О быту. Без песни
О БЫТУ. БЕЗ ПЕСНИ
III
Новенький рулил плавно и музыку о счастье не включал. Теперь головой я не бился о стекло, правда спалось мне плохо: думы о работе мешали уснуть. Вот что главное: за одну неявку не уволят, но обматерят, — этим себя и успокою. Пустые поля мы проехали; то зеленый, то желтенький домик пробегает, выпячивая свой вспаханный рыхлый язык; а есть и невзрачные избенки, которые покинули хозяева (или в город переехали, или на тот свет отправились).
— Что ж посоветуете? Уже полтора часа еду, — спрашивал я у новенького.
— Осталось минут десять до конечной. Вы же до Ольгова билет брали? — ответил он мне уверенным, спокойным голосом и повел своим развитым правым плечом, видимо, разминаясь.
— Как это? Не брал я никакого билета. Просто сел и заплатил водителю. Я и на работу опоздал... Водитель прошлый по закоулочкам проехал, которых я не выучил. Минут сорок покатал по кругам нас, что я уже, признаюсь, все обдумать успел. Потом заснул...
— Я понял... Вы теперь на вокзале садитесь в маршрутку, что обратно едет, или такси берите.
— Лучше на такси, не то я так всю область объеду, — стал я отходить от водителя. — А деньги? — обернулся я.
— Деньги?
— Да, вы же дальше положенного меня довезли. Мне доплачивать?
— Друг. — Взглянул он на меня в зеркало заднего вида. — Это прошлый водитель не усмотрел, а должен был, потому что обязанность его. Короче... брать с вас я ничего не буду.
— Обрадовали... Слушайте, из памяти вылетело, когда же мы доедем?..
— Слышите запах, будто из канализации?
— Как не слышать.
— Значит — скоро.
Новенький — парень хороший, только вот завез он нас черти куда. Сразу мне попалось на глаз здание из красного кирпича, которое окружено забором с колючей проволокой. Рядом с тем зданием много мусорных контейнеров; два-три оборванца рылись в них. Мы свернули, обогнув краснокаменное здание, и остановились около железной дороги. Длинный ряд ржавых, унылых вагонов не давал нам ходу!
— За вагонами — вокзал! — обрадовать меня хотел новенький.
— Да... но тянуться они, кажись, вечно будут.
— Как знать.
Почему так все тягуче, отчего вагоны не пускают, то и дело — скрипят, роняя уголь. Старуха в кожаном пальто перекрестилась (может, вы ее помните); я обматерил все, что в голову приходило: и работу, и сооружение мое, и Владимира, да ржавые телеги с углем. Спустя несколько минуточек замечаю: вагоны ускорились (аж прыгать стали), задумавши будто бы с путей сбежать. Моя ругань их поторопила (я уверен!), потому как примитивные молитвы старух никому не слышны.
Наконец, доехал. Автоматическая дверца отворилась, и я первый выпрыгнул из социального автотранспорта. За мной выскочил парень в камуфляжном костюме, неся прозрачный пакет в руках, который был переполнен желчью. Он быстрым шагом пошел к мусорному контейнеру; много их, но все доверху забитые, не только хламом груженые. Глянь: самовар торчит, велосипед без цепи, старый сервант (в квартире моей точно такой же, и я бы его тоже выбросил), тулуп, поросший мхом, и шапка дырявая. Последние две вещи я себе заберу. А что стыдного? тут вот на вокзале какие люди: длинноносые, коренастые, абы как одетые, точно сами заимствуют тряпье из мусорного бака, и если молодого паренька увидишь, тогда тот представится полысевшим на один висок и бородатым; девушки все рыжие, мочки ушей — дырявые! Ну, думается мне, что помойные баки когда-нибудь да уберут. Молодежи — делать нечего станет. И начнет носить одежду опрятную, а виски пареньков, как и мочки ушей девушек, бактерия злая оставит в покое. А пока не стыдно мне носить одежду, найденную в отходах.
Раздался звук битого стекла. Какой-то лысый мужчина (не молодой, не старый) выбрасывает бутылки.
— Чего вы гремите? — спросил я лысого мужичка (бактерия не пощадила его волос).
— А че-вог не греметь? Накопилось вот-она.
— Гиблое дело.
— А мне не знать того? Умный ты больно?
— Не умный, но могу показать дело тебе полезное.
— Како-во?
— А вон, завод, видишь?
— Как то-го не видеть?
— Туда и иди работать. Видать, меньше мусора выкидывать придется!
— Во! Умный. Сам не видишь, что, то-го, труба его не дымить.
— Не вижу.
