придумала она. Рывком расстёгнутая молния разделила надвое мерное течение моих дней. Это была следующая, после предложения съездить в Эстонию, и более удачная попытка растормошить меня. Она решительно объявила о своём желании позагорать под знойным солнцем и искупаться в голубой воде. Поначалу я пассивно подчинился её воле, имея надежду на срыв затеи. Подобное путешествие казалось мне сложно осуществимым: подготовка протянется неделю – другую, а там, глядишь, и на Кипре или Крите будет не жарко – всё само собой рассосётся.
Ей было не занимать деловитости. Этим она напоминала мою маму. Мы обсудили идею утром – она уехала. Минут через сорок позвонила. Всё было в ажуре: лететь мы должны в воскресенье; место отличное и отель три звезды, чтобы не очень дорого и натурально (?).
Я воспротивился, удивлённый быстротой. Как в воскресенье? Сегодня четверг. Но было сказано, что за три дня вполне можно успеть положить плавки и полотенце в сумку и добраться в аэропорт. К тому же мы полетим с хорошей компанией. Они несколько лет отдыхают вместе. Очень милые ребята – они мне понравятся. Завра она занята весь день, а вот в субботу, заедем на фирму, кое-что оплатим и полетим. Целую. Пока.
Стремительно провернула она это дело. С её стороны был некий накат, но он мне был скорее приятен. Немного подумав, я решил, что гораздо лучше, чем гнить здесь осенним октябрём, и слушать стук веток по окну, забыть свою печаль на песчаной отмели. Благо есть, кому присмотреть за Папулей.
Мне сделалось веселее от одной мысли, что скоро весь окружающий меня "ландшафт" переменится: мрачный осенний город поменяется на пляж с полосой прибоя; надоевшая квартирка – на номер в гостинице. Обои в нём, по крайней мере, будут без пятен. Кроме нас там будет ещё народ. Мне лучше побыть на людях, чем сидеть одному бирюком.
Не откладывая – её энергия передалась мне – я позвонил Папуле. Трубку взяла его сестра – моя тётя, как я уже сообщал. Я бодро заявил, что меня отправляют в командировку. Она удивилась: какая командировка? Но надо – так надо. Ничего не поделаешь. За отцом она присмотрит, вот только с деньгами туговато: на еду хватает, но питаться ему надо разнообразно – желательно побольше фруктов. Я и так был ей благодарен за помощь – она помогала мне, уже тем, что моё общение с отцом было не слишком частым – а своим быстрым согласием она расположила меня к себе ещё больше.
Вечером я заехал к ним и оставил денег на фрукты и соки. Потом зашёл в комнату к Папуле. Он уже неплохо себя чувствовал. Лечащий врач, как мне успела сообщить тётя, сказал, что сердце, для его лет, работает вполне нормально. Он и выглядел хорошо: лежал в своей аккуратной комнатёнке на кровати, укрытый одеялом, с отвёрнутой полоской хрустящей крахмалом простыни. Порозовевшее лицо, было спокойно; вытянутые вдоль тела руки в рукавах свежей пижамы – забота тёти – выглядели вполне полнокровно.
Он приподнял опущенные веки – сверкнул его глаз. Для разгона я интересуюсь, как он себя чувствует, и только потом сообщаю о командировке. Какой? Не обходится без иронической улыбки, от которой жар ударяет мне в голову. Обыкновенной. Что последует дальше – я знал. Однако, силы у него были уже не те: он только махнул рукой в мою сторону, не озвучивая, что командировку мою он понимает как враньё. Мне осталось только поправить и без того ровно лежавшее одеяло.
По дороге домой, я почти поддался привычному состоянию тоскливой самоуглублённости, но мысли о поездке, чудесным образом, развеяли наступающий сплин. Мне всё представилось в оптимистических тонах.
Заграница. Многие уже по нескольку раз съездили в самые разные страны – я же побывал только в Эстонии, где и так бывал раньше. Новая страна, другой климат, другая природа. Это меня вдохновляло. Неплохо, в самом деле, поехать на остров в Средиземном море. На какой именно мне было безразлично. Проникнуться древней культурой интересно – и отвлекает. Было важно, чтобы отвлекало.
Дома, за чашкой ароматного чая – она принесла, я себе такого дорогого не позволяю – ещё лиричнее сложился у меня настрой. Древних Богов я не понимаю. Слишком они, на мой вкус, брутальны. Один пьяненький пассажир забыл у меня в машине кошёлку, содержание которой меня позабавило. В ней были: банные тапки – перемычка одного надорвана; несколько ломаных и раскрошившихся папирос; стеклянная стопка со сколом по ободку; солёный огурец, надкушенный, но в полиэтиленовом пакете; и подмокшая с одной стороны книга – Боги Древней Греции. Эдакий джентльменский набор для незатейливых сатурналий. Пассажир этот оставил мне все оставшиеся от помывки деньги – не слишком была значительная сумма, но на проезд хватило.
Книгу я высушил на батарее – бумага покоробилась и книга раскрылась веером. Прогладил утюгом: наиболее волнистые листы по одному, остальные по нескольку штук сразу. Выпрямились, но, всё равно, схваченные с одной стороны корешком, они расползались в разные стороны. Древние Боги привыкли к размаху и не хотели жить в тесноте. Тогда я прижал их на книжной полке слева первым томом "Капитала" – Маркса, а справа двухтомником Троцкого о Сталине, который он сочинял в Мексике, пока ему не проломили башку. Пошло на пользу. Богам, я имею в виду, а не Троцкрму. Притихли и, через некоторое время, выправились. Теперь переворачивались ровненькими листочками – один к одному. Такую книгу и в руках подержать приятно.
Обнажённые фигуры и торсы украшают фасады многих зданий в нашем городе. Скачут на колесницах какие-то амазонки в лёгких туниках. Летом приятно посмотреть. Зимой впечатление комкается. Мёрзнут, наверное, при отрицательной температуре.
И ещё я поразмышлял о мире древнего грека, предельно простом и конкретном. Ударила молния – Зевс пустил. Любовью распоряжалась Венера, и всем другим природным явлениям был предписан свой соглядатай.
Запах моря сопровождал жителей прибрежных городов – сожжённой солнцем травы тех, кто жил в горной местности. Одни ловили рыбу – другие пасли скот. Близкая к природе натуральная жизнь. У меня нет всего этого. По утрам я сажусь в свою железную колесницу или втискиваюсь в метро. Я живу в другом мире. То, чем я занимался на работе, древнему греку вообще не понять. Разве объяснить ему, что я прислуживал самому Зевсу, помогая ему перемещаться в пространстве.
Меня занесло, но это видимо в генах. У брата такая способность была развита в ещё большей степени: он запросто шустрил по вселенной на машине времени.
Настроение моё было мажорное. Я поставил ей это в зачёт. Меня умилило, как ловко она всё провернула. Утром я в тоске озирал свою квартирку. Вечером – чудесное избавление от серых будней и перспектива весело провести время. Можно будет, лёжа на пляже, воображать себя древним греком, попивая натуральное вино. Извоз от меня никуда не денется. Деньжонок должно хватить. И она будет всё время рядом. Я уже высоко ценил её близость.
"Солнца высокий дворец поднимался на стройных колонах" – это из Овидия. Процитировано было в той, спасённой мной книге о древних Богах.
* * * * *
Я давно не летал, и аэродромная суета произвела на меня приятное впечатление. Народ, принаряженный по поводу разлуки с родиной, кучковался у входа на таможенный контроль. Мы пристроились в хвост длинной очереди. Она оглядела зал – её друзей нигде не было. Но не прошло и минуты, как она коснулась моего локтя и глазами показала за стеклянную стену. Из стоящего на проезжей части лупоглазого Мерседеса, выгружались две пары.
Первые двое выглядели вполне организовано. Он пружинисто выскочил с переднего сидения и быстрее водителя оказался у багажника, открыл его, уверенно вынул оттуда небольшой чемодан. Она вышла из левой задней двери. При ней была только кожаная сумочка.
Мгновение – и оба на тротуаре.
В то же время правая задняя дверь Мерседеса открывалась не торопливо, как и должна открываться дверь солидного авто. Когда, она достигла предельного положения, из неё с той же неспешностью появился человек, казавшийся слишком большим – если не в вышину, то уж в ширину то точно – даже для такого поместительного автомобиля. Он широко улыбнулся тем, кто уже ждал его.
Из автомобиля ему был выдан маленький дамский ридикюль. Он тут же повесил его себе на шею. Последовало несколько полиэтиленовых пакетов, какого-то ненормально большого размера. Ни один из них не был заполнен доверху – все висели складками. К ним вскоре добавилась сумка с пряжками. К сумке пристроилась элегантная корзиночка, из тех, с которыми приличнее пойти в театр, чем за грибами. За ней последовало удобное устройство для перевозки одежды - чехол, который можно перегнуть пополам, - предусмотрены специальные застёжки и ручка, - и тогда из него получается удобный чемодан. В данном случае он почему-то был расстёгнут, и зацепился за порог авто, но, совместными усилиями был извлечён наружу.
Всё это самым естественным образом уместилось у него в руках, не коснувшись асфальта. Появилась хозяйка поклажи и оба прошествовали к багажнику. Демисезонная накидка на ней гармонировала с кокетливой шляпкой. Мужчина поставил пакеты и корзинку в открытый багажник, чтобы свободной рукой извлечь оттуда чемодан. Вот этот чемодан был чемоданом, не чета первому, уже стоящему на тротуаре. Тот, по сравнению с ним был юношей, которому и стоять то рядом с мэтром не полагалось. Опять создалась незадача: у мужчины обе руки были заняты, и выудить из багажника только, что положенные туда вещи было никак невозможно. Дама пришла на помощь и ловко поместила ему под руки с одной стороны корзинку, а с другой полиэтиленовые пакеты, оставив себе только один, меньший по размеру. Мужчина стал похож на рождественскую ёлку, увешанную игрушками, но уверенно двинулся вслед за ней, между припаркованными автомобилями и проявив великую ловкость не задел, ни один из них. Водитель хлопнул крышку багажника и, прежде чем сесть за руль, перекинулся парой фраз с первой пароой.
Катерину они заметили сразу, и подошли прямо к нам. У всех четверых на лицах приятная доброжелательность. Габаритного человека звали Борисом. Избавившись от поклажи, он первым протянул мне мягкую тёплую руку. С его товарищем мы обменялись более деловым рукопожатием. Он назвал себя Сашей. Дамы коротко кивнули, сдержанно улыбнулись, назвали себя – я тут же забыл, как их зовут – и зашептались о чём-то с Катериной. Моя персона не вызвала у них особого интереса. Я уже подумал, что нас ждёт длинная молчаливая пауза, но в дверях показалась трое молодых людей. Среди них выделялся один – выше других ростом, с копной рыжих волос на голове.
- О Господи! - воскликнул Борис, - и Лёха здесь!
- А ты хоть раз без него в самолёт садился? - спросил его Саша и оба громко захохотали.
Таможня дала добро, не глядя на мои скудные пожитки. Катерину осматривали внимательнее и даже попросили открыть поместительную сумку на колёсиках, которую я подкатил к стойке. Поинтересовались: нет ли лишней валюты. Она кокетливо повела плечами.
Cамолёт, похожий на гусака с распластанными крыльями и вытянутой шей, уже стоял у выдвижного трапа-коридора. Свободных кресел в салоне почти не было, только в хвосте – места для курящих. Меня это обрадовало, а её не смутило. Закрыли дверь. Стюардессы накатано разыграли маленький спектакль с демонстрацией спасательных средств, которые навряд ли могли понадобиться при катастрофе.
Мы медленно поплыли мимо ряда серебряных красавцев. Привычно, в который уже раз, я пожалел, что не работаю в аэропорту. Наверное, в том и было моё призвание. Зачем лез выше? Хватило бы и атмосферы.
При взлёте пилот резко взял вверх – нас прижало к креслам. Всего несколько минут и мы над облаками, в другом, залитом солнцем мире. Земли не видно – только клубящаяся пена облаков.
Когда двигатель взревел на форсаже, она взяла меня под локоть и прижалась к моему плечу. «Боишься?» - спросил я её. Она промолчала и крепче сжала мою руку. На восьмой тысяче метров я обнял её – и она доверчиво прижалась ко мне.
Наши отношения я видел оптимистически. По возвращению я размеренно организую свою жизнь. Она будет приходить ко мне время от времени для разнообразных утех. Милый уютный вечер. Вкусный ужин с парой бутылок пива или вина, неторопливая беседа понимающих друг друга людей, солевая ванна с душистой пеной, тёплая постель с хрустящей простынёй. Негоже лишать себя таких приятностей. Размеренное поступательное движение взвешенного чувства, без каких бы то ни было обязательств. Никаких клятв: вместе на всю жизнь – и про любовь до гробовой доски тоже не надо. В подходящий момент можно расстаться или, как теперь говорят, поменять партнёра.
Позже я пойму, что уже тогда, в самолёте, я был влюблён по самые уши и весь мир, меня окружающий, медленно и уверенно превращался в оболочку для моего чувства и, помимо него, не представлял для меня интереса.
Регистрацию мы проходили вместе – один за другим, и места наши оказались рядом. Когда погасло табло запрещающее вставать, первыми зашевелились Борис и Аля. Он громоздко поднялся со своего кресла и зачем-то полез на полку. Достал кофту, показал, нагнулся и укрыл ею Алю. Достал полиэтиленовый пакет – оказалось не то. Порылся ещё в пакетах, а потом снял с полки сразу два и занял своё место. Саша с женой – было видно, что они муж и жена – сидели через проход в том же ряду.
Она замечает, что я за ними наблюдаю и шепчет мне на ухо, что они совладельцы какой-то строительной фирмы. Что строят, она толком не знает, но Алин папа, большой человек в этих делах, естественно, им помогает. Надёжный, стабильный бизнес без розничной торговли и бандитов.
Появилась тележка с напитками, сопровождаемая двумя стюардессами в форменных юбках и блузках. Лёха оживлённо на это прореагировал. Когда тележка оказалась напротив него он громко спросил нельзя ли приобрести чего-нибудь хорошее за наличный расчёт, а не глушить воду на халяву. Тогда ещё продавали алкоголь в салонах самолётов. Шедшая впереди девушка, услужливо потянулась куда-то вглубь тележки, на нижнюю её полку и выудила оттуда большую бутылку, пожалуй, чрезмерную для троих. Лёха кивнул одобрительно. Как только тележка отъехала, он уверенно открыл бутылку и налил своим дружкам в стаканчики, освободившиеся от газированной воды и кока-колы, и передал бутылку Борису, на нашу сторону. Мы не отказались. Хотя хорошо бы, конечно, чем-нибудь закусить. Лёха отреагировал мгновенно: ухватил с откидного столика Бориса половину шоколадки – тот что-то проворчал недовольно, на что Лёха на весь автобус заявил, что при его габаритах жрать надо через раз. Вискарь, как теперь в многие этот напиток называют, был хороший.
Я уже привык доверять её мнению и принимал его на веру. Она сказала – этого достаточно. О новых знакомых я не знал ничего, но она сказала, что ребята хорошие – значит хорошие.
Борис повернулся к нам и пообещал приятный отдых. Он взял мою книжицу про древних Богов – лежала передо мной на откидном столике. Перелистал, попросил почитать. Я уже просмотрел её дома и считал, что вместе с почерпнутым из школьной программы знанием о древних Богах, мне вполне достаточно. Для отказа причин не было. Катерина шепнула мне на ухо, что отдаст не скоро, если вообще отдаст.
Говорить через спинки кресел было неудобно, но какие-то общие темы нашлись. Обычные в таких случаях: погода, цены, кремы для загара.
Под благостным влиянием алкоголя все согласились, что надо вместе поужинать – отметить приезд, после того как устроимся.
Лёту было около трёх часов. Вскоре громкоговоритель попросил пассажиров занять свои места и пристегнуть ремни.
Самолёт быстро терял высоту, заходя на посадку. Она рассказала мне про Лёху. Он около года тому назад познакомил свою жену с немцем и, когда у них дело пошло на лад развёлся с ней, надеясь, что она выйдет замуж и переедет в Германию, и потом его перетянет туда. Расчёт оказался неверным. Замуж она вышла, в Германию переехала, но Лёху за собой тащить не спешила. Он, бедный, мучился и звонил ей постоянно. Он хочет, чтобы она прилетела к нему, для какого-то решительного разговора. Утром у него на трубке деньги кончились, так он обегал весь аэропорт в поисках телефона автомата. Друзей его – она видит впервые. "При Лёхе всегда кто-то крутится", – пояснила она.
В иллюминаторе появилось поле высохшей травы. Шасси мягко коснулось взлётно-посадочной полосы. Когда открыли дверь, пахнуло жаром, как из печи, как из казахстанской степи.
Какие-то незначительные детали чувство надолго врезает в память. Скажи мне тогда кто-нибудь, что простой её жест, которым она поправила воротничок моей рубашки, я буду, испытывая сладкую боль, вспоминать сотни раз – меня бы это премного удивило. Мы стояли у газона, с декоративной травкой, чуть пожухлой, но всё же зелёного цвета. Ждали опаздывающий автобус. Широкие листья пальм давали зыбкую тень. В тротуарной плитке при заливке застряли маленькие, величиной с ноготь, раковинки. Мимо, блестя полированными боками, проскакивали редкие автомобили. Она повернулась ко мне, осмотрела меня критически и поправила воротничок моей рубашки.
В автобус мы поместились быстро – привлекала прохлада кондиционера. Замелькали предместья, и, вскоре, появился город – другой город. Водители клаксонили по малейшему поводу, суетливо тыкались в любое свободное пространство. Казалось, они вот-вот повыскакивают на тротуары. В таком движении извозом много не заработаешь, отметил я профессионально и порадовался, что сам-то я не за рулём. Вся эта суета оборвалась внезапно. Мы выехали на трассу и шины нашего автобуса зашуршали по разогретому асфальту.
* * * * *
Пока мы добирались до места, день пошёл на убыль. Отель стоял у самого моря и смотрелся уютно: невысокое белое здание с покрашенными светло синей краской перилами. Нас быстренько расселили. Номер оказался довольно просторным. Кондиционер работал тихо. Палас на полу – удобно ходить босиком. Имелась поместительная ванная. На лоджии стоял какой-то деревянный топчан, стол и два складных стула.
Задерживаться в номере не хотелось. Долго рассматривать там было нечего. Мы быстро распаковали пожитки. Я вынул из рюкзачка полотенце и плавки. Вид в окне открывался замечательный: по правую руку далеко в море выдавался гористый мыс, образуя некое подобие бухты. Я вышел на лоджию: широкая пешеходная дорожка шла вдоль песчаной полосы пляжа и никаких тебе авто с выхлопными газами.
Солнце уже висело над морем красным шаром. Удобнее было надеть плавки прямо в номере, чтобы на пляже просто снять джинсы, и не искать кабинку для переодевания. Где там они и есть ли вообще? Она причёсывалась перед зеркалом в небольшом коридорчике. На стеклянной полочке в ванной комнате уже были разложены её туалетные принадлежности: зубная щётка и паста, какие-то кремы, и банные полотенца, лежавшие в ногах кровати, висели на крючках. Это меня удивило: мне казалось, что на балконе я не пробыл и минуты.
Замок закрылся без ключа.
Она шла очень быстро – я едва успевал за ней и хотел спросить: куда она так спешит? Но походка её была так легка! Я знал за ней эту способность воздушно и быстро двигаться.
Мы пересекли аллею, отделявшую отель от пляжа. Мощёная дорожка скоро повернула в сторону, вдоль полосы прибоя. До воды оставалось каких-нибудь полсотни метров. Идти по песку в кроссовках было неудобно. Я снял их – снял и носки, и засунул их в кроссовки. Она прошла на несколько метров вперёд, поставила на песок прозрачную пластиковую сумку с какими-то купальными принадлежностями. Моя обувь показалась мне рядом с этим воздушным предметом очень грубой. Она уже стояла по щиколотки в воде, когда я, стянув джинсы, пошёл к морю.
Вода была теплее воздуха. Я коснулся её талии, она моего плеча. На пляже почти никого, но соперничать в нежности с мягкой волной бессмысленно. "Плыви" – услышал я её голос и, толкнувшись ногами о песчаное дно, скользнул по поверхности воды. Уже смеркалось, и дна я не увидел. Она плыла где-то рядом.
Сотня метров от берега – вполне достаточно на первый раз. Солнце уже светило от линии горизонта. Свежее море, небо с загорающимися звёздочками, бархатный воздух – как скоро наш тягучий октябрь поменялся на это.
На Чёрном море я бывал часто– на Средиземном впервые. Мы каждый год всей семьёй ездили в Крым или на побережье Кавказа. Отцу, как военнослужащему, давали путёвки в санаторий.
Когда мне было тринадцать, четырнадцать, пятнадцать лет, мать, зная напряжённость наших отношений с братом, уговаривала отца взять напрокат лодку, и я на целый день уплывал от них – купался, загорал, ловил рыбу в маленьких бухтах. Я дружил с местными пацанами и прекрасно проводил время. Брат предпочитал оставаться с родителями на пляже.
Вода смывает усталость. Я растираю ей спину полотенцем. Она уверена: где-то недалеко от отеля должен быть магазин. У нас нет ни еды, ни питья. Надо успеть до закрытия.
- Давай не пойдём вместе со всеми в ресторан. Мне не хочется шума, - говорит она. Хорошая мысль. Мне тоже приятнее было бы провести вечер на балконе нашего номера и попробовать поместительную кровать.
В магазине мы накупили всякой снеди: вина, овощей, каких-то неизвестных мне консервов, которые она уверенно брала с полки и кидала на тележку. Мне было непривычно обращаться с иностранными деньгами. Она с этим прекрасно справлялась – мгновенно пересчитывала на наши и сравнивала цены.
В холле отеля мы столкнулись с Сашей и его женой. Куда все подевались? Мы не знаем. Что касается совместного вечера – у них тоже нет сил. Соберёмся завтра.
Очень хорошо всё получилось.
В номере она сразу же отправилась в душ. Я достал из своего рюкзачка палку копчёной колбасы и кипятильник. Она говорила, что этот предмет не понадобится, но я, полагался на свой командировочный опыт. Еду, которая могла испортиться, я положил в холодильник, остальное на стол. Кое-что нарезал перочинным ножиком. Детская привычка носить такой с собой. С годами я стал большее внимание уделять штопору, а не лезвию, поскольку открываю бутылки, чаще, чем строгаю что-нибудь. Кусочки колбасы и сыра я разложил на полиэтиленовом пакете. Помидоры – сок не стекал с нарезанных долек – удобно было брать руками и макать в соль. Ломтики огурцов и пахучие травки я положил рядом.
Ей была свойственна особенная ритмика, проявлявшаяся во всём. Я следил за этими переменами. У кромки нашего, не такого безотчётно синего, моря она шла быстрым шагом, ступая уверенно и стремительно, и я, как сегодня, еле поспевал за ней. То, вдруг, она меняла темп и выступала плавно – павой. Это проявлялось и в других её действиях. Она мгновенно разложила свои вещи в ванной и переоделась перед купанием – в душе она мылась нарочито медленно, растягивая удовольствие. То же было в её речи и в манере мыслить. Иногда она проговаривала фразу быстро, как детскую считалку, так, что надо было успевать за её голосом, чтобы разобрать слова, а то каждый звук произносила отчётливо как диктор на радио или долго тянула ударный гласный, подчёркивая его значение. Что-то она соображала мгновенно, а могла надолго задуматься над какой-нибудь чепухой и возвращалась к ней несколько раз на день, без всякого повода – спонтанно. Причины этих чередований установить было невозможно. Иногда мне казалось, что я поймал некий алгоритм этих перемен, но уже следующая ставила меня в тупик. Подобная изменчивость могла бы вызвать раздражение, но нет, она мне всё больше нравилась и умиляла даже. Она с удивительной точностью попадала в такт моему настроению, не допуская сбоев, а если случалось, то успевала тактично отступить, замазать, смягчая моё раздражение.
Мои приготовления к ужину были восприняты критически. Меня заставили убрать со стола все надрезанные полиэтиленовые упаковки. Бутылки с вином и водой отодвинулись на край. Из сумки явилась чистенькая скатёрка или большая салфетка – та самая, что была в Эстонии на озере. Стало по-домашнему уютно. Нарезанные овощи и колбасу, она расположила на стеклянном блюде – подставке под графин. Литровая бутылка вина, убедительно заняла своё место в центре. Всё остальное – полиэтиленовые тарелки, вилки и бумажные салфетки она взяла из Питера – расположилось рядом. За это время я успел позаботиться только о пепельнице.
Вечеря наша выглядела простенько. Балкон скромного туристического отеля, такой же, как два балкона вверх и два вниз, и штук по пять в обе стороны. Ничего примечательного. Бетонные перегородки с двух сторон, отделяли его от других таких же балконов. Выкрашенные синей краской перила, с прикрученным болтами белым пластиком. Кроме стола и двух стульев, имелся ещё топчан, накрытый куском клеёнки. Сначала я засомневался в полезности этого предмета, но потом мне открылось его многоцелевое назначение. На него можно было ставить полиэтиленовые пакеты с мытыми фруктами, использованные пластмассовые тарелки, чтобы они не мешались на столе, на нём удобно было гладить одежду, и сушить трусы, не вывешивая их на фасад здания, как это делают в Одессе. Наконец, на нём можно было, изловчившись, заниматься любовью, когда это надоест делать в кровати.
Ограниченность пространства способствует концентрации чувства. По природе своей оно скрытно. Восхищённая публика не требуется. Балкон, сам номер, вместе с душем, туалетом и маленьким коридорчиком едва занимали двадцать квадратных метров. В тот вечер наше желание оставаться вдвоём ещё не оформилось, как тяга к этой временной жилплощади.
Говоря о чувстве, хочется придать математическую точность определениям. Но материал тонок и непостоянен. Любое слово, какое не скажешь, огрубляет его – фраза схематизирует. Лёгкая ткань легко оборачивается грубой рогожей.
Чувство развивается текуче – в том его прелесть. Уже само пребывание в номере – в принадлежащем только нам пространстве – доставляло особенное удовольствие, которое хотелось продлить. Вино, фрукты, сигареты его дополняли. Мы не спешили в кровать.
Когда взошла луна, я погасил в комнате свет. Огромная луна имела какой-то желтоватый оттенок и занимала полнеба. Света хватало, чтобы, не ошибаясь, наливать вино и находить еду. Её улыбку я тоже видел отчётливо, но выражение глаз от меня ускользало.
Перед нами ровной гладью лежало море. Внизу, на асфальте, жёлтое пятно электрического света – там вход в отель. Фонари вдоль аллеи светили холодным дневным светом. Далеко от нас, по линии прибоя, гроздьями рассыпались огни какого-то городка или посёлка.
Менялся не только ритм её движений, но и сама она – внешне. На похоронах Стаса, строгим платком были забраны волосы. Строги были и черты лица, обострённые скорбью. Она показалась мне шатенкой и глаза у неё были пронзительно серые. Глаза молодой женщины, знающей себе цену и умеющей показать себя. На складе – в белой майке и джинсах – она казалась мне светловолосой, и глаза были скорее карими. Такими же они были и во время наших постельных утех. Здесь же – на море – глаза её сделались пронзительно голубыми, и волосы , цветом, были ближе к сухой соломе, как у мальчишки.
Беседа наша лилась ровным ручейком, стекающим с пологой возвышенности. Про отношение всей компании ко мне, она сказала, что для них вполне достаточно, что я был другом Стаса. Я был, скорее, братом друга. Это не важно – в детстве все дружат. Она не скрыла, что сказанное мною чем-то не понравилось ей. Но чем плоха моя фраза? Перед собой она держит бокал с вином и прячет за него лицо. Да – в детстве я был для него мелюзгой, но с возрастом разница сделалась незаметной.
Небольшой сбой – болезненный тик проскакивает по её лицу. За это можно было зацепиться, но к мелочам я не был внимателен. Плавно двигались руки её. Кисти, казалось, состоят из верно очерченных пальцев. Я поцеловал их, а потом ладошку. Изменилось выражение её лица: она смотрела на меня и улыбалась.
В прелести южного вечера растворилась печальная тема. Не затем я ехал сюда, чтобы сидеть бирюком, как в своей, осточертевшей мне квартире.
Они уже отдыхали в этом посёлке, но жили в соседнем отеле. Как и в Таллинне, я был на её территории. Я подробно выспрашиваю её про местные приятности. Деревенька так себе. Кроме моря и рынка ничего интересного. Вино дешёвое и хорошее, но не чета французскому. В этом Борис меня наставит. Лёха тоже толк знает. Количество рано или поздно перерастает в качество. Что будем делать? Найдётся занятие. На пляже много всяких фишек: бар, катание на водных лыжах, полёты на парашюте. Я не пробовал ни того, ни другого. Изумительно, попробуешь. Весьма впечатляет. Обязательный пункт программы поездка в горы. Что там? Это не рассказать. После того как перестанет болеть голова, всем очень нравится. Была бы только хорошая погода. В сентябре ещё солнечно и не бывает сильных ветров. Список не слишком впечатляющий, но вполне насыщенный, если добавить двухразовое питание на шведском столе, многоразовые купания, загорание на пляже и свежесть морскую – вкушаешь двадцать четыре часа в сутки. Я привязываюсь к неловко выскочившему словечку и спрашиваю: нельзя ли вкусить чего-нибудь ещё. Пошловато! Но проходит. Она улыбается лучисто и напоминает – попытка дать менторский тон очевидна, хотя нотка уступчивости прорывается в голосе – что излишняя прожорливость вредна. Я восстаю против ограничений.
Потом мы долго лежали на кровати. Спать не хотелось.
- Ты знаешь, - говорит она, - тебе, наверное, будет смешно…
- Что мне будет смешно? – щемящая нежность переполняет меня.
Она молчит.
Я не тороплюсь услышать то, над чем могу посмеяться – пытаюсь разгадать, какая тайна откроется мне, но не успеваю.
- В детстве, - говорит она, и, решившись, продолжает, - я была влюблена в тебя.
О господи! Когда же это было? В той другой жизни, оторванной от настоящего чередой печальных событий.
- Ты не замечал меня. Я совсем девчонкой была, с косичками.
Да, помню. Она была такой несобранной – всё в разные стороны торчит – угловатой. Оленёнок – прыжок его так лёгок. Одна среди вольного леса. Она убегала, завидев наш триумвират – в почтительных позах стоя, мы обсуждали важное что-то. Я встречал её случайно на улице у школы, и удивлялся её умению исчезать мгновенно.
- Однажды ты развязал у меня на косичке бантик.
Я был специалист по этой части, когда учился во втором классе. Взрослые барышни из девятых и десятых классов нередко били меня за это книжками по голове. Ньютон – знаешь? Мелко плавает со своим яблоком. Но в моём случае барышни, похоже, перестарались.
Её и в детстве звали не Катей, а Катериной. Она любила вести себя солидно, как взрослая дама. Полное имя подыгрывало её поведению и больше к ней шло. Так было значительнее.
- Ты любишь меня? – спросила она, не меняя интонации.
Мы, до сих пор, ни словом не обмолвились об этом. Я, как-то не находил нужным – и так всё в порядке; она по своей нестандартности, не требовала от меня объяснений. Любовь коварное словечко. И в текст то вставить не просто. Произнести, адресуя предмету своего влечения, и вовсе затруднительно. Я медлю: накопленный мною опыт в этом вопросе не помогает.
- Сама знаешь.
Не отталкивая, а лаконично и уверенно – свою значимость нельзя принижать.
- Знаю. Но хочется подтверждения.
Я подтверждаю. Простым "да". Нечего растекаться по древу.
- Ты выглядел так мужественно и вокруг тебя был ареол какой-то таинственности. Стас гордился дружбой с тобой.
- Да, - сказал я, - для меня это было важно.
Ей всё же нужны были сантименты, но я был лаконичен и жалел, что в нашем объяснении инициатива шла с её руки.
Я люблю смотреть на звёзды, но из-за Луны только у самого горизонта просматривалось несколько зелёных точек. Лунный свет ограничивал пределы видимого, закрывая глубину космоса. Так тоже не плохо: чувствуешь себя увереннее на маленькой тёплой планете, против его холодной бесконечности.
В подсознании шевельнулось какое-то опасение, но она уже была на недосягаемой высоте. Никакой анализ наших отношений не мог ни на что повлиять. Я жадно впитывал каждую секунду, каждой минуты времени, в которое обнимал её. Хватало мне и того, что она просто со мною рядом и позволяет касаться своего тела, смотрит на меня, а я растворяюсь в этом взгляде, как кусок сахара в чашке чая. Когда её не было рядом – она уходила куда-нибудь ненадолго – я чувствовал, что она где-то здесь, и скоро вернётся ко мне, и эта уверенность в её возвращении тоже была радостной и смаковалась мною особо.
* * * * *
По утрам я обнимал её податливое тело. Потом выходил на лоджию и смотрел, как любители физкультуры бегают вдоль и поперёк пляжа, приседают и машут руками. По нашим северным понятиям вода была тёплой, но почти никто не купался – северян среди публики было мало. Те, кто решался войти в воду, плавали недалеко.
В нашей расслабленной жизни сразу же установилось некое расписание, легко, впрочем, нарушаемое. К завтраку мы сходились все вместе. На шведском столе предлагался не широкий набор кушаний: булочки, сыр, джем, два вида колбасы и яичница с беконом. Получалось не слишком изысканно, но сытно. После завтрака мы шли на пляж. В первый день мы собрались всей компанией, но Аля с Борисом задерживались. На пляже мы располагались на одном и том же месте – не имело смысла толкаться в холле ожидая опаздывающих.
Мы проводили время самым обыкновенным образом – загорали, купались, болтали обо всём, что приходило в голову. Пили соки, минеральную воду, пиво, вино. Кому что нравилось. Солнце поднималось в зенит, становилось нестерпимо жарко и мы уходили под навес в бар. Пили кофе, ели мороженное, какие-то булки с сыром. Опять болтали, купались и расходились по номерам. Ужин начинался с семи вечера. Расписание было правильным: по жаре есть не хотелось. Аппетит появлялся, когда темнело.
Вечером мы отправлялись на совместный променад вдоль морского берега. Заходили в бары, где было меньше народу. Выпивали и приятно беседовали. Таких полупустых баров в деревеньке было несколько. Неторопливые прогулки не располагали к серьёзным разговорам. Мы охотно фотографировались цифровым фотоаппаратом, но многие фото стирали на следующий день – не всё хорошо получалось. Лёха всегда отправлялся вместе с нами, а потом пропадал, зацепившись за другую компанию. Его дружки, то появлялись, то исчезали спонтанно. Девицы, сопровождавшие их, менялись как в калейдоскопе. Сначала с ними были какие-то москвички, потом появились девушки из Кемерово, потом ещё откуда-то, и ещё были какие-то, но не из того города, откуда были предыдущие. Лёхины внезапные исчезновения вызвали ироничные переглядывания и замечания.
Время текло быстро. Народ был весёлый. Я обратил внимание на то, что они почти не спорили между собой. Кто хотел, или у кого оно было, высказывал своё мнение. В добрые старые времена беседы велись по-другому. Не все решались сказать, что думают, а если кто решался, то сразу находилась другая точка зрения, и начинался спор, нередко горячий. Считалось нужным натянуть свою ермолку на чужую голову, и, спорившие, расходились недовольными, если это не происходило.
Во многих компаниях утомительно рассуждают на нейтральные темы: про футбол, о погоде. Часто это идёт не от узости интересов, а из нежелания сболтнуть лишнее. Я помню, как в детстве друзья отца собирались для произнесения номенклатурных здравиц. Утомительны бывают профессиональные сборища и сходки по интересам: заладят про своё дорогое – ни слова о чём-то другом. В этой же компании говорили обо всём, что приходило в головы, ничего не опасаясь. Звучали и весьма фривольные темы.
Аля постоянно вязала что-то. Когда уходила купаться – складывала моток ниток и шпильки в элегантную корзиночку. Борис сказал мне, что она не пьёт вина потому, что у неё руки всё время заняты – стакан нечем взять. Она старалась заводить общие разговоры. Не всегда это у неё получалось удачно.
- В прошлом году мы были в Греции, там Акрополь. Мощно, правда.
За подтверждением она обратилась к Борису.
- Разрушили только зря, - буркнул Борис.
- Да вечно ты …
Нотка разочарования в голосе.
- Ни слова ты от меня больше не услышишь. Но, всё равно, отношение к памятнику было варварское.
Борис вздохнул тяжело. Она заметила это и спросила наивно:
- Я сказала глупость?
Отнюдь. Констатация известного положения, но ничего глупого в том нет. Отнеслись к этому как к шутке.
- А новой архитектуры в городе почти не видно, или такой же примитив, как у нас.
- Вы архитекторы? - спросил я.
- Нет, - ответил Борис, - мы недавно переехали в новый район.
Он мне нравился.
Неудача её нисколько не обескуражила. В той же манере, но успешнее, она выступила минут через сорок. Мы уже искупались и грелись на песке.
- Когда расцветает или когда смеркается, здесь всё таинственное такое, - начала она, не отрывая глаз от вязания. - Кажется, что вот сейчас из кустов выскочит какой-нибудь фавн. Я прочитала в твоей книжке, - взгляд в мою сторону, - про то, как Бог превратил девушку в телицу. Красиво, правда?
- Это просто, - встрял Лёха. Лёжа на песке, он развлекался тем, что сыпал тонкой струйкой песок себе на живот. - Тёлки вы, тёлки и есть.
- Ты дальше то расскажи, - сбивая её возмущение, обратился к ней Борис. – Зачем ему это понадобилось?
- А, что дальше? Потом он опять превратил её в девушку.
- Дорогая ты о главном ничего не сказала.
- А что здесь главное?
- А то, что Бог этим скрыл свою измену. Он превратил девушку в тёлку, чтобы их не засекла Гера.
- Ну и что?
- А то, что если Бог имеет право на измену, то почему бы и мне не попытаться обмануть. Вдруг получится.
