- Когда человек спит, он воняет, - глубокомысленно изрёк Чик, отворяя форточку в комнате Лёни. Чик любил выражаться афористично. Лёня спал на диване и спросонья пялился на Чика совершенно бараньим взглядом. Мутно-серые выпуклые Лёнины глаза и так делали его похожим на барашка, а от внезапного пробуждения они и вовсе едва не вылезли на лоб. Чик был несколько выше среднего роста, лысоват, с остатками русой шевелюры, в беспорядке расположенной над лицом, имевшим совершенно незапоминающиеся черты, тем более, что выражение лица производило то ли обдолбанное, то ли задумчивое впечатление. Эти два состояния у Чика чередовались или накладывались одно на другое. Никогда собеседник не мог утверждать с определённостью – с ним Чик разговаривает или с посетившей его галлюцинацией. Коктейли из галлюциногенов и седативных, которые Чик составлял собственноручно, срабатывали непредсказуемо и неожиданно. С Лёней они жили в одном дворе и дружили с детства. Лёня являлся прогрессивным художником-абстракционистом, а Чик прогрессивным бас-гитаристом. Это сейчас ни то ни другое - не редкость и никого этим не удивишь, а в семидесятые оба приятеля находились на баррикадах нонконформизма. Баррикады способствовали самоуважению, но не способствовали заработку. Чик зарабатывал в ресторанах, а Лёня на шабашках. Оба не особенно процветали и подвергались регулярной критике другого Лёниного друга детства – художника и поэта Гены Чулпанова по кличке «Чулан». Чулан гордился мнимым или настоящим происхождением от ордынского князя, имени которого никто из друзей запомнить не мог, несмотря на частые его Чуланом упоминания. Чулан придерживался полезного взгляда, что написать или нарисовать – это полдела, а вот по-настоящему следует уважать людей, способных себя раскрутить и продвинуть. Чулан мог, и не столько написать и нарисовать, сколько как раз второе. В дальнейшем он эту свою мысль подтвердил всей жизнью, к несчастью закончившейся алкогольным слабоумием и параличом. Лёня выслушивал Чулановы сентенции безответно, но злобно. Он себя продвинуть не мог и вообще страдал от преклонения перед авторитетами. Эта его черта, очень нравившаяся авторитетам, приносила Лёне одни неприятности. Он постоянно находил выдающихся и как правило малоизвестных публике мастеров искусств, обычно художников или поэтов, и проявлял низкопоклонство, то есть таскался к ним и за ними. Иногда, как в данном конкретном случае, о котором пойдёт речь, низкопоклонство проявилось в отношении московского режиссёра.
Ещё один участник этой истории превосходил даже Чулана в пропагандируемом Чуланом качестве. Но это выяснилось несколько позже. Пока что он, явившись из Полтавской области, поступил в Харьковское Художественное Училище и заводил знакомства среди окрестной интеллигенции. Лёня показался подходящим и Гера Котенко частенько забредал к нему в гости. Гера косил под Хлебникова, чем покорял сердца. Фигурой, долговязой и тощей, он действительно походил на гениального поэта начала века. Выражение лица Гера тоже сумел сочинить себе довольно искусно. Он смотрел вдаль расфокусированным взглядом синих, подёрнутых дымкой то ли безумия, то ли гениальности, глаз и выдавал малопонятные, странные, но обнадёживающие речи. Очень хотелось верить, что перед вами новая инкарнация великого поэта, репутация которого в то время росла, как на дрожжах. Жил Гера в общежитии, куда Лёня иногда заходил, чтобы поглядеть на рисунки Геры и послушать его новые стихи. Иной раз, уже почти проникшийся Лёня, настораживался. Скажем, когда вдруг выскакивала «мыша», к которой, то есть к слову, а не мыши, находилась вполне осмысленная рифма. Но это детали. Можно в конце концов смотреть на подобные промахи, как на особый художественный приём. Да и всеми признанный Славка Титарь, король харьковских самиздатских поэтов, тоже порой не стеснялся в выражениях.