— А не дымить оно от то-го, что работы там нету. Вот... батя мой отработал. Все там мужики работали. Теперь — нет.
— Вас точно, как солдат, которых учили искусству войны, но воевать так и не отправили...
— Почему про войну говоришь?
— Потому, что в голове забито у тебя — работать на заводе, а завод не работает, но другой работы полно, куда устроиться несложно; куда ты почему-то не идешь. Хотя... таким, как ты, сломанным идеей предопределенной занятости, суждено пить.
— А?! Как оно забито? — сказал мой собеседник, прослушав половину фразы. — Ты об чем?.. Мне оно и лучше... дома... Десятку дашь?
— Мне на дорогу нужно самому.
— А сигаретку?
— Сигаретку держи.
Я дал оборванцу сигарету.
— Спасибо, — сказал мне бедолага и продолжил дело, от которого я его отвлек пустым (или наполненным смыслом) разговором. Я ответил безработному: «За сигареты не благодарят» — подобное мне какой-то рабочий сообщил.
Я подошел ближе к вокзалу, и тут на меня набросились таксисты, крича стоимость поездки и направление пути и дергая меня за рукава. Я услышал название своего города и сказал: «Туда! мне туда!» — «А! нам как раз последний остался!» Я сторговался с таксистом, отдав последние деньги. Мы сели. Тесно втроем на заднем сидении, тем более что я в середине; ноги мне сдавили, что, кажется, кровь в них не поступает. Снова дорога, а думать нет желания (ведь в пути каждый в себя погружен), «бирушники» с музыкой мне бы очень помогли. За нами следует темно-серое облако, которое стремится шапкой сесть на бледное осеннее солнце. Я бы хотел пробежаться по нему. Хмурые облака осязаемы, и, встав на одно такое, понаблюдаешь сверху за человеком, но не без линзы хорошенькой, которая не у каждого водится. Грозовые к земле близки, опасны и до страху черны, не каждый с них сойдя, сохранит рассудок. Чисто белые — без твердого рельефа, не простоять на которых — упадешь! и во время падения стремительного ничего не разобрать.
Всю дорогу я бегал по облакам, потому-то какие-либо описания не приводятся.
Я въехал, наконец, в свой город, и таксист спросил меня: «Где выходите?» — «Автозаводская 12», — ответил я. Таксист подвез меня до указанного дома и даже открыл мне дверцу. Я вылез из автомобиля, а нога не идет, меня, хозяина, не слушает, но болеть перестала. Левая — сильней заныла, чем всегда, никогда так не мучила. Я облокотился на тополь, которого осень оголила первым, постоял, помял ногу, что замлела, и, вроде, отошла... Левая все ныла, ныла... даже покалывала, но я двинулся к подъезду, потому что как бы она не болела, а управлять ей можно. На входной двери плакат с грустным лицом певца Лазаренко, который, наверно, устал выступать. В любом случае поблагодарю, хоть кто-то попридержал свою злорадную улыбочку, свой позитив, — который не в тему. Покурив, я вошел в грязный подъезд №2, который, как не убирай, все равно будет загажен. Слепой кот Стишок сидит на батарее. Он не видит — чует. Морду в мою сторону ворочает. Стишок — бесполезное животное. Во-первых, грызуна не ловит. Во-вторых, не погладить его, потому что на всех кидается, шипит и, кажется, в глаза впиться метит, такой справедливости добиваясь: раз я незрячий, так всякий таким должен быть. Но почему-то жители дома любят и кормят Стишка. Под батареей миска, в которой — заплесневелая котлета и косточки от рыбы. Я поднимаюсь к себе. Вот я уже на втором этаже. Тут мои жители на отсыревшую стену, на какой краска облупилась, прикрепили мишуру, — это очень красиво, почему ей не украсить весь мой город? Я уже на третьем. Задыхаюсь, а в коленях, будто сердце стучит. Видится, что рядом с моей дверью пакет с мусором. Я ж просил, чтоб выкинул... Вставляю ключ в замок, кручу его по часовой (я не ошибаюсь, у нас так замок устроен), а дверь не открывается, видимо, на щеколду заперта. Постучался — дверь захрипела. «Сейчас-сейчас!» — раздавалось из моей квартиры. Услышав щелчек, тут же открыл дверь.