Лёха развернулся к нам, чтобы полнее завладеть вниманием:
- Про Одиссея лучше. Странствовал двадцать лет – по тем временам полжизни. Пошёл повоевать и немного задержался. Так зачем вообще вернулся? Любовь к покинутой жене? Понимал же, что за двадцать лет тёлочка могла присмотреть себе крепенького бычка. Вы верите, что она, не зная мужской ласки, ждала своего героя.
Аля заступилась за Пенелопу:
- Почему бы и нет, если герой настоящий? Все прочие воздыхатели ему и в подмётки ему не годились. С какой лёгкостью он их всех раскидал в разные стороны? Они перед ним мелкота. Она не видела среди них достойного.
Борис видел всё по-другому:
- Пенелопа была кривобокой и косоротой, как некоторые наши дикторши в телевизоре. Она была страшна, как фурия. Никто, из толковых претендентов, на неё не позарился. Собралось несколько князьков второсортных. Съехались из корысти, надеясь на бабло. Играли на её похоти.
Аля завернула тему в свою сторону:
- Все эти воздыхатели были уроды, слабаки и придурки, и пахло от них козлом. Воняло от них настолько мерзко, что даже иссохшая от тоски Пенелопа, не смогла преодолеть отвращение.
Сашина жена вставила:
- Конечно же, что-то было. Не просто же так он, первым делом, уничтожил всех претендентов.
Саша подвёл черту:
- Лучше было не возвращаться совсем. Свалил от одной – ищи другую.
Жена замахнулась на него полотенцем. Он отстранился.
Но Лёха не отпустил беседу на мрачной ноте:
- Тут выражено некое мечтание об абсолютной верности.
Борис хохотнул – дамы лукаво переглянулись. Лёха не заметил или ловко притворился, что его это не касаются.
- Кому не захочется постранствовать, повоевать, испытать самые невероятные приключения, зная при этом, что есть на земле место, где тебя ждут.
Он встал и, пустив критический взгляд Борису, широким шагом направился к морю. Волна подхватила его и понесла от берега. Не большая волна бежала по морю в тот день – и метра высотой не будет, но весёлая. Известное дело – волна бывает весёлая.
Я пребывал в состоянии полного довольства жизнью. Редко бывает, чтобы осуществлялись все мои пожелания. Как задумал, сидя в своей квартире: и море синее, и трёп ненавязчивый, и вина, доступного по цене – хоть залейся, и даже любимая женщина рядом.
В развитии чувства есть одна важная составляющая – на ней не любят задерживать внимание. Возьмите кого угодно – того же Пруста. У Свана достаточно средств и свободного времени, чтобы наслаждаться его извивами. Мне в том ряду место не предусмотрено. На острове о хлебе насущном я не беспокоился. Скопленных за зиму денег вполне хватало, на не хитрые местные радости. Но надолго моих запасов не хватит.
Райский уголок, райская природа, безбедное существование – всё способствовало и ничто не отвлекало меня от погружённости в себя, точнее в нас. Любить – единственное было моё занятие.
Трудно вспомнить, о чём мы говорили, оставаясь вдвоём. Потом это меня удивило и озадачило. Вместе мы провели много часов, и занимались не только любовью. Мы много и пылко спорили. Мы засыпали в третьем, в четвёртом часу ночи. В восемь шли на завтрак. Прихватывали пару часов сна днём. Всё это время мы обменивались, какими- то впечатлениями. Какими?
Позже я понял, что мы, собственно, и не говорили ни о чём. Постороннему наши вопросы и ответы показались бы глуповатыми. Но для нас этот обмен мнениями был важен.
И ещё. Мне очень хотелось вернуть то состояние покоя, бывшее в Таллинне. Но я не попадал в тот же след. Вектор смещался. Тонкая плёнка, как пенка на молоке, она не мешала пить, но имела другую вязкость. Тело моё, освобождаясь от семени, становилось лёгким, и эта лёгкость тоже имела различия. Мириады мерцающих звёзд указывали глубину пространства. Того же самого бесконечного пространства, живущего во мне. В краткие мгновения я сливался с ним, но каждый раз звёзды на нём располагались по-новому.
* * * * *
Наше пребывание на пляже вскоре приобрело некую статику. В одном и том же месте мы располагались в определённом порядке. Сейчас мне кажется, что и позы наши не менялись или это происходило в автоматической последовательности, и чтобы запечатлеть её, не нужна была видео камера, достаточно нескольких фотографий – проставить номера и менять соответственно.
Фотографировать спокойное море трудно – разве что набегающую волну. Обнимающиеся голые фигуры мало оживляют унылую перспективу. Документальное доказательство того, что был у моря – не более. Нашу компанию лучше было фотографировать без моря – скомпоновать так, чтобы было больше песка. Для художественности добавить что-нибудь, например, тростниковый навес или барную стойку в отдалении.
Аля всегда занимала место дальше всех от воды. Борис брал ей напрокат топчан, и располагал рядом с ней свою мощную фигуру, её положение в нашей группе оказывалось, если не главенствующим, то, по крайней мере, центральным. Лёха ложился в двух шагах от них и, обязательно, голым телом прямо на песок. Он считал это полезным: песчинки покалывают кожу – халявный массаж. Он чаще других купался, чтобы смыть с себя прилипшие к телу песчинки, но не видел в том неудобства, утверждая, что кратковременные омовения благотворнее сказываются на организме, чем длительное пребывание на волне, поскольку резкая смена температуры тела тренирует сосуды. Аля не преминула вставить, что не плохо бы соответственно краткости омовений уменьшить и возлияния. А Борис добавил: "И не на халяву". Популярное было в нашей компании словечко, хотя народ был не жадный и платил с охотой.
Лёху это не задело:
- Молчи кнопка, - сказал он Але, - а про тебя толстый, мне надоело повторяться.
Его команда, если и появлялась на пляже, занимала место строго за ним, в некотором от нас отдалении. Они почти никогда не вмешивались в нашу беседу. Саша и Надя садились ближе к морю. Но Надя чаще сидела к морю спиной, а Саша спиной к нам, и вставлял свои замечания, лишь слегка поворачивая голову в нашу сторону. Мы с Катериной располагались по другому флангу от центра позиции: я ближе к Борису, а она к Але и о чём-то шушукалась с ней. Тогда и у нас с Борисом находилась тема для разговора.
Чередование незначительных событий пляжной жизни тоже имело свою последовательность. Никто из нас не бросался сразу в морскую пучину. С утра мы долго загорали. Требовалось время, чтобы тело прогрелось. За напитками кто-нибудь отправлялся только после двенадцати. Чаще всего инициатива шла с Лёхиной руки. Он же, в таких случаях за ними и шёл, произведя перед тем "омовение". После двух часов дня следовал неукоснительный приём пищи.
За завтраком – третьего или на четвёртого утра, точно не помню – Лёха объявил нам, что сегодня он полетит на парашюте. Его дружков не было рядом, и вид он имел приличный, без явных следов похмелья – вчера не пил весь вечер, готовился к важному событию.
- Не улетай далеко, - попросила его Аля.
- Голубь ты наш, - подбодрил его Борис.
- А ты разве не полетишь? – спросил у него Лёха. Не требовалось добавлять, что нужного размера парашютов не бывает. Я был не так радикально настроен и собирался ограничиться водными лыжами. Кататься на них мне ещё не приходилось. Хотелось попробовать.
- А в горы. Мы разве не поедем на автомобиле в горы посмотреть, где жил этот – как его? – Минотавр.
- Непременно поедем.
Мы чинно проследовали к нашему месту на пляже. Лёха отвернул от нас в сторону, к пирсу с белыми катерами. Он пообещал мне разузнать про водные лыжи. Разузнавать там было нечего: приходи – плати и тебя потащат за катером. Но доброжелательное отношение было высказано.
Мы заняли привычные места. Статика поз наших возобновилась. Погрелись на солнце, сместились к воде. Купание не заняло много времени. Я вообще не полез в воду – уже плавал утром, до завтрака. Походил по щиколотку в воде, посмотрел, как волна пропадает в песке. Не понять то ли она откатывается назад, то ли просачивается между песчинками.
Белобокий катер прошёл в отдалении от нас, там, где уже не было купающихся. Появился и другой. Он шёл быстрее. За ним на длинном лине парил парашютист. Лёха ли это? Не рассмотреть было.
Катер вернулся. На этот раз он шёл ещё медленнее, а человек на парашюте, оказался гораздо ближе к берегу, почти над нами.
- Леха, – определил Борис.
- Трусня его, - согласился Саша, - что-то он низковато.
- Кричит что-то.
- Матерится.
- Если матерится, значит, Лёха.
Парашют приближался к нам и Лёха, после небольшой паузы заорал нехорошим голосом:
- Ох, бляха-муха, снимите меня отсюда.
- Так здорово, как в прошлый раз, у него не получится. – Сказала Аля, задирая вверх голову, - русских на пляже мало. Остальные не поймут.
- Суки, - нёсся с неба трагический вопль, - засадили. ****и, снимите меня отсюда – снимите на мать вашу.
Дальше всё в том же духе – трагическим дискантом и с грозными матюгами. На пляже возникло некоторое волнение. Кто-то встал, кто-то показывал рукой на летящего.
- Всё равно это не то, - заметил Борис разочарованно, - в прошлом году целая толпа снялась с места и побежала спасать человека.
- Он тогда ещё и на английском весь текст выкрикивал.
- Так ему потом чуть морду не набили, когда въехали, в чём дело.
- А в чём дело? - спросил я.
- Да он каждый год ездит с какой-то компанией в Швейцарию летать на этих парашютах – чуть ли не на чемпионат мира.
Я решил не кататься на водных лыжах – хватит обществу впечатлений.
Вечером, во время прогулки, мы завернули в небольшой бар, со стенами из виноградной лозы. У стойки какая-то девица вытаращила на Лёху глаза. "С Вами всё в порядке, вы живы?" – спросила она с воодушевлением, забыв о своём спутнике. Лёха скорчил значительную мину: береговая охрана целый час ловила его сетями. Чего только не вытворяют с отдыхающими? Какое наплевательское отношение к иностранцам! Её парень сочувственно пожал нам руки. Слава Богу, что всё хорошо обошлось. Лёха был наверху блаженства.
Инициатором наших свалов от компании обычно выступала она. Мы незаметно отрулили от них в сторону и вернулись к себе на балкон. Я бы потолкался ещё с народом, наслаждаясь Лёхиным триумфом. Может быть, ещё кто-нибудь узнал несчастного летуна не по своей воле. Но она мягко потянула меня в сторону, что-то шепнула мне на ухо, и покидая общество, я сожаления не испытывал.
За стаканом вина она умело направляла разговор к интересующему её предмету. Замечание о Борисе и Але – они всегда и по любому поводу пикируются, находя в том особое удовольствие; за ним следует плавный переход, по аналогии, к общесемейной тематике, и, далее, к моей неудавшейся семейке.
Я рассказал ей о своей тоске по близости с понимающим тебя человеком. Я не нахожу ничего зазорного в том, что моя семейная жизнь не получилась. Чем-то не подходил для этого я, чем-то она. Кто теперь в этом разберётся? Да и надо ли?
Удавалось ли мне избегать фразёрства пустого, или излишне менторского тона, или иронии чрезмерной? Не скажу определённо. Она подталкивала меня к какой-то важной для неё теме – я не понимал, к какой и продолжил спокойно попивать вино, заботясь чтобы и в её стакане пусто не было.
Ночь над морем. Луна ещё круглее и ярче. Появлялись облачка и закрывали её. Наступал антракт. На сцене выключали прожектор. Тучка уходила – тумблер включали снова.
Здесь, на острове, её пропадания случались реже, чем в городе, были короче и не так заметны. Это меня несколько успокоило, но, всё равно, что-то было не так – иногда пробивалось какое-то напряжение.
В тот приятный вечер я подумал: как всё у нас будет? И улыбнулся про себя этому. У нас всё будет прекрасно. Она заметила, спросила: чему я улыбаюсь? Я не хотел говорить. Она была недовольна этим. Я заскользил в сторону, но испугался, что она опять закроется от меня чем-то; и притянул её к себе за локоть, запустил руку в её волосы. Другой рукой, хотя мне неудобно через угол стола, вытянул майку и запустил пальцы под ремешок джинсов, чувствуя упругое тело. Лапа моя, ещё со следами шоферских мозолей, распустилась по-кошачьи, но вместо когтей на ней были мягкие подушечки пальцев и они впитывая тепло её тела.
* * * * *
В какое-то утро Саши и его жены с нами не было. Они отправились на рынок за фруктами. Мы попросили. Лёха со своими дружками тоже пропадал где-то.
На пляже Борис заявил, что в баре можно выпить чего-нибудь покрепче, чем надоевшая краска. По дороге он пояснил мне, что полезно для здоровья только французское вино, в нём содержатся какие-то фитонциды, приносимые на виноградники ветром с океана вместе с планктоном. Они то и нужны для сердца. А эта красная жидкость местного производства внимания не достойна. Да и то вино, полезное для здоровья, начинается от двадцати долларов за бутылку. Мне такое было не по карману, и мы сошлись на холодной водке с апельсиновым соком.
Он был из тех парней, с которыми постоять рядом приятно, а посидеть за стойкой в баре тем более. До этого нашего разговора мы с глазу на глаз не беседовали.
- Вы не женаты, – сказал он утверждая, а не спрашивая, потому и отвечать было необязательно, - хорошее время.
Как с этим не согласиться? Мы знали друг о друге немного, но для согласной беседы того и не требовалось. Я угадал – они архитекторы. На что я признался, что ничего не угадывал: мне Катерина сказала. Мы похохотали над этим.
Мы обсудили сталинское барокко против хрущёвского градостроительства. Заказали ещё по одной. Он рассказал, что Лёха ежегодно летом отпускает длинные волосы и красит их в рыжий цвет, а на зиму коротко стрижётся и отпускает бороду. Толчком послужило соседство странной компании. Какого они пола я не решился бы определить. Я бы внимания не обратил, но Борис сказал, что набил глаз и Лёха ему иногда их напоминает. Потом мы решили Лёху выгородить, и пришли к выводу, что его действия не лишены логики: рыжая шевелюра предохраняет от солнечного луча, а борода в зимнюю стужу заменяет шарф.
По третьей не добавляли – и так хватит. Да оно и не убежит никуда.
Аля заметила наше исправленное настроение, но ничего не сказала. Катерина купалась, и заплыла довольно далеко. Она махнула мне рукой. Я поплыл к ней.
Объяснение нашего долгого отсутствия я выдвинул простое:
- Надо же было!
- Ты за ним не гонись, - сказала она, - он бездонная бочка.
Мы плавали долго, и хмель выветрился. Меня потянуло на тёплый песок. Она же вышла из воды неохотно. Она могла бы жить в море.
Борис знал о моей извозной деятельности и спросил меня: как я переживаю скученность движения в городе? С кольцевой дорогой будет лучше, но не исправится полностью. Всё равно мостов не хватает и связки между районами надо дополнительные делать. Он согласился: градостроителем это давно было предусмотрено. Мне понравилось это обезличенное словечко.
Подошли Саша с Надей.
Борис уверенно выудил из их сумки бутылку вина и задействовал штопор. Аля высказалась по этому поводу неодобрительно, но достала из сумки пластиковые стаканчики.
- Вот видишь, - сказал Борис, едва пригубив, - местный разлив.
Мне вино показалось довольно приятным на вкус.
Остаток пляжного времени прошёл в алкогольной полудрёме. Она сидела рядом, а когда я почти заснул, пересела к Але. Они шушукались о чём-то. Я в пол глаза наблюдал за ними. Я тогда подумал: красива ли она? Для меня она хороша, безусловно – кому-то, вполне возможно, могла не понравиться. Но мне на это, как на уклад нашего социума, о котором Борис с Сашей беседовали лениво – плевать было с высокой колокольни, и с телевизионной башни тоже.
Ещё я поразмышлял о том, что мне стали совершенно безразличны все прочие женщины. Упругих оголённых тел на пляже было достаточно. Интереса к ним не было. Хорошо хоть раздражения не вызывали.
Нить не жаркого спора о социальной справедливости от меня ускользнула. Когда мы отправились в кафе, я спросил у Катерины, о чём они спорили, пока я дремал. Она махнула рукой – не имело значения. Они так всегда. Борис, что вполне соответствует его внешности, сторонник мягкой линии. Саша всегда настроен более жёстко и решительно. Это относится ко всему: от мелочей, до самых общих вопросов. Они и в фирме своей постоянно конфликтуют. Зачем тогда работают вместе? Они никогда не разойдутся. Без Алиного папы их фирма ничего не стоит. Борис то ещё поплывёт как архитектор, а Саше придётся идти в прорабы. И Борис, поэтому, какие бы сложности у него с Алей не возникали, её никогда не бросит.
Последнее для меня откровение. На людях они демонстрировали согласие.
* * * * *
Она так сладко спала, что я не решился будить её и самыми нежными способами и выскользнул из номера, прихватив плавки и полотенце.
Форму, в которую вылили золотую чушку солнца, уже разняли. Тёмно красная жижа, затвердев, сделалась шаром, но полностью не остыла и медленно поднималась из воды.
Утром к ритмичному шелесту морской волны добавлялся гомон толстых чаек или альбатросов, не знаю как их правильно называть. Менялась не только освещённость, но и звуковое оформление.
Шагая к морю, я хотел поразмышлять о моих новых знакомых. Народ мне нравился. Присутствовала благодарность за то, что они меня приняли, несмотря на моё разобранное состояние. На людях мне лучше. Но легче и ярче мне думалось о ней.
Правильный ли употреблён глагол? Я не думал, а просто представлял себе её манеру говорить; её голос, то переливающийся и журчащий, как вода по катышам холодного ручья в жаркий день, то дающий нотки твёрдой уверенности, и опять, внезапно, делающийся бархатно мягким. Озорные искорки в её глазах часто прячутся за напускной строгостью взгляда. Некоторые жесты её необычны: при общей плавной манере двигаться, они кажутся угловатыми. Походка – настоящую богиню видно по походке – проста: четко ставится на землю стопа, и нет лишнего покачивания бёдрами.
Двести метров и три этажа подняться на лифте. Подойти к кровати – заспалась, подруга. Она замком сомкнула бы руки на моей шее. Тёплое, нежное, расслабленное тело, долгие прикосновения. Вибрации голоса в сонном регистре. Скорее избавиться от мешающей одежды. Куда ты ходил? Никуда, дорогая – не о том спрашиваешь. Простого обладания её телом мне было мало. Нужен был образ, легко являющийся по первому зову. Какая-то особая механика внутри меня требовала его существования.
Одно только маленькое облачко было на горизонте. Даже те, кто никогда не выходил в сине море, из книг знают, что такая мелочь бывает предвестником бури. Переодеваясь прямо на пляже – в ранний час никого поблизости нет – я подумал, что это литературный выверт и такое метеонаблюдение чаще не сбывается: облачко проходит стороной, и буря не разыгрывается.
Я долго смотрел на морскую гладь. Чуть колыхалась ленивая волна. В покое, охватившем меня, что-то настораживало. Что именно? Волна а морская не могла дать ответа.
Характер человека проявляется в том, как он входит в воду. Одни сдержанны – другие раскованы. Я не ныряю в воду с разбега с показной лихостью, как это делает Лёха. Борис всегда заходит в воду до половины живота, приседает, и плывёт, выказывая привычку взвешенно подходить к любому действию. Аля долго жеманится. Даже самую тёплую воду ей надо кокетливо попробовать ногой. Саша и Надя всегда купаются вместе. Он делает несколько шагов, и оборачивается к ней, показывая, что вода не холодная и, только после этого, она следует за ним.
Я уже говорил об этом, но скажу ещё раз, чтобы подчеркнуть, как мне это нравилось, она не замечала разницы между водой и воздухом: просто шла в море, а когда глубина становилась достаточной, переходила на стройный кроль. Она плыла уверенно и по прямой линии, как спортсмены по дорожке в бассейне. Прямолинейность натуры не такое плохое качество. И тело её ровно скользило по поверхности воды.
Сам я всегда останавливаюсь, когда вода доходит мне до колен, черпаю ладошкой воду и плескаю себе на грудь и плечи, привыкая к температуре воды. Я попробовал сделать как она: вошёл в воду и поплыл кролем, но скоро сбился – не хватило дыхания, и перешёл на привычный мне брасс. Вдыхаешь воздух, поднимаясь над водой – выдыхаешь в воду, погружая лицо по брови. Так плыть проще.
Плёнка, отделяющая воду от воздуха, двигалась перед глазами. Ясная голубизна неба менялась на сине-зелёную хмарь. Чем дальше я плыл, тем расплывчатее становилось морское дно. Вот оно пропало совсем, и я повис над бездной.
Я перевернулся на спину. До берега вполне безобидное расстояние. Мне хватит сил доплыть до него – отсутствие под ногами тверди земной не опасно. Лёжа на спине, я вглядывался в синь небесную.
Голубая, зелёная, жёлтая, синяя, наша планета, да ещё белая на полюсах и горных хребтах. Тонкая плёнка атмосферы – всего каких-то тридцать километров. Но на самом деле как мало реального места!
Тема медитации: я и планета.
Приятное развлечение, какое я позволял себе и раньше. Но вплелось новое: она была со мной и на этом уровне.
Неторопливо, храня удовольствие от движения, я поплыл обратно. Руки мои улавливали плавное качание морской волны.
Она спала, когда я вернулся в номер. Я вышел на балкон – разложил на топчане полотенце и плавки. Дверь скрипнула, она потянулась в кровати и спросила, где я был. Она же спала, а ушёл я тихо.
- Нет, - сказала она, - я слышала, как ты уходил.
Я стянул с себя майку и джинсы и полез к ней – под простынь.
*****
Весомой темой разговоров, когда мы собирались вместе, были дальнейшие развлечения. Нам уже надоело однообразное лежание у моря. Мы перепробовали все пляжные развлечения.
Я взял напрокат лодку, надеясь проплыть далеко вдоль берега – осмотреть окрестности. Я хотел возродить свои детские впечатления от подобного времяпровождения в Крыму. Но здесь было не так интересно: не хватало дикости или натуральности природной. За одним пляжем следовал другой, тоже укреплённый отелем. Почти при каждом из них был оборудован свой бассейн, но публика охотно купалась в море. Грести было трудно – то и дело из воды по курсу лодки появлялась чья-нибудь голова, и приходилось резко табанить, чтобы не врезать незадачливому пловцу по репе форштевнем или веслом. Брать мористее опасался: какой ветер и откуда подует? Надо бы понаблюдать за морем – сообразить вктра, а меня занимало другое. Я всё же пробовал отгрести подальше, но, когда отдыхающие на пляже превратились в маленьких человечков, она забеспокоилась. Её беспокойство передалось и мне. Мы вернулись обратно. Снастей у нас не было – ловить рыбку было нечем. Солнце жгло, и спрятаться некуда. Мы искупались, ныряя прямо с лодки, но залезать обратно было неудобно, и плавать приходилось по очереди, чтобы не унесло лодку. Прогулка понравилась, но повторять это небольшое приключение не хотелось.
Я прокатился на водных лыжах. До этого я их видел только в магазине – такие широкие доски с резиновыми креплениями, похожими на калоши. Мне казалось, что скользить по воде, держась за верёвочный фал, будет просто – многие делали это так непринуждённо. Не тут-то было. Я сумел удержаться на ногах метров двадцать, не более. Ноги мои расползались в разные стороны, поставить их в более приличное положение не удалось. Метров через сорок я упал и хватил огурца – так это называлось в детстве. Я успел проглотить такое количество воды, что она распирала в разные стороны мой желудок. Потом всё же приноровился и простоял метров пятьсот, не получая от того высокого удовольствия. На берегу, Борис объяснил мне, что рот надо держать всегда закрытым. Лёха доверительно сообщил, что не меньше воды может попасть в кишки через жопу.
Поскольку мы отправились всей компанией моё неловкое скольжение и падение в воду с переворотом через голову, как мне объяснили, вызвало многочисленные комментарии. Я не обиделся, но вызывать повторную бурю эмоций мне не хотелось.
Аля всё канючила насчёт автомобиля. Напоминало каприз маленькой девочки. Борис в ответ на первое обращение заявил, что автомобиль взять негде – не дадут. В прошлом году давали. Но, в позапрошлом сказали, что это в последний раз, а в прошлом году авто дали только благодаря Лёхиному обаянию. Он сразил гаражиста своей рыжей шевелюрой.
Обладатель шевелюры был податливее. В ответ на её приставания он мычал, разводил руки в стороны, и тянул неопределённо:
- Ну, сама понимаешь.
Не проходило и двух часов, как она начинала снова:
- Посмотрели бы на какие-нибудь развалины симпатичные. Тут же где-то, жил этот, как его, Минотавр.
Лёха пустил неприязнь в голос и спросил:
- Который баб воровал?
- Повежливее, пожалуйста, - обиделась Аля. Лёха притворно сорвался:
- Чего повежливее, воровал, сволочь, баб у местного населения и жрал, а лучше бы трахал – больше толку.
- Минотавр жил на Крите, а мы на Кипре, – вступил Саша,
- Ну, наконец- то, – возрадовался Борис. – Пятый раз приезжаю сюда и не знаю точно, где нахожусь. В прошлый раз здесь был Египет.
- Мы так никуда и не поедем – горевала Аля.
Стрелки на швейцарском Лёхином хронометре не провернулись и на час, как она сделала новое предложение:
- А может быть туда, на этот самый Крит, проплыть на чём-нибудь? Как хочется посмотреть какой-нибудь храм.
- Плыть нельзя – потонуть можно, - отреагировал Лёха. Встал, отряхнулся, натянул джинсы и решительно пошёл куда-то.
- Сейчас всё будет, – сказал Борис.
*****
Я не нуждался ни в какой дополнительной информации о ней. Внешняя канва была проста и не интересна. Училась в школе, окончила архитектурный институт, занималась проектированием коттеджей. Дом, который построил Стас, спроектирован ею. Были внесены коррективы: что-то попросила изменить Ирина, что-то Стас, учли даже пожелания сына, но основная идея её. Была замужем, но недолго. Развелась: муж оказался скучным чинушей. Первоначальное ослепление быстро рассеялось. Взятки. Сделалось противным его горделивое молчание после получения каждого нового куша. Доверительные разговоры вились вокруг того, как взять безопасно и где взять ещё. Редко бывал дома: бани, пьянки, возможно измены.
Этого было достаточно.
Меня не интересовали мужчины, бывшие у неё до меня. С другими я делал вид, что меня беспокоят их бывшие связи и привязанности, и, если случайно в разговоре проскальзывало мужское имя, привязчиво требовал рассказать про него. Про этого мужика ты мне ещё ничего не говорила! Я искал в нём какие-то смешные черты, обращая внимание на малейшие несоответствия; передёргивал, так, чтобы они появились, и, не стесняясь, придумывал новые. Ирония над прежним любовником отодвигала его в сторону и позволяла мне крепче утвердиться на его месте. В таком дивертисменте нельзя перейти грань: она же не полная дура, чтобы водиться с расписным кретином. Насчёт мужей, сколько бы их в анамнезе не было, иронизировать нельзя. Муж – это другая категория близости, какой бы он не был. Это уже семья. Муж – это уже ближе к детям, а там и тень иронии недопустима.
С другой стороны вопрос об этом рано или поздно задаётся. Она уже спрашивала меня: много ли у меня было женщин? Я посчитал, что разговор об этом между нами не нужен и сделал тяжёлую физиономию. Моё чувство к ней было другого порядка. Она тоже ничего не рассказывала мне о своём сексуальном прошлом.
Причина её пропаданий, той тучки на небосклоне, неожиданных задумчивых пауз не прояснялась ничем. И я решился поговорить с ней об этом. Трудность состояла в том, что я сам толком не понимал, о чём я хочу поговорить. В моей голове тема формулировалась весьма туманно. Не хватало какой-то пружины. Конкретным было одно: за короткими этими паузами – пропаданиями что-то скрывалось. Чем они были вызваны? Вспоминает кого-то из бывших своих?
Я повёл дело самым глупым образом – напрямую. После очередного замешательства, я участливо спросил: над, чем она задумывается так глубоко? Она насторожилась, но, как бы, не поняла. Ничего особенного, о своём девичьем.
Это было не так. Она не договаривала – я чувствовал это и глупо пошёл в атаку:
- Мне надо быть уверенным, что ты говоришь правду. Не хочу никаких подмен, обманов и прочей требухи.
Она помрачнела, буквально, тени легли под глаза.
- Тебе это важно? – голос дал трещину.
- А тебе?
- Да, конечно же, отношения должны быть искренними.
Сказано было без выражения – по линейке проговорена была фраза. Мне не понравился наш разговор. Трафаретно как-то получилось. Листа бумаги на столе не хватало, чтобы запротоколировать сказанное – заключить договора о предельной искренности.
Я налил в бокалы вина и пожалел, что получилось так угловато. Нне надо было начинать. Ничего нового я не узнал. Зато понял, что не нужна мне от неё никакая особенная искренность. Я её принимаю любую.
Она молчит. Умение молчать великое дело. Пробел бывает значительнее слова. Молчанием она обводит границу того, о чём можно говорить, и, о чём говорить не следует. Я тоже молчу – с предложенными ограничениями я согласен.
Но пауза в нашем разговоре устанавливается недолгая. Мы поехали дальше, согласно беседовали о всякой мелочёвке, и скоро перебрались на кровать. После чувствительных нежных усилий я лежал расслабленно и слушал дыхание моря и шепот его – волна набегала на песчаный берег и пропадала в песке.
* * * *
Лёха оправдал уверенность Бориса в том, что "всё будет". На следующее утро, ещё до завтрака, он подкатил к дверям отеля на чистеньком микроавтобусе.
Утро было свежее, но пряди тумана висели в горах. Как только мы отъехали, горы очистились.
Утром всё выглядело живее, чем днём. Цвета с палитры были набраны чище. Кусты вдоль дороги не мешали видеть горы – справа возвышался могучий кряж.
Дорога ушла от моря – с обеих сторон потянулись виноградники.
Мы проехали несколько перекрёстков. На каждом оживлённо обсуждалось куда повернуть. Начался подъём в гору. Несколько замысловатых петель и дорога опять вывернулась к морю, но теперь мы находились значительно выше и дальше от берега.
У полосы прибоя, море было зелёное, но вдали, у горизонта, синее.
Лёха управлял микроавтобусом с профессиональной лёгкостью. Это явилось для меня приятной неожиданностью, и когда я шепнул об этом Катерине, она – также шепотом – сообщила мне, что он работал водителем. Ещё одно проявление богато одарённой натуры.
Начались серпантины – не слишком крутые. Я сравнивал с Кавказом. Пару раз Лёха ювелирно разъехался с встречными машинами, и я окончательно успокоился.
Первую остановку мы сделали на каком-то подобии смотровой площадки. На съезде с дороги была устроена небольшая стоянка на три - четыре машины, отмеченная нечёткой белой разметкой по бугристому асфальту. Лёха вытянул ручку стояночного тормоза, и мы выбрались наружу.
Катерина своей стремительной походкой пошла к краю площадки, поставила ногу на бетонную глыбу и наклонилась вниз. С того места, где я стоял, за бетонными брусками было видно только море. Дальше крутой обрыв и она на самом краю – покачнётся, не удержится, сорвётся вниз. Я рванулся к ней инстинктивно. Но за бетонной глыбой начинался не обрыв, а довольно пологий склон, по которому при желании можно было спуститься вниз, туда, где росли редкие деревья. Там он терялся из виду и, возможно, обрыв был там – под ним виднелась дорога, та самая, по которой мы сюда приехали. Волнение схлынуло. Я обнял её за талию. Она беспечно смеялась, и что-то говорила. Я не слушал.
От основной дороги в разные стороны отворачивали дорожки поуже. Опять все обсуждали куда свернуть. Но Лёха теперь никого не слушал и рулил уверенно. На каком-то подъёме, после того как мы проскочили поворот, Борис буквально заорал на него, что надо было налево ехать, но Лёха только цыкнул зубом в ответ и рулил дальше.
Дорога пошла по живописному ущелью, почти не петляя. С обеих сторон над нами нависали горы, поросшие каким-то кустарником. Неожиданно горы расступились, и мы покатили по равнине, даже обозначился небольшой спуск, а за поворотом направо появилась небольшая деревенька. Беленькие домики с черепичными крышами стояли посреди виноградников. Ещё немного и мы оказались на площади, мощёной булыжником. В двухэтажном доме справа располагалась харчевня, о чём можно было судить по столикам, вынесенным на улицу. Как ещё назвать это заведение? Таверна – пусть будет таверна. К ней примыкал небольшой магазин, напротив него церковь, с квадратной колокольней и массивными железными дверями. В центре фонтанчик из камня, без лишних украшений, с тоненькой струйкой воды.
Аля ахнула и все в салоне оглушительно заржали. Она выдержала паузу и воскликнула:
- Как, мы опять здесь!
Ещё один взрыв хохота.
- Лёха, ты же обещал достопримечательности.
Голос её прозвучал очень тоненько с наигранными интонациями наивной девочки.
- Солнышко, - покровительственно обратился к ней Лёха, - это и есть самое примечательное место на этом острове. Помнишь, как хозяин убеждал нас в том, что его вино лучшее в мире?
Хозяин, невысокий мужчина с брюшком и лысиной, уже стоял на ступенях своего заведения и радостно щурился нашему появлению.
Началось всё сразу. Хозяйская лысина куда-то скрылась и через пару мгновений появилась вновь. В руках поднос с девятью керамическими стаканами, наполненными до краёв и пара вазочек с орешками.
Молодой парень уже сдвигал на веранде столы, так чтобы мы сели вместе. Столики были маленькие и круглые. Единой площади получиться не могло, но он приставил их один к другому и мы сели так, что можно было вести общую беседу. Не успели мы толком устроиться, как на столе появились два керамических графина. Аля громко спросила: "Чего он так быстро мечет?". Лёха тут же сообщил, что главное блюдо будет готовиться часа полтора, а то и два. Нам и этого, наверняка, не хватит.
Вино показалось мне хорошим. Не та искрящаяся рубиновая жидкость, которой меня угощал в номере Борис, но с орешками и сухими фруктами – совсем недурное. Получше того, что мы пили на пляже и не сравнить с тем пойлом, которым торгуют в наших магазинах. Натуральное виноградное вино, быстро ударяющее в голову.
Это была не первая пьянка, в которой я принимал участие. Общий разговор в таких случаях носит характер комканный. Разумного обмена мнениями не происходит – собрались не за этим. Нить путаной беседы не скатывается в клубок, а падает комом на пол. Распутывание её – на следующее утро – занятная головоломка, раскрывающая тайные извивы происходившего действия. Мысли, порой, высказываются самые неожиданные.
Среди всякой прочей болтовни Борис сообщил собранию, что история про Минотавра взята из реальной жизни. Я специально выбираю эту часть беседы, чтобы подчеркнуть колорит места. Не приводить же мне здесь Сашин анализ причин поражения футбольной команды зенит в чемпионате России, с которого началась беседа. Никто его не слушал, но он сказал, что хотел. Итак, никакое чудище – серое такое, с четырьмя лапами, но передвигается только на задних, харя собачья, клыки наружу, глазища навыкате, ещё и рычит – не поедало девственниц. Не доносились из пещеры страшные крики и хруст костей.
То есть как это?
- Невозможно установить причину возникновения этого мифа. Письменности не было, протоколов не вели, потому и количество съеденных неизвестно. На самом же деле болезнь заразная или какой-то генетический выверт уносили жизни именно молоденьких девушек. Жрецы замечали ранние симптомы, и уводили их в специально построенный лабиринт, чтобы они не заражали других или зловредный ген не передавали другим поколениям. К лабиринту этому и подходить то близко боялись. Там они умирали, а племя очищалось от порчи.
Мрак. Все выпили и пригорюнились.
- Могло быть и по-другому, не унимался Борис. Матёрый извращенец жил в горах, а то и целая группа единомышленников. Они глумились над девушками. Постепенно все перемёрли или сделались импотентами по старости. Тесей нашёл в лабиринте только одного старого пердуна – страшного видом, но немощного. Отбил ему башку, и заработал себе вечную славу.
Тоже не весело, но оптимистичнее и порок, хоть поздно, но наказан.
- Существовало и третье объяснение феномена, - Аля вяло попыталась остановить поток его красноречия, но всем хотелось послушать, - была социальная подоплёка. Жрецы придумали такой способ держать племя в подчинении. В лабиринт уводили дочерей тех, кто мог оказать сопротивление власти – тогдашних диссидентов. Их шантажировали: пойдёшь против нас – дочку прирежем. Прошло время, про жрецов тех забыли, но остался страх за то, что дочь твою или сестру чудище унесёт, а ты слаб перед ним.
Выпили до дна – от безысходности.
В один оборот беседа приняла высокий градус. Возникло всеобщее воодушевление и желание – у каждого индивидуальное – сообщить собранию что-нибудь задушевное, не менее значительное, чем про Минотавра. Вскоре мы уже перебивали друг друга и, чтобы не галдеть громко, разбились по трое. Вино не кончалось. Мы ещё не допили, что было в графинах, а уже появились новые. Лысый несколько раз, не подбегал, а как-то подсеменивал к Лёхе, и что-то шептал ему на ухо, почтительно наклонившись. Лёха сыпал по английски, делал поясняющие жесты – руководил процессом.
Молодой парень – большеголовый, с залысинами, скорее всего сын хозяина заведения – расставил перед нами маленькие тарелочки с чем-то вроде грузинского лобио. Еда оказалась острой на вкус. Рассчитано было правильно: я и половины не съел этого лакомства, как во рту разгорелся пожар – чем-то залить надо было, точнее запить.
Взято было уже прилично и все понемногу пьянели. К поставленной цели – простой и ясной – мы двигались напрямик.
На таком уровне беседа долго находиться не могла. Веселье пошло на убыль. Мы качались на хмельной волне, но головы наши, как нам казалось, оставались ясными. Что дело принимает серьёзный оборот, я почувствовал только когда встал: меня повело в сторону, а чуть более часа прошло, как мы сели за стол.
