Вишенье

               
                «Германия, мы пришли к тебе, чтобы ты к нам не ходила.»
                Надпись штыком на Рейхстаге.               

                В И Ш Е Н Ь Е

   К стройуправлению, где у меня было дело, я пришёл раньше договоренного. В контору заходить не хотелось и я огляделся. Управление временно располагалось в цокольном этаже новенького высотного дома. Следы недавнего строительства проступали в новом асфальте, в свежих красках входных дверей, чистоте кирпичных стен. Лавочек у подъездов ещё небыло и пенсионный народ располагался на скамеечках детских площадок. Все места были не то чтобы заняты, но на них активно оживлялись в разговорах пожилые соседки и лишь рядом с одиноким, опершимся на палку стариком под молодой вишней было свободно и тихо.
   Прямоугольник двора по обыкновению был засажен привычными тополями, ивами, клёнами, а тут — вишня.
   Я подошёл, поздоровался, потрогал упругие ветки и присел в отдалении.
   Старик повернулся ко мне:
 - Красивое деревце, располагающее, не то что эти... Сами по себе.
   Я кивнул:
 - Что это строителей разнесло на вишню.
 - Да какое... Это мы с правнуком прикопали когда сюда переехали. Сыпаться
стала наша пятиэтажка, вот нас и переместили. У нас там вишни во дворах, вот мы одну и прихватили, самую молоденькую и прошлой осенью посадили.  Растёт.
 - Как в цвет войдёт, да вишни, пообломают, по обглодают...
- Вряд ли. Сейчас молодняк сытый на шоколадах, кремах. Им свежая вишня — старик вздохнул, - невдомёк.
   Я усмехнулся:
- Хоть какая то польза от кремов. А вы, видно, любитель. - Я кивнул на вишню.
-  Да нет. Не то чтобы... О товарище память. Понимаешь, - оживился старик, - сон у него был, - горячо заговорил он в пол голоса переходя на «ты» и придвигаясь. - Всё пытался рассказать, да не получалось, всё что-то отвлекало или не в масть, не в тот настрой.

   Под конец сорок первого от нашего батальона, да и от полка почти ничего не осталось. Отступая зацепились мы за какие-то бугорки, а приказ «вперёд», а перед нами болотце широкое такое, топкое, со стылой водой, а за ним холм в дотах и, видно, корректировщики: уж очень точно и мины, и артиллерия. Со стороны немца проход был, гряда. Я уж после войны, когда приезжал, рассмотрел.

   У нашего комполка и в мыслях не было — лезть в то болото, да и немец с холма да по болоту, да на окопы наши — тоже не дурак — переть. Он, комполка, на левом фланге оборону готовил и нас туда стянул. Пол взвода оставил для видимости. Да убило его. Накрыло прямым попаданием штабную землянку. Всех, весь штаб. Совещание было. Из офицеров один остался, взводный, наш. Оставили на хозяйстве. Вот ему и приказ генеральский телефонный — взят холм  «во чтобы то ни стало». Пытался взводный объяснить что, хоть какую-то артиллерию... Да его обматерили и - «выполнять!». Он развёл руками и вернулись мы назад к болоту приказ выполнять генеральский.

   А тут этот особист, майор. Приехал с двумя мордоворотами в дивизию что-то вынюхивать и попался под руку генералу, он и приказал ему принять полк, то есть, то, что осталось, и взять высоту. Майор, говорят, было заартачился, да генерал пригрозил.

   Вот и явился с пулемётом и двумя мордоворотами.
   Притащил стереотрубу, у нас отродясь таких не было, залез в блиндаж, трубу выставил и, как водится, в рупор: «За Родину! За Сталина! Вперёд!». Давненько мы таких песнопений не слыхали. Больше по свистку и во всех святых и не очень, сам знаешь. А он — ракетами и «вперёд», и нас — матёрно. Наши взводные и ротные - «за мной», а тут - «вперёд» и пулемёт. Всё ясно стало. У немцев густо было и пушек, и пулемётов, а самолёты, как на ученьях, так перепахивали окопы и ближний край, особенно в степи, где мы тогда, и хоронить не надо. Нечего.

   Сорок первый, что ты хочешь.
   Это уж потом немец наших генералов воевать научил.
   А тогда — фронт: Мурманск, Ленинград,  Москва, Сталинград, Грозный, Орджоникидзе, Эльбрус, Туапсе. - Дед загибал пальцы. - Миллионы погибших. Разор! А у него территория — Европы!
И больше трёх лет немец на этой территории за тысячи километров от Берлина воевал. Умел.
И провиант, и живая сила, и техника, и горючка по полям и лесам... Всю войну... Снабжение было.
   Старик помолчал, пошевелил палкой камешки на дорожке и продолжал:
-  Три раза гонял нас майор матом и пулемётом, да там то ж и пулемёты, и артиллерия... Собрались мы, что осталось, а майор опять матёрно через раструб и пулемётом настельно. Нам бы тот пулемётик. Хоть какое прикрытие. Да кто ж даст...
                Тогда взводный телогрейку стянул ремнём, расправил, отдёрнул и молча полез из окопа. Мы за ним, в четвёртую, в последний путь. Метров сто, сто пятьдесят пропетляли среди своих не живых и накрыло нас пулемётно — миномётным, как говорится. Немец ждал, чтоб назад не вернулись и накрыл, плотно так. Взводного сразу взрывом снесло. Ему уж под сорок было, Александр Евгеньевич, из интеллигентов, очки. А мы с приятелем в начале обстрела до петляли таки до воронки, успели.