В коридоре стоял Алексей, мой сосед по квартире. О нем я вам расскажу чуть подробнее. Алексей — двадцатичетырехлетний студент, брюнет с немытыми волосами и реденькой бородкой, высокий и сутулый, по дому всегда ходит в махровом бежевом халате. Учится на счетовода в университете, который тут совсем близко. Будущую профессию не признает, потому пропускает много университетских занятий, тратя освобожденное время на рисование. То холст купит, то красок. Денег родительских мой сосед на увлечение не жалеет. Но не лентяй он. Видел я, как он ест. Локоть той руки, в которой ложка (или вилка), держит высоко. Во время трапезы сосредоточен и энергичен, складывается ощущение, что мой сосед не ест, а машет кистью, вырисовывая новый этюд. Потому предположу, что к созданию картины немало силы прилагает. Пока что у него насчитывается три работы, и не дурны они, однако мой разум не разберет всех символов, заключенных в них, поэтому, когда спрашивает Алексей: «Что думаешь?» Я говорю так: «Изображено хорошо, но непонятно». Одна из работ Алексея мне особенно запомнилась. На ней вот что показано: мальчик играет на флейте, — играет так усердно, что щеки его лопнуть готовы, а глаза — вылететь. Слушатели его — глупцы, которые представлены в профиль, с красными щеками и вздернутыми носами — приставили руки к ушам и прищурили глаза в попытках расслышать мальчика-флейтиста. Я не постеснялся спросить его о смысле этого сюжета: «Какой здесь замысел? Никак не могу понять точно...» — «Что ж... это нелегко. Замысел вот какой: мальчик старается, пыжится... пытается громче звучать, но слушатель не разберет мелодию... Дело ведь не в громкости, а в направлении музыки. Выбери правильное — и ты будешь услышанным чуткой публикой».
Теперь вам ясно (а, может, вы уже давно для себя решили?), что я — дурак.
Сегодня Леша был весел и улыбался мне.
— Ты сегодня пораньше.
— Да... раньше... на работу так и не попал... — не мог я отдышаться.
— Почему?
— Щ-ас объясню... на кухне.
Я снял ботинки. Алеша помог мне избавиться от тулупа, в котором я уже упрел. Мы присели на кухне и закурили.
— Приоткрой окно... запах стоять будет.
Леша открыл окно.
— Слушай, как я на работу не попал. — Леша мне кивнул, он постоянно кивает во время моих рассказов. — Сегодня утром вышел на остановку. Замерз до жути. Что за осень такая? И зимы холоднее не бывало. Подъехала желтенькая маршрутка. Я к тому времени настолько замерз, что не прочитал на табличке, какой маршрут она держит, обрадовался и влетел в нее мигом. А оказалось, что до Ольгова! Это километров восемьдесят от сюда. И водитель некомпетентный попался, которого Владимиром зовут. Лучше не садись к нему, потому что он по обязанности своей должен был меня высадить давно, но не высадил! Только и говорит: «На карту смотри». А я смотрю, но, видать, не туда смотрю. Я же не картограф... — По мере рассказа настроение Алексея изменилось: грустным и хмурым стал он. — Красным маркером отмечен маршрут на той карте... вроде бы, думаю, едет верно. Да, что уж... маршрут верный... до Ольгова-то и был проведен. А я себе: «Верно, верно» и жду своей-то остановочки, а ее все нет и нет... Верный-верный, но не мой! — Тут меня осенило. — Вот! сейчас только и дошло! Но Владимир высадить должен был. Новенький водитель, что его подменял, мне так сказал.
Алексей затянулся, кивнул головой и сказал:
— В Ольгове братец мой живет. Скверный город.
— Скверный...
— На работе что за прогул бывает?
— Да, обругают, о личной жизни моей вспомнят при всех других рабочих, по опыту знаю. Вот Владимир... Хорошо он по носу получил. Забыл рассказать.
— Как это? Ты ему дал?
— Не-е, куда мне. Женщина ему не уплатила рубля. Рублик всего! Так тот к нам в салон поднимается, и на ступенечку уже ногу поставил... Как тут удар по носу и получил от бедной женщины, что прямо на зад и завалился!
— Вот и поплатился за несоблюдение должностных инструкций.
— Только вот у него нос прошел, а мне выговор на работе ждать...
— Что там твой дядька? — сказал я после недолгого молчания. — Сегодня, вроде, обещался придти.
— Значит, придет. Можешь дать совет?
— Ну...
— Я тут подумал, — перебил меня Алексей, — может, на выставку одну из моих картин отнести? Не только же знакомым да друзьям показывать.
— Что собрался нести?
— Там, помнишь, где девушка в желтом пальто и черной шляпке с парнем в обнимочку на лавке в парке сидит... и тот парень все к ней под головной убор лезет, под шляпку ее... Что посоветуешь?