Деревня была глухая, но имелся в ней привычный для городского жителя ватерклозет. По стенам были расклеены вырезки из журналов с автомобильной тематикой. Судя по фотографиям, местным жителям нравились Мерседесы – ни одного я пока не приметил.
Пойло было не лучшего качества, и только возбуждало жажду, никак не утоляя её. Вино активно стремилось выбраться из организма, и тут же требовало возобновления своего присутствия. Вкуса неяркого, как обыкновенная виноградина. Смаковать было нечего: попало в рот – глотай скорее. Такими винами очень гордятся грузины, утверждая, что могут выпить по двадцать стаканов. Это нетрудно сделать. Надо только не упасть под стол. Способность координировать действия пропадают где-то на десятом стакане.
Дверь туалета дёрнулась, когда я собирался выходить. Передо мной стоял покачивающийся Борис. Он не закрыл дверь, а сразу упёрся струёй в стенку жестяного писсуара. Вино он тоже не одобрил, но продолжая напряжённое журчание, сказал, что сейчас принесут горячее и к нему дадут другое – получше. А на десерт дадут третье, то будет вполне приличного качества или так будет казаться, поскольку все нажрутся, и поить публику можно будет чем угодно, даже ослиной мочой. Такой оборот дела меня не вполне устраивал. Но Борис уже застегнул на штанах молнию и шагнул на свет.
- Всё будет, как следует, - заявил он авторитетно, - веселиться мы ещё и не начинали.
Мы двинулись к столикам. Навстречу нам, по каменным ступенькам, поднимались наши дамы, направляясь туда же.
- У нас всё в порядке, - успокоил их Борис.
Саша сидел напротив и чертил взглядом линию гор. Лёха бушевал среди своих, убеждая, что за такое… кому-то надо отрезать яйца. За что именно я так и не узнал, но ему внимали сочувственно.
С кухни доносились непередаваемые ароматы. Лёха чуть успокоился и отправился туда с инспекцией. Борис налил всем вина, грузно облокотился на стол и сообщил нам, что пресно всё как-то. Но наши милейшие дамы уже возвращались из недалёкой прогулки. При них он не стал пояснять причину тоски своей.
Все опять расселись по своим местам. Аля глянула на Бориса с вопросительной строгостью. Он насупился по-бычьи в ответ.
- Ну, вот, теперь понесётся, - сказала она громко, так что слышали все.
Борис промычал что-то. Слов не было, но интонация была такая, что возражать она не стала.
Создалась тяжёлая пауза, которую блестящим образом разрядил Лёха. Он появился из кухни и заорал:
- Гавно это больше не пейте. Сейчас принесут другое вино.
К столу он подошёл в сопровождении молодого человека и уселся на своё место, а тот занялся сбором посуды. Двигался он ловко, с профессиональной быстротой, и успел смахнуть тряпкой хлебные крошки со столов.
Из кухни выплыла женщина лет сорока и разложила на столах матерчатые салфетки – яркие, красные, прошитые синей нитью. Последовали ножи, вилки и ложки. Сделала она это не как полагается – вилку слева, а ножик и ложку справа – а положила все три предмета вместе у правой руки. Так же неторопливо она поставила перед каждым из нас по керамическому стаканчику, но более светлого – по сравнению с теми из которых мы пили, почти жёлтого – оттенка, и с другим рисунком. Перед обжигом их посыпали какой-то крошкой. Шершавую поверхность было удобно держать в руке.
Опять появился молодой человек. На этот раз он вышел не из дверей кухни, а откуда-то справа, с улицы. В каждой руке он держал по графину вина и, не без торжественности, поставил их на стол.
Опять появилась женщина на этот раз с большим подносом овощей. Помидоры, огурцы, какие-то перцы или баклажаны были навалены на нём горой. Молодой человек предупредительно подождал её и помог установить всё это на столе. Получилось довольно живописно.
- Сейчас, - сказал Лёха, - будет самое главное.
Рискую вызвать лёгкий зевок этим подробным описанием, выноса блюда. Но за этим мини спектаклем последовали настолько пленительные вкусовые ощущения, что я не могу удержаться от воспоминаний.
Была выдержана маленькая пауза: минуты в две. И, наконец, появился сам хозяин. Перед собой он держал поднос с дымящейся сковородой очень поместительного размера. Он шёл не один: молодой человек и женщина, подававшая нам приборы, его сопровождали.
За два шага до стола он остановился. Вперёд выступила женщина. Она поставила на центральный столик деревянную подставку, на которую хозяин установил поднос со сковородой. Женщина сразу же удалилась на кухню. Мужчины остались суетиться около нас.
Стенки сковороды были настолько высокими, что я подался вперёд, чтобы лучше осмотреть её внутренность. Открывшееся зрелище было восхитительно. Большие куски мяса перемешаны с тушёными помидорами, перцем и кольцами лука. Всё плавало в густом соусе, и было обильно посыпано какими-то приправами. Не пробуя, по цвету и аромату, понятно было, что блюдо острое.
Молодой человек услужливо подал хозяину лопатку и поварёшку. Из дверей кухни уже появилась женщина со стопкой тарелок раз в пять превосходивших размерами те, в которых нам приносили закуски под вино. Хозяин взял верхнюю тарелку из стопки и лопаткой положил на неё мясо, а потом поварёшкой долил соуса. Он окинул всех нас победным взглядом и поставил тарелку перед Борисом. Выбор был правильный: и видом он был всех солиднее. Затем каждый из нас получил по своей порции. Хозяин опять окинул столики пытливым взглядом. Мы подняли бокалы, получилось как бы в его честь, глотнули понемногу и задвигали челюстями.
Жевали мы вдохновенно, запивая еду вином. Оно было лучше, чем первое – годилось запивать парное мясо.
Обычно Катерина ела аккуратно – не жадно. Но сейчас и она, как все, не ела, а поглощала пищу.
- В кайф, - сказала она и облизнула палец.
Еда уменьшила опьянение. В целом я помню причинно-следственную связь всего происходившего, но с этой отметки она делается зыбкой и теряется временами, как забытая тропинка в траве.
Вдруг – ну, кто мог предположить такое – на площадь перед фонтаном выехал легковой автомобиль с точно таким же логотипом на двери, как и у нашего микроавтобуса. Он привлёк общее внимание, было ясно, что автомобиль взят напрокат в той же конторе, что и наше средство передвижения. Все насторожились.
Из передних дверей вышли два прилично одетые, можно сказать даже изысканно одетые, молодых человека. Пассажир держал в руке уже початую бутылку виски.
- Ну, где тут эта шпоебень? - спросил он у водителя.
- Да вот же. И рыжий, гляди – уже орудует.
- Наши.- Громко сказала Аля.
- Ура! - Не своим голосом завопил Лёха - его в какой-то роте хорошо выдрючили. Мы не стройно подхватили.
- Нас встречают, - проговорил тот, что был с бутылкой. Лёха встал из-за стола и сделал движение к ним навстречу. Из машины вышла привлекательного вида девушка и огляделась по сторонам. В глубине салона ещё оставался кто-то.
Лёха – сама любезность – распорядился за нас, но мы были с ним согласны. Не патриотично не угостить соотечественников. Хозяин с сыном выскочили из своего укрытия на кухне. Лёха сказал им что-то, опять по-английски, и они потащили из угла стол. По-русски они ничего не понимали. Появилась и дородная женщина с салфетками и столовыми приборами. Тоже по-русски ни бум-бум.
- Галя, - громко крикнул один из прибывших, - выгружай, давай его. Приехали. Это и есть то самое место.
Девушка нагнулась внутрь салона. С противоположной стороны открылась дверь. С натугой, но совершенно самостоятельно, из авто вышел весьма поместительный человек – килограммов на сто двадцать, но наш был крупнее. Он уверенно, поймал в паруса ветер, и не сбрасывая набранного хода, а лишь чуть зацепив одного из приехавших с ним парней правым бортом, от чего того отбросило в сторону, подвёл себя к нашим столикам и тут же сел на подвернувшийся свободный стул – отдал якорь. Стороннему наблюдателю, не понимающему в навигации, манёвр мог бы показаться странным. Но у человека, знающего толк, в проводке судов по зарифлённой акватории, он не мог не вызвать искреннего восхищения. Капитан, стоя на мостике, поднял голову – осмотрелся: швартовы в порядке, гладкая вода в гавани. Он увидел Бориса и весь просиял от радости: приятно встретить в иностранном порту судно аналогичной постройки и под тем же флагом. Борис тоже улыбнулся ему приязненно.
Суета с рассаживанием, накладыванием еды в тарелки, быстро утихла. Мяса в топке было достаточно.
Лёха предложил не стесняться. Ждать еду им придётся более полутора часов. Мы уже приняли. Им лучше начать сразу с едой, чтобы быстрее дойти до нашей кондиции; тем более, что за всё заплачено; и, более того, мы сыты, а жратва, всё равно, останется. Вполне убедительная постановка вопроса. Его поблагодарили и не стеснялись более. На столе появилось три новых графина с вином.
Разумнее всех, повела себя Галя. Ещё до того, как выпили за взаимопонимание, она спросила очень громко, обращаясь ко всем:
- Кто поведёт машину обратно?
- Как кто? - удивился тот, кто был за рулём, - Константин же сегодня не пьёт. У меня с этими путешествиями два дня во рту ни капли.
- Костя, ты как? - обратилась она, к пришвартованному пароходу. С мостика ей мило улыбнулись в ответ. Трудно было понять значение улыбки, но отрицанием она явно не была.
- Вот видишь - он согласен.
- Мне-то кажется, что он ещё не совсем.
- Да не переживай, Галя. - Обратился к ней преувеличенно громко Лёха с другой стороны стола. Он был занят хозяйственными заботами: стоя, чтобы удобнее было достать, разливал из графина по стаканам.
- Пейте все смело, а машину оставите здесь. Сын хозяина перегонит её утром в гараж. Поедете вместе с нами на микроавтобусе. Делов то на копейку. А я доведу. Я никогда не пьянею.
Он долил вино в последний стакан, поставил графин и сел мимо стула – громко шмякнулся задом об пол, болезненно скорчился, вытянулся и остался недвижим.
Все поднялись со своих мест. Те, кто был ближе, склонились над лежащим. Наконец веки его приоткрыли полные скорби глаза, по лицу промелькнула тень. Он медленно поднялся. Кроме хозяев никто не помог ему, а те бросились на помощь, не понимая нашего идиотского гогота и, вполне возможно, отнесли его на счёт нашей азиатской дикости: у скифов так принято, они с таким гиканьем пол Европы завоевали. Так вот, после этого, Лёхе стоило раскрыть рот, и кто-нибудь прыскал со смеху. А когда он покостылял в туалет, приволакивая ногу, то заулыбался и сам хозяин заведения, а его сын даже захохотал одобрительно: надо же подыграть человеку, который устроил такой обед, ради того, чтобы над ним посмеялись.
Деревенька не была пустынной. Кто-то проходил мимо, оглядываясь на наш микроавтобус, и на удобно припаркованное "Рено" – прямо посередине площади и двери распахнуты настежь.
Местные мужчины все поголовно в пиджаках – расцветки от серого до чёрного. Вроде бы не холодный денёк! Видимо таковы приличия: пусть мятый, и поверх нижней рубахи, но пиджак. Они до удивления напоминали наших сельских мужиков, только наши трактористы и механизаторы большей частью разгуливают в кирзовых сапогах, а эти в стоптанных опорках. Женщины преимущественно в длинных юбках и вышитых блузках. Все поголовно брюнетки и темны кожей. Одна такая приходила с глиняным кувшином за водой к фонтану. Набрала, поставила себе на плечо и удалилась чинной походкой. Самаритянка в современном исполнении.
Катерина хотела прогуляться – посмотреть, куда ведёт дорога. Мы выбрались из-за стола и прошли метров триста. Сразу за площадью – пологий спуск и за ним неторопливый подъём. Белые домики, утопали в зелени. Красные черепичные крыши.
На новом месте, невольно, пытаешься представить себе как бы жил здесь. Она нарисовала романтическую картинку. Просыпались бы на рассвете, пили обжигающий кофе, и брались за тяжёлую работу в саду, на винограднике, в огороде, стараясь поспеть пока солнце не взойдёт высоко и не станет жарко. Неторопливая еда: овощи, рыба, оливковое масло, свежие фрукты. Расслабленная сиеста – переждать жаркое время дня. Возможно чтение. Я грубовато встрял с сексуальными наслаждениями. Отвергнуто не было. Жара спадёт и до темноты ещё несколько часов работы. Потом ужин. Колеблемое сквозняком пламя свечи. В холодное время года – камин. Тепло и мягкий боковой свет одновременно. Обильная крестьянская еда – мясо, вино. Размеренная понятливая беседа о простых хозяйственных нуждах. Финансовые расчёты, прикидки на будущее. Ранний отход ко сну. Я опять со своим. Пропущено, без внимания. Редкие сельские праздники. По воскресеньям обязательное присутствие в церкви. Тихая набожность без тени сомнений. День ко дню складываются в недели, месяцы, годы. Ровная череда событий. Рождения, смерти. Поступательная смена поколений. Рассвет для одних – закат для других. Коловращение жизни, в котором мы занимаем определённое место. Простой мир – одинаковый для обоих. Любовь в нём выступает как средство подчинения имеющемуся укладу жизни.
О-кей! В этом месте я икнул и выразил опасение: не притупит ли такая размеренность остроту ощущений. Опять тоже самое. Хотя любая форма близости с ней, ею предложенная, не вызовет с моей стороны возражений. Я с ней готов пребывать везде, где она пожелает, но (окинув взглядом всё это великолепие) я бы издох со скуки на третьем месяце такого существования.
Она двинула тему дальше. Остаться вдвоём на необитаемом острове или на чём-то похожем. Чего? Уж не в тюремной ли каморе? Ну как же! А межпланетные путешествия. Мы вдвоём – больше никого нет на миллионы километров – продвигаемся в межзвёздном пространстве. Затасканный штамп для меня подкрашен воспоминанием об Обезьяне, которого мы готовили к тому, чтобы заслать его одного, без подруги и, соответственно, мелких плотских радостей в межпланетное пространство.
- Ну, помечтай, - просит она, - подумай, как бы это было красиво.
Хоровод зелёных звёзд. Резкие перепады света и тени за иллюминатором. Удобное, в каждой мелочи продуманное гнёздышко. Утроба, сумка кенгуру, в которой детёныш чувствует себя в полной безопасности. И мы в нём, свободные от забот мирских, заняты заботами космическими, пребываем в неделимом единстве плоти и духа.
Она опустила вниз голову. Я обнял её. Она отстранилась: местные нравы, вполне возможно, не позволяют такого поведения. Я сделал удивлённое лицо. Она засмеялась, вырываясь из моих объятий, и в этот момент с веранды донеслась скрипичная трель. Звук был пробный, несмелый. Мы прислушались – повторился увереннее и шире. Полилась простенькая мелодия – очень высоко было взято, и резко оборвалось. То же самое повторилось, но уже басами: скрипка рычала по-звериному, а не пела.
Она потащила меня за руку: "Пойдём скорее, там старик один удивительно хорошо играет".
Когда мы пришли – в моём понимании прибежали – на веранду, действие было уже в самом разгаре. Скрипка пела и разливалась на все лады, выворачивая мелодию и так, и эдак, журчала и рыкала одновременно, поднимала мелодию вверх – туда к гребешкам гор, уже менявшим зелёный на тёмно синий, предзакатный оттенок – и опускала её ниже пола. Временами звучание становилось таким пронзительным, что казалось, она скрипит, как песок по стеклу, но, вдруг меняла норов – успокаивала и ласкала. Сама нежность. Как покорна, как сговорчива, и согласна угодить любой прихоти. Просить ни о чём не надо, она наперёд знает ваши желания. Но лёгкая грусть туманит звучание. И в этом, виноваты вы. Она скучает и даёт это понять. Оправдываться не стоит. Что толку? Она обиженно отворачивается. Вы удивлены? Это вызывает лишь отвращение, вы положительно противны ей, и ваше непонимание этого делает омерзение нестерпимым. Вы мерзки ей и видом своим и помыслом, и вот вам за это в уши, отвратительно болезненного скрипа, рвущего перепонки. Мурашки бегут по позвоночнику, прерывая дыхание. Хотите избавиться от боли? Ну … Так уж и быть. Пауза – мгновение тишины: она и сама устала. В этом кратком "и", в связке, переданной одним лишь звуком, угадывается ленивая перемена настроения. Как мало вам надо. Вы уже вспыхнули надеждой и готовы простить, только бы она ласкала вас, как и раньше. Ну что же! И она опять растекается вовсю ширь.
Прилив безотчётной сентиментальности в пьяном вдохновении.
Смычок оторвался от струн, и мы не сразу поняли, что можно восторженно аплодировать. Артист встал, и смущённо поклонился. Щупленький старичок, с неестественно большими кистями рук, стоял перед нами. Седые волосы коротко пострижены и на морщинистых щеках, как блёстки инея, заметна двухдневная щетина. Разумеется, он был в пиджаке, надетом на нижнюю рубаху. В том, как он стоял, а потом положил на табуретку скрипку и поставил смычок на пол, уперев его о деку; в том, как он отошёл к хозяину и встал рядом с ним, как бы беспокоясь, что он слишком заметен, была приличествующая мастеру скромность.
- А что, он больше играть не будет, - спросил кто-то.
- Бабло давать надо, - заорал Лёха. У него в руках откуда-то – сам заранее приготовил, или сын хозяина заведения подсунул предупредительно – оказалась кепка с большим козырьком.
- По десять евро с хари. Монеты не принимаются.
Кепка быстро наполнилась разного цвета купюрами. На «еврики», когда они кучей, смотреть приятнее, чем на мрачную зелень американских долларов. Лёха быстро перебрал собранное, и сложил стопочкой. Когда он вручал деньги старику, лицо того приняло испуганное выражение. Хозяин перевёл ему то, что сказал Лёха. Старик ответил согласным кивком.
Он подошёл к скрипке, взял её осторожно, ласкательно и, видимо, испытывая некоторое затруднение, переложил скрипку под мышку, а свободной рукой передвинул табуретку подальше в тень. Сел он на самый краешек, пристроил тулово скрипки под подбородок. Дека спряталась в огромной кисти.
Он сыграл несколько вещей подряд, не давая нам ни аплодировать, ни как-либо ещё выражать свой восторг: заканчивал одну – следовала другая. Слушали его внимательно. К веранде собирались местные жители. Их было немного. Стояли они прямо у веранды, чтобы видеть музыканта.
Уже почти стемнело. В паузу между мелодиями хозяин включил свет: металлические отражатели направили вниз жёлтые круги. Вокруг лампочек тут же закружилась мошка. Деревня теряла свои очертания. Крыши домов громоздились одна на другую чёрными углами. Мальчишка прогнал по улице коз, боязливо жмущихся к стенам домов.
В машине, кто-то мирно спал. Я оглядел присутствующих – не хватало приехавшего Константина. Пароход стоял под погрузкой в угольных доках
Старик тонко чувствовал аудиторию – пора было менять её настроение. Лиризм в больших дозах утомителен и для самой поэтической натуры. Музыка стала резче, ритмичнее. Появился ещё один исполнитель с гитарой и вступил сразу в середину мелодии. Они побренчали недолго и оборвались. Начались какие-то переговоры, местная публика приняла в них активное участие, и, в результате, сын хозяина вышел к артистам с каким-то замысловатым барабаном и установил его на металлической подставке. Ему пододвинули стул, но старик встал. Юноша занял его место и переставил поближе подставку с барабаном.
Старик оглянулся на гитариста – тот кивнул ему. Кивнул и барабанщик. Старик вышел на середину веранды, широко распахнул руки – скрипка в левой руке, смычок в правой. Он остановился, вытянулся – замер на мгновение – и потом, пружинисто, чуть согнув ноги в коленях, сделал два шага вперёд – замер опять, мгновение неподвижен и вернулся на прежнее место. Последовали два приставных шага вправо, с возвращением на прежнее место – оттуда два шага налево, и опять туда же. Постоял – слышно было, как комарики хлопают крыльями – статуя командора не двинется с места. Но вот он не шагнул, а только обозначил шаг – плавно поднял колено и стопа пошла вперёд. Рабочий ботинок с кирзовым верхом уже начал опускаться на крашенный деревянный пол, и все были уверены, что последует ещё одно слепое па, как он, вместо этого, приставил ногу и тронул смычком струну на скрипке. Раздался пронзительный высокий звук. Он не положил тулово скрипки, на ключицу, а держал инструмент прямо перед собой, и так, на весу, повёл мелодию и сам, вслед за ней пошёл кругом. Партнёры его тоже взбунтовались против тишины вечера и уже вместе они согласно бацали лихую мелодию.
У местных жителей ноги сами заходили в такт с музыкой. Мы бы тоже пустились в пляс, но не знали, как это здесь делается. Первой вышла в круг дородная женщина, та, что приносила нам приборы, и просто повторила стариковское переминание, но рядом с ней оказался молодой парень, обошёл её вкруг и они задвигались согласно: при этом она сохраняла достоинство, а он рассыпался перед ней мелким бесом. Немного напоминало цыганские пляски.
Смотреть на них было приятно. Местные танцевали, каждый там, где стоял. Мужчины и женщины брали друг друга за талии и выделывали незамысловатые фигуры, не всегда точно попадая в такт.
Из наших первым в круг выскочил Лёха. В его движениях сквозило рокенрольное начало. Он и так выглядел довольно забавно, а когда захромал на правую ногу и взялся рукой за свой зад, показывая, как он болит, все заржали.
Веранда кружилась в неудержимом ритме. Сначала мы пытались подделаться под местный ранжир, но получалось у нас плохо, и мы продолжали дальше по всякому – кто во что горазд. В паузы – музыканты делали их чтобы передохнуть – все пили вино. Местные пили вместе с нами, и мы пили вместе с местными. Несколько пар вышли на улицу и танцевали там, а вино в стаканах им передавали прямо с веранды. Потом снова звучала музыка, и мы пускались в пляс. Все подробности этой круговерти я не смогу воспроизвести. Но в какой-то момент Лёха танцевал вместе с хозяином, сбился с ритма и, обхватив того за талию, прошёлся с ним по диагонали, сжимая его в страстных объятиях. Лысый не отбивался.
Так продолжалось час, полтора, а может быть и значительно дольше, пока пар из нас не вышел, и мы не поняли, что окончательно пьяны, и что пора двигаться к дому. Как это сделать? Вопрос праздный, Лёха же обещал всех довести на автобусе.
Но дамы решительно взбунтовались: с Лёхой не поедем – он ещё днём мимо стула садился. Убьёт всех – на том всё закончится, свалится на первом вираже. Лёха не сопротивлялся. Не хотите – не надо, могу и здесь переночевать. Лягу на пол, не буду никому мешать, тихонько так полежу, а утром пешком дошлёпаю до отеля. Хозяин всех успокаивал: его сын довезёт. Лёха отверг – платить надо.
Так Константина давайте. Где он, кстати? Вон сидит на веранде, у него уже пятнадцать часов и росинки во рту не было. Он самый трезвый – пьёт только лимонад. Он нас довезёт в лучшем виде и не надо никакого хозяйского сына. Пошёл он в баню. И так они на нас довольно заработали, хотя и весело было, ничего не скажешь. И сейчас весело, кто спорит. Пяток бутылок местного вина надо с собой взять, чтобы ещё веселее стало.
Константин сидел с краю, опираясь локтями на стол. Он проспался в машине, отчего выглядел, вполне трезво. Прямо перед ним стоял персональный графин, из которого он подливал себе по мере надобности и прихлёбывал из керамического стаканчика, посуду ему подсунул Лёха, громко сообщив собранию, что это лимонад. Мы ему поверили. Не сидеть же человеку просто так. Все радуются жизни – ему тоже нужно что-нибудь, чтобы не скучать.
Он весь просиял приветливо. Лёха протянул ему ключи – встречены они были с недоумением. Ещё одна широкая улыбка и – встал! Чуть качнувшись, провесил расстояние до автомобиля, намереваясь повторить дневной номер с проводкой судна по переполненной гавани. Как только он тронулся с места, стало ясно, что шторм как гулял, так и гуляет по синему морю. С лесенкой в три ступеньки, отделяющей веранду от бренной земли, он справился с расчётливой осторожностью. Но у авто вышла заминка. На лице его выразилось тяжёлое затруднение. Подумал, ухватился за ручку и открыл дверь. Ещё одна пауза. Согнул одну ногу в колене, желая, поставить её на подножку. Но она расположена так высоко. Сделал ножкой по воздуху, как норовистый конь. Не достал ступеньку.
- Поможем парню, - тяжёлым голосом предложил Лёха.
Кроме нас у микроавтобуса собралось всё мужское население посёлка. Мы старались, что было сил. Открытая дверь ограничивала манёвр – принять действенное участие могли не все желающие. Кому не за что было ухватиться, давали советы. Говорили на нескольких языках. Лёха уже был внутри микроавтобуса и истошно вопил: "Подавай я приму". Таким голосом центрфорвард требует мяч для последней припечатки в девятку. Пробовали засовывать и головой вперёд, и вперёд ногами. Не входит и всё тут, ну хоть тресни и закопай его тут же рядом.
Появился и хозяин заведения. Тоже засуетился и что-то спрашивал у всех сразу.
- Интересуется, что мы здесь делаем, - перевёл один из друзей Константина, тот который выходил из машины с бутылкой виски.
Наконец усаживаемый за руль, подтянул к животу колени, и в таком положении, как у плода в утробе матери, мы запихнули его на кресло. Это было здорово. Мы затихли, глядя не без гордости на результат своих усилий.
Он сидел в кресле, заинтересованно осматривая руль и приборную доску, а потом - он же был самым трезвым! - спросил: "На что нажимать?". Это было первое, что он произнёс за весь вечер.
Ситуация приняла безнадёжный характер.
Хозяин заведения загоношился активнее прежнего: выскочил вперёд авто и встал перед капотом, раскинув в стороны руки, показывая, что не позволит нам ехать отсюда никуда. Мы и сами понимали, что отъезд следует оформить как-то иначе. Но ещё надо было выковыривать нашего шофёра обратно. Сам он не выказывал никакого желания покинуть водительское место. Всякие стрелочки под стёклышками, рычаги. Он любовно прикасался к тому, что ему нравилось. Сидение удобное. И не капает, когда дождик.
Его друзья не выдержали первыми. Один из них вскочил на подножку автомобиля и заорал прямо в ухо Константину: "Вылезай отсюда на …, давай опускай ногу". Так гудит пароходная сирена в тумане. Лёха, в свою очередь, истошно матерился внутри салона. Второй друг Константина ухватил шофёра за колено и потянул его. Тело пошло и поначалу все складывалось неплохо. Он даже свесил одну ногу, но незадача состояла в том, что вторая нога оказалась на сидении. С растяжкой у Константина было плохо и его заклинило в таком положении.
Тут природная Лехина активность проявилась в полную силу. Трудно сказать, произошло это от злого норова или от стремления к общему благу. Вопрос философский. Можно и обсудить за следующим стаканом.
Аккуратно – с выраженным почтением к хорошей обуви – Лёха подхватил за пятку дорогой итальянский полуботинок и придал ему поступательное движение, вместе с ногой, на которую он был надет. Константин заорал, дёрнулся и нарушил общее равновесие. Раздался треск рвущейся материи и тянувший шофёра из машины за воротник рубахи, остался не у дел.
Мы не рассыпались в разные стороны. Эффект домино проявился в ограниченной степени. Один падающий человек не потянул за собой всех остальных. Упали лишь некоторые. Я, например, вообще не упал. Я стоял как скала, овеваемая жестоким ветром. Твердь гранитная неколебима. Правда, тот – с воротником рубахи в руке – угодил мне затылком в бедро. Было больно, но, возможно, я спас человеку жизнь. Затылком об асфальт было бы хуже.
Не все попали на пыльную мостовую – некоторые упали на уже лежащих. Одежду попортили лишь те, кто оказался в глубине завала. Верхние поднялись быстрее и помогли встать лежавшим внизу. Их было трое, четверо, пятеро. О них проявили заботу: отряхивали одежду, справлялись о травмах. Обошлось малой кровью.
Подняли и Константина. Он, кажется, не вполне осознал, что с ним произошло, но падение и произведённая им неразбериха подействовали положительно: он самостоятельно обошёл микроавтобус и залез в салон. Лёха, доселе с изумлённым выражением на лице наблюдавший результат своего пособничества, ретировался из микроавтобуса на улицу. Но у Константина не было и тени агрессивных намерений. Он устроился на заднем сидении и вырубился, сцепив руки на животе. Перенесённое напряжение утомило его окончательно – он отключился от сети.
Появился сын хозяина – своевременно. После небольшого представления, устроенного не нарочно, хотелось поскорее унести отсюда ноги. Он принёс несколько бутылок вина и расположил их в салоне. Наши дамы распрощались с хозяйкой и направились к нам. Борис был вместе с ними. Он держался не в пример ровнее Константина. Начались прочувствованные прощания с хозяином. Его сын уже сидел на водительском месте и завёл мотор. Все не без смеха начали грузиться. Опять поднялся гомон и гвалт, но громче всех выступала Аля, требуя от всех говорить тише, а то разбудим Константина. Ещё одно Лёхино прочувствованное восклицание, ещё одно обещание вернуться на следующий год и мы трогаемся с места.
Незабываемое путешествие. Мы сидели тесно, и я всю дорогу сжимал её в объятиях. Лента дороги, освещаемая фарами и чуть подтаявшей луной, была видна из-за плеча Бориса.
Когда мы приехали, а это произошло неожиданно быстро, я почувствовал себя довольно трезво. Я не прикладывался к пущенной по кругу бутылке – в тесноте не смог до неё дотянуться. Мы выгрузились. Константин показал себя молодцом, сам вылез и стоял, почти не качаясь. Лёха предложил продолжение банкета, но всем казалось, что уже хватит. В бар за ним потянулись только его дружки из постоянной свиты.
Мне пришла в голову, прекрасная мысль: пойти искупаться. Морская свежесть подействует благотворно. Протрезвеем – на утро не так сильно будет болеть голова.
На пляже я разделся догола, не беспокоясь о приличиях. Желающих насладиться зрелищем моей наготы не было.
Море большое черное пятно. Я не люблю купаться ночью. Не видна граница между водой и воздухом, чтобы уверенно делать вдох. Приходится вытягивать вверх голову. Так плавают собаки, чтобы не захлебнуться. Удовольствие получаешь только метрах в десяти от берега, где не глубоко и не заблудишься в морском просторе. Легко, по пьяному делу, перепутать направление в темноте. Выбираться по звёздам из морской пучины не просто. Поэтому я никуда не поплыл, а просто лёг у берега, где глубина по колено. Она легла рядом со мной, и меня перестало интересовать холодное звёздное свечение. Я обнял её, прижал к себе. Во мне мгновенно окрепло желание. Она засмеялась заливчатым смехом, не пустила меня к себе и стала вырываться. Это распалило меня ещё больше. Но она и сопротивляться стала сильнее. "Я не хочу здесь". Встала во весь рост и пошла из воды. Выскочил и я вслед за ней вместе со своим желанием. Она засмеялась надо мной – и мне смешно было. Мы быстро оделись, натягивая одежду на мокрые тела.
Было ещё не поздно – в отеле горел свет в доброй половине окон.
Вместо проклятого сна с гнилым нутром дерева, мне снилось, как я отдавал других своих женщин Минотавру – забвению. Он уносил их и это не вызвало моего сожаления. Бывшую свою жену я, для верности, прогнал ему два раза.
*****
Мы заплатили за две недели. Греться, так греться. Мне хотелось подольше побыть с ней. В Питере она куда-то постоянно уходила, ссылаясь на какие-то дела. Здесь же она была только моей. Ребята оплатили десять дней. Туры рассчитывались на неделю. Но, поскольку стеснёния в средствах они не испытывали, то обратно возвращались не чартером, а обычным рейсом немецкой, кажется, авиакомпании. В таком варианте десятидневный тур получался дороже двухнедельного. Но четырнадцать дней они пробыть на острове не могли из-за работы.
В оставшиеся два дня их пребывания на острове мы много обсуждали удачную нашу поездку в горы. Героем вечера оказался не Лёха, а трезвенник Константин. Лёхе пришлось признаться, под жёстким нажимом Али – она умела загнать его в угол – что вместо лимонада в кувшине было вино. Садиться за руль, в тот вечер, Леха не собирался и Константину ни за что не позволил бы. Сын хозяина таверны с самого начала был готов отвезти нас обратно и находился ради того в строгой трезвости.
Забавным было и то, что платил за банкет не только Лёха. Опьянев, Саша тоже дал сколько-то денег какому-то крестьянину. Тот искренне удивился этому, но сообразил ситуацию и деньги взял. Вскрылись и другие пикантные подробности. Борис с Константином в какой-то момент затеяли брататься и сломали стол, мешавший дружеским объятиям. К сожалению, я этого не видел.
Уезжали они скомкано. Задумали было устроить отвальную, но пороху на ещё одну грандиозную пьянку не хватило. Грузиться с мятыми рожами в самолёт никому не хотелось. Кроме того, им надо было собраться и как-то приготовиться к перелёту. Зашли, из вежливости, в небольшой ресторанчик, посидели недолго. Понемногу, и то не все, выпили вина и разошлись скоро.
Веселья не было – мысленно они уже были в Питере, а остров формировался в приятное воспоминание. Лёху это огорчило, и он со своими дружками отправился добавлять куда-то. Судя по припухшим физиономиям, с которыми они утром вывалились из отеля, добавили выше нормы. Как ни странно с ними отправился и Борис. Но утром он выглядел значительно свежее остальных участников прогулки. Звали и меня – я отказался.
Зашла, было, речь о том, чтобы их проводить – Аля считала, что у них много вещей; но Борис решительно воспротивился: незачем ребятам тащиться в аэропорт в такую рань. К тому же едут они не на автобусе, а на такси. Попрощаемся вечером, чтобы не вставать с зарёй ради того, чтобы помахать ручкой. Но мы настояли. Мне хотелось посмотреть, как они будут грузиться в авто.
Утром всё действие с усаживанием в машину развивалось, как и в аэропорту Пулково, только в обратном порядке. Почтительные рукопожатия. Лёха, сделав ручкой, умчался вместе с дружками на первой машине. Саша с женой заняли свои места, а Борис с Алей ещё продолжали устраиваться. Борис держал навесу чемодан, не помещающийся в багажник. Почтительный шофёр что-то двигал внутри. Аля давала советы. Потом она проскользнула на заднее сиденье. Борис передал ей полиэтиленовые пакеты и чудесную корзинку. Наконец он сам торжественно уселся на переднее сиденье и принял расслабленную позу. Все поняли, что можно ехать. Водитель включил передачу, машина тронулась – мы остались одни.
* * * * *
В любви я допускаю некоторую долю космизма.
Вращение нашей планеты вокруг своей оси определяет продолжительность дня, вокруг Солнца – года. Помимо Земли, по уточнённым теперь данным, ещё восемь планет входят в солнечную систему, занимающую определённое место в нашей галактике. В её размерности наша планета ничтожно мала и время её существования незначительно.
Оно и ладно. Я лежу, раскинувшись крестом на широкой кровати. Она свернулась клубком и положила голову на моё правое плечо. Как оберечь её от беспредельности этих размеров?
Сознание моё расширяется до способности вместить бесконечное и чувство моё не имеет предела. Оно разрастается до попытки вобрать в себя вселенную – всё великое пространство космоса. Воображение моё скоро пресытится, но останется след из боли, блаженства, благодарности, отвращения, тихой радости, глубокого отчаяния, восторга и ещё неведомо чего…
Утро мы провели, нежась в кровати. Нам некуда было спешить: время завтрака уже прошло. Я рассказал ей всю эту прочувствованную фанаберию. Она слушала внимательно. Поправила мне на лбу волосы, как ученику средней школы, говорящему позволительные по возрасту глупости. Вдруг резкий переход: она смеётся и говорит мне, что любит меня. Я уверен в этом, но выражаю сомнение, затем, чтобы меня убедили ещё раз. Она возмущается и говорит, что я глуп беспросветно, если не верю ей. На самом деле я верю и потому соглашаюсь, что глуп до плоскости.
Пауза. Мы лишь стопами касаемся друг друга. Но желание и нежность опять охватили меня, пульсирующие токи тепла пошли по телу. И я потянулся к ней, и мы потянулись друг к другу.
У Набокова Гумберт-Гумберт жалеет о физическом несовершенстве творения создателя: нельзя его обожаемую Лолиточку вывернуть наизнанку и облобызать изнутри бугорки её почек, и всё прочее, дабы продлить себе несказанное блаженство познания её тела. Это от Пикассо с его вывернутым пространством.
Лимонов восторгается многократно маленькой пипочкой своей возлюбленной, готов её целовать и ласкать языком бесконечно – тут больше от шведских порнографических журналов.
Герой маркиза де Сада довёл своё исступление до того, что разрезал свою возлюбленную ножиком на куски. Возможно, маркиз и сам применял подобные практики. Не зря же его так долго держали в психушке.
У меня всё происходило без психиатрических осложнений. Сокрытое от чужих глаз, было устроено у неё аккуратно и гармонировало с телом. Я касался её, и ток пробегал по нервам. Губы мои были слишком грубы и шершавы. Я чувствовал это.
Входил я в неё с уверенной нежностью. Но вскрывались какие-то чакры или ещё какая-то закупоренная во мне до этого мантула, и я проникал в неё не только напряжённым членом своим, но и каждой клеткой своего существа. Почувствовав себя в ней – прижившись, я повёл дело медленно, слегка ускоряясь до быстрого, при увеличивающейся амплитуде движения. Я плыл всё дальше на волнах блаженства – нового, не испытанного мной никогда раньше. Это не было преддверием семяизвержения, каковое испытываешь всегда. Это было многократно полнее и шло не с кончика напряжённого члена, вальяжного в мягкой плоти её, а от её податливого тела.
