У меня есть картина, совсем небольшая, которую я привезла с собой из Симеиза: ультрамариново-черничная ночь, белый угол виллы «Мечта», озаряемый луной, и ступени, ведущие из мавританской арки, на которые падает лимонно-изумрудный отсвет. На самом деле этих ступеней уже нет, мавританская арка заколочена, а прекрасная «Мечта» своим видом наглядно иллюстрирует понятие «варварство». Но ночная тьма и искусство словно отменяют прошедший двадцатый век, и на моей картине вилла такая, какой и должна быть мечта – белая и сияющая до радужных пятен в глазах. И вот однажды я, любуясь тем самым лимонным отсветом луны на ступенях (почему-то он нравится мне больше всего), поймала себя на мысли: «Если бы я так же скучала по раю, я бы приложила все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы снова заслужить его».
Мы не знаем, каков был рай, Эдем, Элизиум: как его ни назови, полагаю, самого безграничного творческого воображения не хватит для того, чтобы вообразить его – колыбель человека, над которой сияли добрые глаза Бога. Кое-какие понятия могут приблизить нас к воспоминанию о рае: например, светлое детство с запахом цветущих яблонь, которое прошло безвозвратно. Адам и Ева так недолго были совершенными, так же, как мы так недолго были детьми – наше неведение делало нас более могучими, чем нынешнее утомленное знание. Но память о времени стирается: цветение багульника из моего сибирского детства уже кажется не более реальным, чем райское солнце над головой моих далеких эдемских предков.
Память о месте более глубока и более болезненна, чем память о времени. Не знаю, каким волшебным и не поддающимся науке образом сама кровь наша привязана к определенному месту, и почему так громок и долог вопль крови, оторванной от своего места – она продолжает кричать и спустя сто лет. Эта память – звериная память берлоги, птичья память гнезда - присасывается тысячей присосок к вещам обыденным и незаметным: к колыханию белой занавески, за которой закат красит розовым стену дома напротив; к запаху березового дыма или речного ила, к скрипу половицы, к тиканью часов на стене, к лимонному отсвету в мавританской арке.
Однажды ты понимаешь, что эти крохотные обрывки воспоминаний – самое дорогое, что ты имеешь. Это значит, ты вспомнил, что такое рай. Потому что безнадежно тосковать по тому, что дороже всего – только это и имеет смысл.
Два моих любимых поэта выразили это гораздо лучше, чем я. Одним из них был каталонский бард Жоан Мануэль Серрат:
"No hay nada m;s bello que lo que nunca he tenido,
nada m;s amado que lo que perd;"
(не существует ничего более прекрасного, чем то, чего я никогда не имел,
ничего более любимого, чем то, что я утратил)
А вторым - Владимир Набоков:
"Это словно из ямочки в глине
черно-синий
вылетит стриж.
И вдоль по сердцу
носится
с криком своим изумленным: вий-вии!
Это было в России,
это было в раю..."
Так мы начинаем вспоминать о рае. Пусть сначала он имеет земные, несовершенные формы, но это несовершенство для нас прекрасно, как солнце. Нам кажется абсолютно естественным, что нужно работать над собой, становиться лучше для того, чтобы сметь снова войти в светлые чертоги: наша любовь отметает любую возможность принести в заповедное место хоть каплю печали, болезни, греха. Маленькая искра воспоминания, крошечная картинка-сновидение способны прогнать злобу и отчаяние: так лимонный отсвет луны на старой мраморной ступеньке превращается в далекий, но яркий путеводный маяк.
Для нас рай стал красивой легендой, к которой мы относимся с отстраненным уважением, но для Адама и Евы он был родиной, по которой они тосковали так же остро и по-человечески, как тоскуем мы.
"...но если Богом мне простятся
мечты ночей, ошибки дня
и буду я в раю небесном,
он чем-то издавна известным
повеет, верно, на меня!"