— Совету просишь? А я-то что? я уже давно ничего не советую. — Здесь я поставил кипятиться чайник. — В моем возрасте самолюбованием занимаются только извращенцы. Расскажу тебе случай. У меня знакомый был, тоже рисовал, и точно, как ты, решил отнести одну из своих работ. Его произведение оценили, спросив пред тем: «О чем ваша картина». Мой знакомый смело ответил: «Что изображено, то и есть смысл». И мне говорил, что фрагмент из его детства, когда он со своими приятелями ехал на санках с крутой горы. На выставку картина в итоге была допущена... Более того, и в галерее картина осталась. Потом, через лет тридцать, снова его картина оказалась на всеобщем обозрении. А экскурсовод объяснял основную мысль автора, дескать, здесь гора представлена Россией, а дети пытаются уехать в другую страну, потому что экскурсоводу показалось, будто дальше река, что персонажи хотят пересечь ее, потому-то они и выбрали такую крутую, высокую гору; и обозвал моего знакомого пророком! Сам все видел, на выставке присутствовал, но знакомому не сообщил новую интерпретацию картины, которая звалась: «Дети с горы летели», иначе его инфаркт хватит!
— Лучше все-таки я отнесу...
— Неси... Может, пророком станешься. Во сколько хозяин придет?
— К вечеру ближе. Как всегда.
— А мусор чего не выкинул?
— Как на улицу выйду, так и выброшу.
— До прихода хозяина желательно б... Снова будет ко всему придираться.
— По-любому к чему-нибудь придерется... — Окончательно потерял улыбку и хорошее настроение Алексей.
Мы еще выкурили по одной, я допил чай. После прилег у себя в комнате на диван, — никакой матрас не спасет от его колких пружин. В доме было холодно. Я лег одетым. Покрутился, уморился и, наконец, уснул. Разрешите привести здесь мой сон, который представлялся: сумбуром раздражающих звуков; уродливыми лицами, которые, улыбаясь, оголяют ряды гнилых зубов (ну! не рождены вы улыбаться!); степями, застроенными многоэтажками, но безлюдными, — все то, что снится человеку, преодолевшему долгий путь.
В половину седьмого вечера проснулся (часа четыре спал). Жарко. Весь вспотел. В глазах — песок, и воздух — глотнуть не могу. Черный стол, освящаемый лампой из прихожей, против меня. От одной его ножки на другую прыгает и стрекочет, как жук (что пугает нас поздним летом), то ли червь, то ли шнурок оживший. Три-четыре прыжка совершило и утихло! Мне стало жутко интересно. «Что за неведомый паразит?» — думал я. Подойдя к столу, я коснулся каждой его ножки, но, к сожалению, ничего, кроме желтой слизи, которая мигом испарилась, не обнаружилось.
Громкий нетерпеливый стук в дверь. Хозяин пришел. Леша повозился, шурша пакетами, и впустил своего дядю, которого зовут Сергеем Владимировичем. Три раза в месяц он приходит нас проведать. Хозяина моего мучит язва желудка (мне говорил Леша), от лечения он отказался. Кожа его желта, глаза — блестят. Квартиру он получил за службу. Он на пенсии. Детей у него нет, а жена его бросила.
— Перекусить, Лешенька, есть что? Пока поднимался, устал, энергию растерял...
— Супчик легенький.
— А, мне самое то.
Я вышел в коридор и поздоровался:
— Здравствуйте.
— О! Вы все о здоровье шутите... — Сергей Владимирович пожал мне руку, смотря исподлобья и сверкая глазами.
Леша проводил хозяина на кухню и закрылся там, но это не помешало мне подслушать их беседу. Впрочем, голос Сергея Владимировича был довольно басист, бодр и громок, — и никакая стена его не удержит.
— Что у вас шторы прокурены? — Я слышал, как он шмыгал носом, верно, разнюхивая шторы. — Я говорил, чтобы вы здесь не курили! Господи, да от курения вашего потолки пожелтели!
Леша молчал, мешая суп.
— Ну, а мусор чего не выбрасываете? Сколько стоит пакет около двери? Там уже мошки по всему подъезду летают. Всю шею искусали, пока к вам поднимался. Сосед твой ленится? Ты бы выкинул...
— Так сейчас моя очередь выкидывать.
— А!.. вот как. Ну, выкидывай, ни то придется мне твоего соседа выселить...
— Ты меня не понял...
— Да-к, Леш, знаю, водит он к себе женщину. С ней-то он и прокурил всю кухню. Это мне соседка сообщила. А как еще? Ладно, пойду к нему, а то как-то и разговор не вяжется... Позови, как суп приготовится.
— Угу... — силой вытянул из себя Алексей.