Я понимал, что во мне это было всегда, но было сокрыто где-то в глубине, и теперь раскрылось, развернулось всей мощью своей. В этом участвовало всё моё тело, от головы до пят. Сгусток восторга громоздился во мне, гуртовался, превращаясь в огромный ком. Зрел, расцветал изумрудным свечением и выбросил сознание моё в какое-то неведомое, недоступное мне ранее пространство, но не холодное и пустое, а доброе и участливое. Приветливые лучи жёлтого солнца скрыли от меня холодные зелёные звёзды.
Я замирал не двигаясь. Снимать на видео было бы нечего. Но, в те моменты, я проникал в неё всё полнее. Опять входил в неё как мог глубже и уходил от неё совсем, чтобы ещё и ещё раз войти в неё. Она что-то говорила мне, шептала, вскрикивала, взвизгивала блаженно, кусала кожу мою на груди, впивалась зубами в моё плечо, впивалась уже серьёзно, от чего я испытывал и острую боль и глупую радость одновременно.
Свет был во мне уже как данность – и я был частью этого свечения. Мы переворачивались, катались по широкой кровати: я был на ней, она была на мне. Я был в ней. Всё это продолжалось уйму времени, и, наконец, я взял её под голову, запустив руку в волосы на загривке, от чего грудь её поднялась, и соски прижались к груди моей, и тогда семя моё изверглось.
* * * * *
Мы продолжали много и пылко говорить о чём-то и спорить. Тем хватало. Теперь мы успокаивались где-то около пяти утра, и не завтракали. Но и днём мы обменивались, какими- то впечатлениями.
Из детства я помнил ограды на пляже, отделяющие одну часть прибоя морского от другой. Как правило, отделялись пляжи городские – платные, от диких – бесплатных, а на санаторные пляжи – можно было пройти только по пропускам.
В детстве, торопясь в санаторий к отцу и проникая через ограждение ранним утром, чтобы он успел взять мне лодку, до того, как перед эллингом выстроится очередь – я не испытывал страха. Возникнет грозная фигура сторожа – придёт отец и своим полковничьим авторитетом, подкреплённым санаторной книжкой, выручит меня.
Отца здесь не было, и я сам представлял собой вполне авторитетную фигуру. Вместо санаторной книжки у меня в кармашке рубахи была, затейливо оформленная, визитка нашего отеля.
Не в меру загоревший бой – аналог нашему спасателю, торчал на пляже. Такие же у него были непроницаемые солнечные очки на глазах. Он лениво смотрел в нашу сторону, более уделяя внимание Катерининой фигуре, чем беспокоясь о нашей безопасности. Мы уходили далеко по линии прибоя и не торопясь возвращались назад. Гуляющих праздно людей на пляже было много.
Мы много говорили о детстве. Я рассказывал ей о своих мечтаниях, ничуть их не стесняясь. Я никому не говорил об этом кроме неё. Она поведала мне какие-то свои милоглупости: не любила заплетать косички и, ей казалось, что у неё слишком тонкие ноги. Прослышав, что физические упражнения, наращивают мышечную массу, она запиралась у себя в комнате и подолгу прыгала одна.
О любви мы говорили мало. Тема ответственная. Не стоило касаться её по пустякам. Жена моя бывшая – та буквально кудахтала о своих чувствах, заставляя и меня вторить ей. Это бывало надоедливо, и я просил её заткнуться. Она не обижалась и поступала соответственно моим пожеланиям – затыкалась. Мне иногда казалось, что я вижу пробку, торчащую у неё изо рта.
На острове мы были вдвоём. Нас окружало множество людей, но мы не знали языков, на которых они говорят. Изредка слышалась английская речь. Она понимала сразу же, я разбирал с трудом. Иногда где-то рядом говорили и по-нашему. Соотечественников было немного, но при желании их можно было бы разыскать и свести знакомство. Такого желания не возникло.
Люди присутствовали рядом с нами: проходили мимо, лежали невдалеке на пляже. В магазине, на базаре, покупая еду – мы как-то объяснялись с ними, общались, но это было формальное, краткое общение, которое можно не учитывать. Мы были одни и ни в ком не нуждались. Мы замыкались друг на друге. Обмен впечатлениями – самыми незначительными – был важнее общения с другими: утверждался наш мирок, в котором существовали свои понятия.
Я не хотел её в обычном смысле слова, как мужчина хочет женщину. Желание стало частью меня. В этом смысле я хотел её постоянно. В какой-то момент я ужаснулся тому, что её не будет рядом. Как тогда жить?
Мы лежали на пляже, и я следил за морем лениво. Я уже не беспокоился о переменах его состояния? Урагана нет и достаточно. С ней мне на пляже не скучно.
Я перевернулся на живот и положил руку ей на талию, и что-то мягкое толкнуло меня в бок. Оглянулся: большой резиновый мячик подкатился ко мне. В пяти шагах стоял его обладатель и улыбался. Эта улыбка быстро сменилась заливчатым смехом и, одновременно, он смутился и бросился в сторону к мамке своей, уже поднявшейся, и громко позвавшей его на непонятном мне языке.
Его быстро берут в оборот, но мячик остался лежать на песке. Он протестует, отбивается, что-то выговаривает матери. Могло дойти до отчаянного крика. Я осторожно кинул мяч в его сторону – мяч не долетел до него.
Мама твёрдо настроилась доставить своё непослушное чадо к топчану, на котором расположилась. Она с усилием тянула его в сторону. Я встал, взял мяч и подошёл к ним. Мальчишка мгновенно успокоился и мама тоже. Я протянул ему мяч, он схватил его и двинул к топчану с такой скоростью, что мама едва успела за ним. Она обернулась и что-то сказала мне – поблагодарила.
Хороший мальчишка – голубоглазый, светловолосый. Нашего северного племени. И мама хорошая. Смотрит весело и что-то втолковывает своему бутузу. Кажется, инцидент исчерпан. Мы отвлекаемся, но не проходит и трёх минут как мяч опять стукнул меня по спине.
Я оборачиваюсь. На этот раз его поза выражает определённый умысел. Понравилось запускать в дядьку мячиком. Весёлое занятие, что скажешь. Я завладел мячом и откинул его в сторону, не далеко – так, чтобы нападающему пришлось до него немного пробежать. Он быстро его ухватил – большой надувной мяч, синий с жёлтыми сегментами – и размахнулся обеими руками, чтобы его бросить. Едва удержался на ногах от такого замаха, но, всё же, бросил. Полетело недалеко. Мне нечего было опасаться.
- А ну, какой агрессор! – и Катерина поднялась пружинисто. – Ну-ка я его…
Бутуз не ожидал прибытия подкрепления и уставился на неё с удивлением. Она ловко завладела мячом. Он понял, что с ним собираются поиграть, и осклабился. Она бросила мяч. Не поймал, но энтузиазм его выразился в радостном крике. Пошлёпал за ним, пнул ногой. Не в ту сторону, но настиг и там, ухватил, замахнулся – полетело куда надо, но сам не устоял на ногах. Она ловко отпасовала. Он уже поднялся, но не готов был к приёму. Пришлось догонять катящийся мяч.
Мама его упустила момент, когда он выскользнул из-под контроля. Встревожилась, но, видя, как они развлекаются, успокоилась.
Они играли недолго. Физическая подготовка центрфорварда была далека от совершенства. Он ещё раз сел на песок, потом ещё, и с каждым разом ему всё труднее было подниматься. Наконец мать встала, подошла к нему, взяла на руки, тем самым положив конец состязанию. Они постояли, буквально минуту, переговорив о чём-то.
Катерина вернулась ко мне. Рядом с нами расположились финны – здесь они воспринимались как соседи по квартире. Вскоре один из мужчин махнул мне рукой, я ответил тем же.
Она умела обращаться с детьми. Много приходилось возиться с сыном Ирины – пояснила она. И, не могло не последовать – глаза её лучились иронией, естественное предложение завести и мне такого же. Арифметика известная. Реакцию она вызывала самую различную – от скуки до скрежета зубовного, но сейчас мягким теплом прониклось моё существование. Я был не против, такого третьего, но не признался в этом ещё и самому себе. Признаться ей? До этого чувство моё ещё не развилось. Я реагирую самым обычным образом: лицо моё приобретает неопределённое выражение, что её веселит – она то знает, что не я здесь главный.
Мы пошли в море и плавали долго. Когда вернулись к своим вещам, мамы с мальчишкой уже не было.
Теперь мы позже уходили с пляжа. В номере мы мылись в душе и занимались тем же, чем занимались утром, а утром, мы делали то же, что делали ночью, и не уставали от этого, напротив, мне казалось, что я насыщаюсь какой-то новой энергией, не бывавшей никогда ранее.
В номере – перед ужином приятно поваляться в кровати – почти также приятно как перед обедом. Прошедший день лениво протекал передо мною. Я перебирал её волосы и мальчишка, замахивающийся мячом, вспомнился мне. Он так заразительно смеялся. Был бы у меня такой же весёлый шалопай – меня наперёд заливает нежность – жизнь моя приобрела бы другой смысл: беспокоился бы о деньгах, для их благополучия. Куда рельефнее, чем покорение космического пространства. Не продление, а передача жизни другому существу значит больше, чем сама эта жизнь. Любовь двоих – это лишь подготовка к появлению третьего. Ещё один виток в развитии чувства.
И ещё: я тогда был благодарен ей. Мне уже приходилось встречаться с интенсивной раскруткой подобного эпизода. И как она любит детей, как обожает! А из меня получился бы неплохой отец. Добавило бы мне солидности. И – очень важный по мнению многих аргумент – в старости, когда силы оставят тебя, будет кому о тебе позаботиться. Последнее больше всего выводило меня из себя. Я никогда не воспринимал детей, как пенсионный фонд. Она же обозначила тему, не навязывая ничего.
*****
И следующий день начинается с того же расслабленного лежания на широком полотенце, расстеленном прямо на песке. Мы ничего не делаем, а я даже не загораю: только что искупался, вода показалась холодноватой и я надел рубашку, чтобы согреться.
Море, когда оно ровная гладь, скучновато, а вскоре начинает и раздражать. В безветрие море, также примитивно, как и гладь озёрная. За разгулявшейся волной следить интереснее, но и она скоро начинает утомлять похожестью и однообразием валов, накатывающихся на берег.
Я говорил ей – рассказывал подробно, со всякими выкрутасами – какая она. Больше врал беззастенчиво. Ложь моя оправдана – чувство перебирает через край, и я не знал, как его выразить. Приятная игра, чуть щекочет. Она смеялась над моими определениями. Я, естественно, говорил ей не всё, что думаю. Больше сравнений – она для меня солнышко ясное или звёздочка сине-зелёная на закатном небосводе. Голос её звонче пения птичьего и журчит ручейком.
Мы опять долго гуляли вдоль берега. Был предпоследний наш день – мы уже перекинулись парой фраз о дне завтрашнем – последнем на этом милом пляже. Ветер дул с берега. Волну он гнал низкую, сантиметры какие-то, но срывал с неё облачка брызг. Я сказал, что перспектива берега всегда заканчивается обрывом, если не нависающим, то отделённым от моря полоской пляжа, а выше только небо.
Солнце теряло свою силу. До одиннадцати утра было даже прохладно. Страница книги уже не блестела ярко. Но мы и не читали. За всё это время я просмотрел одну газетёнку на русском языке, неведомо каким ветром занесённую в эту средиземноморскую глушь.
В последний вечер закат был слабенький. Солнце терялось в желтоватом молочке. Оно не было раскалённым шаром, опускающимся в море, чтобы охладиться.
И уже задувало с севера, предвещая недоброе.
Мы зашли в какой-то ресторанчик. Хотелось разнообразия. Но там было плохо. Посредственное мясо повар подкрасил обилием перца. Музыки долго не было. Наконец, появился молодой человек с гитарой и, мало того, что он плохо играл, так ещё и пел не лучшим образом. Вино было дорогое и не слишком хорошее. За эти деньги в простом магазине можно было купить куда лучшее. Мы скоро ушли.
В номере она совсем скисла. Растормошить её мне не удалось. На балконе мы пробыли недолго и почти не разговаривали: короткий диалог об отъезде технического характера приводить не стоит. В какой-то момент мне показалось, что она хочет что-то сказать мне, я даже вопросительно посмотрел на неё. Она промолчала.
Это настроение можно было отнёсти к нашему отъезду. Питер уже звал к себе, уже заслонял своей ноябрьской чернотой и жёлтыми деревьями синее море. Я уже скучал без Невы и серых улочек наших. Даже квадраты новостроек, казались мне притягательными.
Я посидел один за нашим столом. Она быстро сложила вещи в свой поместительный сак. Скрипнула молния. Потом она пошла в душ. Вода на полный напор и пар из-под двери. Во всём импонирующая мне решительность действий. Я констатировал для себя, что привык к тому, что она рядом и выработалось во мне что-то вроде метеозависимости. Она мрачнела – облако закрывало солнце.
В последнее утро на острове, из-за сильного тумана не видно было ни моря, ни пляжа, ни укрепляющих здоровье с помощью физических упражнений, граждан, самых различных государств.
Мы проснулись рано. С моря задувал свежий ветерок, и солнце ещё не прогрело бетонную перегородку между балконами. Я накипятил воду для кофе, и мы устроились на лоджии: я на топчане – она на раскладном стуле напротив. До начала завтрака ещё более часа.
- Хорошо ли тебе тут было?
- Глупый вопрос. Божественно.
Она сидела на складном стуле, широко, не по-женски, расставив ноги, обтянутые голубыми джинсами и упиралась локтями в стол. Рукава моей рубахи, слишком для неё длинные, она подвернула небрежно, а полы завязала узлом на животе. Была у неё такая манера – выходя из душа, она брала первое, что ей попадалось под руку. Мне нравилось, как она, не спрашивая, пользуется моей одеждой.
Спешить нам было некуда: автобус в аэропорт отъезжал от отеля в половину двенадцатого. Я был богат тогда и не знал об этом. У меня было ещё несколько часов в запасе.
Никаких конкретных предложений я делать не собирался – они, попросту, не созрели в моей голове. Заведи она речь о дальнейшем, я бы не стал отнекиваться. Мне только не хотелось начинать этот разговор первым. Вернуться вместе – в её или в мою квартиру – мне это казалось естественным. Это не требовало дополнительных обсуждений. Если бы ей понадобились от меня какие-нибудь обещания или гарантии, то я согласился бы на всё что угодно, даже венчаться в церкви, хотя и чувствовал бы себя там глуповато. Единственное, что я вставил бы: для начала семейной жизни неплохо подкопить деньжонок, а пока можно и так пожить вместе.
Она долго смотрела на море, а потом пересела ко мне на топчан, и положила голову мне на плечо. Я привлёк её к себе. "Здесь жёстко", - прошептала она мне на ухо. Я перенёс её на кровать. Мы чуть не опоздали на автобус в аэропорт.
По дороге я жалел о времени, в которое можно было всего себя уделить чувству. Часа через четыре я окажусь в сереньком моём Питере и займусь поддержанием незатейливого своего существования. Притупится моё чувство или усилится до какой-то новой, неведомой мне ещё степени? На этот вопрос я не знал ответа.
* * * * *
Самолёт необычно долго выруливал по взлётно-посадочной полосе: медленно катился в одну сторону, потом разворачивался, и катился обратно; где-то посередине закружился на месте: одно крыло пошло вперёд – другое, как рука для замаха – назад. Вот прицелился для разгона и должны уже взреветь двигатели, но нет – вместо этого следует вялое движение вперёд, довольно долгое, и ещё одна остановка. Наконец раздался рёв моторов и начался разбег.
Она отвернулась к иллюминатору, и, мне показалось, что она утёрла слезу. Я спросил:
- В чём дело?
- Не хочется уезжать, - ответила она, не задумываясь. Мне вспомнилась дорога из Таллинна, и шевельнулось внутри нехорошее предчувствие.
Народу в салоне было немного. Сезон заканчивался – почти все улетели в прошлое воскресенье последним чартерным рейсом. Я толкнул спинку переднего сидения и расположил на нём ноги. Опять вспомнились командировочные перелёты. Разница была в том, что оттуда мы летели усталые после напряжённой работы, и многие спали в креслах, и на спецрейсах не было никакого алкоголя, разносимого девушками в коротких юбках. Сейчас же я летел сытый и довольный, отъевшийся и загорелый, как пионер из лагеря, в котором его мама работает на кухне. В этом отношении задуманная программа была выполнена.
Еду и напитки стюардессы разнесли сразу же, чтобы спокойнее было. Пришлось на время привести спинку переднего кресла в вертикальное положение. Я съел всё и опять толкнул спинку вперёд и поставил на неё поднос; выпил кофе и подобрел. Мне хорошо было. Она же почти не ела, так – клюнула что-то. Её вчерашняя замкнутость не проходила. Я проявил заботу: снял с полки одеяло и укрыл её.
В аэропорту, пока шла регистрация, она позвонила по телефонному автомату домой. С мобильного отсюда не дозвониться, да и гораздо дороже. Говорила она недолго. Я одиноко стоял в очереди к стойке регистрации, передвигал сумки. Автомат находился метрах в тридцати, да ещё кокон из оргстекла – ничего не услышишь, но было видно, как она коротко что-то спросила и ей тут же ответили. Потом оттуда, по-видимому, тоже задали какой-то вопрос. Она кивнула головой, соглашаясь, и повесила трубку. Подошла ко мне и спросила:
- В городе есть кто-нибудь с машиной, кто мог бы встретить тебя.
Есть Никита – конечно же.
- Позвони ему, - сказала она, - пусть приедет в аэропорт...
Она хотела сказать ещё что-то, но отвернулась, пряча глаза.
Мы пошли к телефонному автомату. Я назвал по памяти номер – она наиграла его кнопками, как мотивчик на фортепьянных клавишах. Никита ответил сонным голосом, но узнал меня и обрадовался. Свою просьбу приехать в аэропорт я подкрепил обещанием заплатить за извоз. Он засмеялся в ответ и спросил: знаю ли я, сколько это стоит по расценкам аэродромной мафии? Я сказал, что это не важно, назвал номер рейса и время прибытия. Никита обещал не опаздывать и добавил для смеха, что повесит себе на грудь табличку с моим именем, чтобы его легче было узнать среди встречающих. Может и не слишком остроумно, но мне понравилось: я летел домой, и у меня было прекрасное настроение.
Удивительна способность человеческого ума не реагировать на детали происходящего. Не знаю, как её точнее назвать: толстокожестью или неповоротливостью? Или лучше признаться себе и назвать это еловой тупостью, чёрствостью и неумением присмотреться к дорогому тебе человеку.
Мы легко игнорируем мелкие проявления надвигающихся перемен и неохотно складываем детали в общую картину. Я замечал это за самыми практичными умниками, не говоря об увлекающихся людях.
Мысли мои текли неторопливо – своим чередом. Я думал и о будущем. Оно не было таким однозначно мрачным, как всего несколько месяцев назад. Волна спадала, обещая продолжительный штиль. Найдётся мне какая-нибудь работёнка. Может быть, из Стасовых разнообразных дел, что-нибудь подниму. Попробую поискать работу по специальности, а если не найду ничего за достойную плату, то куплю поприличнее машину и встану в какую-нибудь фирму на рацию, как собирался сделать Никита. Мы созванивались с ним перед моей поездкой на остров, он был серьёзно настроен. По его словам денег будет больше, и работа спокойнее. На двоих хватит. То, что мы будем жить с ней вместе, у меня не вызывало сомнений.
В этом полёте хождений по проходу было меньше, никто не заводился с выпивкой. Сплелись наши пальцы. Кажется, я уснул ненадолго. В самолётах всегда спишь лишь наполовину – сказывается высота.
Так бы всегда было, но не остановить мгновение – самолёт пошёл на снижение.
Она повернулась ко мне – прямой, решительный взгляд – и сказала:
- Меня встретит Ирина.
- Отлично, - согласился я - очень мило с её стороны.
Любая бы, на её месте, улыбнулась.
- Ты не понял, - произносит она сочувственно и нежно.
Я перебиваю её – какие-то остатки сообразительности ещё присутствовали:
- Зачем же я Никиту позвал?
- Ты с ним и поедешь! Мы сразу же поедем на Бугор. Нам придётся расстаться на несколько дней.
- Всё равно через весь город, подбросили бы меня на Гражданку, и всё.
Про расставание я даже не понял – не услышал. Настолько это было в другой тональности. В голове моей сложилась идиотская картина: мы с Никитой, разбрасывая лужи, скользим по мокрой улице на его раздолбанной пятёрке, а сзади за нами парит, поблескивая боками «Лексус». Ирина почему-то за рулём, хотя у неё и прав то никогда не было.
- Ну, так надо, - говорит она неопределённо, сохраняя всё ту же интонацию сочувствия и нежности.
- C чего бы это вдруг – так надо?- спрашиваю я, проваливаясь, в ватную пустоту.
- Есть одно обстоятельство.
По её лицу я вижу, что разговор наш поворачивается на серьёзный лад.
- Мы поживём с тобой раздельно несколько дней. Ты позвонишь, и всё будет по-прежнему, если, конечно же, захочешь позвонить. Только ты обязательно найди кассету и посмотри её всю внимательно.
Она опускает голову и добавляет, пожалуй, слишком уверенно:
- С моей стороны всё было по-честному.
Какую, ещё кассету? Я был в полном недоумении и представлял собой сгусток напряжённого внимания. Что за кассета и что на ней такое особенное записано, чтобы смотреть внимательно? Она участвует в групповухе? А если и так – то, какое мне до этого дело! Что именно было по-честному, об этом я и не подумал. В уши попало – сознание не затронуло.
Всё связанное с братом уже начало зарастать спасительной плёнкой, и я не сразу, при упоминании о кассете, вспомнил соболезнующее выражение на лице соседки, когда она вышла на лестницу, чтобы сказать мне о пареньке, оставившем её для брата. Тогда я просмотрел кусок, и мне хватило. Я вспомнил, как сунул её куда-то, стесняясь папули. А куда она делась дальше? Мне только этой заботы не хватало.
Лицо моё, видимо, болезненно исказилось, и она не стала ничего добавлять.
Светило яркое солнце и облака клубились над квадратиками с распаханной землёй. Вдалеке причудливое строение из пара, уступами поднималось в синеву неба. Изменчиво всё в этом мире. Я не печалюсь, не впадаю в отчаяние, а представляю себе обезьяна, его макушку, когда он заглядывает в иллюминатор.
Она молчит, а я сижу огорошенный.
- Это только для нас с тобой важно. Ты же сам говорил, что не хочешь обмана.
Самолёт не приземлился, а, как мне показалось, размазался по взлётно-посадочной полосе. Колёса вжались в бетон, и фюзеляж задрожал мелкой дрожью. Знакомое здание аэропорта внутренних линий с пятью стеклянными цилиндрами над ним. Сказать ей мне было нечего.
Её встречали – мелькнуло в толпе лицо Ирины. Мы зачем-то встали в очередь к таможенной стойке. Пропустили двух или трёх человека, и я увидел Ирину снова в первом ряду встречающих. Она вопрошающе посмотрела на сестру. Во взгляде этом, кроме вопроса, была уверенность. До меня вдруг дошло, что можно пройти зелёным коридором – нам нечего декларировать. Мы вместе прошли мимо таможенной стойки. Ирины уже не было видно. Из толпы выступил один из мальчиков, бывших тогда на Бугре, и услужливо взял у меня из руки её сумку. Он не поздоровался – он делал свою работу.
- Ты позвони мне, – сказала она и отвернулась.
Мы самым естественным образом разошлись в разные стороны. Я вышел из стеклянных дверей и оказался один на тротуаре. И тут меня окликнул Никита.
Он весел и энергичен. Он даже порывается взять мой рюкзачишко. Но в нём плавки, немного бельишка и две бутылки красного вина, да измятая книжка про Богов и Героев древнего мира. Помощь не требуется.
- А где остальные? - Никита удивлён, он надеялся увидеть меня с нею.
- На другом транспорте.
Это ему в достаточной степени безразлично. Он уверенно шагает вдоль ряда приличного вида авто, выстроившихся на стоянке. Машины выглядят богаче, чем на Кипре. Я ищу привычную синюю его пятёрку и не нахожу. Вместо неё Никита подходит к блестящей асфальтовой иномарке с жёлтым фонариком такси на крыше. При нашем приближении замок щёлкает, машина моргает фарами. Никита широко раскрывает пассажирскую дверь. Лицо его пышет довольством.
- Поменял машину, - я пускаю нотку удивления в голос, чтобы ему потрафить.
- Да не только, - он кивает на шашечки, - и профессиональную принадлежность тоже.
Я бы, в обычном своём состоянии, брякнул про сексуальную ориентацию: не поменялась ли и она? Но настроение было другое. По дороге мы ведём живой разговор – живой обмен впечатлениями: я говорю о Кипре – Никита о событиях в городе. Я ни о чём не думаю, и город захватывает меня своей мягкой лапой.
Машина шуршит шинами и мотора не слышно. Хорошая машина, с мягкой подвеской. Всего три года машине. Купил удачно у знакомого. Он куда-то уехал надолго и машина ему не нужна. Исакий – слава Богу – на месте. Стоит там, где я его и оставил. Никита смеётся.
Мы сворачиваем с Лесного проспекта на Кантемировский. В сознании всплывает – кассета. Ведь она в сумке с моими инструментами, а сумку мы оставили в гараже у Никиты, когда готовились к поминкам – это недалеко отсюда. Она так и лежала там всё это время.
Моя просьба выглядит самым естественным образом. Завтра надо будет оживлять мою машинёшку, и ключи могут мне понадобиться. Никита притормаживает и плавно разворачивается – мы уже проскочили поворот к его гаражам. Всё занимает буквально минуту. Сторож Никиту прекрасно знает и даже не высовывается из окна своей будки. Никита открывает только одну створку гаража. Внутри всё хорошо видно. Дерматиновая сумка стоит на той же полке, куда он её и поставил. Мы водружаем её в багажник. Я не удерживаюсь и запускаю руку внутрь – кассета на прежнем месте.
Мы выезжаем из гаража и, сама собой, возникает мысль о том, что хорошо бы заехать в магазин: купить всякого, а машину можно оставить на стоянке у моего дома – там у меня сторожа тоже знакомые. Никита доберётся домой на такси. На простом извозном ему теперь не по рангу. Это почему-то очень веселит нас, и в универсам мы приезжаем в наилучшем расположении духа.
*****
Никита был на кухне, когда я толкнул кассету в видеомагнитофон и нажал на кнопку воспроизведения. Плёнка застыла на том же месте, где я остановил её больше двух месяцев назад. Крепкая задница размеренно поднималась и опускалась. Несколько раз дёрнувшись, загорелое тело развернулось – партнёры меняли позу. В кадре появилось лицо Марины, и, когда она откинулась на спину, над ней склонилась физиономия одного из тех мальчиков, которых я видел на Бугре.
Своё состояние в тот момент я выражу так: значение увиденного дошло до меня не сразу. Никита уже позвал меня на кухню. Видик я воровато выключил – испугался, что и он увидит. Мне этого активно не хотелось. Постоял посередине комнаты – огорошенный. Собрался, пошёл на кухню. На столе открытая бутылка водки, открытая банка селёдки под винным соусом, огурчики провансаль. Никита медленно, чтобы точнее вести лезвие нарезает кусками хлеб.
Нашу беседу можно и не воспроизводить, а сказать только, что в продолжение её, я отвечал Никите и вставлял какие-то замечания откуда-то издали, словно сам я находился не на этой кухне, а был подвешен где-то между этажами и оттуда наблюдал за ним и слушал. Подсознательно, видимо, совершалась какая-то работа понимания того, что случилось, но сознавал я только одно желание – поскорее провернуть это дружеское застолье и в одиночестве всё обдумать спокойно. Надежды на ошибку у меня не было, но требовалось просмотреть кассету ещё раз, чтобы убедиться окончательно.
- Что-то новенькое на кассете? – он спрашивает меня участливо.
Что там может быть нового – ерунда всякая. Вроде бы, был записан фильм, в котором актёрка брата снималась. Да я что-то перепутал. Один футбол …
Никита внимательно смотрит на меня. Я пугаюсь: он завзятый болельщик – вдруг захочет посмотреть, как играют. Но он не выражает такого желания, а разливает и берётся за рюмку.
- Ты взвинченный какой-то?
Перелёт, чужая страна, таможня. Мне не привычно всё это, сам понимать должен. Тон у меня самый естественный. От водки мне легче. Пик напряжения спадает, кривая на графике идёт вниз. Никита продолжает суетиться. Он высыпает в закипевшую воду пельмени, сыплет соль, мешает ложкой. Спрашивает меня, чем я обираюсь заниматься. Я мычу в ответ что-то неопределённое. Никита нахваливает работу по вызову – выгодное дело. Сидишь себе на месте, никого не ищешь. Тебе звонят по рации и говорят куда ехать. Находишь адрес. Везёшь клиента. О денежках заранее диспетчер договаривается, так что и заряжать никого не надо. Или по счётчику: километр по пятнадцать - двадцать рублей и едешь себе как белый человек.
- Искать адреса клиентов долго. Я так хорошо город не знаю, - вставляю я, чтобы как-то охладить его энтузиазм. Не радостно возвращаться за руль и на мрачные улицы, пронизанные осенним дождём.
- Да что ты, - Никита не чувствует моего настроения. - Сейчас заказы, то какие идут: подъехать к Мариинскому театру, подать машину к ресторану такому-то. Ты что не знаешь где Театральная площадь? Кроме того, вышло фантастическое пособие в нашем деле. Лежит в машине. Новый подробный план города, на котором указаны все дома с номерами и названиями улиц. С ним найти, что надо – раз плюнуть. Фиг бы раньше такое выпустили с нашей секретностью. Уже за одно это перестройку благодарить надо.
Он отвлекается от пельменей – готовы, откидывает их на дуршлаг – пускай остынут. Ещё по рюмочке? Наливает. Жизнь хороша – написано на его довольном, раскрасневшемся лице.
- А ты знаешь: какие бабки поднимаются при этом? За ночь две - три тысячи. В праздники доходит и до пяти. Двадцать смен отбомбил и ... до пятидесяти штук у людей выходит за месяц. И работа другая: респект, безопасность. Мобильный телефон заказавшего такси известен – найти его раз плюнуть. Да и наркоманы, таких денег не платят, так что подбирается народ – приличный. А что приключится, то в рацию только крикни. Со всего города слетится человек двадцать. Кто свободен, кто рядом оказался, прилетят мигом. На таксиста полезть – нужно быть полным придурком.
Чтобы не сидеть молча, я встаю и раскладываю пельмени по тарелкам - мой скромный вклад в приготовление трапезы. Открываю кетчуп, ставлю всё это на стол. Уверенность Никиты, его сытое самодовольство, мне претят. Я всё ещё не вижу себя шофёром профессионалом. Перспектива крутить баранку до конца дней своих мне не улыбается.
- Вложения слишком значительны, - говорю я ему
- Да пару тысяч долларов – можно начать с приличной "Волги" и шестьсот за рацию - вот и все вложения. Отбивается легко.
Быстро же он оперился.
- Да тоже не сразу – пока войдёшь в доверие к диспетчеру. Поначалу самые никчёмные вызовы давать будут.
Я возражаю без азарта, хочу уйти от развития дискуссии.
- Привыкнешь – месяц другой, и свой человек.
Я чувствую прилив неожиданной злобы, но не к весёлому и розовощёкому Никите, а к кому-то мифическому, сокрывшемуся где-то. Обстоятельства опять управляют мною, принуждая садиться за руль. Никита во время предлагает выпить ещё по рюмочке, а то я сорвался бы. Водка обжигает нутро и уводит от этого разговора.
Мы допиваем то, что осталось, курим, вспоминаем нашу работу, какие-то, только нам, непосредственным участникам, понятные хохмы. Заходит речь о финансировании нашего института. Перспективы сомнительны. Вспоминаем кое-кого из общих знакомых. Никита опять пытается вспомнить Тоню. Ни имя её, ни фамилия ему ничего не говорят. Почему так получилось? Она бывала там в его отсутствие? Не заметил – это понятно: около Обезьяна крутилось много людей. Мы хвалим Обезьяна за сообразительность и незлобивый нрав. На этом беседа буксует. Новых тем я не подбрасываю и развитию начатых не способствую.
На улице мы остановили такого же, как и мы рыцаря дороги на потрёпанных "Жигулях". Шикарное ландо с шашечками на борту нам не попалось.
* * * * *
Грязный выхлоп мотора рассеивается, и я понимаю, что одному мне будет хуже, хотя весь вечер я напряжённо ждал, когда Никита уедет. О ней я не думал – отставил в сторону, до времени.
Какова механика дела? Что, собственно, произошло? Мне требовалось навести какие-то логические связи.
Начинать от печки – то есть от кассеты. Это было первое моё соображение. Брату подкинули кассету в день его смерти – принёс симпатичный парень в очках и передал соседке. Брат её просматривает и через несколько часов клеит ласты.
Соорудить такое кино для профессионала дело плёвое. Я в этом не сомневался, как и в том, что мальчики с Бугра были профессионалами высокого класса. Вскружить голову актрисе небольшого театра, мечтающей, если не о славе, то, хотя бы об элементарных бытовых благах, для имеющего средства человека, дело нетрудное. Пара букетов дорогих цветов с прочувствованными записками. Значительная задумчивость и предупредительность при первой встрече. Плавное скольжение белого Мерседеса или чёрного Бумера – это без разницы – по ночным улицам.
Можно соорудить и небольшую подставу, где-нибудь в ресторане за ужином. Вы ждёте заказ и, вдруг, в полупустой зал является весёлая компания молодых кутил. Занимают столик. Один сразу же подбегает к вам. Радостные приветствия – встреча старых знакомых. И сразу же просьба, чуть не униженным тоном: возьми, пожалуйста, деньги. Помнишь, ты мне три штуки в долг давал? Извини, что прямо здесь. Тебя же не застать на месте – сам знаешь! Звонил тебе несколько раз. У меня с собой. Возьми, ей Богу, не бегать же по городу друг за другом.
И тянет уже из внутреннего кармана портмоне – котлету. Ловко выхватывает тридцать сотенных: каждые девять поперёк перехвачены десятой. На скатерть белую их, а портмоне опять в карман, на место. Аккуратно так, три купюры, которыми остальные перехвачены были, распрямляются и устраиваются вровень с другими – президент к президенту. И пачка ногтём пододвигается к Вам. Перечесть надо. Отказываетесь: между джентльменами не принято. Нет перечти. Как-то раз отдавал, и полтинники со стохами спутал: вместо пяти стодолларовых дал пять полтинников. Сумма не большая, а счёт нужен. Изволь. Пересчитываете. Есть такой способ считать деньги: прижимается пачка к столу, а указательными пальцами купюры за краешек поднимаются и считаются одновременно. Получается быстро, как на счётной машинке.
Тридцать сотенных – не толстая пачка. Но ресторанный мельхиор, она дополняет выгодным образом. Спешить убирать не следует. Пусть полежит немного, привлекая внимание. Расчёт самый примитивный. На многих деньги действуют магическим образом. Я видел, как человек потерял сознание при виде крупной суммы денег. К нам в институт приехал кассир из банка менять купюры, когда ввели новые дензнаки. Разложил на столе бухгалтерию и начал действовать. Кому сколько надо – столько и меняет. Составилась очередь. На столе скопилась куча старых банкнот. Новые гладкие листики он из специального мешка доставал. Один зритель и рухнул в обморок. Его увезли в больницу.
Полежат денежки на столе, произведут нужное впечатление и можно их спрятать. Теперь уже из вашего кармана достаётся портмоне, но это не та вульгарная котлета, которой ваш знакомец размахивал. Кожа тоненькая и не смята совсем. Уголки с воронёными вставками, а не из вульгарной меди под золото. Доллары туда легко помешаются по длине, и переламывать не надо.
Конец аудиенции. Знакомец Ваш тут же ретируется на обустроенную его друзьями позицию и в продолжение вечера лишь недолго почтительно посматривает в вашу сторону.
Когда я пошёл в комнату за рюкзаком с привезённым вином, меня качнуло от выпитого.
Соблазнили девку, засняли на камеру, и подсунули кино брату. Зачем?
- Всё было по-честному, – сказала она. Что было по-честному?
Увиденное производит на брата сильное впечатление. И для здорового человека просмотр новостей подобного рода, дело хлопотное, а для сердечника и подавно. Увидел свою разлюбезную в интересной позиции, и – приступ, который его доконал. В последнее время он нервничал, волновался – была же причина! А как он переживал смерть Беспалого? Мне тогда позвонил Женя – брату плохо. Я прилетел к нему – отвёз домой и всю ночь у него просидел. Думал: не обойдётся без больницы.
Я понимал, что разгадка здесь где-то. Уже было не теплее, а жарче. Брат был связан с Беспалым по цеху: хозяин – работодатель. Беспалый имел дела со Стасом. Туда всё тянется. Замысловатый такой складывался треугольник, но не любовного содержания.
Память услужливо – а память человеческая бывает до удивления услужливой – выкладывает нашу поездку на Бугор. Странное там происходило общение – очень странное.
Мы в обширной столовой. Усаживаемся. Происходит заминка. В результате садимся так, что я с братом рядом, а Григорий – во главе стола. Тот ещё человечек. Где таких делают? Места ведь для этого есть какие-то специальные. Ирина с Катериной напротив нас, с ними актёр. Мальчики в твидовых пиджачках – один слева от меня, другой от брата справа.
Брат несёт уфологическую чушь. Григорий – человек конкретный – слушает внимательно и подталкивает беседу в нужное русло – наводит умело. Ирина на брата не смотрит. Взгляд фиксирует на скатерти белой. В какой-то момент я почувствовал, что сосед мой готов скрутить меня каким-нибудь замысловатым способом. Сейчас он спокоен, но как волкодав перед загоном с овцами.