Лёня жил с родителями в трёхкомнатной квартире на втором этаже пятиэтажного дома по улице Данилевского. Это старый, можно сказать, интеллигентский район. В семье Лёниной сложились патриархальные отношения. Лёнины гости сидели в столовой за круглым столом вместе с Лёниными родителями, выпивали и закусывали. Лёнина мама, врач по профессии, хорошо готовила и любила угощать. Папа, работавший зам.директора по науке в НИИ, о науке имел довольно смутное представление, но зато хорошо разбирался в политике, как интститутской, так и государственной. Он произносил политически выверенные тосты, но все к нему давно привыкли и знали, что большевистский апломб - не более чем безобидный трёп. Папаня отличался изрядными размерами и любил поесть. Время от времени он издавал коммунистические реплики, или даже лучше сказать - коммунистическое похрюкивание, но звуки эти тонули в поглощаемой пище. Ещё в квартире обретался рыжий короткошерстный кот, обладавший отвратительным вредным нравом, по имени «Неприятный». Своему имени кот соответствовал как нельзя лучше. В середине общей трапезы он с омерзительным мявом, обнажавшим розовые дёсны, вдруг запрыгивал на обеденный стол и его оттуда гоняли всей семьёй.
Как уже доложено, Лёня зарабатывал шабашками, то есть в составе ремонтной бригады занимался малярными работами. Менеджером этой полуподпольной конторы состоял Вовка Скрипцов по кличке «Скрипач». Скрипач производил впечатление возбудимого психопата. Он заводил себя сам, и главным образом, в состоянии подпития. С заказчиками, впрочем, он не распускался. Скрипач был среднего роста лысеющий тощий и жилистый блондин. Глядел он всегда исподлобья водянистыми серыми глазами и вызывал некоторые опасения в отношении своих дальнейших действий: психанёт или нет? После очередного наезда в Москву, где у него копились заказчики, Скрипач приволок в Харьков московского режиссёра, в квартире которого он делал ремонт. Режиссёр вызвал интерес уже сам по себе, так как кое-какие его фильмы в Харькове посмотрели, и хотя ничего выдающегося в них не замечалось, но всё же. Звали его Семён Пустоватов. Он снимал фильмы с претензией на нонконформизм. То есть никакой крамолы в них не было, но и ничего ярко идеологического не было тоже. Что в этих фильмах присутствовало в избытке, так это скука абсолютно бесталанной и претенциозной белиберды. Иной раз даже что-то мистическое позволял себе режиссёр. Но это мистическое оказывалось приправлено такой лошадиной дозой зевоты, что цензоры засыпали уже в начале крамольных сцен. Однако, Семён прославился в Москве не столько бездарными фильмами, сколько репутацией экстрасенса. Точнее, он иной раз оказывался способен на психокинез. Обычно это у него получалось, когда ему очень хотелось кого-нибудь охмурить. Он мог, к примеру, подвесить в воздухе между ладоней пачку сигарет. Мало кто видел этот фокус в натуре, но слухом земля полнилась. Внешне и поведением Сёма очень напоминал Скрипача. Того же роста и комплекции и тоже двигался и говорил как бы рывками, на грани возможного эксцесса. Лёня моментально проникся и пригласил Семёна домой. Семёну радушный приём понравился и он остался гостить. Естественно, все Лёнины друзья сбежались поглядеть. Глядеть впрочем особо было не на что. Семён ничего интересного не рассказывал и, тем более, ничего психокинетического не демонстрировал.
Гера читал стихи отрешённым голосом, в котором настолько преобладал полтавский акцент, что русское содержание их плохо воспринималось. Автоматически сознание искало украинские слова и не находило. Так что зря Лёня волновался. Ему казалось, что в каждой паузе, за каждой строчкой прячется готовая выпрыгнуть «мыша». Смотрел Гера поверх голов и только по подёргивающимся ноздрям можно было догадаться насколько он на самом деле зависим от реакции аудитории. Реакции он так и не дождался, по крайней мере осмысленной. Семён пробуровил нечто абсолютно неопределённое и даже шизофреническое, но бодро и громко. Так что Гера не обиделся. Чулан осторожно выспрашивал обстановку в Москве на предмет продвижения Чуланова творчества, и какие необходимы для этого связи. Вразумительного ответа он тоже не получил. Чик сидел, уставившись в окно с застывшим выражением, и непонятно становилось зачем он вообще пришёл. Непонятно непосвящённому. Тем, кто знал Чика как Лёня, ничего удивительного в его поведении и выражении лица не открывалось. Папаня хрюкал над тарелкой, издавая подобающие обстановке гостеприимства добродушно-дебильные реплики. Если бы вместо Семёна за столом сидел скажем конь или верблюд, а вокруг расположились например еноты, папаня хрюкал бы то же самое. Картина эта оживилась лишь однажды, когда Неприятный выбрал момент и заскочил на стол. После его изгнания всё вновь вернулось к мертвенному покою. В том же составе и в том же виде сцена повторялась ещё по меньшей мере две недели. За это время единственное новое знание, что осветило происходящее, касалось сексуальных наклонностей Семёна, которые оказались не вполне традиционной направленности. Однажды вечером он вдруг интимно подсел к отрешённому Чику и начал мять его руку, хищно заглядывая в глаза. Чик на пару секунд отвлёкся от наступившего или ожидаемого прихода и пересел на другой стул, чтобы вновь погрузиться в иную реальность через всегда распахнутые для него врата восприятия.