 Отдышались и приятель опять сон свой. Не давал тот сон ему покоя. Вроде бы там, в сне, наше время, вот сейчас. И дороги ровные, гладкие, и поезда без дыма, без давки, чистые, и дома высоченные, светлые. Ну, словом, всё-всё, что сейчас. А главное — люди. Улыбаются все и много их. А кругом светло и лето. Хорошее такое лето, раннее. Мне, говорит, этот сон, как явь и всё чаще после немца одного.

Зарезал он его. Месяца за два в сентябре того же сорок первого. Немец поднялся в атаку ну и мы то ж, и на серединке схлестнулись. У немца автомат, а у него — нож. Винтовку его сразу пулей покалечило. Он одной рукой за куст, чтоб на бугорок ловчее и немец за куст и за автомат, а нога немца, видать, поехала — крутануло его с бугорка. Вот он того немца и саданул в бок. Не успел немец автомат поднять.

  А у нас, у болота, обстрел всё гуще и артиллерия пошла. Вот он мне под эту музыку всё торопливее, в голос. Видно опасался, что не успеет, накроют. Вот, говорит, саданул, на меня он и повалился, стал оседать и лицо — на меня, его лицо. И такая мука, такая боль в нём, а я его медленно так на ноже, другой рукой придерживаю и на куст опустил. А когда пошла по нём тень смертная, боль уже отпустила, он  улыбнулся, светло — светло и в глаза ему, товарищу моему, ласково так посмотрел, ясно. А глаза серо-голубые, совсем детские, извиняющиеся.
   Извиняет, что вот так вот всё, что пришлось его вот так вот зарезать за то, что здесь и с автоматом.

Он, когда валился, автомат выронил, товарища за рукав гимнастёрки ухватил и сквозь гимнастёрку вроде как пожал ему левую, - дед взялся за свою левую, - ну точно пожал. То ли простил, то ли прощался, то ли благодарил... Ну точно, пожал. Так со светлым лицом и отошёл. Куст его пружинит и он по кусту как живой — к земле. Закрыл приятель ему глаза, взял его автомат и к окопу. Атака то их была. Потом ему за тот автомат влетело от политрука, да он винтовку показал покалеченную и нож в крови, отстали.
Сперва, говорит, пару месяцев - ни воспоминаний, ни видений. Уж и забыл почти. А вот  недели две — ну каждую ночь. Понял, зовёт его тот парнишка, немец, и готов был.
  Да он об этом и так знал.

               
  Ему тогда в воронке, где мы приткнулись, ничего, а мне осколками спину посекло серьёзно. Мина рванула у края, куда от неё денешься.
От нашего полка только ездовой и повар, за провиантом и почтой в отъезде были. Привезли, а никого нет. Майор ушёл в тыл героем: полк холмик не взял, но геройски полёг. Весь. А приятеля моего когда, уже ночью, он меня дотащил до наших окопов, срезало очередью. Только  через бруствер меня перевалил, а тут ракеты пошли, чуть приподнялся, его и срезало. Какая то пристрелочная, то ли ещё что, ну совсем никчемная очередь. Тут же на бруствере и положила. Ездовой рассказал, когда я из госпиталя вернулся в новый набор полка. А от старого — повар, да ездовой, да я.  Ни солдат, ни офицеров... Всех, весь остаток полка майор уложил под этим холмиком.

  А не нужен он был, перед ним болото почти по шею, потому комполка на левом фланге оборону готовил, там горячо стало. А как убило его со штабом, тут и генерал, и особист. Немец прорвался на левом фланге, что ему там прорываться то... Майору знамя полка его мордовороты отрыли из штабной землянки, пока мы в атаке были, и они со знаменем тут же исчезли. 
  Спасли знамя от врага, полк сохранили. Герои.

  Из раненых только я и вернулся. Тогда повар и ездовой приняли меня у дружка моего и на повозке в медсанбат. Вернулись, может кто живой, а никого. Дружка схоронили,  наших командиров откопали, документы, полевые сумки, ещё что, забрали, уложили их рядком в той же землянке и землицей забросали, а сверху — камень, и поехали догонять наших.
  Дед помолчал,поковырял палкой камешки и продолжал.

  Тогда в воронке в подробностях свой сон в слух вспоминал, что встретил в том сне своего немца. Встретил его где-то в Германии, в небольшом ладном таком городке. Вроде бы сидят они за шнапсом с колбасками и улыбаются, и лето кругом, и разговаривают, а голосов нет, а всё ясно-ясно. И вроде бы товарищ мой приглашает его к себе на Украину. Он сам из Киева, а мать его из села, рядом, недалеко от Киева. И вот вроде они с тем немецким парнишкой в той деревеньке угощаются салом розовым, самогончиком, а дед, отец матери, всё пристаёт к ним с расспросами, а голосов не слышно,  они же смотрят друг на друга и улыбаются, а над головой ветер вишенье полощет и небо синее — синее.
  Я, когда ветер и вишенье летом, останавливаюсь. Вот и прикопал её.  Я сейчас с дочкой живу вон в том подъезде. Видишь парня? Это правнук вышел на вечерний чай звать. С ним я и вишню пересадил.
  Он кивнул на здоровенного взрослого парня, оглядывающего двор.
-Ты, если где рядом, заходи.  Я никому не рассказывал, только правнуку, да тебе. У вас получается  - слушать. Я правнука именем товарища назвал, еле уговорил. Дочка то у меня до войны, с внуком не получилось, а правнук — вот.               
А то хотели с именем почудесить. Модно.  А ты здесь по делу?
         Я кивнул.
         Подошел правнук, поздоровался и протянул деду руку помогая подняться.
      Дед выпрямился, опёрся о палку и распрощался.
      Я поднял голову и прищурился на упругие молодые ветви в ленивом ветре.
      Говорят, погибшие живут в момент, когда их помнят живыми.