Брат всё более распаляется. Стрелка тахометра уверенно ползёт вверх. В паузу Григорий вставляет вопрос:
- Вы и со Стасом обсуждали всё это?
Конечно же, они это обсуждали и даже спорили. На рыбалке, бывало, толковали обо всём до рассвета.
- А рыбачили направо от купальни или налево ужодили?
Естественно по правому. Налево же всё дачи и дорога близко.
- И до заимки доходили?
Григорий скрывает напряжение, но, невольно, меняет позу – подаётся вперёд.
- Там прямо и стояли.
Брат, видимо, горд этим. Он умеет выбрать хорошее место для стоянки.
- Кострище там ещё такое большое на полянке.
- Ну да, Стас любил большие костры.
О заимке этой я не имел никакого понятия и влез с вопросом.
Тут всё и поменялось. Катерина тогда сверкнула на меня глазами лучисто и доверительно. Я даже подумал, что может быть оно и… получится.
Какое-то особенное значение имела эта заимка, – но какое? Вводить меня в курс дела никто не собирался. Брат, про заимку знал, а я нет. Тогда они это вычислили.
Ещё раз крутануть всё – тогда что-то случилось. На Бугор нас позвали специально. Была в том какая-то нарочитость. И тогда промелькнуло, но внимания я не придал. Брат почему-то медлил с поездкой. Какие у него со Стасом были дела, чтобы опасаться его родственников? Мелкие конфликты были, но до того чтобы бояться приехать к Ирине в гости, дойти не могло.
Приглашали настойчиво, даже слишком настойчиво. Брат отказался – опять позвали. Сказался больным. Ещё раз звонили. Ждали. И он, всё же, поехал. Почему-то отказаться не мог? Причину своих опасений, по зрелому размышлению, посчитал незначительной. Выбрал время – поехал.
Что удерживало его? Какое он со своими хворями мог иметь к смерти Стаса отношение? Долг его Стасу – пара тысчонок – сумма незначительная.
Беспалый тоже всё время рядом крутился. Его грохнули …
Клубок какой-то. Григорий, пока мы ждали, когда всё вернутся с прогулки, рассказал про кого-то: дал деньги в долг – его и убили, чтобы не отдавать. Брат с лица сошёл, но обошлось тогда без приступа – слава Богу.
Та ещё была сцена. Мы с братом по одной стороне стола – Григорий, напротив. Таких, как он, я сторонюсь. То он рубаха парень и смотрит доверчиво – понравиться хочет; минута, и другой совсем – взгляд жёсткий, уверенный, насквозь тебя видит. Психолог, физиономист, знаток души человеческой, а то и дегустатор. Липкий у него взгляд бывает, презрительный. Кто так смотрит: убьёт – не … этот задумается, но потом всё равно убьёт.
Брат о деньгах знал что-то. Лай Бульона донёсся с улицы – мохнатая тварь помогла брату: отвлекла Григория. Народ явился с прогулки. Началось застолье. Брат с заимкой и вляпался.
Всё это мои пустые предположения – не более.
Но отношение к нам резко поменялось. Нас оставили одних. Никто с нами не заговаривал. Кофе мы пили вдвоём. Брат свою чашку разбавил водой так, что по цвету на чай похоже стало. Катерина подошла позже. Отвлекла меня – глаза её манили, не оторваться было. Я обрадовался, что она с нами в город поедет. Мы обсуждали что-то оживлённо, а брат мялся у стола с чашкой в руках. Он был сконфужен резкой переменой. Но я не разглядел – был увлечён ею.
Опять о Григории. Что я о нём знаю? Видел я его дважды: на похоронах и на Бугре, да ещё Катерина сказала, что он профессионал высшей пробы. Она не сказала, в какой именно сфере он достиг совершенства – и так понятно. Кем он был при Стасе?
Охранником – ангелом хранителем? Тот ещё ангелочек. Служил, наверное, в какой-нибудь конторе глубокого бурения. Вышел в отставку или уволен был по расформированию оной. Примкнул к Стасу. Возможно дальний родственник. Стаса он любил и будет за него мстить. Ещё видно было, что не из уголовных он и мальчики его тоже.
Мальчонки то хоть куда: подвижные сухие и не без образования, на рожах написано. Одна манера не здороваться чего стоит. Сразу тебя утверждают как материал для работы. Ты для них, что бревно для плотника. Тому тоже не приходит в голову здороваться с каждым поленом, попадающим ему в руки.
Я налил стакан вина и выпил залпом. Катился на меня чёрный ком – не увернуться от него, не вывернуться. Тоска горькая, доходящая до боли зубовной полонила душу. Явилось и привычное сожаление о том, что только выбрался я из одной горести, как макнули меня в другую.
Ясно, что Стас, Беспалый, и брат между собой как-то связаны. Но как? За неимением данных я не мог догадаться. Ирина тоже каким-то боком пришпилена. О Катерине я не думал, хотя: что яснее могло быть? Родные сёстры.
Чтобы не думать о её роли во всём этом, я выпил ещё один полный стакан вина, перебрался на кровать и вырубился. В последнее мгновение, отделяющее пьяное моё бодрствование от тяжёлого забытья, в сознании моём высветился треугольник, похожий на те, что рисуют на дверях туалета для лиц мужеского пола. У верхнего угла надпись – Брат, а углы в основании помечены как Стас и Беспалый.
* * * * *
Утром я нарисовал на листе белой бумаги этот треугольник. Вершины его я выделил жирными точками, а рядом, помимо имён трёх основных фигурантов вписал имена всех прочих, кто имел отношение к делу. Часа два я размышлял о возможных вариантах и понял, что всё это мякина жухлая и ничего нового я здесь не накопаю. Надо было расширить, как теперь выражаются, информационное поле.
Настойчиво скреблась в сознание, вот какое обстоятельство. На девять дней, когда мы курили с лесовиком на лестничной площадке, Женя говорил про битое крыло на джипе. Когда брат его ударил? Женя перегонял машину на стоянку. Крыло было помято, и одна шина была разорвана или подрезана специально – трудно определить. Он отвёз это колесо на шиномонтаж. В починку не взяли – порез был значительный. Всё это я быстро вспомнил. Лесовик ещё тогда сказал, что авария могла вывести брата из равновесия. А теперь, на фоне кассеты, просматривалось, что и авария могла быть подстроена. Вот это я и решил выяснить. Я договорился с Женей о встрече.
Машинёшка моя завелась складно и без хлопот. По утренним пробкам мне пришлось потратить почти час, чтобы добраться до цеха. На том месте, где стояли станки, из пола торчали железные штыри. Но стеллаж был полон готовым товаром: в ячейках томились непроданные плинтуса.
Женя не скрывал своего плохого настроения.
- Остатки разруливаю, - пояснил он своё здесь пребывание. Остатков, в моём понимании, хватило бы на месяц торговли.
Разговор не задался. Посидели на ящиках из-под пива – помолчали. Он ждал, пока я заговорю первым. Мой энтузиазм уже угас – я понимал, что он знает не больше моего, а учитывая просмотренное мною кино, о котором я не собирался сообщать, и меньше.
- Ты отгонял Джип в гараж.
Неудачное начало – он сам говорил мне об этом, но с чего-то начинать надо. Сошло, как констатация факта.
- Колесо подрезано было?
Тоже обсуждали уже. Он не знает. Он и на похоронах, и на девять дней не говорил, что точно подрезано. На похоронах было не до этого. Что касается девяти дней – то не он, а лесовик высказал предположение. Могли и подрезать: дыра была ровная, сантиметров пять. Или сама лопнула покрышка. Он не уверен. Ножом такую дыру не скоро проковыряешь. Да и навык нужен.
- Машину брат, когда стукнул?
Женя недоволен и этим вопросом.
- Да тем самым вечером и стукнул.
- Подстава?
Задумывается.
– Возможно и подстава.
Он говорит неохотно – ему нужно время, чтобы решить, стоит ли говорить со мной откровенно. Решается – говорит уверенно:
- Подстава. По аварии очень похоже. Там поворот налево в два ряда. Классика – подставиться так легче лёгкого. Чуть раньше на светофоре дёрнулся и влево руль. Среагировать почти невозможно. Ему помеха справа считается. Конечно, если рядность не нарушить. А можно и нарушить, да денег дать.
- Но, если так, то за ним охотились.
- Колесо порезали – бочину подставили. Неспроста всё это.
- Куда его понесло, на ночь глядя?
- На разбор в ГИБДД. Они всегда на раннее утро назначают, чтобы успеть до передачи смены оформить происшествие. Вот он и отправился. Только не доехал. Да это и не важно, куда его понесло. Другое плохо. За пару дней, до смерти, приходил к нему, сюда в цех, какой-то человек. Тощий, как гончая псина – поджарый такой. Смотрит мимо – тебя не видит. Не добро, так смотрит. Пиджачишко, джинсы – обыкновенно всё, но не хотелось бы мне с ним ещё раз встретиться. Не могу объяснить почему – холодом от него каким-то веяло. И трёх минут они не поговорили, как брат позеленел весь и задышал как рыба на песке, но потом съел таблетку какую-то. А хлюст этот пиджачный, продефилировал к воротам, не оборачиваясь. Там его ждали: дверца хлопнула, мотор фыркнул и был таков. Я к охране – что за машина? Мерсюк – говорят – навороченный.
По описанию один из мальчиков. Который из них? Это не имеет значения.
Я согласен, что неспроста всё это. Какие-нибудь долги?
С пристрастием – Женя поморщился от моего усердия – выспрашиваю его о долгах фирмы и о долгах брата. Всё, вроде бы, уплачено – отдано. Джип продали, вагон доски продали, что успели изготовить, почти всё реализовали – на стеллаже последняя партия. Вот и нет долгов. Да и какие они были! В одном месте полторы тысячи, в другом четыре, да ещё две. В долларах разумеется. За такое не убивают. Прозвучало резковато, но разговор шёл об этом.
- А не могло быть так, что в августе месяце долги были значительно больше?
Женя человек обстоятельный – задумывается надолго.
- Нет. Два месяца прошло, проявилось бы.
Некоторое время мы сидим молча, в опустевшем цеху на ящиках из-под пива, сознавая бесперспективность усилий по выяснению причины смерти брата. Он был болен – мог умереть и без чьей-либо помощи.
Мы расстаёмся с обещаниями звонить, как только появится что-либо новое.
В машине я подумал, что о болезнях брата мне лучше всего советоваться с Тоней, Но записная книжка с её телефоном осталась дома. Пришлось вернуться.
В машине мысли мои приняли другое направление. Я подумал о своей роли, точнее об отсутствии таковой. Меня не было в городе, а то брат позвонил мне, я приехал бы. Отвёз брата в больницу, там в санаторию. Глядишь и оклемался бы. Но помочь ему было некому. Женя на даче. Папуля на даче. Тешились свежим воздухом на своих приусадебных участках по шесть соток каждый. Я в это время размеренно катил на шикарной машине по ровному шоссе. Не было в городе и Марины. Он был один в городе.
Автомобиль поранили не серьёзно. Из-за него брат не расстроиться бы так сильно. Одной аварии было мало, а вот кассетой его дожали. И одной кассеты, тоже мало. Он сделал для себя открытие не самого приятного свойства. Но ничего фатального в том не было. Могли и монтаж подсунуть. С двух стволов – дуплетом было надёжнее.
В пиджаке, в джинсах, тощий. Понятно откуда ветер дует. Ирина могла, опираясь на Григория, повести массированную атаку на кого угодно. Но почему на брата? Пока я это не узнаю, все мои подозрения ветер с моря.
Городской телефон не работал. Мне это не показалось странным: не оплачен, скорее всего. Жене я звонил с сотового. Вбил я туда и Тонин номер и тут же её вызвал. Вместо обычного эмоционального всплеска следует долгая пауза. Она мне не рада. Но я настойчив: уже выезжаю и много времени не займу.
На деловое свидание я спешу, не попив кофею. Этой же дорогой почти год назад я вёз Папулю в больницу к брату. И шпиль на крепости блестит также славно, и вода в Неве свинцовой тяжести, и жиденькое наше северное солнышко сквозь облачную хмарь пробирается нехотя. Вот только настроение у меня совсем другое. Тяжёлое у меня настроение. Я вспомнил, как Папуля молчал продолжительно, а у меня не было темы для разговора. Захотелось мне оказаться в том – в другом времеи, и тоска брата по машине времени, мне стала понятна.
Дверь кабинета, в котором произошла поучительная беседа о сохранении здоровья, была на этот раз закрыта. Подёргал за ручку, пошёл на пост – справиться у медсестры. Но Тоня уже шла ко мне навстречу. От неё веяло строгостью и отчуждением, как будто я виноват был в чём-то.
- Где пропадал? Я звонила тебе, тысячу раз, чтобы сообщить, что твой брат, оставил на автоответчике запись, как я понимаю, за несколько часов до смерти.
Пожалуй, это было жестковато. Я смешался, потом спросил невпопад: откуда она узнала о смерти брата? Объяснение прозвучало почти дико:
- Звонила ваша тетя.
Я смекнул, что это не было издёвкой: тётя действительно обзванивала всех по записной книжке брата. Позвонила и ей, чтобы сообщить новость. Непонятно другое. Я всё время после похорон находился дома. Почему Тоня не дозвонилась до меня? Но это уже в прошедшем времени. Гораздо интереснее, что брат хотел сказать ей, зачем звонил?
- Искал тебя?
Беседа виснет, как бывает с компьютером.
- Уже прошло время, и, наверное, мне не надо говорить тебе всё это.
Нет уж скажи, дорогая. После такого выверенного начала, продолжение обещает быть интересным.
- Звонков было несколько. Меня не было в городе. Оставлено было несколько сообщений на автоответчике. В первом он интересовался: не знаю ли я где ты? Потом жаловался на самочувствие и в последнем, почти крикнул, что его гонят. Что это значит, я не поняла, и с воскресенья, как вернулась с дачи, названивала тебе, но безуспешно.
Брат умел одним словом определить, что с ним происходит. Вот и подтверждение наших с Женей догадок. Трагических телодвижений я не делаю, и она решает, что можно добавить.
- Это не всё. Мне звонила его лечащая. Мы с ней знакомы. К ней приходили – за несколько дней… – какие-то люди, интересовались его здоровьем, якобы по работе с ним связаны и хотят знать, какие нагрузки ему позволены. Липа зелёная. Их было двое. Молодые, очень в себе уверенные. Впечатление они произвели плохое и она им ничего не сказала. Чего ради? Предложили деньги. Она отказалась. Не слишком большие деньги, но всё равно, несоответствующие. Кто выложит триста долларов, за то, чтобы знать состояние здоровья нанимаемого работника?
Задала тему для размышлений и молчит. Выводы – мне делать. Но и это было не всё.
- Она звонила ещё раз. История его болезни пропала из архива. Куда она делась? Такое, конечно, бывает, но тут совпало всё как-то.
Для этих ребят достать из архива историю болезни – дело несложное. Какая-нибудь медсестра за деньги меньшие, чем предложили лечащей, выкрадет из архива историю болезни. Найти кардиолога, способного объяснить, что накарябано быстрой врачебной рукой, большого труда тоже не составит. И прогноз дадут за те же деньги.
- Да ещё у меня пропала кассета из автоответчика. (Беда в нашем государстве с кассетами – пронеслось в моей голове) – Я носила её с собой. Всё надеялась, что дозвонюсь до тебя и передам её тебе. В сумке дыра. Со мной ничего такого раньше не случалось.
Молчит долго и произносит тяжёлым голосом:
- Мне кажется, что всё это одна цепочка. Не лез бы ты в это.
* * * * *
По дороге домой, завис я на Биржевом мосту в пробке. Медленно продвигался на пять – десять метров и снова стоял, чувствуя вибрацию разводного пролёта. Положение располагало к осмотру открывающейся перспективы. О "гении города" я не думал. В глубине души хранится у каждого своё, проявляющееся в особенные минуты. Украли и у меня шинельку, как у Акакия Акакиевича. И боль его жалостливая к самому себе – никто другой не пожалеет – представилась мне, как нутро всего этого великолепия. Величие? Возможно. Но держится оно на тысячах обобранных вкруг, и, обманутых, даже в самых простых и незатейливых мечтаниях, людишек. Я не роптал, но был близок к этому. Включать надо было передачу – занимать очередные освободившиеся десять метров. Потом ещё открылось пространство для движения и удалось вильнуть с моста на набережную и пробраться к Финляндскому вокзалу. Это отвлекло меня от горестных размышлений. Однако деловое моё настроение уже поменялось на горестное уныние.
Рулил я автомобилем расслабленно. Знакомые улицы расстилались передо мной, знакомые до одури. За что он меня так? Я же не принижал его, напротив, ставил в самый центр земного и всякого другого существования, а он меня так безжалостно прихлопнул, как бьют муху мухобойкой. Не оборвал крыло, как хулиганистый мальчишка с плохими задатками, а хлопнул и размазал. Пустым всё стало. Форма сохранилась – внутри ничего не было. И в небе ничего кроме облаков, и под землёй только гулкая пустота.
Я вспомнил, как она играла с ребёнком. Приятно было за этим весёлым действием наблюдать. Тёплый пляж и незлобивое море ласкающее, тёплое. Войдёшь в него, как рукой тебя коснётся кто-то.
За год одиночества появились у меня новые мечтания, похожие на котёнка, свернувшегося у батареи. В соответствии с ними и организоваться с ней семейно? Я не подумал даже об этом. Мой неудачный опыт тому встал преградой. Хотя почему неудачный? Мы вместе прожили почти десять лет. И было не только плохое.
Страдание о ребёнке, предпочтительнее о сыне, но дочка тоже не плохо – это для милых дам, дабы избежать обвинений в мужском шовинизме – меня уже посещало. Отчётливо осознав его, я решился с женой заговорить об этом. Она промолчала. Я бы даже усилил: не удостоила меня ответом. Всё разъяснилось, когда тёща не помню по какому поводу, заявила, срезав правду матку, что при моих заработках, о детях не думают. Хотя зарабатывал я в то время вполне приличные деньги. Фраза была результатом их переговоров. Жена моя, как человеческая единица, перестала для меня существовать. Добилась своего моя тёша – старая стерва. Вопрос о нашей семейке тогда для меня и решился. Природная лень была причиной тому, что я не отправился на следующий день в ЗАГС выправлять разводную бумагу.
О Катерине я думал с привычным теплом и нежностью. Но звонить ей было рано. Кассета нашлась и внимательно просмотрена мною. И что с того? Понимал я по-прежнему не много.
* * * * *
Я опять не уснул, а провалился в зыбкую тину сна. Весь следующий день никуда не выходил из квартиры и вертел в голове имеющиеся у меня обстоятельства. К вечеру я утвердился в некотором соображении, касающемся автомобиля моего брата.
Разорванное моё состояние привело к тому, что я учудил штуку, при одном воспоминании о которой уши краснеют. Но, именно это нелепое моё действие, прояснило все дело.
В мятом железе искал я подмогу, чтобы как-то соединить в целое разрывающиеся части меня самого. Мне, вдруг, представилось очень важным осмотреть джип брата внимательно – со всей возможной скрупулёзностью проанализировать вмятину на его боку. С какой стороны был произведён удар? Каковой он был силы? Почему-то я был уверен, что вмятину не заделали, и она продолжает украшать крыло автомобиля, бессловесно свидетельствуя то участие, какое железное чудище принимало в судьбе брата.
На моё настойчивое требование, Женя отреагировал спокойно. Сомнение в целесообразности исследования вмятины прозвучало в уклончиво построенной фразе:
- Ну, смотри, если хочешь.
Нового хозяина джипа он знал. Брат обращался к нему по компьютерным делам. Стас их когда-то и познакомил. Паренёк был системным администратором в его офисе.
Производить осмотр мы прибыли вдвоём на автомобиле Жени, более приличном, чем мой. Вмятину ещё не заделали и я, усмотрев в этом хорошее предзнаменование, нервозно возликовал – какая удача!
Я долго ходил вокруг да около, приседал, делал таинственные прикосновения к мятой жести, что-то – я не знал, что именно – рассматривал под тупым и острым углом. За мной наблюдали внимательно. Наконец, когда информативная ценность дальнейшего смотрения на покорёженное железо, стала сомнительною, я встал перед новым владельцем и, наметившись тяжёлым взглядом в его переносицу, спросил:
- Кого ещё знаете из непосредственных исполнителей акции?
Разумелось, что кого-то он знал, и уже дал о нём правдивую информацию. Возможно, и сам был во всё это замазан, и теперь ему не остаётся ничего другого как дать признательные показания (новый журналистский ляп, прижившийся на телевидении). Я видел, что он хлипковат, и, если нажать хорошенько, то можно выдавить из него правду матку. Но что мог знать о движении планет несчастный очкарик, зарабатывающий копейки свои жалкие на компьютерном воровстве? Его бедного перекорёжило от неожиданного моего наскока. Он выразил искреннее удивление, что окончательно вывело меня из себя, и я точным ударом врезал ему под дыхало.
- Говори, сука, что ты ещё знаешь про Стаса.
Лицо его приняло ещё более недоумённое выражение и ботаник, осаживаясь на подгибающихся ногах, выдавил из себя тихо:
- Но ведь его убили!
- Говори кто? – не унимался я. – Где?
Он, вдруг, окрысился на меня:
- Сам, не знаешь что ли?
Я уже изготовился, вколотить ему очки в харю, но он успел выкрикнуть:
- В лесу его грохнули, на рыбалке.
Настала моя очередь почувствовать ватными ноги свои. Хорошо, что Женя повис у меня на плечах, предотвратив дальнейшую расправу с невинным человеком. Благодарю его за хорошую реакцию. Отчаяние моё вылилось в краткий монолог – больше матерно. Смысл сводился к тому, что все они, ****и, спелись и ментов подкупили, а правды нет. Под несуразные мои выкрики парень разогнулся, подскочил к авто и завёл мотор. Женя отпустил меня только когда автомобиль, набрав скорость, стал для меня недосягаем. Я просеменил за ним шагов двадцать, выкрикивая вслед сопливые ругательства.
Женя смотрел на меня неодобрительно.
- Ну, и чего ты добился этим?
Я уже находился в фазе уныния и не ответил ему. Так я узнал, что Стас был убит не у своего дома, а на заимке. Одна часть пасьянса сложилась у меня в голове. Вот зачем нас так настойчиво звали на Бугор: хотели понять кто из нас двоих знает про заимку – тот и навёл на самое удобное место, где можно было убить Стаса.
Мы молча подъехали к моему драндулету. Я спросил у Жени:
- Ты понял?
Он посмотрел на меня с некоторым сочувствием, но рассказывать ему я ничего не собирался.
* * * * *
Григорий вызывал у меня искреннее восхищение. Быстро он смекнул перенести место убийства в город! Про заимку знало всего несколько человек. Закрылись бы и говорили про неё неохотно, или, вообще, скрывали, что знают о ней хоть что-то. Ловко он всё устроил: составил список тех, кто знает, и процеживал потихоньку. У меня алиби было железное – я про ту заимку не знал ничего.
Не сложное соображение о её участии во всём этом было для меня как бы затушёвано. Я знал и, одновременно, не понимал этого. Какая-то ватная прослойка, оберегала сознание от простой реалии.
Вечером, после примитивного удовлетворения голода – банка тушёнки, подогретая с фасолью и чай с крекерами – действие оберега внезапно оборвалось. На кухне меня как припечатало – встало передо мной во весь рост, заполонило меня понимание того, что и она была участницей спектакля.
Я погано выругался. Вскочил – требовалось движение. Подбежал к входной двери. Куда бежать дальше, не знал решительно. Встал, тупо глядя на загрунтованный металл. Врезал по железяке кулаком и не почувствовал боли. Обматерил грозно всё сущее. Тут же обмяк, как будто из меня выпустили воздух. Ватными ногами добрёл до дивана, повалился на него, и лежал так долго в отупении, пока не заплакал. Не по- бабьи – навзрыд, с потоком слёз; не по мужски – скупой слезой, а как-то заквохал нехорошо, как подранок – не от боли даже, а от обиды.
* * * * *
Утро принесло некоторое облегчение. Сознание моё, какой-то частью находилось всё же на здоровой почве. Поворот произошёл следующий: она оставалась для меня всё той же – любимой. Вины за ней я не видел: имелись обстоятельства неодолимой силы – она им и подчинилась. Заманила она меня в Эстонию или сама не знала что делает – не имело значения. Поездка была подстроена специально – вот что важно. Перегон автомобиля, выдуманный предлог. На этом я утвердился.
Почему именно она? Можно было отправить меня на ярмарку с Николаем? Нельзя. Уже и товары заканчивались. Не с чем было ехать, а главное, мы всегда возвращались в разное время. Могли вернуться и в субботу вечером. Николай не тот магнит, который мог бы меня удержать в Новгороде или Пскове. Она же могла удержать меня где угодно и на любое время.
В гостинице, в Таллинне мне показалось, что она ходит по номеру. Мобильник выпал из кармана сумки – небрежно был заткнут, торопливо. Она звонила в Питер, пока я спал. Что хотела узнать? Пора ли нам возвращаться? Если бы потребовалось, причин для задержки нашлось бы немало. Ещё какие-нибудь документы, связанные с автомобилем. Так можно было промурыжить меня не только до понедельника, но и до пятницы. Да и документов никаких не надо – её одной хватило бы. Я бы только радовался этому.
Всё это носилось в моей голове, как сквозняк по коридору.
Возникали и сомнения. Конкретного то ничего не было – одни предположения. Картинка вроде бы складывалась – сплетался клубок, но всё было зыбко. Понятно, что брата загнали в угол и не давали вывернуться. Но зачем они развернули такой хитрый гон на брата?
И о ней опять – разумеется. Сама вызвалась ехать или уговорили. Расчёта, что окажется со мной в одной кровати, не было, или сразу предполагалось? Поехала так – для контроля, а там само собой произошло. Хотела меня издали? Не понимала, что в такой аранжировке не сложится ничего? Ей и не хотелось, чтобы сложилось. Так, между делом – детские фантазии вспомнить. И, заодно, в мщении брату моему – гаду, поучаствовать. Кто мог предположить, что так глубоко нас заденет это коротенькое приключение.
Однако на сомнения мне было оставлено немного времени. Чуть позже одиннадцати мне позвонил Женя. Вчерашнее моё выступление на него произвело впечатление. Он всю ночь не спал – думал. Полезное занятие.
Он и сейчас думает (!) и не знает надо ли мне это говорить? У него из головы не идёт: почему Беспалый брату долг простил. Перед новым годом он сильно наседал. Приезжал несколько раз. Они отходили в сторону для беседы. Плохо брат потом выглядел – бледнел. Звонил потом весь вечер куда-то, встречи назначал. Перезанять пытался. Комнату продавать задумал. И, вдруг, на тебе – перевернулось всё с ног на голову. Лучшие друзья стали. Здороваются – рук не разнять. Чуть не обнимаются. У Беспалого улыбка до ушей. Джип, который брат купил, похвалил и даже обошёл два раза. То он ржавого железа не видел.
Вчера, как я уехал, рабочие междусобойчик затеяли по поводу прекращения деятельности предприятия. Как по третьей выпили – языки развязались. Зашла речь и о тех, кого с нами нет. Один и говорит другому: отдал бы брат долг – и сейчас бы фирма работала. А другой его перебивает. Беспалый то ему долг простил. И другой встрял: он слышал, как Беспалый брату сказал: смотри мне, долги просто так не прощают. У входа в цех они стояли. А брат ему и сказал в ответ: тебе за эти деньги я такую информацию слил, что и доплатить можно.
Курить вышли – Женя насел на рабочего: когда всё было? Точную дату он не помнил, но где-то в феврале. После того как Стаса грохнули.
Вот оно как! Теперь понятно, каким боком брат ко всему этому пришпилен был.
Стас опасность почуял – спрятался на заимке. Заодно решил отдохнуть, подлёдный лов – новое увлечение. Печь, натопленная берёзовыми дровишками. Простенькая банька. Кто там искать станет?
Брат слил Беспалому про заимку. Проверили. Там и убили.
Как они вычислили, что Стаса слил брат? А кто ещё из друзей Стаса общался с Беспалым. Тогда на Бугре они и вычислили, что брат знал про заимку. Он как разогнался на пришельцах из космоса, так и влетел в тёплые лапы Григория.
Верно, что всё было по-честному. Он не убивал, и его не убивали. Прижали немного – мог бы и выжить. Оставили ему призрачный шанс.
Ловко как с местом убийства Григорий придумал. Надо отдать должное. Интересно это профессиональное, или ум так изощрённо устроен и реакция быстрая. Знал бы брат, что убили Стаса на заимке – насторожился бы, и не плыл бы так беззаботно по волнам своей дурости.
Всё это печаталось в моей голове с предельной чёткостью.
И что дальше? Принять какое-то определённое решение я не мог – не было сил. Я метался по квартире, подходил опять к железной двери, установленной по совету Папули для защиты от проникновений с плохими намерениями. Метания эти перемежались апатичными лежаниями на тахте – животом вниз с горестно охваченной руками головой.
Куда идти? Что делать? Я не знал.
Задумать жестокую месть за брата? Кому мстить?
В этой точке последовал прилив чувства. Не первый, должен сказать, но ощутимо более сильный, чем предыдущие, всплески. Теплая волна подхватила меня. Она - то как? Этот безграмотно поставленный вопрос я повторил про себя много раз – ходил по квартире и долдонил.
Ну, да. Грохнуть моего брата она как бы помогала. В какой только степени? Может быть сама того не понимала. Она пыталась скрыть своё участие. Не было бы проклятой кассеты – я был бы уверен, что брат покинул наш мир естественным путём, без чьей либо помощи, по сердечной своей слабости.
Следующая волна была ощутимо холоднее. Она пришла ко мне после смерти брата не сразу. Выждала. Пришла, чтобы эту кассету разыскать и выкрасть. Выдержала паузу и пришла. Просмотрел бы я в первый же день до конца кассету – заработала бы голова в этом направлении, и я как-то выдал себя. Позвонил бы, спросил: как могло так получиться? Сделал бы я это не через три дня, а сразу. Задал бы ей неудобные вопросы. Откуда взялось кино? Кто режиссировал? Но я не спрашивал ничего и она не понимали в чём дело – и они не понимали тоже.
Это же единственная улика – зацепка. Для чего?
Я представил себе, как притащился бы с этой кассетой к следователю и попробовал бы объяснить ему, что это доказательство убийства моего брата по предварительному сговору. Вступительная часть с просмотром голой задницы прошла бы в отделе на ура, а вот комментарии к зрелищу, пожалуй, вызвали бы некоторое недоумение.
Внутреннее напряжение моё временами достигало непереносимого накала, затем я срывался в тягучую апатию, в долгое неподвижное сидение у окна. Потом я взрывался неожиданной подвижностью. В порывах этих не было никакой логики; не было, соответственно, и результата. Важным для меня было действие.
Явилось тяжёлое соображение, что эта компания теперь будет сопровождать меня постоянно на протяжении всего моего жизненного пути, какой бы длинны он не был. Мне теперь от них не избавиться.
Были и достаточно странные финты в моих размышлениях, вязких, не отпускающих. Мне представилось важным понять, как она общалась с Ириной. При помощи того самого сотового телефона, выскользнувшего у неё из сумки, когда мы собирались вещи в гостинице в Таллинне? Я хотел взять его, но она быстрым движением опередила меня и сунула трубку в карман сумки. Уверенно визгнула молния, застёгнутая как по линейке.
На острове у неё не было роуминга. Что за хрень такая – я толком тогда не знал. Она ходила звонить одна и вместе с Алей на цокольный этаж нашей гостиницы.
Я сжимал в руке такой же сотовый телефон. Она мне дала его ещё до поездки, чтобы не звонить на городской номер, что было, как она говорила, дороже.
Я расщепил время по телефонным звонкам, скрупулёзно проделав эту работу. Тот ночной звонок из Таллинна был первым, зафиксированным мною с непреложной точностью. Кому звонила? В Питер – Ирине. Зачем? Понятно. Ей надо было знать, закончилась охота на брата или нет. Можно возвращаться или надо ещё потянуть время, чтобы я не мешал. О смерти брата она знала уже тогда – в Таллинне. По дороге до дома, излишней тоски не проявила. Жестокое лицемерие. Но, могло быть и так, что Ирина не сказала ей о том, что брат спёкся. Проговорила условленную фразу, например: "Ждём с нетерпением". Мы и поехали. В тех видах, чтобы не нервировать её понапрасну, и меня тоже. То, что в Таллинне я ничего знал, только во благо. Расстроился, попал бы в аварию. Разбил дорогой автомобиль. Не стоило рисковать значительными материальными средствами. А, если и знала, то лучше было мне ничего не говорить. Несколько часов до города, были бы для меня мучительны. Гуманнее было промолчать. По дороге она могла сболтнуть что-нибудь лишнее. А так: приехали – расстались, я вернулся домой, там всё и узнал. Но, я попёрся в её квартиру, увидел телефон и набрал номер Папули.
В больнице, когда я вышел от него, телефончик тоже присутствовал. Та же аккуратная трубочка с маленькой антенной. Она локтями упиралась в колени, а ладонями подпирала голову. Телефон лежал сверху на сумке. Спрятала и пошла мне навстречу. Кому-то звонила? Кому? Уж если она пришла в больницу, то не стала бы звонить подружке – поболтать. Звонила Ирине. Папуля чуть было не отправился, прицепом, вслед за братом, а это не входило в их планы. Им было о чём потолковать.
По городскому телефону из моей квартиры она не звонила, и я с ней общался только по сотовому. Сначала мне казалось, что это дорого, но тогда существовал такой тариф, по которому несколько первых секунд разговора шли бесплатно, и можно было успеть сказать одну – две фразы и отключить связь. Получалось бюджетно. Но скоро я стал забывать о цене и разговаривал с ней полнометражно. Оказалось, что не так уж и разорительно. Уловка компании сработала.
Кстати, а как работает городской телефон? Я беру трубку: вместо гудков тяжёлое молчание. Экая напасть – не работает. Давно ли? И Тоня мне не могла дозвониться. Я пытаюсь вспомнить, не звонил ли я кому-нибудь после смерти брата и вспоминаю, что не звонил. Ясно помню – всё это время я к нему не прикасался.
Но почему он не работает? Я повертел аппарат, постучал по клавишам – внешне в порядке. Проверил провод. Из комнаты пошёл по нему в коридор, дальше – на лестницу. Приставил табуретку, открыл дверцу ящика с раздаткой телефонной сети и антенны. Так и есть: провода аккуратно обрезаны. У Тони не было шансов ко мне дозвониться, о том позаботились.
И снова видение. Она уходит с пляжа вместе с Алей. У локтя одной – элегантная корзиночка – у другой бесформенная вельветовая сумка через плечо болтается небрежно. Телефон в неё вполне может поместиться.
Возвращаются – говорят, что с рынка. Купили фрукты – овощи. Но выбор её не слишком внимателен. Помидоры у нас и так есть. Виноград можно было купить в лавчонке у отеля – он там не хуже, и дешевле. Покупки сделаны для вида. Ходили звонить.
Что беспокоило её? Нашли ли кассету? Глупо, наверное. Кассета эта единственная улика, единственное, весьма проблематичное, вещественное доказательство. Да и она толком ничего не доказывает. Но делали они это, наверняка, не ради нашего трогательного соединения. Разве что Ирина сестре сочувствовала.
Кассета эта, как улика, ровно ничего не стоила. Она ничего не доказывала. Мало ли кто там – кого. Нужна она была только ей, чтобы я ни о чём не догадался.
Григорий тоже мог интересоваться . Профессиональная гордость. Операция должна быть проведена без сучка и задоринки. Мальчики то исполнят любой его приказ, лишь бы оплачено было, а не будет оплачено – всё равно исполнят. У них свои какие-то отношения. Они на него смотрят, как сержанты на полковника. Может так быть, что и воевали где-нибудь вместе.
Она бывала чем-то расстроена без видимой причины. Я проявлял в такие минуты внимание к ней и нежность. Она пыталась скрыть своё настроение. Это плохо получалось. Её пропадания, беспокоившие меня, совпадали с этими походами к телефонному автомату.
И опять сожаление: был бы я проницательнее, тоньше духовно, въедливее, умнее – наконец. Прижал бы её к себе крепко, и, вместо того, чтобы запускать пятерню под резинку трусов, расспросил бы вкрадчиво, но уверенно, не давая вывернуться. Прижал бы её к стене или к скрипящему жалобно пружиной матрасу – колись орешек, надвое – колись. Всего должно быть поровну – плохого, хорошего. Я соглашусь и с перевесом в мою сторону: пусть будет мне больше плохого – ей хорошего.
Она с самого начала всё знала. Григорий учёл каждую мелочь. Устройство моё на работу было заранее продумано. Это соображение холодило мне руки и прерывало дыхание. Обдумать его толково я не мог. Отступал перед глубиной своего отчаяния – трусил наклониться и увидеть дно пропасти. Башню клинило. Ещё о таком говорят, что крыша съезжает. Милые такие выражения – лучше не скажешь. Однако в них присутствует и некая разница. Клин башни предполагает происшествие неожиданное. В танковом сражении – раз, и не поворачивается дальше, не обеспечивается нужный угол для прицела. Крыша с покосившейся старой хаты съезжает постепенно: глаз не видит движение – реагирует только на перемену её положения. Для меня подходили оба сравнения. Когда я, для себя самого неожиданно, набросился на несчастного хозяина автомобиля – был явный башенный клин и скоро он поменялся на медленное сползание крыши.
Были и паузы – лагуны с тихой водой, уводившие в сторону от общего течения. Они были полны ею. Мне являлись картины. Необычайно яркие, звучные даже. От галлюцинаций они отличались тем, что я мог контролировать их длительность. Пока ещё мог.
Являлись они неожиданно. То мы с ней сидели в автобусе в тот день, когда мы прилетели на остров. Мы ехали по шоссе, и вдали было видно море. То мы были на пляже. Наступал тревожный, закатный час. Солнце почти скрывалось за горизонтом, окрашивая всё багряно-красным оттенком. Он был мягок, но тревожил своей необычностью, сохранялся недолго и растворялся в сумерках. Он появлялся и по утрам. Создавалось странное ощущение – казалось, не знаешь, какое сейчас время суток. Отличие состояло в том, что вечером окрашивались сторона, обращённая на запад, а утром на восток.