Закончилась эта идиллия плачевно. Однажды, кажется в субботу ближе к вечеру, Лёня услышал крики во дворе. Выглянув из окна, он увидел картину, повергнувшую его если не в изумление, он её давно ожидал, то в сильный испуг. Чик безмятежно гулял по внешнему карнизу на уровне третьего этажа. Лёня заорал и вся компания, то есть родители, Чулан и Гера, бросились во двор. Сёма почему-то остался в доме. Судьба пощадила Чика и его удалось снять с карниза. Для этого один из соседей открыл окно и ненавязчиво затащил Чика к себе. Чик очумело тряс головой, словно проснулся. Членораздельно он ничего не объяснил, но понятно, что нажрался какой-то дряни. Пока публика занималась Чиком, раздался крик из квартиры Лёни. Орал Сёма, и орал он: «Горим!». И правда, из окна второго этажа, где находилась Лёнина квартира, поднимался не очень густой дым. Бросились туда и даже с перепугу вызвали пожарных. Пожар однако был незнчителен. Упала включённая настольная лампа и зажгла занавески, а от них загорелась скатерть и то ли стул, то ли ещё какая-то деревянная рухлядь. Пока приехали пожарные, огонь потушили. Пожарные потоптались, осмотрели квартиру, выпили по бокалу пива и уехали. Сёма неожиданно начал складывать чемодан. Глаза у него бегали и вёл он себя странно даже для такой отмороженной личности. На расспросы отвечал, что сильно испугался и вообще пора честь знать, и домой ему уже надо. Лёня и родители огорчались, несмотря на то, что и сами перенервничали. День выдался не из лёгких. Перед Сёмой извинялись, разводили руками и просили наведываться в будущем. Сёма обещал и поспешно ретировался в вызванное загодя такси. На этом история не закончилась. К ночи Лёнина мама хватилась довольно дорогого бабушкиного ювелирного гарнитура. Он исчез вместе со шкатулкой, тоже не дешёвой, в которой хранился. Папаня бросился к буфету и обнаружил пропажу довольно по тем временам значительной суммы денег. Хорошо ещё, что недавно купили холодильник и изрядная часть денег пошла на покупку. В доме весь день сновал народ, а под конец во время пожара и вовсе толпа гуляла. Естественно, учитывая поспешное бегство, заподозрили Семёна. Но утверждать это со стопроцентной уверенностью тоже не получалось. - Это ты виноват!, - орал папаня на одуревшего до полного помрачения Лёню. В милицию обращаться не решились по многим причинам. Да и авторитет милиции всегда в стране был очень низок. Сами первые воры. Наутро Лёня выслушал вкрадчивые и высокомерные комментарии Чулана, который оказывается с первого дня заподозрил Семёна в том, что он мошенник. Гера ничего не сказал, но мысленно исключил Семёна из полезных в будущем персонажей. Чик вообще ничего не заметил. Он ещё долго переваривал последний приход и его результат, то есть путешествие по карнизу. Автор этих правдивых строк в то время редко навещал художника Лёню, а когда навестил, попенял ему на неразборчивость и низкопоклонство. Сам автор в те времена тоже таскался за кем и к кому ни попадя и высматривал перед кем склониться в восхищении, открыв молодой голодный рот. Но естественно, Лёня предлагал слишком лёгкую добычу самомнению, чтобы её упустить. Лёня в ответ оправдывался и защищался, и то краснел, то бледнел. Глаза его ещё долго гуляли за пределами полагающихся им жёстких рамок в глазницах. Очень Лёня напоминал в те дни стегаемого пастухом барашка. Скрипач всё это время провёл в Москве, а когда вернулся и узнал, то немедленно доложил, что в Москве у Сёмы репутация чуть ли не клептомана. – Так что же ты раньше не сказал!, - орал на него Лёня. – Ты чего наезжаешь?, - заводился Скрипач. – Я что, должен своего заказчика лажать по-твоему? Сам виноват. Не знаешь человека, не пускай его в дом. – Последнему утверждению нельзя отказать в житейской мудрости. В дальнейшем никаких контактов с Семёном у Лёни не возникло, так что на этом можно пожалуй закончить.