— Деньги за жилье я у матери твоей забрал, — сказал хозяин; Алексей не ответил.
Хозяин зашел ко мне и включил свет.
— Я... за день-гами...
— Сергей Владимирович... — растерялся я от неуверенности его тона. — Мне аванса на следующей недели выплатят, — сказал я, щурясь от неестественного дневного света лампочки.
— Ну, а половину половины? — улыбнулся он, а «заеда» (болячка, что в уголке рта) треснула и закровила.
— И того не будет...
— Тогда до аванса... Когда он?
— Тринадцатого или пятнадцатого, в среду.
— Очень кстати, между прочим. Как раз перед днем рождения моего отца. Тогда приду в этих числах. Деньги и квартиру готовьте... Чтобы мусор выкинули, и комнаты были убраны. Мне вот не нравится, что у вас не подметено, обоина отклеилась, на столе вещи разбросаны, а на трубе белье висит, для того балкон есть. Я не наезжаю, — улыбнулся он, показав мягкие желтые зубы. Кровь из ранки, что в уголке рта, стекала по его подбородку, — хочу, чтобы красиво все выглядело; да переживаю: вас не может не угнетать положение вещей. Разумеется, что плохо вам живется, а раз плохо живется, то съехать захотите. Зачем нам проблемы?
— Да... Нужно...
— А вы сейчас и начните. Не надо тянуть.
Я кивнул. Но убираться я не собрался. Наводила порядок в моей комнате Наденька. О ней рассказывала соседка Сергею Владимировичу. Как нас заметили? Ведь я всегда приводил ее вечером, когда туман целовал сырую землю... Впрочем, стыдно мне, что я своей головой о Наде не вспоминаю. Одни подсказки в виде беспорядка в комнате и чужие голоса заставляют создать в уме образ хрупкой, тихонькой девушки, с умом в зеленых (что — любимый цвет Природы) глазах.
Вошел Алеша и позвал дядю есть суп.
— Готов? А... уже живот от голода побаливать начал. Ну, до аванса...
— Да-да...
Хозяин встал, приложив руку к животу, покашлял и вышел из моей комнаты. А я в тот момент прошептал: «Денег ты никаких не получишь! Возьмет аванс, значит, по окончанию месяца попросит еще сумму, а потом и выселит... рожа желтая!»
— Алеш, что с твоим соседом. По-моему, я его не в таком виде заселял. Его вид был моложе и свежее, и тулуп помойный не носил он.
— Ничего не отвечу. Ничего не знаю.
— Ай, ну его. Алеш, — пробовал на вкус суп Алешки хозяин, — что ж ты суп перекипятил? Язык ожег себе... — Ты что наперчил так много?! Суп не горячий!.. Это при-пра-ва жжет!.. — прокашлял он каждое слово.
Я услышал, как упал, всего вероятнее, стул, разбилась тарелка, и что-то легонькое коснулось деревянного пола.
— Да... как... я... — испугался Леша, позвав меня: — Иди сюда!
Я вбежал в кухню и вижу: хозяин сидит на полу, опершись спиной на стену, пуская слюни. Руку держит в области солнечного сплетения.
— Что это?.. — опешил я и, наконец, собравшись, крикнул: — Врача вызывай!
Леша направился к себе за телефоном.
Хозяин зашевелил губами, пробуя что-то вымолвить. Я приблизил ухо к его слюнявому рту.
— Таблетки... в куртке...
Его красная куртенка висела в коридоре на оленьих рогах, которые Леша принес из леса. Таблетки звались: «БЫКуДРАЛ».
— Т-ри... — сказал больной, когда я вернулся.
— Воды?!
Он отрицательно мотнул головой, подняв руку; я вложил в нее «БЫКуДРАЛ». Сергей Владимирович закинул себе в рот сразу три и мигом проглотил.
— Выехала! — крикнул Алексей.
— Алеш, оно уже, наверно, не нужно! — крикнул я в ответ.
Алексей вернулся к нам.
— Что, получшело?
— Еще бы.
На моих глазах хозяину становилось и вправду лучше: щечки его порозовели, слюна перестала выделяться, ранка в уголке рта больше не пускала кровь. Спустя минуточек 20 (а это уже время вечернее, вот-вот переходящее в ночь, что птица, оставшаяся зимовать, умолкла, и на улице ни души) хозяин наш собирался домой. «До аванса», — с дрожащими бровями и улыбкой сказал он мне. «У-гу», — стонал я.
Как Сергей Владимирович вышел, из подъезда раздался бодрый стук каблуков его туфель:
«Тутутук-тутук-тутук-тук-тук-тук-тук!»