Самое удивительное, что мои проникновения в чувство – назову так мои небольшие открытия – продолжались. Мне не хватало её голоса – о нём я вспоминал непрестанно. В нём всего было собрано понемногу: от ручья, от пения птиц, от шороха морской волны, и даже от шуршания шин по мостовой. Потому он и казался мне таким живым.
Клинило меня и на сексуальных воспоминаниях. На теле её не осталось и миллиметра, которого не коснулась моя заинтересованная рука. Губы мои знали различие в шероховатости любого его участка. Но я бы назвал своё отношение к ней целомудренным. В том смысле, что каждое моё прикосновение казалось мне новым, впервые сделанным мною.
Сексуальные паузы были недолгими. Геометрия произошедшего опять овладевала моим вниманием, и я представлял себе всё тот же треугольник. Я добавлял новые стрелки – связи, и занимался этим с упорством, достойным лучшего применения. Я прокручивал какие-то аргументы раз за разом, доводя себя до полного изнеможения.
Треугольник постепенно обращался в моём сознании в замкнутый круг, начавший медленно поворачиваться. Я остановил это вращение, понимая, что когда оно ускорится и не будут видны помеченные на углах имена – они сольются в одно без спиц колесо – я спячу. Сойду, банально, с ума.
Несколько раз я пытался представить себе дальнейшую свою жизнь без неё. Но состояние искусственной нелюбви неверно по своей сути. От любимых не отрекаются.
Временами меня накрывала волна жалости к себе, помноженная на сожаление о неправильно устроенном мире. В гармонии его намечен был изъян. Где-то я видел изображение человеческой головы, из которой был вырезан ровный полукруг. Мне это подходило.
Возник, и самым естественным образом, тот самый вопрос, ответа на который не бывает: почему именно со мной, а ни с кем-то другим, приключилась такая нелепость?
Разум мой настойчиво пытался проникнуть в уходящие глубоко причинно-следственные связи. Соблазняло заняться условным анализом: ах – если бы, то было бы вот так. Но сослагательное наклонение не терпит не только история – действительная жизнь не принимает его тоже.
В голове моей вспыхивали обрывки и всяких других соображений.
Человек, который приходил к брату, сказал ему что-то такое, от чего брат позеленел. Угрожал? Возможно. Бить его не собирались – не те методы. Но, наверняка, не только деньги требовали, а опускали и морально.
Уехал бы брат куда-нибудь на пару лет – возможно, и забылось бы всё. Удовлетворились бы смертью Беспалого.
Кто-то принёс соседке кассету. Кто-то в очках, щупленький и не высокого роста. Уж не Николай ли со склада?
Подставленную машину брат стукнул не сильно, но авария есть авария. Из машины выскочили качки отношения выяснять. И опять не было никакого рукоприкладства. Денег попросили – упёрлись на своём. Сумму, как в таких случаях водится, запросили несуразную.
Душный летний вечер, раскалённый асфальт. Сотрудники ГИБДД появились только через полтора часа. За это время приветить успели всем, чем могли. И здоровому человеку мало не покажется. Сотрудники составили акт об аварии – тоже нужно время. Прав он быть не мог: наверняка, было дадено. Домой он добрался только около девяти – еле живой от усталости. На лестнице соседка ему кассетку и сунула.
Вошёл, поставил – картинка на весь экран, увидел и узнал, разумеется. Кино не досмотрел – схватился за телефон. Кому звонить? Пятница, вечер, никого нет дома. Пытался обзванивать театральных знакомых, чтобы узнать, где она?
В это время ему подрезали колесо, чтобы никуда не уехал, и был в квартире, в поле видимости. Телефон они прослушивали – за окном наблюдали. Он метнулся во двор к машине, но самому ему колесо не поменять, и он вернулся в квартиру под неусыпный контроль. Не посмотрел бы кассету – аварию пережил бы спокойнее. Но на него всё сразу навалили.
Могли и дополнительный звоночек сделать с откровениями или насмешками. Он трубку брал: вдруг она звонит. Во всём был расчёт.
Видел ли брат фотографию места убийства. На поминках показывали. Панель с пятнами чего-то красного, кетчупа или варенья, и обведённый мелом контур, в котором якобы лежало тело Стаса. Самого тела не было. Тело можно было сфотографировать и на заимке, а потом вмонтировать. Не стали заморачиваться. Хватило и этой фотографии с изломанной меловой чертой по асфальту. Все поверили. Интересующимся можно было сказать, что тело не разрешил фотографировать следователь, который вёл дело. Для пущего впечатления букетик цветов приложили.
Немало времени заняли у меня и размышления – совершенно пустопорожние, но нужные мне, чтобы занять гулкую пустоту в голове. С какого момента мне лучше было бы узнать о мстительных объятиях, уготованных моему брату: в день злополучной нашей поездки на бугор, или позднее, когда я уже курьерствовал на складе, или ещё позднее, когда взялся перегонять авто. Машину, можно продать – не без выгоды. Я ещё и поспособствовал покрытию расходов на убийство моего брата. Соображение это поддало жару в кровь. Изуверство, какое неслыханное!
Не был бы брат мой таким простаком – ещё один срез моей напряжённой умственной деятельности. Хотя о мёртвых либо никак – либо хорошо. Я не мог удержаться. Но, к сожалению, мой брат представился мне не только простаком, а и патентованным сукиным сыном.
Поездку переносил несколько раз. Всё же решился кролик ехать к удаву в гости. Чуял, что развёрнут на него охоту. Убили Беспалого – придут и за ним. Понимал, что тому отомстили – отомстят и ему. Не ошибся.
Умей я понять в то время, что происходит вокруг – стал бы когда-нибудь министром. Подозревали нас обоих. Ирина не оставила бы нас в покое. Составилась бы какая-нибудь другая комбинация, с той разницей, что не возникло бы моих отношений с Катериной. В какой-то момент я пожалел, что не пошло по такому пути. Удар по чувству был нанесён серьёзный. Но, тут же я зацепился за то, что возможно это она попросила Ирину, или ещё как-то подействовала на неё, чтобы разобрались в том, кто слил Стаса. Чушь – бред. Но, предположив это без каких-либо доказательств, я уже потёк от умиления. У чувства моего была крепкая основа – восстановилось оно мгновенно.
И опять закрутилось всё с самого начала. Казалось уже, что никаких сил не хватит. Возвращения к одному и тому же надоели мне предельно, измучили меня, но вечером я повторял то, с чего началось утро. Сколько было мною проделано таких кругов? Я не могу сосчитать.
Была у меня ещё одна считалка: я определял людей принимавших участие в этом. Каждого кандидата я проработал со скрупулёзной подробностью.
Ирина – вдова Стаса главный движитель – локомотив. Григорий – второе место. Тоже не без инициативы. Как среагировал мгновенно, сука. Узнать где учат такому. Может и мне закончить подобное учебное заведение. Полезные приобрёл бы навыки.
При нём мальчики. Их автоматические фигурки нельзя недооценивать. За маской сдержанности может скрываться тонкий ум – интеллект недюжинный. Про восточные, или какие-то ещё единоборства и говорить не стоит. Наверняка обучены.
Кто ещё? Ну, актёр разве что, а, может быть, и соседка по даче. Она в большей степени. Как она тогда старалась, повторила дважды, что Стаса убили в городе около дома, а не в лесу – на заимке этой проклятой. Фотографию показывала. Тоже клеймо некуда ставить. Она про заимку наверняка знала, но Григорий, видимо, снабдил её нужными указаниями. Отработала на пять баллов. Действовала, исходя, из горячего желания помочь.
Ещё эти – со склада – Никола и Клава. Кажется, у них тоже составился чувствительный роман. О том как-то поинтересовалась Катерина, но я не имел конкретной информации. Кассету соседке точно он приносил.
Ну и она, конечно!
Набралось немного, но определение действующих лиц заняло у меня немалое время, и действие это я тоже проделал неоднократно. Мне хотелось найти за каждым какую-нибудь зацепку, чтобы вывести его за круг подозреваемых. Через час я повторял анализ и с каким-то мазохистским упорством старался этот круг расширить.
* * * * *
На пятый или на седьмой день я устал от всего этого. Вязкая апатия сменялась порывами к действию – почти неосознанными. Скорее это было движением хоть что-то сделать, против простого сидения в опостылевшей мне квартире. Восстанавливать порядок произошедшего больше не имело смысла. Перед той же железной дверью я упёрся в новый вопрос: и что теперь? Тоже безграмотно было сформулировано.
Моё умиление над её детской влюблённостью чуть ослабило горесть размышлений. Как мило могло всё сложиться в жизни моей! Смогу ли я переломить себя или память о брате будет висеть над нами?
Зачем она сказала мне про кассету? Промолчала бы – я и не узнал бы ничего. Выбросил бы её со временем, как ненужный предмет. Или нашла бы кассету и уничтожила тихонько. Могло так произойти? Могло – почему нет?
А если, кассета попалась бы мне на глаза, и я бы всю её просмотрел до конца. Что тогда? Догадался бы я о значении этой милой альковной сцены? Да уж чего проще. Но обман был бы виден.
Я осознаю, что проваливаюсь в бездну, и не скоро обрету под собою твёрдую почву. Можно любить, одновременно предавая, так что ли? Хотя кто меня предал? Предали Стаса – за него отомстили. И вся музыка. Не случись неувязка с кассетой, я бы и не узнал ничего. И жили бы мы с нею душа в душу. Во лжи то, хорошо ли? Хотя в ней мы пребываем с наибольшим комфортом. Она бывает и во спасение. Хотя, что можно спасти ложью? Разве что саму эту ложь.
Давило бы это на неё, требовало признания. Вот объяснение её пропаданий. Она уходила в себя – задумывалась. Это меня и беспокоило – хотелось проникнуть за невидимую завесу.
В поступках её просматривалась определённая логика. И смелость есть была. Она была права: рано или поздно кассета попала бы мне на глаза или до меня дозвонилась бы Тоня. Пасьянс бы составился. Кассета даже представляла собой меньшую опасность, чем Тоня. Она звонила мне, но не застала – не без их помощи. Я бы задумался обо всём после нашей беседы, поехал к Жене. Что значит "гнать"? Кто мог "гнать" брата? Нет. Мы могли и не догадаться – мало данных. А вот физиономия одного из мальчиков на кассете – это точное указание. Потому они и хотели её заполучить. За две недели моего отсутствия это можно было спокойно проделать.
«Позвони», - сказала она мне, на прощание. Взгляд долгий, и слеза.
Вспоминал я берег дальний. Время раскололось на до того – и после. Надо сейчас же позвонить ей. Я испытываю острое желание это сделать. Рука тянется к телефону, но что я ей скажу? Утешу: эта мандула не влияет на наши отношения. Дорогая, нет ничего особенного в том, что ты помогла грохнуть моего родного брата. Это всё житейское – проходное.
Боль мешалась с отчаянием, и ко всему добавлялась злоба. Плохая эмоция, но злость на неправильно сложившиеся обстоятельства вполне естественна и скоро проходит, уступая место какой-то неясной надежде, тоже быстро тающей, а ватная неподвижность не отпускала меня часами. Не хотелось ничего делать и думать не хотелось ни о чём тоже.
Вибрировал я между плюсом и минусом – колебался между полюсами напряжения.
* * * * *
Как долго я мог планировать над этой бездной? Именно так – бездной. Головушка моя непутёвая, близка была к тому, чтобы разорваться, разлететься на куски. Каждой мелочью, способной отвлечь меня, снять ненадолго напряжение, я старался отвлечься.
Вам приходилось переживать нечто подобное? Нет! Рад за Вас. В перечень необходимых для понимания действительной жизни приключений я бы это не включил. Любовное томление в крайнем своём выражении не обогащает человека.
В какое-то утро я опять проснулся с гнилым бревном в голове. Понятно о чём я говорю: сон мой проклятый вернулся ко мне. Снился по-новому – разухабисто, в ярких красках. Говорят, что цветные сны снятся психически нездоровым людям. Никогда не задумывался об этом применительно к самому себе, но зерно в том имеется.
Садовой аллеи, кустов, голубого неба в новом сне не было, а вот окатыш с жёлтым спилом и тёмно-коричневым нутром в разных ракурсах поворачивался передо мной. И не один – целый ряд, как был распилен ствол, так и лежал на чёрной и мокрой земле, истоптанной сапогами рабочих. Теперь я знал, что обозначала гниль в середине ствола.
Позже, вся эта история, отфильтрованная, отстоявшееся удивит меня тем, что все действующие лица, да и само действо, внешне, за исключением проделанной мною кузовной экспертизы, носило благопристойный характер. Взять тот же обед на Бугре. Мы хорошо смотрелись со стороны – такое приличное общество. Интеллигентные люди собрались, а не какая-то разухабистая братва.
Раньше о своей внешности я подумывал не в превосходных тонах, но в весьма для себя утешительных. Встал перед зеркалом и был поражён неприятно. Год назад я был парень молодой, симпатичный. Но переживания многое изменили. Облезлый я имел теперь видок: загар, как у каторжника: половина лба, закрытая чёлкой, была белая. Не хватало только, чтобы тень от стакана на груди отпечаталась.
Я забывал время и как-то поймал себя на том, что разговариваю сам с собой и жестикулирую. В последнее время таких говорунов развелось много. Я не знал о новом удобном устройстве – фурнитуре для телефона. Маленький наушник и чувствительный микрофон за лацканом пиджака. Идёт человек по улице и разговаривает по телефону, а в руках ничего нет. Я недоумевал, почему так много психов развелось. Ходят, жестикулируют, сами с собой говорят. Рядом-то нет никого. Я тоже ходил и жестикулировал. Только вот фурнитуры у меня никакой не было.
* * * * *
Сидение в четырёх стенах мне надоело, и я вышел на улицу.
Пошёл к папуле. Специально пешком, чтобы потратить больше времени.
Он пребывал в полном порядке. Сестра его – моя тётя (всё та же, являющаяся в переломные моменты) похоже, окончательно перебралась к нему. Теперь она жила в комнате брата. Там был наведён такой же порядок, как и у Папули. Аккуратность закладывается на генетическом уровне. Из имевшегося братова скарба многое вывез и продал Женя. Самое же трудное – уборку, мытьё – она осилила самостоятельно. Это вызывало уважение. Обивка дивана была перетянута – на нём можно было спать. Я обрадовался и за неё тоже. Зачем ей таскаться на двух автобусах и метро через весь город? А за Папулей надо присматривать постоянно. Кстати, после смерти брата, я с трудом к нему так обращаюсь.
Наши отношения неминуемо изменятся, но в какую сторону?
Встреча – под наблюдением тётушки – прошла в регламенте примирительного сочувствия с моей стороны, и принятия оного. Он стал лучше – не был таким колючим, как всегда. Читалось простое: мы остались вдвоём. Хотим мы того или нет придётся прижаться друг к другу теснее. И тётя своей домовитостью внесла мягкость в наши отношения. Я вышел от них в ободрённом настроении. Быт их наладился. Два милых старичка старость проводят в уютной светёлке. Прошагали по жизни не без тяжёлых утрат, но старость встречают вместе; как в детстве далёком – снова вместе брат и сестра.
Идиллическое моё настроение продержалось недолго. Я успел только спуститься на лифте на первый этаж. Открылась дверь – передо мной оказалась соседка по площадке – та самая, сообщившая мне про кассету. Вид у неё был самый таинственный. Она порывисто схватила меня за рукав и вытащила из лифта, а палец другой руки приложила к губам, требуя молчания. При ней была собачонка – такса, не злобного нрава, но громко лаявшая на всех то ли от восторга, то ли требуя к себе внимания. Умная тварь, чувствуя настроение своей хозяйки, на этот раз не издала ни звука.
Мы так и прошествовали на улицу: я – вытянувшись истуканом, соседка – вцепившись намертво в рукав моей куртки. Собачонка сзади, на поводке, мела ушами по полу.
На улице соседка зашептала, сверкая глазами из-под очков:
- Я специально Вас поджидала. Извините за таинственность такую, но не хочу пугать вашего папу. Он и так натерпелся. Уж как выжил-то! Молодец старик. Я вот что хочу вам рассказать. Всё никак не могла улучшить момент. Телефона вашего у меня нет, а то позвонила бы.
Она ещё раз приложила палец к губам для конспиративности.
- Недели через две после поминок, я открываю свою дверь и вижу, что из вашей квартиры выходит незнакомый мужчина. Спортивного сложения такой – знаете, как бывает, в пиджачке сером, твидовом – дорогом.
Я чуть не взвыл горестно: хоть бы лепень поменял – сволочь! А соседка продолжала шептать, но уже мене напряжённо:
- Может быть, я и зря волнуюсь. Он так уверенно себя повёл и ещё крикнул в квартиру кому-то, что скоро вернётся, и тогда в магазин они вместе пойдут. Я поверила. Он дверь так спокойно своим ключом закрыл. Со мной вежливо так, поздоровался. Ну, - думаю, - ничего страшного, кто-нибудь из актёров, из Марининых друзей – я её в телевизоре видела, в какой-то постановке из классики. Но только вот в чём дело-то! Не вернулся он, и ни в какой магазин они не ходили. Там вообще в квартире больше никого не было. Я бы услышала, как дверью хлопают – у меня из любой точки слышно.
- Да, да – успокаиваю я её – это актёры.
Делаю вид, что задумался.
– Это, скорее всего, Григорий, а, может быть, и Константин.
Первые пришедшие мне в голову имена. Вру ещё что-то успокаивающее, благодарю за бдительность. Обещаю даже зайти вместе с ними, чтобы она их узнала и не беспокоилась. А про себя всё это время думаю: актёры, конечно же, актёры. В любой пьесе сыграют – даже в ещё не написанной. Сюжетик сами подредактируют.
И опять размышления …
Её заявление о кассете – свидетельство глубокого чувства. Соображение это побудило очередную тёплую волну, прокатившуюся по душе моей измученной. Мгновенно я забыл обо всём и любил её как прежде. Но скоро настроение поменялось. Я зашел в магазин – набрал полиэтилен с нехитрым припасом и купил – помимо прочего – большую бутылку водки. Подумал: не лишнее расслабиться, хотя и не слишком-то я напрягся за это время. Напряжение было, да только особого рода.
Дома я быстро соорудил лёгкий ужин – закуску. Налил в стакан – прилично, и выпил. Обожгло нутро, но вместо ожидаемого расслабления в голову влезла другая мысль:
- Да она же с самого начала всё знала – сука!
Всё было по-честному. Он не убивал. И его не убивали, ему только показали кино. Вполне мог жить и дальше. Он сделал подлость, и ему сделали подлость. Баш на баш, как говорится. Но мне то, от этого не легче.
Допил я, что было в стакане, и больше пить не смог. Забыться в алкогольном тумане? Пьяные сопли показались мне неуместными. Но принятая доза жила во мне, требуя каких-то действий. Я доел приготовленную еду и выскочил на улицу, намереваясь прогуляться по зеленому садику, невдалеке от моей квартиры. Я уже усвоил её скоростную манеру передвижения и прогулка моя, скорее напоминала пробежку. Я даже подпрыгивал в определённых местах – на поворотах аллей.
Мне встречались пенсионеры с собачками. Какое завидное времяпровождение. Состарюсь, заведу себе тузика, и буду гулять с ним неспешно по парку, не думая о бабах и о том, что при наличии традиционной ориентации, с ними полагается делать. В ту свою прогулку, я произнёс пару своих наиболее продолжительных монологов. Собаководы провожали меня по-разному: кто знал об изобретении новой приблуды в сотовой связи – завистливо неприязненно, а те, кто не был информирован о новом шаге технического прогресса – сочувственно.
Позвонить Никите. Встретиться – побеседовать обстоятельно. О чём? Начнутся расспросы, намёки. Обсуждать своё теперешнее положение мне ни с кем не хотелось.
Я всё придумывал, что ей скажу. Жизнь моя крепко зависела от этих слов. Они не могли быть случайно сказанными в запале.
Вспомнился мне и разговор тот дурацкий на пляже, когда я попытался проникнуть за закрытую дверь в ту комнату, куда меня не пускали. Какие там пропадания, паузы, искренность? Разочарование от беседы сменилось стыдом – зря её мучил.
Психически я устал невероятно. Долбить об одном и том же утомительно, но переключаться на что-либо другое я не мог. Если и получалось, то ненадолго: я быстро охладевал к выбранному занятию и возвращался к тому же верчению в голове всё тех же нехитрых соображений.
Требовался отдых – какая-то перемена, и я решил поехать к Обезьяну, поделиться с ним своими горестями. В вольере, где его содержат, меня наверняка помнят. Не пустят – тоже не страшно. Погуляю по загородному парку, подышу свежим воздухом, поразмышляю спокойно. Всё о том же, разумеется. Движение пригласить с собой Тоню я прервал сразу же. С мечтаниями полугодовой давности, эта моя поездка, не имела ничего общего.
Ехать было недалеко, да и пробки с утра стоят в другую сторону, в город. По дороге я думал всякое, но больше об Обезьяне. Лишён он человеческого интеллекта – не имеется в его голове понятий, складывающихся в суждения; нет у него и второй сигнальной системы, для связного их выражения. Отсюда и вопрос: переживает ли он влюблённость похожую на человеческую? Я не надеялся получить определённый ответ. Затеял я свою поездку ради развлечения. Излишней сентиментальности по отношению к Обезьяну у меня не было. Вопросами медицины и психологии занимались другие люди. Моим делом было железо, но мне приходилось обмерять его, и он был мне интересен. Я приходил к нему, когда бывал в институте.
Подругу его я видел. Её скоро отправили в зоопарк. Почему их разлучили, я не знаю. Он хоть и проявлял повышенные умственные способности, но человеком, с его глупыми слабостями, не был. Мне кажется, он никогда про неё не вспоминал. Сексуальность у него была слабо выражена. Это нам подходило – для космической капсулы требовалось существо спокойное, к любовному томлению не склонное.
Животные, в его положении легко прибегают к онанизму. Он и в этом замечен не был, что сводило к минимуму проблему утилизации спермы. За пару лет его путешествия между планетами сперма, хотя бы и засохшая, так бы и кружилась в атмосфере его капсулы. Будь он активнее, пришлось бы придумывать какую-то дополнительную фильтрацию, или устраивать для этого какой-нибудь резиновый отсос, а там и так всё было очень громоздко. Было опасение, что ему эта резиновая штука понравится, и он ею чрезмерно увлечётся. Можно было изобрести какой-нибудь автомат, который справлялся бы с этим по сигналу с земли, но проще было включить в его рацион успокаивающие средства.
Купил ему килограмм апельсинов и два кило бананов. Он больше любил бананы.
Меня помнили в институте. Пропустили не сразу. В полном соответствии с веяниями времени у входа дежурил дюжий детина – охранник. Что он охранял? Обезьяна или какие-нибудь особенные секреты? Но это я зря, наверное, были в лабораториях и психотропные препараты и наркотики.
Мне пришлось напрячь память – вспомнить фамилию кого-нибудь из тех, с кем я работал. Я вспомнил фамилию не того, с кем у меня сложились хорошие отношения, но понадеялся на его снисходительность.
Встречен я был приветливо. Посетителей у Обезьяна бывало не много. Человек, вышедший ко мне – звучная фамилия Никаноров, потому и запомнил – совсем не изменился: борода такая же окладистая и глаза выпученные, под очками семидесятого года выпуска. Не люблю некрасивых людей. Потёртый мешковатый пиджак не является признаком интеллекта, как почему-то считают некоторые.
Мы уверенно направились к вольерам. Шагов через пятьдесят он спохватился: "К ребятам не зайдёшь?" Близких отношений у меня ни с кем в этом институте не было, но как-то неудобно было начинать с Обезьяна, в ущерб людям. Были среди них и с учёными степенями.
Зашли в какую-то дверь. Я плохо ориентировался в этом здании. В комнате с четырьмя столами никого не было. Мой провожатый покрутил диск телефона, и скоро явились двое. С ними мне приходилось встречаться. Рукопожатия, широкие улыбки. Отношение как у лечащих врачей к родственникам больного. Традиционное сетование на плохое финансирование и загон науки. Я тоже скорчил огорчённую физиономию – мы из одного цеха. Последовало несколько обычных вопросов и ничего не значащих ответов.
- Обезьяна то пустите посмотреть?
Иронические улыбки – само собой разумеется.
Он сидел в клетке, ко мне в профиль. Тоненькие прутья были покрашены серой краской, и выгодно отличались от массивных решёток в зоопарке. Казалось, он может их в любую минуту сломать и выбраться на свободу, но я знал, что металл очень крепок и шансов у сидящего в клетке нет. Я остановился, разглядывая его. Мой провожатый посмотрел на меня – на него, и оставил нас вдвоём.
Он не обратил на меня внимания. Это было вполне в его духе. Когда я подошёл ближе и взялся рукой за решётку, он обернулся ко мне – узнал, но ничем не выразил своё отношение к моему появлению. Как аргумент я выдвинул свои приношения, и вспомнил Папулю в палате у брата.
Он не оживился, но взял через решётку банан. Я всегда удивлялся тому, с какой сноровкой он очищал кожуру. С апельсинами он тоже ловко обращался. Я спросил: как его кормят? Но прежний контакт уже был утрачен. Обыкновенно он передавал свои впечатления жестами, но и жестов не последовало. Я просунул в клетку остававшиеся у меня фрукты. Есть он их не стал – просто передвинул ладошкой вглубь клетки, так, чтобы их нельзя было достать снаружи. Я улыбнулся – он кивнул мне. Так будет сохраннее.
Я поговорил с ним, как делал раньше. Он послушал, не понимая, но внимательно. Слов он знал много, но важнее для него были интонации. Минут через пять мне стало казаться, что всё по-прежнему. Я помолчал, он посмотрел на меня – я посмотрел ему в глаза и понял, что завидую ему. Пора было прощаться. Я махнул рукой, как всегда раньше делал. Он помнил этот жест и тоже сделал мне ручкой.
На улице я погрустил немного о глубине своего отчаяния. Я опять вернулся в тот градус, когда не хочется ничего делать и не хочется ничего знать. На прогулку по парку у меня уже не хватило сил. Сел я в свой автомобиль и двинул вперёд ручку переключения передач.
* * * * *
У себя на кухне я видел, как закругляясь, берег уходит за небольшой мысок, и спускается обрывом к морю. Что за ним дальше? Кто встретил бы нас там? Лёгкое беспокойство. Мешалось в моей голове и время, и место. На острове я вспоминал свою квартирку и отчаянно не хотел опять оказаться в одиночестве на этой кухне с горящей конфоркой газовой плиты.
Мы всегда возвращались к тому, что уже обсуждали. Она навязывала мне такую манеру. Невозможно было устоять. Чуть покусает тему и отпустит, чтобы обдумать. По какой-то, чаще всего случайной ассоциации вытащит, чтобы обсудить её вновь, но уже на другом уровне. К тому же самому она возвращалась и по третьему разу, и по четвёртому, ни мало не стесняясь – как бы сказал посторонний наблюдатель – толочь воду в ступе. Был важен не результат обсуждения, а сам процесс. В тонкостях он никогда не повторялся. Как с музыкой: как ни старайся, не сыграешь одинаково.
Была в ней одна уникальная черта, которую я оценил не сразу. Она никогда не спорила. Знаете эту манеру, присущую многим дамам – визгливо не соглашаться чуть ли не со всем, что они слышат впервые и спорить. На людях они ведут себя прилично – стоит остаться с любимым наедине, как начинается. Мать с отцом конфликтовали подобным образом по любому поводу, раздувая его до вселенских размеров, но и отходили быстро. Наступивший штиль, обычно, устанавливался ненадолго. У многих общение сводится к такому переругиванию. Они проводят года во взаимных придирках, ругани, недовольстве.
Не спорила, но это не означало, что она не умела отстаивать свою точку зрения. Она соглашалась со всем – от теоретических выкладок, которые я позволял себе озвучивать, до простых фактов. Я говорил – это воспринималось без оговорок. Когда ей надо было на чём-нибудь настоять, она легко отпускала тему, чтобы вернуться к ней потом, и протаскивала её плавно, без нажима.
Методу эту она применяла всегда и во всём: от примитивной житейской практики и до более высокого материала. Мне нравилось замечать, как всё устраивалось, по её желанию.
Вспомнил я и тоску о семейке своей маленькой. И как обвал выступило, что не будет всего этого. Звонкая какая-то печаль охватила меня – печаль уже посветлевшая и о том уже даже, что и тоски этой жестокой, тоже когда-нибудь у меня не будет.
Но замыкалось одним и тем же: она всё знала. И ещё до предложения мне работы на складе, и даже до этой идиотской сцены на Бугре. Более того: она это знала уже на похоронах, когда протягивая мне рюмку водки помянуть Стаса. Она участвовала во всём и сразу. Я уже не отодвигал от себя это.
Городской телефон мой – чёрного цвета жестокая пластмасса – молчал. Похожие телефоны стояли ещё на столах следователей НКВД – в каком-то кино видел. Доисторическое животное, пробилось сквозь толщу времени. Кто, кроме Папули и тёти позвонит по нему? Разрыв в проводах я соединил и замотал изоляционной лентой, и он заработал нормально. Даже не отключили за неуплату.
Сколько дней я находился в состоянии тяжёлого коллапса? Не вспомню. Пытался потом сосчитать, но каждый раз выходила новая цифра.
Появилась ещё и обида. Не на неё – конкретно. На неё, мне так казалось, не за что. Я дрейфовал к тому, что она была лишь закручена вихрем обстоятельств. Постепенно в сознании моём история начала выворачиваться таким удивительным образом, что она действовала мне на руку, чуть ли не помогла мне в чём-то. Обида относилась к чему-то абстрактному – к сложившимся обстоятельствам.
Не везучая у меня какая-то жизнь получалась. Только перемелешь одно горюшко, вздохнёшь спокойно, так готова новая фишка. Прошлой осенью даже легче было – не было такого надрыва. Стоял на уверенном нуле – теперь же скатился в отрицательные величины.
Телефоны зазвонили почти одновременно – оба два. Я заметался в неопределённости, не зная, за какой взяться. Выбрал большую чёрную трубку на аппарате, схватил. В ней уверенный мужской голос – я сразу понял, что это Григорий. Обратился он не ко мне: "Возьми он на месте". Потом молчание. Сотовый вибрировал у меня в руке и тарахтел, волнуясь, всё громче. Телефон не звенит никогда одинаково, бывает, чувствуешь по его звону беду. Я долго нащупывал кнопку приёма вызова – привычка ещё не выработалась. На табло высветился её номер. Внутри у меня всё замерло, но я услышал не её голос – говорила Ирина, точнее она не говорила, а кричала надрывно, истерически.
- Володя! – чуть не вопила она – приезжайте немедленно. С Катериной плохо. Пожалуйста, скорее!
Где? Куда? Адрес больницы? Она называет адрес. Не надо – знаю. Да. Отделение реанимации – цокольный этаж и направо. Консьержка пропустит.
Я не полетел к ней – нет! Больше было похоже на телепортацию. Так, кажется, называют фантасты мгновенные перемещения материальных объектов на значительные расстояния путём уничтожения их структуры с последующим восстановлением на новом месте.
В нашем городе есть светофоры? Возможно. Если и были, то я удачно попадал на зелёный свет, и потому ни одного не запомнил. Физиономию сотрудника ГИБДД в зеркале заднего вида я помню – с открытым ртом. Повернулась ко мне во след. Дёрнулся к своей машине догонять, но остался на месте. Сообразил, что бессмысленно: время около часа дня – пробок нет; следующий перекрёсток без светофора, а за ним дороги расходятся в разные стороны. На какую дорогу я сверну? Глянул на свой аппарат для замера скорости – рот раскрылся ещё шире. "Копейка" такую скорость не развивает. Обратное движение челюсти, видимо, произошло, когда я поднимался по больничной лестнице.
Ирина ждала меня у открытой двери. Она была бледна и выглядела, как на похоронах Стаса – на все шестьдесят. Коснулась рукой моего локтя:
- Не буду ничего говорить. Сам увидишь. Уже лучше, но я перепугалась страшно.
Мы пошли по гулкому коридору. Быстро пошли. Скорость передвижения – это у них семейное. Коридор – прямо по ходу – заканчивался белой дверью. Дверь открылась по мановению волшебной палочки. Врач, в белом колпаке, как полагается, упитанный, вальяжный, находился в приятном расположении духа. Сразу затараторил, склонившись к Ирине так, что мне не всё было слышно. Да мне и неинтересно было, что он говорит: чего хорошего может сказать врач? Я пришёл не к нему.
Он всё тараторил. Я разбирал отдельные слова: не страшно, промывание, нужен покой, причина – возможно нервный срыв, отравление, да что Вы! Он отстраняется от Ирины. Вид предельно уверенный. Для жизни нет никакой опасности. У него с небесной канцелярией прямая связь – без посредников.
- Мамочка! – это он Ирине, кретин, – веселее, пожалуйста. Через неделю будет прыгать как белка. Госпитализация? На пару дней, разве что.
Ирина видела моё нетерпение – врач не понимал ничего. Кожа на её руке мне показалась по-старушечьи дряблой. Он бы ещё покрасовался перед нами – кудесник от медицины. Но Ирина сделала какой-то неопределённый жест рукой. Он понял, что я пришёл сюда не его слушать, и показал, пробегавшей мимо медсестре, на меня – проводите. Я последовал за медсестрой в соседнюю комнату.
Она лежала на диване – спала или спокойно думала о чем-то. Лицо безмятежное. Укрыта простынёй, и одежды на ней никакой не было. Рядом стойка для капельницы, иголка на пластмассовой трубке, замотанной вокруг пустой, перевёрнутой вверх дном бутылочки.
Знаете, как пахнут больничные простыни? Пахнут омерзительно, но я не слышал восхитительнее аромата, чем тот, который исходил от желтоватой простыни, на её груди.
777
Солдат.
В армии я служил всего год, как окончивший высшее учебное заведение. Узнал я за это время не много, но по тому, как человек берётся за цевьё автомата, я могу определить солдат он или нет. Оружие в руках у Сталоне, как пенис в руках у первокурсницы. Шварцнегер излишне внимателен к своим бицепсам. Оружие не липнет к его рукам.
Служба моя протекала в маленьком городке, который называется Дубно. Это не та Дубна под Москвой, где синхрофазатрон, а то Дубно, которое на западной Украине. Там неотлучно находились наш капитан и прапорщик Криницкий. Иных достопримечательностей в этом городке нет. Нашим батальоном некоторое время командовал полковник Грищенко, но его не следует поминать в этом ряду.
Служба не открыла мне никаких особенных истин, но кое-что врезалось в костный мозг, и оказало влияние на последующую жизнь. Я понял, почему в Уставе не могло быть употреблено слово “убить”, или “застрелить”, или “выстрелить в человека”. В Уставе написано: “ …. и тогда разрешается применить по человеку оружие”. Это после предупредительного окрика и выстрела в воздух.
Написано правильно. Присутствует щадящее отношение к солдату, ибо применить по человеку оружие способен не каждый. Для этого требуется специальная подготовка. Сначала надо вмёрзнуть в землю на плацу во время строевых занятий и наслушаться воплей и мата до того, чтобы казалось, что другого человеческого языка не существует. Потом привыкнуть не досыпать, и не просто не спать мало, а чтобы тебя качало из стороны в сторону, и появилась способность двигаться с автоматической ровностью. Постепенно начнёшь звереть и почувствуешь способность завыть по- волчьи, и по-собачьи будешь радоваться куску хлеба. И тогда... ты не убьёшь – нет. Ты применишь по человеку оружие – плавно потянешь курок на выдохе. Без лишних эмоций сделаешь это по отношению к тому, кого раньше никогда не видел, и кто ничем не виноват перед тобой.
Я понял, что солдат – это тот, кто завёрнут в хаки. Именно завёрнут, а не одет, поскольку одежда, окрашенная в хаки, суть не одежда, а саван погребальный. В него обряжают всех, кто так или иначе, связан с войной, стараясь за однообразием скрыть уродство смерти. Повезёт - ты снимешь с себя это далеко не самое изящное одеяние. Но вместе с робой ты не избавишься от анилиновой зелени, въевшейся в твою душу.
Мрачным осенним днём нас построили на плацу и развели на пять метров в стороны друг от друга. Существовал в армии такой обычай: командир, сдавая часть, должен пройти перед разрежённым строем. Любой мог сказать ему всё, что хотел – приветить на прощание командира. Многие офицеры боялись этой процедуры – ведь скажут что думают.
Он шёл тихонько перед растянутым строем, придерживал шаг, глядел в глаза каждому, давая ему время. Издали видно было, как он серьёзен – дрожали на руке пальцы. Сержант наш – Осип Гаджиев – шипел на три ряда, что насмерть за****ит того, кто Бате, плохое что скажет.
Но вдруг он улыбнулся, и мы залыбились в ответ – в двести сорок рож. Число точное; по количеству тарелок, которые мне приходилось мыть на кухне, отбывая за разные мелочи наряды вне очереди. Я ничего не сказал Бате. Поблагодарить! Прозвучало бы глупо – и в общем-то не за что.
Последним был чурка – задрипанный, грязный и меньше всех ростом. Тот самый, которого заколодило на долбаном его бензовозе в самом конце посадочной полосы. Комполка вдоволь навыпендртвался, выделывая разные фигуры высшего пилотажа, и шёл на посадку. Мы высыпали на улицу всем караулом смотреть, как он летает – было на что. Он уже катился по полосе, когда чурка двинул в сторону свой шарабан. Разминулись они в полутора метрах один от другого, а самолёт проскочил ещё вперёд метров на двести. Пыхнуло бы до неба. Батальонное офицерьё давай хорохориться: под трибунал его надо – в дисбате дослужит. Но Батя вышел, и дал десять суток. Всё – баста, наказан.
Подходит он к чурке, тот взял и заплакал. Ну, мы все заржали, а он его обнял.
Я был благополучен в тот день, и она была хороша. Мы проснулись в номере гостиницы маленького латвийского городка – возвращались из Литвы в Питер. Не хотелось заканчивать приятное путешествие – продлить ещё хотя бы на пару дней, а там – будь, что будет.
Мы долго и лениво завтракали в кафе на последнем этаже гостинницы. Уютное кафе. Простенькие бумажные салфетки на столах искупались обилием еды в витрине: творог вкусный и сыр, и колбаса. Панорама в окне раскрывалась скучноватая, но серость каменных домиков разнообразили кроны деревьев, и вдалеке блестела река. Обратно в кровать? Только что выбрались оттуда. Что делать в этом маленьком городишке мы не могли придумать и тянули согласное с нами время над кофейной гущей.
Она указала мне на реку и арку моста:
- Поехали, посмотрим, позагораем, искупаемся, если тепло будет.
Отчего же не поехать?
Мы вышли из отеля, сели в машину и покатили, скрупулёзно соблюдая правила. Приятно было ехать не спеша. Колени у неё были такие круглые. Я с удовольствием правил послушной машиной.
От моста, по берегу, тянулась полоска песка перед водой, к ней можно было скатиться по наклонной дорожке. Мы так и сделали. Она сразу сняла туфельки и пошла вдоль краешка – вода оказалась холодной, а песок был теплее. Мы покидали камешки в воду, так чтобы получались блямбы, постояли, обнявшись, глядя на блестящую под солнцем широкую ленту реки.
Железнодорожный мост, невдалеке от нас, не представлял собой никакой особенной красивости. Обычное инженерное сооружение, каких много. Мост, соединяющий два берега реки. И пусть себе соединяет дальше. Мы расстелили одеяло, уселись удобно и болтали ни о чём. Недалеко от нас остановился “Москвич”. Из него вышли трое, подняли багажник, капот, раскрыли все четыре двери и давай возиться с мотором. До нас им не было никакого дела. Потом один из них достал домкрат и начал менять лысоватое колесо.
Она вдруг она ловко вскочила – особый такой вид кокетства подделываться под маленькую девочку.
- А вот, - говорит, - сфотографировать меня здесь ты побоишься!
- Почему?
- Побоишься, что жена фотографии найдет и обо всём догадается.
- Ни капельки не боюсь я этого, - сказал я с твёрдостью.
- Тогда сфотографируй, - у тебя же есть фотоаппарат в багажнике, я видела.
- Пожалуйста, - говорю я, иду и достаю аппарат, а про себя думаю, что выброшу на всякий случай пленку, когда буду ставить машину в гараж.
Она встала у воды, и я начал крутить колесико на объективе, наводя резкость. Я сделал один или два снимка и сообразил, что солнце, не так чтобы прямо светит, но всё равно наделает бликов – получится плохо, и стал обходить её со стороны. Солнце оказалось сбоку, и в объективе появился мост. “И хорошо, - подумал я, - пусть она будет запечатлена на фоне бетонных быков и железных конструкций. Грубая материальность подчеркнёт её очарование”.
Она улыбнулась с хитринкой: Давай теперь я тебя сфотографирую.
Моя рожа никогда хорошо на снимках не получается, но отказываться нельзя, всё из-за той же жены. Мы меняемся местами, она щелкает фотоаппаратом один раз, другой, третий. И останавливается в затруднении.
“Вот если бы мы сфотографировались вместе, да ещё в обнимку”, - читаю я её мысли. Я не подозреваю попытку меня шантажировать – это не более чем игра, чуть-чуть щекочущая нервы. Это не объяснение, а признание какой-то большей близости, готовности к чуть большему доверию.
Она поворачивается в сторону возящихся с москвичом мужчин, и только тут я замечаю, что они внимательно наблюдают за нами. Тот, что ближе, направляется к ней, но я чувствую, что он идёт не за тем, чтобы нас фотографировать, и оказываюсь около неё раньше него. Второй двигается за ним следом. Оба смотрят серьёзно, но без агрессии.
- Вы знаете, что мосты приравниваются к военным объектам, и их нельзя фотографировать, - спрашивает первый подошедший.
- Да, мы вроде как фотографируем не мосты, а друг друга, - пожимаю я плечами.
- Это всё равно - мост хорошо получится на вашем снимке.
- Бросьте ребята, - говорю я миролюбиво, - что мне девчонку нельзя сфотографировать?
- Можно, но не на фоне моста.
- А, Вы, собственно кто такие?
- Мы пилоты, недалеко отсюда наша часть, - в доказательство он достаёт воинский билет из кармана рубахи.
- Да, вы что меня за шпиёна, что ли держите? Вот моя машина, номера видите, вот права, вот паспорт. - Я тоже достаю документ. – Сами-то посудите, надо ли мне светиться. Что я не могу, когда никого здесь не будет мост сфотографировать?
- Можете, но сейчас мы заметили и надо бы вас доставить куда следует.
- Куда?
- Да хотя бы к нам в часть и там разобраться.
- Давай плёнку засветим, - предлагает второй, стоявший немного сзади.
- Не надо, ребята, плёнку светить, - я забираю фотоаппарат из её руки, - там есть дорогие для меня кадры.
Первый улыбнулся. Он так и стоял передо мной, держа в руках документы
- Ты в армии служил?- спрашивает он меня.
- Служил, конечно.
- А где?
- В Дубно, на западной Украине.
- Они переглядываются.
- Номер воинской части помнишь?
- Такое не забывают.
- Скажи.
- А чего не сказать? Информация не секретная: шестьдесят четыре - триста семьдесят два. Вас же летунов и охраняли — хвосты заносили.
- Кто был командиром части? - с напряжением спросил тот, что стоял немного сзади.
- Грищенко.
- Анатолий Сергеевич?
- Кажется, да. Я с ним за руку не здоровался. Но точно: звали его Анатолием. Это помню.
- Это хорошо, что помнишь! - сказал тот, что стоял ко мне ближе. Он отдал мне паспорт и сунул свой военный билет в нагрудный карман. - Отдыхай парень.
- Погиб твой комбат, - сказал треснувшим голосом, стоявший подальше, - три года назад погиб в Йемене.
И они пошли по направлению к своему автомобилю.
Сказанное я сообразил не сразу – доходило до меня толчками.
Она стряхнула и собрала одеяло. Я закрыл багажник своего авто.
Проезжая мимо их москвича, я притормозил. Второй оказался рядом и протянул мне руку в открытое окно. Я пожал ее.
- Прощай, солдат, - сказал он мне.
Вечер я помню смутно. Я не напился до одури, не сделал ничего такого, что выражало бы глубокую скорбь и бурное отчаяние. Но хрустальное очарование мира рухнуло – обратилось в стеклянную крошку, рассыпавшуюся по полу. Весь вечер я молчал, недоумевая, что понадобилось Бате, в Йемене, на том большом пляже, где так много песка.
Утром, как только дорога вышла за город, я резко дал газу. В щели под форточкой засвистело. Я шёл так километров сто, пока на Псковщине не пришлось снизить скорость из-за плохой дороги.
-Ты очень расстроился из-за вчерашнего? - спросила она.
- Нет.
- Ты всю ночь матерился во сне.
- Со мной бывает.
Пауза километров на пять пути.
- А солдат это что - звание?
- Нет.
- А рядовой?
- Вот это звание?
- А что он делает?
- Рядовой? Стоит в строю.
- А солдат-то тогда кто?
- Это тот без кого армии не бывает.
Больше она меня ни о чём не расспрашивала.
Ту плёнку я не выбросил. В фотомастерской мне сделали с неё фотографии. На снятых у реки, - с весёлой девчонкой, - хорошо виден мост и след самолёта – ровная белая полоса, прочерченная высоко в небе. Они спрятаны у меня в гараже, в том месте, куда моей жене никогда не добраться.
Участковый.
Добрые старые времена. Раз в месяц, иногда чаще, но бывает и так, что реже, на лобовом стекле моего автомобиля появлялась записка от участкового: "Водитель автомобиля (номер такой-то) зайдите в опорный пункт милиции". Автор её прекрасно знает моё имя, но нам не нужны свидетельства наших неформальных отношений.
Я тунеядец – официально нигде не работаю, что карается законом. Мне следует год исправительных работ на стройке в каком-нибудь провинциальном городке – так называемая «химия». Как правило, работы эти вредны, и никакой зарплатой народ не заманишь, и, потому, их выполняют заключённые.
Не теряя времени, я иду в гастроном; беру пару бутылок водки по 0,7 или три по 0,5; колбаски, вкусной рыбки, батон, и, рассовав всё это по карманам куртки, отправляюсь в опорный пункт милиции.
Откровенно говоря, визиты эти, мне даже приятны. Я вижу в них не мелкое взяткодательство, а торжество здравого смысла, над законодательной глупостью. Участковому известен источник моих доходов – изготовление и продажа изделий народных промыслов. Он знает, что получаемый мною доход вполне достаточен и ни на какие тяжкие я не пойду. Нарушаю административный кодекс – меня штрафуют, когда на десять, когда на пятьдесят рублей. Плачу аккуратно, и тем восполняю отсутствие налогового сбора.
Я приходил к концу приёма – часам к восьми. Случалось, что участковый не успевал принять всех желающих, и в коридоре ещё сидела парочка бабулек, обиженных, сложностью взаимоотношений с соседями. Я приоткрывал дверь, участковый вставал: "Всё, бабоньки, приём закончен, из управления приехал проверяющий. Приходите в понедельник. Извините, извините".
Я делал строгое, готовое приступить к проверке, лицо.
Выкурив бабок, он закрывал дверь на ключ, торопливо доставал стаканы. Я извлекал, раскрывал, разворачивал, нарезал. Выпив по первой, закуривали, и он жаловался на усталость, на непроходимую тупость населения, на пустые заявы и доносы. Все серьёзные дела проходили мимо: либо в дежурную часть, либо ещё выше. Обычно мы выпивали одну, а другая оставалась у него в сейфе; бывало и так, что выпивали две; бывало, не хватало – ходили к таксистам добавлять; а, то и вообще не пили: я просто оставлял бутылки и закуску на столике возле сейфа и уходил.
В это моё появление он был в дежурном пункте один.
- А пришёл, молодец, - обрадовался он мне и, подскочив к двери, зашуровал ключом. – У меня к тебе дело. Тут, понимаешь, у соседнего участкового есть знакомый на мясокомбинате. Праздник на носу – надо съездить взять мясо. И тебе достанется. Ну, там подождать немного придётся. Ничего, а? Сделаешь?
Видно было, что ему очень хочется, чтобы я это сделал.
- Да съезжу, чего там, - соглашаюсь я.
Он схватил телефонную трубку и накрутил диск.
- Ага, Михалыч, ну, есть машина. Да, парень надёжный. Ага. Завтра. Хорошо, подходишь ко мне. Ага. В два. Он будет.
- Вот – обратился он уже ко мне, – завтра в два сможешь?
- Смогу, конечно.
- Не, – останавливает меня участковый, – сегодня не буду. В следующий раз. Ты главное отвези Михалыча, мужик путёвый, понимаешь. – Но бутылки у меня в руках, не прятать же обратно. Я ставлю их на сейф.
- Ладно, – он машет рукой, – пусть остаётся до следующего раза. Ты только не опаздывай, – напоминает он, уже вращая ключом в двери. Завтрашняя поездка для него важнее водки.
На следующий день я был точен, и даже остановился за квартал от опорного пункта – подождал, чтобы подъехать, ровно в два. Участковый выскочил из парадной, как только я притормозил и сделал приглашающий жест рукой.
В опорном пункте за столом сидели двое – один полный полковник, другой подполковник. Для милиции это очень высокие звания. Видимо удивление настолько явно выразилось на моём лице, что участковый поспешил сделать успокаивающий жест рукой.
При моём появлении оба встали. Полковник, молча пожал всем руки, мне тоже, и ушёл.
- Вот, Михалыч, - засуетился участковый, - тот парень, о котором я тебе говорил, - надёжный человек, отвезёт куда требуется, - и добавил, проследив цепкий взгляд, которым меня смерил подполковник, - не из наших.
Тот согласно кивнул головой.
- Знакомься, - обратился ко мне участковый, - мой сосед, тоже участковый, с соседнего участка.
Я улыбнулся и понимающе хмыкнул: бывают же, оказывается, участковыми и подполковники. Он улыбнулся мне в ответ, сверкнув весёлым глазом.
- Ладно, пошли, - сказал он, берясь за ручки поместительной авоськи, болтнувшейся пузырём. - Ты объяснил, что нужно?
- Толком нет, но он парень надёжный всё понимает, езжайте куда надо, и он там тебя подождёт. Подождёшь? - спросил меня с просящей интонацией участковый.
- Да не волнуйся ты, всё сделаю.
Меня живо увлекало всё происходящее.
Мы сели в машину и я понял, что подполковник габаритный мужчина. Он был на пол головы выше меня, и его физическая крепость не бросалась в глаза: не толстый, а именно крепкий – широкий в плечах и без популярного у командных чинов брюшка.
- Поезжай к мясокомбинату, а дальше я скажу куда.
У меня тогда была новая трёха. Руль мне ещё не успел надоесть, и я поехал не слишком лихо, но с ухватками понимающего человека. Ехать было недалеко – мясокомбинат в нашем районе. Подполковник всю дорогу молчал, но напряжения между нами не было. Мы подъехали не к главному входу, а обогнули угол забора и проехали ещё немного. Он толково объяснил, где поставить машину и похвалил моё вождение, чтобы сделать мне приятное.
- Я сейчас схожу - переговорю, а потом вернусь, - сказал он.
Через лужу перед капотом он перескочил легко, но, когда зашагал к забору, в походке появилась какая-то тяжесть. У ящика из под бутылок, приставленному к забору, остановился. В том месте колючая проволока, натянутая сверху по всей длине, загадочным образом прерывалась. С другой стороны забора тут же высунулась красноносая физиономия в шерстяной шапочке, какие носит определённого направления публика, и почтительно склонилась наружу. Подполковник что-то сказал – физиономия что-то переспросила и скрылась. Пустая сумка перелетела через забор.
Я приоткрыл ему дверь, когда он тяжёлой походкой подошёл к машине.
Солнце, просвечивая жидкую пелену облаков, грело лобовое стекло моего жигулёнка. Начало марта. Вроде как весна, но снега ещё достаточно.
- Подождем немного, - сказал он, устроившись на сиденье - сейчас заказ скомпонуют, - посмотрел на пепельницу, - куришь?
- От нашей жизни закуришь, - ответил я.
- То верно. Тебе нельзя, а я выпью. Ты покури пока. Я тебе заказал карбонатику.
- Спасибо.
Он достал плоскую бутылочку из под коньяка, в которой, скорее всего, была водка или разбавленный спирт с плавающими внутри ягодами, и отхлебнул хороший глоток, навернул аккуратно пробку и спрятал обратно в нагрудный карман.
Я приоткрыл окно и взял сигарету.
- Не холодно?
- Нет – в порядке. Машина - то давно у тебя эта?
- Полгода.
- Хороша пока новая. У меня москвичонок старый гниёт в гараже. Посуше будет – выкачу.
Мы сидели довольно долго. Не помню, о чем говорили, но ожидание не было тягостным. Он опять потянулся за бутылочкой.
- Тебя, наверное, интересует, почему при таких звёздах я участковым хожу.
- Скажу честно - да.
Он улыбается и отхлёбывает хороший глоток – пережидает, пока уляжется. Потом достаёт конфету, разворачивает фантик, делает ещё глоток, закусывает.
- Сейчас расскажу. У меня тут пойло намешано крепкое.
Дожёвывает конфету и проглатывает сладкую мякоть.
- Я совсем недавно зам. начальника по району был. Да вот понизили. До пенсии осталось всего ничего. Хорошо, что совсем не выгнали. Помогли друзья в управе: дали дослужить, чтобы полная пенсия шла. История стоит, чтобы рассказать. Да и время есть.
Он делает ещё один глоток и продолжает.
- И не подумал бы, что такое может с человеком приключиться. Рассказали бы мне про кого другого – не поверил бы. Хотя от жизни всего надо ждать. Не знаешь с какой стороны припечёт.
Задержался я как-то на службе. Бывает, приходится торчать допоздна по самому пустому поводу. Сидел дурак – дураком, ждал депешу из главка, на которую, возможно, реагировать пришлось бы в срочном порядке.
Конец мая – время приятное такое. Окна моего кабинета выходили на западную сторону, на закат. Вечером распахнёшь – свежо, светло, солнышко греет. Расслабление душевное – покой, тишина. Кажется, что жизнь тебе, в такие минуты, что-то новое обещает, что-то такое, чего раньше у тебя никогда не было. Расслабился я так, разомлел и думаю: пройдусь до дежурки за сводкой. Не далеко, но промнусь немного, ногами подвигаю. Чёрт меня толкнул какой-то. Спускаюсь на первый этаж. Лестница там у нас ещё широкая такая, знаешь? А как входишь в дежурку - налево обезьянник. Там дверь решётка, и со стороны дежурного, окно – квадрат в стене застеклённый, чтобы видно было, что в обезьяннике делается.
Через это стекло я её и увидел.
Не молния это была, не видение какое чудное. Другое совсем. Как бы всю жизнь только этого и ждал. Не искал – нет, а именно ждал потаённо, и сам себе в этом ожидании не признавался никогда.
Я женат – двое детей. Бабами не обижен. Думал, что всё про эту самую любовь – морковь знаю. А вот нет. Самое главное в этом деле до сих пор мимо меня проходило. Сразу я понял, что её-то мне всю жизнь, и не хватало.
Дежурному вида не подал. Взял журнал вызовов – спросил небрежно:
- Кто там у тебя?
- А,- говорит, - по сифилису одна. Был врач, повёз кровь на Вассермана. Да её и так опознали. Терпило на неё имеется.
До половины лестницы я всё же поднялся, потом остановился – покурил. Как звал кто-то – толкал изнутри.
Как действовать сообразил мгновенно. В кабинет не хотел подниматься, но там телефон. Домой позвонил: наврал, не помню что. Сделал пару звонков о подмене. Договорились мы с ней лёгко – в её положении не кочевряжутся и взял я её из обезьянника своею властью.
Насмешек потом со стороны сослуживцев не было. Мы всяких коленец человеческих нагляделись и, когда у самих бывает, относимся сдержанно. Дома то похуже было: крик, срам, обвинения пустые при полной ясности темы.
Есть у нас специальные квартирки – мы там со стукачками встречаемся. Полупустые стоят, но, как правило, кровать и стулья имеются, а в этой даже стол был и посуда кое-какая. С деньгами вопроса не было - купил еды, выпивки.
Три дня, всего-то и прожили мы с ней вместе.
О сексуальной стороне дела распространяться не буду. Ни с кем мне так хорошо, как с ней не было. Не то главное – я любил. Во всю ширь любил – с надрывом и болью. Пусть три дня, пусть один час, пусть несколько минут. Мы когда прощались, присели по рюмочке, а я подумал: ещё минут десять вместе пробудем – счастье то, какое.
Я её отпустил. Обещал отпустить и отпустил, соответственно. Сам посуди: можно ли своими руками любимую женщину за решетку упрятать?! Известно всё стало быстро: стукачок – я у него от хаты ключи брал – он же и сообщил.
Ну, меня, разумеется, склонять во все тяжкие. Через пару недель выскочил маленький прыщик там, где надо. Шеф города вызвал и только спросил: " Как же это ты, Михалыч, на сифон то полез? "
Я и сам не знаю – как? Но знаю другое, повторись всё – опять бы полез. Во всей моей жизни по-настоящему три дня и счастлив-то был. Каждая клетка во мне согласно пела. Не умею это объяснить. Какая-то во мне глубочайшая искренность появилась – вера что ли? Ни о чём не жалею ни капли! Понимаешь?
Он повернулся ко мне – увидеть мою реакцию. Я понимал.
- Ну, дальше сам знаешь, дома гвалт, ковардак, шквал. К жене я не притронулся, у неё со здоровьем всё в порядке. Сам пошёл лечиться. В больнице лучше было – спокойнее. Перед дочкой стыдно, не могу передать. Пока живём раздельно. Но хочу вернуться – доживать, если примут.
Её через неделю опять взяли. После принудительного лечения ей дадут годка два – и вся недолга. Видеться с ней не хочу. Пусть так всё и останется теплом на душе.
Та же неверного цвета шапочка с помпончиком, появилась над забором. Обладатель воровато огляделся по сторонам.
- Во! Готово дело. Пойду за товаром.
Он вышел и сделал несколько шагов вдоль забора. Могло показаться, что он идёт в другом направлении, но он проворно метнулся к забору, вскочил на ящик, выхватил с другой стороны сумку, в левую руку ему сунули полиэтиленовый пакет, и в два прыжка оказался на дороге. К машине пошёл уже не торопясь, прогулочным шагом. Сумка в руке не гнула его крепкую спину. Он подошёл к машине. Я открыл заднюю дверь.
- Профессионально сработано, - похвалил я его действия, когда мы отъехали от мясокомбината.
- Лишних умений не бывает, - он заметно повеселел, - мелочь, а приятно.
- Ты не заходи, не светись, - сказал он, когда мы подъехали к опорному пункту, - Тут в полиэтилене тебе карбонатик, отдельно, - он погладил ладонью пакет.
- Спасибо, неудобно как-то.
- Ничего, ничего.
Он протянул мне руку на прощание – ладонь была сильная и тёплая.
- А знаешь - я через два месяца буду полный пенсионер. Может быть, на рыбалку съездим.
- Съездим, я место хорошее знаю.
Выскочил участковый, учтиво ухватился за лямку сумки. От тяжести его перегнуло на сторону.
Жене очень понравился карбонат.
-Ты, - сказала она, - ещё никогда не привозил такого вкусного и свежего мяса.
- Мне - ответил я - такого никогда раньше не давали.
Мы не съездили на рыбалку, уже не могу вспомнить почему. Я жалею об этом.
В шхерах.
Я хотел идти прямо в залив, но ветер не пустил – разогнал волну. Легкая "Пела" была загружена неравномерно – на волне нос опасно задирался вверх. Пришлось прятаться за берегом, но там было мелко, и, чтобы не повредить мотор, я пошёл дальше на вёслах.
Так я попал в другую протоку, и в ней было хорошее место для лагеря. Я быстро поставил палатку, рассудив, что на сегодня с меня хватит. Разжёг костер, и накипятил воды в закоптелом чайнике.
Чашка кофею с булкой и паштетом из гусиной печёнки подчёркинула ощущение сделанной работы. За день я – на машине и в лодке – преодолел более двухсот километров. Я был на месте и радовался этому.
Смотреть на заходящее солнце было не больно: шарик розового мороженного опускался в голубую муть. Костёр догорал – темнее в это время года уже не будет. Пора ставить сеть.
На воде прохладно, и как только сеть, – мощное устройство с тяжёлыми грузилами – её не снесёт на течении, – соскальзывает с транца лодки, спешу к лагерю – скорее в меховой спальник.
Я засыпаю, вспоминая острова зимой. Однажды меня занесло сюда в конце ноября. Уже выпал снег. Было очень холодно, бело, и дул сильный ветер.
Рассвет помпезен, медлителен и неприязненно освещает красным лучом землю и край длинного тёмно-серого облака, занимающего половину неба.
Снова журчит кипяток – теперь уже для чая. По утрам я не разжигаю костёр, а пользуюсь жужелкой – так жена называла бензиновую горелку.
В сети щурёнок и плотвичка. Этого – вместе с кашей – вполне хватит на день. На рыбалке я питаюсь скромно.
Пока я укладываюсь, из лесу появляются два сонных типа, явно не опохмелённые, мрачные. Настроены они миролюбиво. У одного штанина разорвана от колена до ступни – эдакая экзотическая рвань. Разговор прост: дрова, рыба, грибы. Мне не нравятся их косые взгляды на моё снаряжение.
Погода переменчивая, но сильного ветра и дождя не будет. Можно плыть дальше.
Складываю пожитки по-походному: не сдуваю матрац и не пакую палатку – так их скорее можно разобрать на следующей стоянке. Мотор заводится уверенно, и я разворачиваю лодку боком к заливу. Мужики машут мне на прощание руками.
С каждым годом моё оборудование становится всё более изношенным. Только японский спиннинг блестит лаком и никелем. Количество вещей неуклонно уменьшается. Постепенно я становлюсь по-настоящему лесным человеком и, через неделю буду выглядеть не лучше тех двоих, оставшихся на берегу. Не знаю, как другим, но мне самому это нравится. Я стараюсь быть грубее и натуральнее, и беру на рыбалку только хозяйственное мыло. Прочие сорта, с неожиданными ароматами, в лесу мне кажутся неуместными.
Я умышленно не говорю о пейзаже.
Хочу сухо передать само действие: дошёл до стоянки, разбил лагерь, поставил сеть, уснул. Последнее – в блаженной истоме, ощущая, как уходит нервное напряжение, унося с собой суету большого города.
Места здесь особенные. Государь император отдыхал где-то неподалёку от трудов праведных. Между открытой водой и сушей – острова, уютные заводи, и небольшие, закрытые от штормов, и потому безопасные для малого плавания, заливы.
Придирчивый глаз констатирует некоторое однообразие. Нет ничего величественного – никаких горных кряжей или обрывистых берегов с бушующими под ними валами. Зато всё ровно и успокоительно.
Цвета использованы сдержанно: синяя или коричневая, а временами зеленовато серая вода; голубое или серое небо; зелёные берега с кобальтом под деревьями; жёлтая линия тростника, окаймляющая берег. По воде металлический блеск – до следующего тёмно-зелёного острова. Он бывает так силён, что слепит глаза.
Протоки раздваиваются. В памятную мокрую рыбалку мы стояли на этом месте. Семь дней лил дождь. Несколько шагов по траве и суши кроссовки. От постоянного холода в ногах легко было простудиться. В паузу между дождями, я оставил своих и отправился в посёлок – купить себе резиновые сапоги.
Ветер упёрся в поставленный парус и потянул за собой лодку. Шла она по воде, как утюжок по мокрому белью. Только вода журчала под кормой.
Через полчаса я уже был в магазине, на мой взгляд, слишком шикарном для небольшого посёлка. Я купил прекрасные – зелёной резины – сапоги и тёплые носки. Нарядившись тут же у прилавка – ногам сухо, приятно – я засунул в картонную коробку мокрые, со стоптанными задниками кроссовки и спросил: где помойка? Продавщица улыбнулась понимающе: в такую погоду на островах сапоги практичнее.
Обратно, против ветра мне пришлось грести. Удалось вывернуть немного под парусом, но в галфвинд моя лодчонка шла плохо.
Денёк сделался сереньким и скучным – обыкновенные будни со слабой искрой зажигания. Лишь редкие просветы появлялись в мареве облаков, как будто лимонным соком плеснули на стекло. Солнце в тот день двигалось по небосклону скрытно. На западе нависала мрачная туча. Косые линейки дождя прочертились до земли. Ели хмурились по берегам, опустив намокшие ветви до самой земли, и готовы были окончательно раствориться в тумане.
Пробился сквозь марево один лишь лучик, поманил пройти дальше – туда, за последний остров, и выйти в залив, а из него в синее море и дальше в океан бескрайний. Пересечь его и увидеть другие земли – узнать их твердь. Но скоро он пропал в облачной вате, прихватив собой мимолётное желание странствий.
Уже видна была зелёная палатка с жёлтыми вставками и тонкий дымок от костра. Жена варила обед, а сына не было видно.
За этой протокой ещё одна - она тоже ведёт от посёлка к заливу. Выдаётся мысок от острова, отгораживая заросшее тростником озеро. Здесь мы обычно располагались: удобно прятаться от ветра, в зависимости от его направления, с той или другой стороны мыска среди камней и мощных берёз, и елей, непонятно как набиравших соки из скудной почвы. От мест, где ставили лодку, мы протоптали тропинки к очагу.
Белёсый мальчишка сидит в лодке и сосредоточенно следит за поплавком. Клюёт. Он легко поднимает удилище, вытягивает из воды небольшую рыбку. Она уже не летает вокруг него, как было в прошлом году, когда он дёргал удилище с несоразмерным энтузиазмом, и рыбёшка описывала круг в воздухе, прежде чем попасть в лодку. Плотва попадает точно в левую ладонь, а колючие окуньки падают на дно лодки.
Обратная сторона мыска связана для меня с закатными часами. Здесь я ставил сеть при западном ветре, и в тёплые дни мы ловили на удочку, стоя по щиколотку в воде. За час набиралось на жирную уху.
Другая протока уводит к заливу. В ней я обрёл свой тотем.
Мы тихо прокрались в заводь. Я уже собирался бросить блесну и отвёл душку катушки, когда почувствовал чьё-то присутствие. Из сплошной стены зелени выглядывали две головы – лосихи и лосёнка. Одна располагалась повыше другой. Четыре выпученные глаза внимательно следили за нами. В них не было неприязни – только интерес. В глазах лосихи скользнул испуг, но сменился доверием, когда я опустил руку со спиннингом. Я тоже чувствовал себя неспокойно – заводь мелкая и копытами лосиха могла разнести мою лодчонку в мелкую щепу.
Лосёнок глянул на мать и прянул куда-то в заросли. Лосиха попрощалась со мной ещё одним глубоким влажным взглядом. Мы выгребли на открытую воду.
Уже в лагере, мальчишка назвал меня Сохатым.
- Как ты его назвал? – удивилась мать.
- Сохатый.
Я хотел, чтобы он поймал большую рыбу. По телевизору показывали львицу, обучающую детёнышей охоте на оленей, и я понял беспокойство зверя о своём потомстве. Я не был так кровожаден, как она. Сын таскал краснопёрок одну за другой и, однажды, вытащил леща, почти со сковороду размером. Но всё это в счёт не шло. Его умения разбить лагерь, приготовить простую еду, знания ветра – всего этого было мало. Он должен был поймать рыбу – хищную и хитрую.
Это произошло буднично. Мы только что пришли на остров. Я ставил палатку, а он убежал со спиннингом на берег. Минуты через три раздался истошный вопль: "Рыба!". Я бросился к нему, на другую сторону нашего мыска. На мелководье, пытаясь освободиться от блесны, билась щука. Я крикнул ему, чтобы тянул леску руками. Он начал перебирать леску и, когда рыба была уже у самого берега, поддёрнул её. Щука не сорвалась, потому что ухватила тройник обеими челюстями и не могла раскрыть пасть.
Я обрезал леску. Мальчишка, подпрыгивая на ритуальный манер, устремился к костру – показать матери рыбу. День был жаркий – щука быстро уснула. Он несколько раз подходил к ней и гладил ладошкой зелёный бок с жёлтыми пятнышками.
Воспоминания помогают острее воспринимать настоящее.
Это трудно дающееся чувство. Запах большого пространства бывает неразличим вовсе. Даль пронзительно синей воды раскрывается неожиданно. Два, три вдоха и кровь несёт по жилам новые атомы. Свежесть моря сравнима с близостью женщины, будь то на южном берегу со стройными кипарисами или в нашем северном саду с хрусткой яблочной темнотой, когда её дыхание кружит вам голову.
Зачем я здесь? Ради того, чтобы во время среагировать на погружение поплавка и вытащить плотвичку с серебристыми боками? Я знаю, что цель моего путешествия состоит не в этом.
Когда я засыпаю, остров то поднимается, то опускается вниз, покачиваясь в такт плещущейся о берег волне. Сон мешается с явью. В истоме растягивается каждый сустав моего тела. Я раскидываю крестом руки. Мои сети их продолжают в чёрной воде. Так паук плетёт свою паутину. Щука бросается за добычей, но движение пресекает тонкая нить. Дёргается и тем вернее запутывается в ячеях. Резко хлопает хвостом, переворачивается и оборачивает вокруг себя тонкие нити ещё раз, становясь моей добычей.
Руки мои обнимают пространство. Я владею им в то мгновение.
Утром я далеко ушёл на моторе вдоль острова и вышел к заливу. Впереди, за последней грядой камней – открытая вода. Остановился. Блеснил, надеясь, больше на прожорливого окунька, чем на серьёзную рыбу. Ветер был не сильный и волна незначительная. Но лодку не удалось хорошо поставить на якорь – её сносило в сторону. Занятие это мне скоро прискучило. Да и пора уже было думать об обеде.
Это место я хорошо знал, но мы здесь никогда не ночевали. Блеснили, обедали, и уходили к лагерю. Лодка тогда была другая – пластиковая, из двух частей, вставленных одна в другую. В полостях пенопласт и воздух. Вполне безопасная конструкция. К ней придавались вёсла, руль, мачта и парус. Я понимал, что в лодке мальчишка будет непоседливо вести себя, а такая конструкция была на воде устойчива.
Потом я купил мотор, но так и научился им толком пользоваться. Мотор оказался не лучшего качества. Не знаю причины, но шпильки на винте часто ломались. Как не старался я продлить срок их службы, всё равно, часто приходилось поднимать наплаву мотор и вставлять новые. Пару винтов я потерял. Но приспособился как-то и теперь не беру с собой лодку. Вожу только мотор, а лодку арендую на местной базе отдыха. Так удобнее.
Чтобы не беспокоиться о дровах, я вожу с собой несколько полешек. Сухие лучины разгораются быстро, но я успеваю разделать пойманного утром щурёнка. Мне никогда не приходилось разделывать мясную тушу, и я не справился бы с этим. Рыбу же я разделываю умело. Внутренности и голову забрасываю подальше в море, зная, что им не дадут пропасть. Чайки широкими заходами планируют над местом, куда они упали, и с лёту ныряют за ними.
Птицы весомая составляющая очарования этих мест. Белые пятна хорошо видны на синей воде. Они так солидны и неприступны, когда отдыхают, покачиваясь на волне. Сколько достоинства! Как плавен их полёт и точна геометрия разворота! Вираж налево – вираж направо. Полный круг и у самой воды широко распахнуты крылья – перед тем как поставить лапки на камень.
Стоит на граните – смотрит куда-то. И на меня смотрит, внимательно изучая, нет ли подвоха. Не бросят ли чего съестного? Взмывает вверх, как только услышит шлепок птичьих внутренностей о воду. И свечкой вниз, но поздно: откуда-то сверху валится конкурент и хватает чуть раньше. Но и ему досталось: вон он тяжело отворачивает в сторону с рыбьей головой в клюве. Пикируют и другие, хотя в воде уже ничего нет.
Они следят за тобой – чувствуешь их взгляд. Они умеют постоять за себя. Как-то мы проходили мимо островка, на котором было гнездо одной пары. Оба родителя пикировали на нас, издавая грозные звуки. Ещё немного и они вцепились бы нам в головы. Пришлось обогнуть островок широкой дугой.
Наблюдая за ними, я всегда ищу того, кто держится немного в стороне, выделывая разнообразные штуки. Я ищу среди них Джонатана Левингстона и уже приметил одного – по характеру полёта он отчаяннее других.
В кустах прячутся и другие – певцы. Этих увидеть труднее. Бывало место вполне подходило для стоянки, но раздавалась тревожная трель, и оказывалось, что оно никуда не годится.
Предупреждающую интонацию я научился различать быстро. Сначала я думал, что где-то рядом гнездо и птица пытается отогнать меня. Но, такие предупреждения я получал и в конце лета, когда птенцы уже вставали на крыло. Меня предупреждали, что место плохое. Когда я не слушал эти предупреждения, что-нибудь оказывалось, не так: влажно, комаров много, или другая какая неприятность.
Водная гладь уходит к противоположным островам. Солнце где-то справа и нет навязчивого блеска. Знакомая заводь: узкая протока в сплошной стене тростника. Спиннинг продолжение моей руки. Один бросок, второй – третий. И вот леска ушла в сторону. Кто-то сильно упирается под водой, не давая мотать катушку.
Наконец показывается жёлтый пятнистый бок – рыба делает небольшой круг на поверхности воды. Опять уходит на глубину. Так ведёт себя щука. Окунь весь растопыривается и просто упирается о воду, широко открывая рот.
Мои уже проснулись: мальчишка что-то кричит мне. Я показываю рыбу – жена машет мне в ответ сковородкой.
Пока я перебираю сеть, мальчишка гладит бок неподвижной уже щуки и говорит ей что-то.
На дно лодки я стелил кусок толстого брезента и садился в неё босиком.
Крепил руль, устанавливал парус. Я находил нужное положение между парусом и рулём – лодчонка двигалась вперёд, а я забрасывал блесну и вёл её на дорожке. Так мне удалось поймать несколько серьёзных рыбин.
Ходить под парусом удивительно приятно. Он как живой тянул верёвку из рук, и за кормой клокотала вода. По ветру лодчонка шла ладно, но в лавировке была тяжеловата. Это меня мало смущало. Всегда можно прикрыться островком от ветра и пройти на вёслах.
Сковорода полная рыбы под пологом палатки. Ловить ещё не имеет смысла. Грибами тоже не развлечёшься: капли воды с травы и веток промочат одежду. Оставалось одно: пройти на лодке до какой-нибудь покинутой стоянки и набрать там дров.
Лодка готова, все вещи разложены по местам. Мы уходим обследовать ещё одну протоку. Мальчишка в нетерпении – ему кажется, что лодка пойдёт быстрее, если будет грести он. Но он мал и быстро устаёт. Мы опять меняемся местами. Он забрасывает блесну и тянет её за лодкой – ловит на дорожку. Чайка на камне встречает нас миролюбиво – только косит в нашу сторону внимательным глазом.
Я пускаю лодку по ветру. Во мне опять просыпается инстинкт хищника, пестующего своего детёныша. Его жизнь не зависит от умения ловить рыбу, но пусть научится добывать себе пищу – будет увереннее в себе. Уже пойманная им щука не в счёт. Одной рыбой долго не пропитаешься. Умение должно уйти на уровень инстинкта.
Перед нами огромный гранитный камень – целый остров. Глаза его загораются – пожить бы там. Маленькая территория принадлежала бы только нам. Я объясняю, что на острове нет дров и ночью на граните спать холодно.
Протока расширяется. Опять слева от нас стоит сплошная стена тростника.
Почти в каждой бухточке можно найти кострище и рядом примятую палаткой траву. Встречались и сооружения из тонких стволов, обтянутых полиэтиленом. Рядом столы со скамейками. Всё полусгнившее, простоявшее уже несколько лет. Обязательно яма с помойкой, кишащая мухами, полная пустых бутылок и ржавых консервных банок. Из-за грязи и неприглядности мы никогда не стояли в таких местах.
В большой валун, прямо в гранит, вбит массивный крюк с железным кольцом. Здесь причаливали лодки – маленький заливчик глубок и удобен. Привязываю лодку и я. Странное чувство – возвращение туда, где ни разу не был. Мы не заходили сюда – всегда проплывали мимо. Я как-то подумал, что хорошо бы зайти и осмотреть подробно место – представить, как заходили сюда финские рыбаки, но так и не нашлось времени для этого.
Оставленное место много говорит о своих посетителях. Горы бутылок – свидетельство безудержных разгулов. Приходили сюда ненадолго – развлечься и о сохранности природы не заботились.
За дальним мысом большая протока. На другом берегу чернеет что-то прямоугольное. Мы пошли туда, прижимаясь к берегу от ветра. По мере нашего приближения чёрный прямоугольник преобразовался в пристань. Меряю глубину – больше шести метров. Может причалить приличное судно.
Дальше на острове – поле. На нём небольшие пирамидки из камней, чтобы что-то посеять, приходилось выбирать их из земли. В стороне несколько фундаментов из гранитных плит.
Мне хочется, чтобы прогулка была мальчишке интересна.
- Вон там, на пригорке, стоял большой дом. Чуть дальше хлев – мычали коровки. К пирсу подходил пароходик – собирались люди, переговаривались весело, таскали мешки и прочие вещи.
Но картина общей живой кутерьмы его не привлекает.
- Большой был пароходик?
Дитя промышленного века.
- Ну, приличный довольно.
- Белый?
- Не обязательно.
- Белый красиво.
- Пусть будет с белой надстройкой и чёрным бортом.
- С трубой?
- Обязательно.
- Труба чёрная. – Утверждает он.
Образ сложился.
- А теперь он где?
- Уплыл.
- Куда?
- Далеко за море.
Больше вопросов нет.
Ветер в любой момент может перемениться и тогда придётся идти на вёслах. Я тороплю отплытие.
- Давай полазим ещё немного по фундаменту.
Ему здесь нравится. Он чувствует потребность объяснить своё желание остаться:
- Может, дров наберём.
Мы остаёмся. Но я не пускаю его на фундамент – много мокрой травы и весёлого лазания не получается. Он долго рассматривает заросшие гранитные плиты.
- Дом был большой, - заключает он. – На нашем острове тоже есть фундамент – мы с мамой его видели, когда ходили за грибами. Тот поменьше и стоит не на горе, а у заводи.
Капюшон его курточки сбивается. Хочу поправить, но мальчишка отбегает от меня на несколько шагов.
Когда мы уходили, я выворотил от пирса бревно, державшееся на одной ржавой скобе. Его было легче других отделить от разваливавшейся конструкции. Оно было длинное: конец торчал из лодки над водой.
Пришлось прогрести метров двести вдоль берега, прежде чем поставить парус – иначе нас снесло бы ниже лагеря. Опять вдали был виден только чернеющий прямоугольник и мрачные сосны – в контраст цветущему клевером полю.
Огромное кучевое облако перед нами трансформировалось, клубилось, создавая замысловатые формы. Сначала оно напоминало мыльную пену. Теперь же было похоже на величественную гору. Багровый оттенок уверенно покрывал западную его сторону, создавая складки дорогой парчи. Облако не двигалось – висело неподвижно. Ступай по его складкам до самого неба.
Подтягиваются и другие облака: будет дождь. Ставим парус и быстро бежим по ветру к своей палатке.
Вечером бревно в костре.
По мере того как оно прогорало, я продвигал его дальше. Языки пламени облизывали новые сантиметры и съедали его. Обгоревшая снизу часть высовывается из костра как хищная пасть.
- Смотри, хищная рыба – акула. Тебе не страшно? Ухватит за ногу.
- Они здесь водятся?
- Да нет же.
- Почему?
- Как почему? Зимой залив подо льдом. Акулы всплывают и стукаются об лёд головами. Им больно. Чтобы головы не болели, они уплывают на юг, где вода не замерзает.
Жена отворачивается, пряча улыбку. Я храню серьёзное выражение лица. Мальчишка задумывается. В деревянной пасти тлеют угольки.
Подумав с минуту, он произносит:
- Да, больно, наверное, а зубами не прогрызёшь – лёд толстый.
Я соглашаюсь с ним: зимой залив сковывает крепкий, метровый лёд.
Втроём в палатке уютно. Мальчишка спал посередине – между нами и непременно пихался во сне ногами. Волна, набегая и откатываясь, плескалась о берег. Почти весь день я качался на её гребешках в лёгонькой лодчонке – ночью и остров качался в такт с волнами.
Перед сном крутятся в голове одни и те же хозяйственные мысли: хорошо ли привязана лодка; хватит ли еды, если не поймаем рыбы (всегда хватало – рыба ловилась), дождь будет или вёдро.
Обязательное беспокойство: на острове я охотник, собиратель и воин. Для маленькой своей семейки я защитник от всех напастей сразу и не хочу пускать в палатку холод и ветер. Построю вместо неё крепкий дом. В нём будет много еды и тёплой одежды. Нарублю дров и не на одну зиму сразу. Жить буду только заботой о них, и тем буду счастлив. Моя любовь превращается в режущую душу жалость, заполняющую всё моё существо и, засыпая я прячу их в своём объятии от неудобного колкого мира.
Поправляя спальник и сбившуюся шапочку с головы мальчишки, я коснулся его льняных волос. Мальчишка ворочается во сне, норовя развернуться поперёк палатки. Перекладываю его, чтобы нам всем было удобно.
Во сне я сливаюсь с каждой частичкой, окружающего меня мира. Я контролирую каждое его движение: и взмах крыла самой маленькой пичуги, и шелест тростника под малейшим дуновением ветра, и ход облака, и движение звёзд на небе. Мой мир качается в такт с островом, плывущим на волнах в незнаемую даль.
Утром в сети оказалось много рыбы и мы не ставили её следующие два дня – и без того хватало на уху и жаркое.
Лодчонка моя скользит по протоке дальше.
Вот и камень, с которого упал пилот Николай. Очень смешно было. Он с сыном – таким же пацаном лет семи – подошёл на лодке к камням, где наша сеть стояла. Они закинули удочки прямо над ней. Мы пошли к ним – не снимут ли снасть?
Пилот вылез на большой плоский камень, чтобы удобнее было забрасывать. Постоял – не клюёт. Стал перебираться обратно в лодку, но её понесло. Ноги его – одна на камне, другая на борту лодки – расходились всё шире. Краткое время он балансировал в неудобном положении, но ухватиться было не за что. Плюхнулся в воду. Когда он, - уже с нашей помощью: я подставил ему борт лодки, - выбрался на камень из его куртки, надувшейся от воды, из каждого шва, как из лейки, потекли струйки воды.
- Лётчик, - сказал мой сын негромко, между накатывающими волнами смеха.
Но он услышал.
- Так я действительно самолёты вожу.
Он не обиделся, и теперь мы смеялись вместе. Его сын присоединился к нам только после того, как засмеялся отец.
Они пригласили нас в гости. Приятный был вечер с сытным ужином и разговорами
В марлевом окне палатки залив и противоположный остров, всё с той же пристанью. Солнечный день и она не кажется такой чёрной. Мысленно я располагаю на пирсе толпу людей. Для здешних мест это человек тридцать. Все принаряжены и веселы. Кое-кто пьян. Оживлённо говорят на непонятном мне языке. Напевный язык – много гласных звуков.
Привычное упражнение. Расслабленно лёжа в палатке; пуская лодку по ветру, я представляю себе, какой была жизнь на островах раньше.
Фундаменты из мощных гранитных блоков; пристани, до сих пор не разрушенные; разные прочие свидетельства человеческого присутствия – давали пищу воображению.
Были пристани – ходил, следовательно, пароходик. Тот самый, затонувший у наветренного берега. Одна небольшая каюта и коптящая труба.
Каким был дом на хуторе? Местные жители предпочитали дома небольшие – легче топить зимой. Бревенчатый? Скорее всего. Пилорама, наверняка, располагалась не близко. Пилить доски, чтобы колотить из них щиты хлопотно. Да и утеплителей качественных тогда не было. Правильный сруб держит тепло лучше.
Небольшой размер – также из соображений экономии. Кухня – она же гостиная – одна и две спальные комнаты. Без коридоров, занимающих место. Из мебели – кровати, столы, стулья и обязательный в сельском быту сундук или шифоньер.
Дома ставили подальше от воды, на сухом месте, стараясь укрыть за лесом от ветров с залива.
Хутор, огрубляя, машина для воспроизводства жизни. Все части её должны работать согласованно. На земле произрастают травы – идут в пищу животным, а получаемое мясо и молоко – в пищу людям. На огороде картофель, свекла, лук. Рядом яблони, кусты смородины, малина. На зиму заготовляли варенье.
Собирали грибы, ягоды. Ещё ловили рыбу и зимой тоже – из подо льда. Не каждый год, но заходили и лоси.
Всё это пребывало в постоянном движении – круговороте. Живущие здесь люди органически вписывались в него.
Для производства работ требовались разные инструменты. Их покупали в посёлке – чинили в местной кузне. В быту требовались спички, чай, кофе. Всё это покупалось или выменивалось на картофель и сушёную рыбу.
В здешнем климате лён произрастает плохо и ткачество не простое, требующее определённых навыков, занятие. Женщины крутили из шерсти нить и вязали из неё носки, варежки, свитера с затейливым рисунком. Ткани, наверняка покупали и шили сами, что попроще. До войны и городские жители не брезговали сшитой дома одеждой. Швейная машинка почиталась ценным предметом.
Тихое пасторальное существование. Неторопливая смена времён года: весёлая весна – уютное лето; сытая осень – колючая зима. Спокойное течение времени.
О чём говорили они долгими зимними вечерами, собираясь всей семьёй у натопленной печи? Строили планы? Вели не хитрые семейные расчёты? Обсуждали капризы погоды? О Боге? Наверное, и о Боге. Читали библию. Старший читал. Бубнил без выражения – однообразно. Чаще брали Евангелие, где Христос главный герой повествования.
В печи колебались языки пламени – в такт с ними ходили по стенам тени.
Какие ещё важные дела обсуждались в часы вечернего отдыха у печи?
В лагуне много камней. Лодки постоянно бились о них – днище стиралось о песок. Шили новые. Как и ткачество это требовало особого умения.
Строили дома. Легко представить, сколь долгие обсуждения вызывало строительство нового дома. Большую часть материалов готовили сами. Гвозди и скобы заказывали в деревенской кузне. Для многих ответственных работ требовались умельцы.
Хлев и амбар строили из камня, а дом ставили деревянный. Фундамент по недостатку кирпичей выкладывали из гранитных плит. Это было разумно. Каменная постройка не пожароопасна так, как деревянная. Сгорит дом – большая беда, но хлев останется цел, и скотина будет цела – выжить можно. А погибнет в огне скот – чем жить будешь?
Как перевозили эти огромные плиты? Гужевой транспорт – другого не было на островах. Здоровые парни могли по катающимся брёвнам перетащить такие камни на верёвках. Составить из них фундамент ещё сложнее. Это, уж точно, одной семье не по силам.
Нанимали работников или действовали общинно, помогая одному, потом другому хуторянину? Делились ли они навыками и знаниями или же жили скрытно? Была же в посёлке и церковь. Регулярно ли они посещали её? Наверняка не в каждое воскресенье. Весной и осенью лёд некрепок. Зимой – в пургу и вьюгу – недолго и заблудиться.
Моя лодчонка скользит по протоке дальше. Правый берег изрыт заливчиками, маленькими бухтами; левый – сплошная стена тростника: однообразная, скучная.
Наконец протока выводит меня в залив. Каменная гряда перегораживает его. Тростник сменяется полоской песка. Пляжем не назовёшь – слишком узко.
Завожу мотор: камни остаются по правому борту, и место кажется безопасным. Мы никогда не заходили дальше – ограничивались рыбалкой у камней на границе протоки и залива. Здесь уже отчётливо слышен запах моря.
Через двадцать минут хода я вижу остов затонувшего судна, до которого мы так и не дошли. Почему? Мальчишка хотел здесь побывать. Но я боялся сильного ветра с моря – тут от него негде скрыться.
Небольшой пассажирский катер затоплен невдалеке от берега. Надстройка и нос судёнышка торчат из воды. Подхожу вплотную к борту. Выходить на палубу мне незачем. Всё, что можно давно унесено и отвинчено. Но мальчишке здесь бы понравилось, и я корю себя за то, что мы не добрались сюда. Не так велик был риск, которым я оправдывал нежелание грести в течение часа. Я попросту был чёрств и невнимателен к нему. Но и мореходом я был тогда неопытным.
Была у него ещё одна мечта: найти на этом острове ферму. По слухам там был брошен автомобиль.
Фундаменты я замечаю быстро. Причаливаю. Обхожу вокруг. Довольно солидный хутор – строений было несколько. Даже сохранился погреб. Фундаменты не заросли высокой травой. С залива дуют сильные ветры – всё занесено песком. Обхожу ещё раз, расширяя круг. Брошенного автомобиля нигде нет. Я нашёл только затонувшее судёнышко.
Пора подумать о ночлеге. Впереди маленький островок, отделенный от большого полосой тростника. Спешу туда.
Какое-то странное напряжение чувствуется во всём. Оно охватывает и меня. Вода кругом грязнее и больше цветёт. На острове трава твёрдая – хрустит под ногами; мох рассыпается в мелкий прах. Как жаром всё было обдано – обожжено. Места для палатки не нахожу. Много грязных кострищ, горы пустых бутылок, консервных банок. Приткнуться негде.
Сажусь в лодку и гребу неторопливо. Через двести метров я вскрикиваю от удивления. Из-за деревьев показывается огромное здание из красного кирпича, дымящее сразу несколькими трубами. Дым трёх цветов: обычного белого, зловеще серого и маленькая ядовито-жёлтая струйка из трубы поменьше других. Скорее прочь отсюда. Понятна охватившая меня тревога – всё обожжено кислотными парами, выдыхаемыми этим монстром.
Мне видится пиджачная рожа над зелёной рубахой с красным галстуком. Сидит за крепким столом. К нему ведёт ковровая дорожка. Карикатурный штамп из прошлых лет. Что ему – начальнику – до природы?
В уютной бухточке я разогрел поджаренную вчера щуку. Вокруг довольно густой и приятный своей живостью лес. Комаров мало.
Собрался ставить сеть, но слышу треск, потом громкую матерную ругань. На противоположном берегу залива красное зарево всплывает между деревьями. Является свет фар и общее движение. Пульсирующее зарево обозначало произошедшее несчастье. Вой пожарной машины разносился в темноте. Порыв ветра поднял пламя до самого неба.
.
Утром я неторопливо позавтракал. С берега доносился запах гари.
За один переход, и я обогну большой остров, и приду на то место, где мы обычно стояли. Грести мне пришлось бы почти целый день – на моторе куда быстрее.
Протока расширяется, делается большим озером. За мысом открывается другой такой же остров. Мы как-то были там. Это воспоминание для меня важнее других. Ничего особенного в той прогулке не случилось, но было особенное настроение, которое я воспроизвожу с радостью и болью одновременно.
Лето заканчивалось. Погода была сухая, но вечера дышали осенью. В закатном небе уже разливалась бирюза. Солнце раньше уходило за горизонт и в заливе темнело быстрее.
Я поставил палатку входом на запад, предвидя холодный восточный ветер, засыпал пологи палатки песком, и обложил их камнями.
Дальний остров давно манил меня своими мрачными елями. Беспокоило и строительство комбината: на следующий год закончат. В очистные сооружения я не верил. Придётся уходить дальше – искать надо другие места.
В путешествие мы приготовились обстоятельно: взяли все ценные вещи и чайник с бутербродами.
Сразу же поставили парус, но ветер стих, демонстрируя свой непостоянный норов. Пришлось идти на вёслах. Я грёб неторопливо, но не остановился ни на минуту, пока мы не достигли другого берега широкой протоки. Такие далёкие переходы мы ещё не совершали, но в мореходных качествах моей лодчонки я уже был уверен.
Чёрная вешка, где-то посередине, обозначала фарватер.
Не обошлось без чаек. Одна стояла прямо на буйке, выпятив грудь над тонкими ногами. Полная отрешённость от морской суеты. Другая покачивалась рядом на волнах. Две белые, большие птицы.
На этом берегу тяжёлые ели стояли ближе к воде. За ними сосны – гораздо реже. Лес прозрачен: кустов и мелких деревьев почти нет. Мелочь не выдерживает конкуренции с рослыми соснами, забирающими кронами солнечный свет.
Я поставил у камней сеть, привязал лодку.
Жена ушла вперёд по тропинке. Мальчишка, как собачонка накладывал вокруг неё петли: забегал вперёд и уходил в стороны. После каждой стёжки он возвращался с грибами в руках. В полиэтиленовом мешке уже набралось. Он задирал голову, чтобы видеть глаза матери. Она что-то говорила ему. Вид у него был самый деловой.
Чтобы не мешать им поднимаюсь на каменное взгорье. Редкие сосны сменяются густым кустарником, скрывающим полянки, укрытые мхом. Грибов здесь нет – высоко и сухо. В песчаном грунте не задерживается влага.
Неожиданно открывается залив. Ещё одна широкая протока, с такими же заводями, высоким тростником и камнями. Места рыбные. Кажется, острова не кончатся никогда: зелёные бугры, разделённые водой, будут чередоваться, сколько бы ты не шёл по ним и сколько бы ты не плыл по протокам, их разделяющим. Зелёная земля перемешана с синей водой в равных количествах. Нет однообразной линии горизонта, разделяющей сушу и море.
Меня всегда тянуло на запад, за уходящим солнцем. Какой-то природный зов есть в этом – туда за море, лежащее между мной и неведомой мне страной. Что не пускает меня туда?
Они выходят мне навстречу. Полиэтилен полон грибами. Костерок быстро разогревает чайник. Бутерброды пропадают ещё быстрее.
Время имеет власть над нами. Мы вписаны в его движение. Скоро мы поставим парус и уйдём отсюда, но залив останется тем же. Ветер зашумит соснами, поднимет высокую волну и даже через много лет извлечёт тот же дребезжащий звук из тростникового стебля.
Она обнимает мальчишку, закрывая от ветра. Льняные волоски разметались по воротнику курточки. Я ухожу от них и ловлю спиннингом сеть. Приходится сделать бросков двадцать. Сеть уже кажется мне потерянной. Наконец цепляю. Рыба прошла мимо её клетей. Мы забираемся в лодку, и парус влечёт нас к лагерю.
Мальчишка опять долго смотрит на воду. Может быть, он чувствует, что до него здесь жил такой же маленький человечек и волна набегала на берег, и ветер гнал облака по небу.
Осенью залив делался холодным и угрожал его жизни. Зябли руки, моросил дождь – грозил обернуться колкой пургой. Он уходил из бухточки, и когда залив сковывало стекло льда, редко сюда возвращался. В замёрзшем заливе очарования мало, а дома, в печке, танцевал весёлый огонь.
На основной нашей стоянке я поймал большую щуку.
Мотор работал ровно, и море было спокойным. Уже видны деревья над тем мыском, где мы всегда останавливались. Возможно это какая-то разновидность мазохизма, но мне хотелось восстановить по порядку события того дня – как он проходил от рассвета до заката. Сладкая боль примешивалась к воспоминаниям, сбивала их – путала.
. Это был предпоследний день – назавтра мы уходили с острова. Рыбы мы наловили достаточно. Впрок мы не ловили – только на еду. С собой мы брали только то, что не успевали съесть на острове. Но сеть я поставил. Более для исполнения обязанностей, чем по необходимости.
Легла она неровно. Была пятница, и по протоке сновало много лодок. Я суетился, оглядывался по сторонам – не пойдёт ли кто? Опасаться следовало не рыбного надзора, а любителей присвоить чужую снасть, вместе с уловом, разумеется. Сеть зацепилась за головку шурупа, в креплении уключины – пришлось оборвать ячею. Боковой ветер снёс лодку в тростник. Поплавок упорно не хотел тонуть, а последние метры пришлись слишком близко к берегу, и я, выбросил их в воду, не распутывая – комком, чтобы сеть затонула.
От нечего делать ходили за грибами. Я скоро вернулся – томило странное беспокойство о сети. И действительно: невдалеке от неё стояла лодка. Ничем не примечательный рыбак в кепке закинул удочку и сидел неподвижно, уставившись на поплавок.
Я подплыл к нему, встал прямо над сетью и тоже закинул удочку. Рыбак был от меня метрах в двадцати. В таких случаях нетрудно и разговориться. На приветствие моё он не ответил. Это меня не смутило и минут через пять сосредоточенного наблюдения за поплавком, я спросил у него – громко, не услышать было нельзя – как клюёт. Вместо ответа он взялся за вёсла и перегрёб в другое место – от меня подальше.
Это меня вполне устроило.
- Нелюдимый человек, – подумал я, – не хочет общаться и ладно. Мне только и нужно, чтобы он отвалил подальше от сети. Я караулил минут пятнадцать. За это время он перегрёб ещё раз – ещё дальше. Цель свою я достиг.
Вскоре мои вернулись в лагерь. Жена сказала, что по фундаментам ходит какой-то странный человек в кепке. Всё осматривает и подолгу стоит на одном месте.
Я пошёл выяснить кто такой. Скорее всего, это был тот тип из лодки.
Идти было недалеко – по широкой, давно натоптанной тропе. Когда-то она была дорожкой, проложенной от хутора на мыс, но заросла и местами просела между валунами.
Странный человек уже не ходил, а сидел на фундаменте. Перед ним, на расстеленной тряпице стояла початая бутылка водки, стаканчик. Имелась и какая-то закуска. Он смотрел на залив, на колеблемый ветром жёлтый тростник. Вид его был печален. Подлил себе водки в посуду, но пить не спешил.
Меня он не видел. Я остановился за кустами и не стал мешать его одиночеству. По правилам лесного этикета, если бы я показался, меня следовало бы угостить водкой и повести со мной приязненную беседу. Но он был здесь не за этим – не следовало мешать ему.
Я вернулся в лагерь и, во избежание недоразумений, решил снять с воды сеть.
Нашёл быстро – поплавок был виден. Взялся рукой, потянул. Метра три вынул, но дальше не пошла. Я выругался про себя: и сеть то толком поставить не умею – запуталась в тростнике. Выбрал до конца другую сторону. Пусто. Донёсся звук мотора. Я взялся за сеть двумя руками – за грузило и за поплавок. Упёрся и дёрнул что было силы.
Щука подскочила над водой на добрые полтора метра, и поскольку я тянул сеть к себе, плюхнулась прямо в лодку. Огромная рыба. Некоторое время она не двигалась, удивляясь произошедшему. Потом упёрлась головой и хвостом в дно и подскочила вверх, но упала опять в лодку.
Я набросил сеть на щуку, стараясь запутать. Выдернул, схватив за грузила, и другой её конец прямо со стеблями тростника и какой-то травы. Тоже набросил. Щука металась по лодке, но была таких размеров, что почти не путалась в ячеях сети.
Затихла. Переживая неожиданное волнение, я опустился на сидение лодки. Её голова пришлась между моих коленей. Она раскрыла пасть – я мгновенно оказался на ногах. Схватил весло и давай охаживать её гребком по голове. Но гребок был пластмассовый – недолго и сломать. Перевернул весло. Начал бить ручкой. Потом толкнул несколько раз в голову, как ломом в лёд. Опасался пробить дно лодки. Всё же оглушил – рыба затихла.
Что было сил погрёб к берегу. Сообразил, что надо обогнуть мысок. С другой стороны берег положе, там мелко и нет камней – будет легче выгрузить рыбу на берег. В том, что борьба наша не закончилась, я не сомневался.
Брать рыбу руками было нельзя. Дёрнется – изуродует колючками плавников руки. Мне удалось подцепить её веслом под жабры и выбросить через борт на берег. Пролетела недалеко. Я встал между ней и водой, и хотел повторить удачное действие, чтобы отбросить рыбу ещё дальше. Но она подскочила опять – на высоту человеческого роста. Упала и оказалась почти у самой воды. Подскочила снова. Что было силы, я врезал ей веслом в бок, пока она была в воздухе. Отлетела на берег метра на три. Я изготовился и стал ждать следующего прыжка. Так мы отодвинулись от воды метров на десять - двенадцать.
Сынишка услышал возню и прибежал посмотреть, что происходит. Но, увидел чудище и спрятался за дерево – выглядывал из-за ствола только голубой глаз. Я крикнул ему, чтобы тащил топор. Он бросился, но не прямо к костру, а в сторону – так, чтобы между ним и щукой осталось приличное расстояние.
Они явились скоро: я не успел отдышаться. Устала и щука: лежала на траве и топорщила жабры. Мальчишка сжимал в руке топорик, жена несла сковороду. Вид у них был самый воинственный. Я выбрал сковороду, как инструмент, проверенный в семейных разборках. Несколько ударов по голове – и чудище успокоилось окончательно. Сковорода полезный предмет!
Я взял паузу, чтобы пережить произошедшее. Мы сварили кофе и строили планы относительно свалившегося на нас рыбного изобилия. Решили вести щуку в город, а там фаршировать. Она была в годах – мясо могло оказаться невкусным. Фигура у неё была другая, не как у молодых собратьев: плавники и хвост были округлыми, а корпус толще, и не такой стремительный с виду.
В сумерках мы устроили некое подобие ритуального танца. Ручкой топора я взял щуку под жабры и закинул за спину. Щука была такой тяжёлой, что мне было неудобно двигаться, и я просто крутился на месте. Моё топтание не напоминало классическое фуэте, но я вращался всё быстрее. Жена сначала напевала что-то и движения её были плавными. Но сын выкрикивал воинственно, и она тоже сбилась на более ритмичный лад. По мере ускорения вращения хвост щуки описывал всё более широкую дугу – им уже приходилось подныривать под неё, чтобы не получить влажный хлопок хвостом.
Я бросил в костёр еловых веток – пламя поднялось высоко. Мои изготовили ложки и миски, и когда я взвалил щуку на плечо, к громким выкрикам добавился стук посуды. Я закрутился опять – сразу взял хорошую скорость и старался приблизиться к ним и толкнуть боком щуки. Они увёртывались – громко визжали. В такт с нами на деревьях извивались длинные тени.
В какой-то момент я почувствовал чей-то взгляд. С воды, стоя в лодке, за нами наблюдал тот самый нелюдим, который пил водку на фундаменте. Казалось, он был готов присоединиться к нам.
Я остановился, смолк и звуковой аккомпанемент. Мужчина, не сразу спохватился, что его заметили – так увлечённо он смотрел на рыбу, свисавшую с моего плеча: пасть почти с мою голову – а хвост её касался земли. Он сел в лодку и поспешно взялся за вёсла. Скоро он скрылся за стеной тростника.
Эта пауза оборвала нашу языческую пляску. Я повесил щуку на обрубленный сук дерева, чтобы до неё не добралось мелкое зверьё. От костра я видел как лодка, плавно толкаемая вёслами, уходила по протоке к посёлку.
Здесь всё такое же. Ставлю палатку, развожу костёр, и пока вода журчит в чайнике, слышу их голоса в тростнике, на ветру шумящем. Они переговариваются о чём-то.
На воде несколько лодок: металлических, резиновых, деревянных.
В городе меня никто не ждёт. Но еды осталось мало: банка сгущёнки, пара картошин, мука, три сигареты. Зайдёт в сеть рыба – останусь на пару дней. Пусть духи места рассудят об этом. Шансов поймать рыбу немного. Хотя ту огромную щуку я поймал в те же последние числа августа.
Расстилаю на траве скатёрку с нарисованным по белому фону коричневым домиком. Из трубы синий дым, а вокруг красные человечки на зелёной лужайке под лучами жёлтого солнца. Ещё в углу сидит петух – составлен из всех перечисленных выше цветов. Заварки у меня предостаточно. Достаю ручкой топора из костра чайник, завариваю, и долго тешу себя чаем, вспоминая, как финн сидел на фундаменте с бутылкой водки. Наверное, он тоже слышал в тростнике голоса или вспоминал как заигрался у воды деревянным пароходиком с чёрным бортом, белой надстройкой и чёрной трубой, не слыша, как мать звала его домой
Из смеси соды, сгущёнки, и муки пытаюсь приготовить оладьи. Получается в основном комками – всего пара плоских фигур разной конфигурации и толщины. У жены оладьи всегда были ровными. Жаль, что я не овладел этим искусством, за время нашей совместной жизни. У меня и при полном наличии ингредиентов получается неровно.
После чая, я произвожу действие почти молитвенное: сжигаю старые вещи. Среди них есть и оставшиеся от наших первых поездок. Предаю огню старые штаны, дырявую под мышками футболку, чехол от утерянного спальника, ненадёжную пеньковую верёвку, старое одеяло. Желтые стебли тростника дают высокое пламя. Костёр быстро прогорает, оставляя много золы. Колеблется гладь залива, мерно качается кусок суши, на котором я расположился, прислонившись спиной к широкому стволу дерева.
Утром в сети нет рыбы. Складываю вещи в лодку. Прощальный осмотр места, где мы ставили палатку. Всего несколько шагов. Клёны шумят листвой. Та же маленькая бухточка, чуть более заросшая тростником, полна кувшинок – жёлтых и белых, вкрапленных между широкими как поднос листьями. Оглядываю деревья, камни, тропинку к воде – не забыл ли чего? Распутываю верёвку, обмотанную вокруг дерева, и, кажется, справа от меня мелькают белые волоски на его голове, и детский голос говорит мне что-то. Но нет – тростник шуршит равнодушно.
Я делаю первый гребок. Кто-то кладёт мне на плечо маленькую ладошку. Он не расстроен и не обижен. Голубые глаза его цепко всматриваются вглубь залива. Ему надо навсегда запомнить каждую мелочь. Молчит – ничего не хочет сказать, понимая, что уходит с острова вместе со мной навсегда. Мы оба хитрим: он делает вид, что присутствует здесь, а я притворяюсь, что не замечаю его.
Отгребаю подальше, туда, где чище вода – умыться, почистить зубы и вытереться той же скатёркой с домиком, петухом и человечками. Затёртое старое полотенце я вчера предал огню. Гребу дальше, не торопливыми, плавными движениями, стараясь точнее опускать вёсла в воду. Наш мысок уже весь на виду. Высокие клёны и сосны поднимаются прямо из воды, растопырив ветви.
Мне хочется увидеть его ещё раз. Опускаю глаза, делаю ещё несколько гребков. Капли воды падают с вёсел. Он стоит на берегу, невдалеке от палатки, капюшон курточки, как всегда, сбился с льняной головы. Он машет мне рукой и звонко кричит что-то. Я гребу к нему со всей силы, и мы оба хохочем. Жена улыбается мне:
- Говорю ему – полови рыбу. Он закинул удочку. Стоит – на протоку смотрит. Так и простоял, пока тебя не было.
Поднимаю глаза ещё раз, зная наперёд, что ничего кроме волны на заливе и качающихся ветвей деревьев я не увижу. Машу мыску на прощание рукой. У входа в узкую часть протоки детский голос предупреждает меня: "Папа, справа камни".
Чёрная лента асфальта скрывается под капотом, и моросящий дождь чертит тонкие линии в свете фар. Ещё не стемнело, но облако поднимается от самой земли. Да и правила дорожного движения предписывают теперь, на европейский манер, держать ближний свет фар постоянно включённым. Начинается город. Тянутся, скучным рядом, нескладные сооружения – склады, заводы, спичечные коробки пятиэтажных хрущёвок. Асфальт сменяется брусчаткой – кузов авто вибрирует, как осиновый лист. Меняется окружение – появляются солидные дома с каменными стенами и какими-то балясинами на них, с большими окнами и высокими крышами. Улица сужается. Дома нависают над лобовым стеклом автомобиля.
Я не понимаю, где нахожусь, и еду наугад, полагаясь, что дорога приведёт к вокзалу. На этой улице мне не приходилось бывать. Подъём – спуск. Их существование в этом городе я и не подозревал. Слева открывается церковь. Не успеваю её рассмотреть. Вижу только колокольню и входную дверь. Внимание отвлекают рытвины на дороге. Через сотню метров дорога поднимается. Дома кругом маленькие двухэтажные, явно русской постройки. Так строили в наших провинциальных городах – приземисто, аляповато.
На высшей точке подъёма, морось прекратилась. Впереди выступила багровая полоса заката, отделившая линию горизонта от чёрного неба. Чуть правее Башня. Я дал машине скатиться к набережной на свободном ходу. Передо мной небольшой залив и остров, по периметру которого возвышаются стены. Башня высится над ними как монолит, высеченный из валуна невероятного размера. Симметричность её частей выправляет её уродливость, но не более. По ночам включают подсветку – так она лучше смотрится. Днём же облезлые серые стены на фоне однообразного неба вгоняют в тоску.
Много дней однообразного труда понадобилось для её постройки. Муштра, тяжёлая физическая работа – в редкие часы досуга алкогольное забвение. Это всё, чем была наполнена жизнь её строителей. След этой серости лежит на всём строении.
Кем были люди, построившие её? Что думали они о своём труде?
Надеялись обрести за этими стенами безопасность. Сбылись ли эти надежды? В детстве я прослушал об этом скучную экскурсию. Но всё забыл, и потом не пытался докопаться до безразличной мне сути.
Завожу мотор. Дорога отсюда мне известна.
Вот и вокзальная площадь. Тогда мы нашли еду только в местном буфете.
У ресторана вездесущая стайка алкоголиков в процессе "соображения". Над дверью напротив та же вывеска: "Буфет", но дверь заперта. Для верности я дёргаю закрашенную ручку. Напрасное движение. Какой- то доброхот сообщает, что выпивку можно приобрести за углом. Видимо я выгляжу соответствующим образом.
Тогда внутри было чисто и светло, вокзальный гомон не слышен. Два ряда пустых столиков упирались в поместительную стойку. И две толстые буфетчицы – руки в боки – обсуждали новости.
Под стеклом витрины было всё, о чём я мечтал. Ещё и поджарить яичницу могут. Я заказал две порции и пообещал привести ещё одного едока.
- Ну, тоже мне! – усмехнулась буфетчица, увидев мальчишку.
Напрасно она так. Он берётся за еду без остервенения, но яичница пропадает почти мгновенно. Пододвигаю ему вторую порцию, подкладываю колбасы и помидоров, нарезанных на четвертинки. Всё убывает также стремительно.
- Шведский стол интереснее, - резюмирует он, подчищая вторую тарелку куском хлеба, - там берёшь, сколько хочешь.
- Ишь ты – разбирается! – смеётся буфетчица.
- Ты сам-то поешь, - говорит другая, - я сейчас ещё поставлю.
- Нам повезло, - продолжает первая, - мы такого едока не отпустим.
- Оставайся, - говорю я ему, - кормить будут.
Но в прошлое нет прохода. В машине есть несколько долек обжаренного сухого хлеба. Подержишь во рту – размокнут от слюны, тогда и разжевать можно. Есть и немного чая в термосе – до Питера дотяну.
Густая листва скрывает редкие фонари. Света мало – скорее они мешают, подчёркивая темноту. Я быстро выбираюсь из города. Машина уверенно подминает под себя чёрные метры асфальта. Журчит мотор. Шуршат шины. Свет фар уверенно отталкивает по сторонам темноту. Дождь, собрался было, но не решился пойти и края облаков расступились, обнажив чёрное небо в зелёных точках.
Через несколько километров ветер прогоняет тучу, закрывшую полную, тяжёлую Луну, и стихает, выдохнувшись от этого усилия. После долгого поворота деревья по обочинам дороги расступаются. До самого горизонта, до дальнего леса идут поля, а в болотистых низинах формируется туманная гуща.
Я чувствую связь с окружающим меня миром. Вибрирующее, тонкое движение пронизывает меня. Душа моя пергамент, развёрнутый в этом пространстве и письмена на нём прочитать не трудно. Там обо всём: о мальчике, жившем на островах как на своей маленькой планете; про рыбу – большую рыбу, которую не просто было поймать; про одиночество в шхерах, и любовь к тем, кого вспоминаешь.
Я вспомнил финна, приходившего на остров. Теперь я твёрдо уверен, что это был финн. Мне рассказывали, что многие из них приезжали посмотреть на те места, где они родились. Тогда здесь была строго охраняемая пограничная зона, и такие поездки были связаны с немалым риском. Но они приезжали и пробирались к заросшим травой фундаментам.
Тот нелюдим попросту не говорил по-русски. Он и был тем белоголовым мальчишкой, планета которого располагалась здесь. Я был таким же тридцать пять лет тому назад.
Наверное, он купил кепку у какого-нибудь алкоголика, чтобы походить на местного жителя. Я поймал его рыбу. Связь мистическая. Эта рыба предназначена была ему, но попала она в мою сеть. Пусть он простит меня за это. Я с удовольствием отдал бы ему эту рыбу, будь то возможно. Но он уплыл от нас, а рыбу мы съели.
В целом я в курсе современной литературы. Основные фетиши мною подобраны. Есть мальчик, есть рыба, есть чайка и размышление о прошлом. Жалею только, что не выварил голову щуки: показывал бы её череп, как доказательство того, что она была на самом деле. Не все верят, что щуки бывают таких размеров.
Движение придаёт мне силы. Поля под лунным светом тянутся до горизонта. И мне открывается таинство их существования – любовь и мир объединяются для меня в эту минуту. Это всегда жило в глубине моего сознания, но никогда не чувствовалось так ясно. Поля эти распахиваются по обе стороны от дороги и подчиняют меня себе.